…и зоопарк

 

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Автор об авторе: «Псевдоним — Муха. Живу в Ленинградской области, пишу понемножку».

---

 

Больше всего на свете Татьяна Алексеевна Тотохина ненавидела беспризорных животных. Домашних, впрочем, тоже не жаловала. Поскольку была категорически против всякого рода заразы. А где животное, там и зараза, в этом она не сомневалась. Однако мало кто из окружающих прислушивался к мнению Татьяны. Хотя она его и высказывала. Причем неоднократно.

А тут идет, она как обычно, на работу… Нет, не на работу, на службу, конечно. Музей, все-таки, а не каменоломня. Спускается в восемь утра по лестнице, а у лифта сосед Кеша какого-то серого котяру невероятной пушистости угощает колбасой.

— Ты чего тут? — спрашивает подозрительная Татьяна. — Это кто у тебя?

А седоусый улыбающийся Кеша совсем, видать, расчувствовался — и, почесывая монстра за ушком, подкладывает ему еще кусочек, а потом еще розовой докторской. Ну, конечно!

— Брось, — говорит Таня. — Нечего прикармливать тут всяких троглодитов. А если этот носорог бешеный?

— Какой же это носорог, солнышко? — обижается Кеша. — Смотри, какой кошак классный. Красавец. Чистый сибиряк. Я тебе точно говорю. Вот если помыть и причесать, хоть завтра на выставку.

— Какой красавец? Где ты красоту увидел? — входит в возмущение воспитанная на полотнах Рембрандта и Ренуара Татьяна. — От него же воняет! И блох, небось, полно. Я уж не говорю про гельминтов.

— Выведем, — отвечает тот. Довольно нерешительно, между прочим, отвечает. — Все, беру. Не могу бросить на произвол судьбы такую замечательную зверюгу. Ну, доел? Пошли, Сибирь монамур.

— Кешка, я тебе неотложку вызову! — завопила Татьяна. Она была вне себя. — У тебя и так две канарейки, черепаха, аквариум, два хомяка и кролик!

— Да, — отвечает тот, вздохнув. — Рыб и птиц придется охранять. Ну, ничего справимся.

— А по этому шерстяному поводу, — продолжила Татьяна, указывая пальцем на кота, — я позвоню в управляющую компанию. Этого разносчика заразы нужно изолировать, чипировать и стерилизовать!

— Да ладно тебе, Лексевна. Нету тут никакого повода, — добродушно заметил Кеша, подхватил на руки урчащую от удовольствия зверюгу и зашагал вверх, к своей однушке на втором этаже.

— Иннокентий! — крикнула ему вслед неугомонная Татьяна. — Ты сумасшедший! Тебе лечиться надо…

— Красивая ты женщина, Лексевна, — вздохнул сосед. — Но жестокая.

Татьяна осеклась на полуслове. Но потом дернулась, вспомнив, что время идет, и побежала к метро.

Придя в музей, она первым делом направилась к большому зеркалу в холле. Просто, чтобы удостовериться… А в чем, собственно? Этого она не могла себе объяснить. А там, глядя на свою раскрасневшуюся мордочку, уже стоит сослуживица Женечка и, всхлипывая, пытается с помощью пудры скрыть следы бурной душевной деятельности.

— А мой опять съехал… — поделилась она с подругой горестным известием. — К мамахен своей. Это уже третий раз за два года. Прикинь? Подлый он все-таки…

— Поругались? — уточнила Татьяна.

— Ну, немного… — призналась Женечка и тут же вскинулась недоуменно: — И что?

— Все они подлые, — вздохнув, попыталась утешить ее Татьяна. — Иннокентий вон кота завел. Собака страшная. Меня бы лучше завел. Я красивее, чем этот обормот с помойки.

Зеркальное отражение тоже решительно утверждало, что красивее. Глаза большие, кожа гладкая, спина прямая. Волосы, грудь, улыбка… Афродита! А в паспорте о возрасте справляться не будем, чай, не в отделе кадров.

«Кешка гад, — говорило ей зеркало. — Он тебя не стоит». Но сердце почему-то при воспоминании о седоусом зоолюбе волновалось, скоро стучало и металось — само, как безумная канарейка.

