Текст прислан на конкурс «Художественное слово» 16.04.2017 г.
Об авторе. Лукиянова Анна Константиновна.
Воскресные сны
Три горшка красной герани на подоконнике снабжали крохотную — десять квадратов — комнату перезревшим горьким ароматом. Этот запах был здешним завсегдатаем, все равно что преданный своей рюмочной выпивоха. Окна до слепоты вылизывал полуденный солнечный свет, чьи лучи совершенно противозаконно обнаруживали фланировавшую в воздухе пыль. И старый мебельный гарнитур в панцире потрескавшегося лака, и кособокая антенна на макушке кинескопного телевизора и в особенности трещавшее помехами радио стройной совокупностью своей превращали комнату в сплошную ретроспективу. Хозяйка выцветших интерьеров — в прошлом и комсомолка, и ударница, и передовик молочного производства, и супруга, и мать — нынче подыгрывала снотворным декорациям многострадальной старостью. Она претерпевала восемьдесят седьмой год существования на планете Земля, срок вымученной безысходности. Тело давно ее предало: затянулось морщинами, подсушилось и отказывало уже во многих нехитрых нуждах. По причине последнего неудобства к Амалии Рудольфовне и была приставлена студентка последнего курса филфака Мариночка, чья-то седьмая вода на киселе родственница с хорошей рекомендацией, свободным временем и простительной амбицией подзаработать. Мариночка с молодых ногтей что-то пописывала на тетрадных полях: ей шли в голову разные рифмы, сюжеты и метафоры. Она, как и многие еще не осознавшие себя творцы, терялась от этих поэтических откровений и, кроме как коллекционировать их, ничего другого не умела. Впрочем, смиренно просиживая у кресла хозяйки, Мариночка как-то забывала думать о высоком, а все больше думала об артрозах, несовершенствах пищеварительной системы и способности родимых пятен с годам превращаться в коричневые материки-блямбы на кожных солончаках рук.
— Снова снилось детство. Каждое воскресенье снится. Такая закономерность, — с ностальгией вздохнула Амалия Рудольфовна после обеденного сна.
— Тянет туда? — поинтересовалась Мариночка, укутывая старушку в шерстяной платок, что гербарий в газетную обертку.
— А как же! — с нескрываемым довольством подтвердила Амалия Рудольфовна, и, похожая на росток, улыбка пробилась сквозь сухую почву губ. — Что за времечко было! Жила я тогда в деревне… как же она называлась? Вспомнить ли?.. ах, как нужно вспомнить! такое дивно имечко было…
— Морковная? — зачем-то подсказала Мариночка и сама удивилась нечаянной выдумке. Она не собиралась ничего сочинять, но улыбка на лице старушки своей зыбкостью и бесхарактерностью будто бы очень вынудила ее к тому.
— Она самая! — возликовала хозяйка. — Как ты хорошо это припомнила! Морковная, именно Морковная! ну разве не прекрасное имечко?! Так вот, у нас круглый год было лето. Представляешь? Ни тебе зимы, ни снега, ни морозов. Одно лето! Круглый год! И все подсолнухи цвели. Огромные, с меня ростом. Бывало, мать кличет на весь двор: «Ама! Ама! Айда гусей щипать!», а я схоронюсь под подсолнухом, и поминай как звали. Ах, мамочка, какой был певучий голос… Только где она сейчас? я уже и не знаю… — лицо старушки враз очернилось тяжелой тенью воспоминаний. На глаза приготовились слезы.
— Что же вы, Амалия Рудольфовна, и в самом деле не знаете? — вступила Мариночка. — Ведь там же и живет, в Морковной, в вашем доме на два этажа. А чердак. Чердак-то помните? Со смотровым окошком! Ну же!
— Да что вы? неужели? Это мамочка-то моя?
— Ваша-ваша, — подтвердила Мариночка. — Гусей щиплет, снимает перо сначала с груди и брюшка, потом со спины и шеи, помните? А подсолнухи ваши бережет, их уже целая поляна. Да я вам еще много чего рассказать могу.
— Будьте тек любезны, — растаяла Амалия Рудольфовна.
Так, слово за слово, по-детдомовски сиротское детство Амалии Рудольфовны вдруг обросло каким-то совершенно домашним уютом. Мать ее, задавленная насмерть на лесопилке в военные годы и оставившая суровой действительности три голодных детских рта, оказалась нисколько не погибшей, а вполне себе просторно и в удовольствие живущей женщиной каких-то великолепных дородных форм. Янтарная коса матери была копией дозамужней косы самой Амалии Рудольфовны, и даже в уступчивой покатости плеч прослеживалась теперь яркая наследственная черта по женской линии. Скелетообразная детдомовская койка выросла в двухэтажный дом, таящийся в чудесной июльской духоте сада. Июль при том имел занятное свойство не оканчиваться, а лишь бесконечно продолжать себя почкованием. И не было никаких язв, пневмоний, холодных портянок, хлеба из опилок и насильственного свиста в ушах. Только летнее марево, похожее на колыбель материнских рук. Только мерное качание лодки по рябой чешуе зацветшего озерца. Только смотровое окошко на чердаке. Только переспелые зерна подсолнуха.
Мариночка еще долго и крайне осторожно отдавала должное заурядному в известных годах Альцгеймеру Амалии Рудольфовны, особенно когда та крестила ее «чудесницей и спасительницей». Ну какая она была чудесница? Какая спасительница? Так, рядовой попечитель воскресных снов…
© Анна Лукиянова, 2017
2 отзыва
Рассказ тронул. Побольше бы таких Мариночек, и легче будет старичкам претерпевать свой возраст. Удачи.
Рассказ очень добрый и позитивный.Меня он не только тронул,но и подсказал многое,оказывается не всегда надо возвращать человека в реальность,а лучше поддержать его красивую сказку.Спасибо за урок.Удачи вам и 5 от меня.