Третье желание

Пролог. Золотая рыбка

1

У Добрушина сломалась компьютерная мышка. Стрелочка-курсор перестала подчиняться: мышка влево, а курсор — вправо, мышка вниз, а курсор — наверх, и спускаться оттуда ни за что не желает. Добрушин выключил компьютер, надел пальто и шапку — и отправился покупать новую мышку.

Тюменское мартовское солнце светило как апрельское. Оглушительно кричали на берёзах воробьи, цвикали, прыгая по веткам, синицы, иной раз ухитряясь вытянуть длинные ноты, точно щеглы, а Добрушин, шагая по серому городскому снегу, думал, что скоро снег растает, придёт короткая весна, за весной настанет лето, а там и осень. И снова наступит зима. И он, Виктор Иванович Добрушин, будет жить так же, как живёт. Многие другие тоже будут жить так, как живут.

Одиннадцать лет — с того самого дня, когда он начал писать, — Добрушин ждал перемен. В этом ожидании было всё: и надежда на будущее, и вера в свои силы, и любовь к слову. С годами сил и здоровья стало меньше, надежда была вытравлена из души — как мешающий аффект, о котором поведал миру мудрый товарищ Спиноза, — осталась лишь привычка к писательству, изгнание или омертвление которой означало бы полное обессмысливание жизни Добрушина. Привычка не просто осталась, а укрепилась, выросла во что-то огромное — словно заполнила те пространства в душе, которые прежде занимали надежда и вера. Добрушин понимал: проза — то единственное дело, что получалось у него настолько хорошо, что он мог быть доволен собой. В молодости, ведя сольфеджио в музыкальной школе, а позднее преподавая теорию музыки (гармонию, инструментоведение, теорию композиции и прочее) в колледже искусств, он редко бывал доволен собою. Музыка и педагогика — это не его. У многих получалось лучше то же самое, что делал он, а он не желал быть наравне с кем-то и тем паче хуже кого-то. Жена его, Маша, тоже музыкант (скрипачка), в первые годы его писательства, когда он совмещал преподавание и сидение ранними утрами за письменным столом, поначалу относилась к его литературной страсти скептически. Однако спустя три года она сменила гнев на милость: Добрушин написал повесть, о которой Маша отозвалась возбуждённо, восторженно: «А ты можешь, Витя. Ты — можешь». Кроме удивленья и восторга, Виктор уловил в её словах радость.

От первых лет творчества у Добрушина сохранилось несколько рассказов, эссе и повесть. Это — всё. Остальное — мусор, шлак. Но в следующие годы его творческий КПД начал стремительно расти; для мусорной корзины не оставалось почти ничего. Добрушин выработал стиль, научился оттачивать диалоги, давать речевые характеристики, по необходимости густо или экономно замешивать описания, психологически достоверно передавать персонажей. Он окончательно усвоил, как вешаются на стену и как стреляют «ружья» в сюжете, изрядно натренировал фантазию, которой был одарён от природы, а также прочёл сотни и сотни великолепных книг века девятнадцатого и века двадцатого. Его вещи стали публиковать в местном альманахе, выходившем трижды в год и платившем гонорары; кое-что Виктор сумел пристроить в столичных и региональных толстых журналах, где платить деньги или не спешили, или принципиально не платили. Впрочем, сказать, чтобы эти журналы, выходившие тиражами в 1000-2000, а то и в 500 экземпляров, читала широкая публика, было нельзя.

В 2008-м и 2011-м Добрушин победил на двух областных литературных конкурсах: в качестве премии на одном дали ему тридцать тысяч рублей, на втором — пяток купонов в торговую сеть «О’Кей»; на них можно было купить еду или бытовые мелочи. Рукописи Добрушин слал и на крупные московские конкурсы, но там ему вряд ли светило. Он находил эти конкурсы подозрительными: премии там частенько получали одни и те же господа-постмодернисты; перечень награждаемых будто нарочно был кем-то за кулисами ограничен, сужен предельно, до узкого тайного коридорчика. Нет-нет, нигде — в беседе со знакомыми или в Интернете, — Добрушин своего мнения на этот счёт не излагал. Его непременно сочли и объявили бы завистливым неудачником. Должно быть, премируемые победители невероятно, чудовищно талантливы, — вот и всё. А он, В. И. Добрушин, в их текстах ровно ничего не понимает. И вообще ничего не смыслит в постмодернизме.