— Не бери в голову, — сказала она Женечке, стараясь казаться веселой. — Пошли лучше кофе хлебнем, пока посетителей нет.

День за днем, в пустых заботах прошел месяц. Татьяна тосковала. По ночам ей снился любимый весь в перьях и мышином помете.

Животновод Кеша на ее горизонте появился лишь однажды и, пожаловавшись на гастрит, попросил сварить супчик. Татьяна сообщила ему, что он цветок зла, но бульон все-таки сварила.

А тут вдруг звонок в дверь. Было это в воскресенье. Она отдыхала, пыталась наслаждаться Чайковским. Открывает, на пороге прыщавый молодец в зеленой докторской курточке топчется. Ключ протягивает.

— Кузнецова, — спрашивает, — из двадцать девятой знаете? Сердечный приступ, сейчас в стационар повезем. Вот ключик просил передать, чтобы вы там за птичками-рыбками…

У Татьяны закружилась голова, она попыталась удержаться за воздух, но не получилось.

— Эй, женщина… — занервничал молодой доктор. — Эй, не падаем, не падаем. Вот так…

Все-таки не зря Тотохину бывший муж, сердясь, обзывал чуркой железной. Потому что она, быстро придя в себя, без вопросов взяла ключ, влезла в туфли и побежала во двор. Ненавистный натуралист проплывал мимо на носилках. Седые редкие волосы шевелились под порывами холодного ветра. Встретив тревожный взгляд Татьяны, Кеша слабо улыбнулся:

— Таточка, рыбка моя вуалехвостая… — и он вдруг закрыл глаза, вздохнул коротко, точно поперхнувшись.

— Тоже мне, судачок, — завистливо проворчала пожилая фельдшерица. — Давай не разговаривай, береги силы.

— Таточка, — донесся до захмелевшей от неожиданной нежности Татьяны снова едва слышный голос. — Там в морозилке червячки. Покорми…

Кого следовало покормить, она не разобрала. «Червячки», словно неожиданный удар, сперва ввергли ее в ступор, а потом вернули к действительности. Стоя в вонючих клубах дыма, глядя вслед уезжающей «скорой», она снова пыталась удержаться за воздух.

В тот день в Кешину коморку она не пошла. Представить себя в окружении птиц, рыб и грызунов сил у нее не нашлось. Вместо трудового подвига во славу животного мира она вернулась домой и тяпнула рюмку красного полусухого: «Будь здоров, Кешка! Ну, пожалуйста, будь здоров!».

А вечером зазвонил телефон.

— Алло, — сказал кокетливый женский голос. — Вы Татьяна? С вами говорят из кардиологии.

— Что? — закричала Татьяна. — Кеша?

— Иннокентий Иванович просил вас покормить хомячков, рыбок, канареек и кота. Он очень беспокоится.

— А вы кто?

— Вот какая вам разница, кто я такая, — заявили с другого конца. Это был явно молодой голос явно бывалой профурсетки. Как показалось Татьяне, девица даже слегка подхихикнула. — Вас попросили, так сделайте.

— А где сам Кеша? — обозлилась она. — Почему он не позвонил?

— Ему пока не разрешают вставать и общаться. Он очень слаб. — Но прозвучало это так, как будто «барину недосуг». Татьяна, чуткая на интонации, сразу это почувствовала.

На душе у нее почему-то стало пусто и просторно — словно заходил сквозняк по старому чердаку, заколыхал какой-то рваниной.

И, не выдержав, она понеслась в больницу. На входе ей выдали халат и бахилы. Скользя по керамической плитке, она отыскала отделение. Ее Кеша лежал на угловой в палате, где, кроме него, было еще четверо больных.

— Кеша!

— Таточка! — откликнулся, чуть приподымаясь, больной. Над ним возвышалась капельница. Никаких девиц рядом не наблюдалось. Пришедшей показалось, что больной похудел и посерел.

— Ты как? — спросила она, чувствуя подступающие слезы.

