Текст прислан на конкурс «Художественное слово» 06.03.2017 г.
Об авторе. Михаил Токарев (это все сведения, которыми располагает жюри конкурса).
Комната 202
— И было, может быть, тоскливо. Точнее, нет, счастливо — вслух, но скорее, про себя сочинял стихи Рыжов. Мой сосед по парте в стародавние времена. А ныне — сосед по комнате 202.
Огненный брюнет, чьи волосы вспыхивали, искрясь, точно травинки, кустарники, цветочки — при каждом прицельном попадании лучика, что ломал бесцветную раму окна. Тормошил, поджигал, вступал в отношения.
— Вы, может, вовсе не прекрасны, и я урод, простите, Бог. При чем здесь Бог? Простите, Блок. — Рыжов хохотнул.
Бровки приподнялись к потолку, опали. В дверь коротко стукнули. Стук, преломившись о стены комнаты, опал.
Дверь резко распахнулась. И на пороге: краснощекая, в большом цветастом платке, повязанном на голову, появилась Надька Попова.
— Рыжов, ты чудовище! — надрывно, словно машина выпалила она.
— Мы в кино собирались, я битый час на остановке жду! — продолжала та, как бы убив, а после пройдясь по трупу Рыжова.
— А ты красавица! — вбросил неуверенную фразу мой сосед. Но фраза, что твой луч — затухла.
Не дойдя до порога и, погаснув где-то в ворсинках ковра у соседней стены. Надька, хлопнув дверью, удалилась.
— По-английски — хохотнул нервно Рыжов — и понесся следом за своей благоверной, оставив недописанные стихи на столе.
Я же достал сигарету из пачки, чиркнув зажигалкой крикет, ее раскурил. И задумался: пойти ли к Василисе в соседний блок или не пойти. Или не пойти, и, взяв, скажем, вон ту, постаревшую гитару, отправиться в парк. Прежде, продефилировав пред нашей обшарпанной пятиэтажкой, зайти в ларек. Купить водки. Нет, вина. Надеюсь, оно еще осталось. Как никак, а пятница. Не дай бог раскупили эти первокурсники. Никакого коллективного чувства у них нет. Вот, помню, во времена Пушкина: всем должно достаться вино — амфоры должны наполниться до краев. И пусть никто не уйдет обиженным!
Громко выдохнул, растормошив листки Рыжова. Они слетели со стола, лавиной опали на пол. И, даже красное пятно на линолеуме, то, что осталось с прошлого нового года, заржавело — было накрыто белизной.
В дверь опять постучали. Но не решились открыть. А я, на цыпочках, не слышно, прошел к стене, снял гитару, подошел к столу и сел вновь. Лад, еще один — и запел дурным голосом:
Хотел в Алма-Ату,
Приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту,
А записали в хор.
Хотелось беломор,
В продаже только Ту.
Хотелось телескоп,
А выдали топор.
Хотелось закурить,
Но здесь запрещено,
Хотелось захиреть,
Но высохло вино.
Хотелось объяснить —
сломали два ребра-
Видно, не вытерпев моей фальши, гость толкнул дверь — и на пороге показалось незнакомое мне лицо. Бородище, не чета моей, Бунинской, в пол. Скорее кустарник, густо растущий по всем векторам. Пятикопеечные глазки, свитер с оленями, окаймляющими торс.
— Я — бог — просвистел гость. Замолчал, будто ждал реакции, обвел хитрым взглядом комнату, остановился на мне.
— Кто вас впустил, Бог? — почти смеясь, но, все-таки сдерживаясь, уточнил я.
— А, никто, я сам себе и надзиратель, и палач, и — но докончить фразу человек не успел. В проем двери вплыла фигура нашей комендантши, а за ее спиной, точно белые крылья, возникли два санитара.
— Допрыгался, голубчик, вяжите его — брызгала слюной комендантша. А санитары, ухватив Бога под руки, прижав их к телу, а после, заломив за спину, почти над полом, пронесли Бога во тьму коридора.
— Обострение у этого, вашего, который песни сочинял и в кружке самодеятельности — впопыхах объясняла мне Зоя Васильевна.
— И ты, Мишутка, далеко ли до него. Пьешь, сидишь. Попомни мое слово.
— Что ж, вы, Зоя Васильевна, дурдомом-то пугаете. Вы вокруг посмотрите. А я, между прочим, праведник. Знаете, пока хоть один праведник на селе есть, то и село стоять будет, Зоя Васильевна.
— Тьфу ты — брезгливо сказала комендантша и скрылась за дверью.
А я отложил гитару на панцирную кровать, затушив окурок в банке из-под шпрот, откинулся на стуле и закрыл глаза.
Мой покой нарушил стук в окно. Глухой, раздробившийся на редкие перестуки. И еще один. Свет абажура обозначил белые пятна на стекле. За стеклом была ночь. Луна, кляксой впечатанная в черноту неба, притягивала взгляд. Но я, кажется, отвлекся. Кто-то там, внизу, упорно привлекал мое внимание. Еле слышно, точно ветер шептал:
— Миша, Миша.
На уровне первого этажа, в нуарной шубке, ежась от холода, переступая с ноги на ногу, была Василиса. Я приоткрыл эту неподдающуюся раму, высунулся по пояс.
— Ты чего же не дошел до меня? — с какой-то иронией проворковала моя мадемуазель.
— Знаешь, чего, Васька. Я сегодня в творческом поиске — один — уточнил я и захлопнул раму. Но от окна не отошел.
Девушка постояла еще какое-то время, в сердцах махнула рукой и растворилась.
Сдернув болотного цвета покрывало, с белыми вензелями по кромке, я улегся в постель. Заложил руки за голову и провалился в сон. Лампа светила в лицо. В бок уперлась гитара. По этажу блуждали голоса. Но я их не слышал. В дверь постучали, но я спал.
© Михаил Токарев, 2016
Один отзыв
Метафоры хороши. Автору поклон.