Не везло Добрушину и с московскими издателями. Издавать книжки за свой счёт было почти лишено смысла (да и не было внушительного счёта для этого), а Москва замечать провинциального автора упорно не желала. В XXI веке прозаиков явилось на свет огромное количество; из их имён составлялись длинные фантастические, детективные или «розовые», то есть любовные, книжные серии. Чтобы попасть в глянцевые ряды, в очередь стояли и москвичи; куда уж тут сибиряку! Кроме того, Добрушин с его склонностью к реализму не вписывался в издательскую политику. Разумеется, пробовал он писать и любовные романы, и фантастику, — но выходили у него в итоге реалистические книги с лёгким налётом сентиментальности или малым элементом фантастического, скорее оттенявшим, подчёркивавшем действительность, нежели от неё в иномиры уводившим. А требовалось именно последнее. Скучная, нудная, опостылевшая действительность — по-видимому, таковой её находили современные читатели в возрасте от 13 лет и до бесконечности, поглощавшие саги о вечно живущих вампирах или внезапно разбогатевших русских, нашедших счастье в Европе, — спроса на книжном рынке не имела. Точнее, имела, но столь ничтожный, что господа издатели его игнорировали: какая уж тут прибыль! А ещё раскрути-ка этого одинокого автора, который в серии не вписывается! Вот если б он сам себя раскрутил-разрекламировал или дал бы миллионы на раскрутку и стартовые тиражи — то конечно!.. В результате за одиннадцать лет упрямого писательства (довольно-таки плодовитого: сборник рассказов; сборник статей; четыре романа — включая последний, двухтомный; семь повестей; могло бы получиться тринадцать книг разной толщины) Добрушин так и не добился благосклонности воротил столичного книгобизнеса. Да что там «воротил»: ему не удалось обратить на себя внимание даже какого-нибудь младшего редактора или редакционного консультанта — что называется, «зацепиться». Его рукописи отвергали, не читая. Отвергали вежливо, под разными предлогами, но со временем Добрушин понял, что рукописи не читают. Быть может, он не умел давить на москвичей, убеждать, настойчиво вести переговоры? Ну нет! Старания юного и энергичного Джека Лондона меркли перед его усилиями. Он долбил этих самых младших редакторов и по телефону, и через «Скайп», и посредством электронной почты, и путём засылки заказных бандеролей через «Почту России». Он штурмовал почтовые ящики издательств снова и снова — он делал это до сих пор, и собирался делать и дальше. Не оставлять попыток он пообещал своей жене.

Последний свой роман, объёмом с «Анну Каренину», Добрушин окончил незадолго до её смерти. Мария успела его прочесть. «Если и эта книга им не будет нужна, значит, литературы больше не существует», — сказала она. Мария верила, что роман в Москве примут, и эта её вера была странной. Не исключено, что Маша, умиравшая от рака организма — то есть от такого рака, который не оперируют, потому что он добрался до многих органов, — просто хотела поддержать его. Она-то уходит, а он остаётся, и ему нужно будет за что-то держаться — вот как она, наверное, считала. Однако раньше она никогда не льстила Добрушину, не делала ему комплиментов. Фальшь она называла фальшью, неточности — неточностями, плохой ритм прозы — плохим ритмом прозы. Сам Добрушин считал новый роман вершиной своего творчества, и поэтому не думал, что перед смертью жена решила подбодрить его. К тому же прожили они вместе два десятка лет, и Виктор сладкую ложь бы распознал. И эта ложь стала бы для него отдельным горем. Нет, Маша, конечно, сказала то, что думала. «Лучше тебя никто на свете не пишет. Помни это», — сказала она. Весила она в те дни чуть не вдвое меньше, чем каких-то полгода назад. «И долби их, Витя, долби. Они — камень, но ты — та самая повторяющаяся капля».

Сначала Маше сделали одну операцию, затем другую. Спустя год доктор, уже не местный, не тюменский, а из Екатеринбурга (из Свердловска, как привык называть город Виктор), говоря с Добрушиным и начав с тревожного глагола «послушайте», вынес ей приговор: карцинома расползлась по всему организму. «Иноперабельно», — сказал он, не глядя на Добрушина. — «И что, никак нельзя остановить?» — «Есть люди, которые в вашей стадии, — ответил хирург, — прожили два года. Я даю вам полгода. Вы должны быть готовы к этому. Ваш организм ослаблен двумя операциями. Кто проводил операции? Кто обследовал вас?» Врач говорил так, будто это имело какое-то значение. Значение имела жизнь Маши, а всё прочее, будь оно медицинскими ошибками, небрежностью, халатностью, невниманием, непрофессионализмом или чем-то ещё, было лишь частью прошлого.