— Я-то? Да ничего… — Кеша смотрел на нее и улыбался. — Таточка, ты такая красивая…

— Вот я тут принесла, — суетливо зачастила зардевшаяся Татьяна, борясь с очередным слезным спазмом. — Тапки, зубную щетку, пасту, полотенце, чашка еще…

— Как хорошо… — сказал Кеша, но как-то растерянно, в пространство.

— А вот сок, — сказала Татьяна. Они помолчали, тепло глядя друг на друга.

— Я тебе сейчас расскажу, — встрепенулся вдруг Кеша.

— Да? — Татьянино сердце снова прыгнуло куда-то в сторону. Только на этот раз от ожидаемой радости.

— Таня, у Артюши очень нежная пищеварительная система.

— У кого?

— Ну, я же тебе написал, — мягко укорил ее Кеша. — Там на холодильнике под магнитиком памятка. Видела? Кролику нельзя давать нечищеные овощи. Морковку лучше потереть. Старенький у меня Артюша стал, пять ему скоро.

Лицо у Татьяны вытянулось.

— Да, — по-своему истолковав эту гримасу, грустно кивнул Кеша. — Пять лет для кролика — это серьезно, тем более, для вислоушки. А вот Сене с Варей много не надо. Подстилочку поменять, а корм сухой, специальный, в боковом шкафчике…

Татьяна встала.

— Ты уже уходишь? — встрепенулся Кеша. — Ну, подожди, не торопись…

— Пойду кормить твоих животных, — мрачно сказала Татьяна. — Собака ты все-таки страшная, Кузнецов. Видеть тебя не могу.

— Ну, Таточка… — залебезил Кеша, пытаясь свободной рукой поймать ее пальцы. Губы его как-то уж совсем по-стариковски задрожали.

— А я? — спросила Татьяна. У нее самой, не меньше, чем у него, тряслось лицо. — А как я себя чувствую, тебя не интересует?

— Чурка ты железная, — напомнил ей больной ласково. — Чего тебе сделается…

— Вот правильно я с тобой развелась, — горько отрезала Татьяна. — Погоди, найду еще себе правильного мужика, чтоб футбол любил, а не тараканов всяких.

И она направилась к двери.

— Тата, у меня же кроме тебя и зверья моего никого нет, — серьезно сказал ей вслед Кеша. Она обернулась. Смущенный больной спрятал глаза и уставился в казенную белесую стену.

Экипированная Татьяна — старый халат, треники, косынка, желтые хозяйственные перчатки — отправилась на трудовую вахту в квартиру номер двадцать девять. У двери сидел тот самый котяра серой масти и непреходящей пушистости. Взгляд имел укоризненный. Он юркнул в открывшуюся дверь и, как стрела, понесся к холодильнику. Сел и снова выжидательно уставился на Татьяну.

«С портрета Рокотова снова смотрела Струйская на нас…» — пробормотала литературно образованная Татьяна, открывая дверцу.

А спустя месяц во дворе дома, что влево от Никольского переулка, в сторону сквера шли двое. Прогуливались неторопливо, заботливо придерживая друг друга под руку. Он — пожилой, степенный с добродушным седоусым лицом. Она — высокая, статная, средних лет женщина, одетая не без изящества и яркости. Вслед за ними лениво трусил серый большой кот, то и дело останавливаясь, чтобы обнюхать очередной кустик.

— Таня, — почти торжественно заговорил мужчина, обращаясь к спутнице, — хомячиха скоро осчастливит нас потомством. — И улыбнувшись, развел руками: плодятся, мол, что поделаешь…

Лицо женщины исказилось в досадливой и брезгливой гримасе. Она открыла было рот, но природная интеллигентность взяла свое и заставила ее промолчать.

А погода была хороша. Царило робкое и неубедительное, но апрельское тепло. Солнце пряталось за тучки и возвращалось. Свежий ветер то стихал, то налетал с новой силой. В маленьком палисаднике у дома зацветали крокусы с острыми лиловыми лепестками.

Бело-серые чайки, визгливо крича, собирались на деревьях, чтобы отправиться за ужином на городскую помойку…

…И кто вам сказал, что настоящей любви не бывает? Да отрежут лгуну его гнусный язык!..

 

© Муха