Добрушин свозил Машу и в Москву. Но тамошние хирурги ничего нового не сказали — разве что предложили новейшие западные средства, которые могут замедлить, затормозить, «а в некоторых случаях и дать надежду». На поездки, полёты, больницы, врачей и лекарства ушла половина квартиры Добрушиных. Виктор и Мария продали двухкомнатную квартиру серии 121-Т, а заодно и пианино «Шрёдер» начала XX века, и скрипку работы Сергея Станиславовича Иванова, и переехали в однокомнатную «хрущёвку».

Едва ли задумываясь о цене, Добрушин покупал любые лекарства (исключая, понятно, то, что стоило полмиллиона долларов и больше — существовали и такие пилюли), бросался к знахарям, травникам, торговцам БАДами, советчикам из Интернета. Он жадно выслушивал тех, кто сумел победить рак — ну, или, как он предположил позднее, притворялся победившим рак: ради того, чтобы раскрутить какой-нибудь антираковый сайт, каких в Сети развелось великое множество. Добрушин платил сумасшедшие деньги за американские таблетки голубого цвета и бледно-зелёного, которые надо было пить вслед за голубыми, и Маша, зная, что всё это впустую, утешала его тем, что говорила с тусклой улыбкой: «Мне не хуже, Витя». Она отговаривала его, убеждала бросить эти попытки: рак организма неизлечим. «Я знаю, Витя, для чего ты это делаешь. Ты не можешь смириться с тем, что я умру. Но тебе придётся настроиться на это. Куда хуже себя обманывать». — «Давай будем считать, — огрызнулся Добрушин, — что я забочусь о тебе ради очистки совести. Вот ты умрёшь, — он слишком громко, как-то каркающе произнёс этот глагол, трудно было его произносить, — и я скажу себе: я сделал всё, что мог. Между прочим, свердловский доктор дал тебе максимум полгода, а прошло уже восемь месяцев». — «Давай-ка лучше научись готовить борщ. Я прошу тебя. Не хочу, чтобы ты нажил тут без меня язву».

Он не смел отказать ей и вставал к газовой плите. За несколько месяцев, день за днём, он научился готовить многое из того, что прежде варила-жарила-парила Мария. Борщ, щи и харчо, фруктовый суп с вермишелью, салаты, вкусное жёлтое картофельное пюре, драники по-белорусски (Маша была белоруска). Борщи, которые варил Добрушин, подсаливались его слезами. Блины печь и варить кисели он тоже научился. И ставить холодец.

В те дни, заставив себя смириться с неизбежным, свыкнуться с мыслью о Машиной смерти (насколько мог), он вернулся к оставленному роману. Тем более появилось время. Уволившись из колледжа искусств, чтобы заниматься Машей, он так и не устроился на работу. Ещё оставались деньги от продажи квартиры. Писанье шло на удивление споро. За художественным текстом Добрушин забывался. Психологи объяснили бы это каким-нибудь защитным рефлексом, но Виктору объяснение не требовалось. Он просто писал.

Последние свои недели жестоко исхудавшая, посеревшая и постаревшая Мария провела в онкологическом диспансере. В центре паллиативной помощи, куда ложились инкурабельные пациенты. Наведываясь к ней в палату, Виктор верил в её близкую смерть ещё меньше, чем тогда, когда они ездили на скоростной электричке в Екатеринбург, и тамошний хирург дал им полгода. Сами стены больницы, люминесцентные лампы, острые лекарственные запахи, белые халаты докторов и строгое расписание процедур — пусть и паллиативных, — навевали мысли о лечении, за которым неизбежно последует выздоровление. Выздоравливаем же мы после пневмонии, после сложных операций, после автокатастрофы, в конце концов. Живут же люди без почки, без желчного пузыря, с резаной печенью или лёгким; некоторые способны пережить 6-7 инфарктов. В холле отделения сидели в креслах обречённые раковые больные, и одна женщина с усмешкой сказала: «Хоспис — дорога в рай. Ни боли, ни страданий». Другая, забыв здесь о боли, уверовала в исцеление и капризно требовала от врачей новых снимков, а они в ответ шептали ей успокаивающие слова — кажется, о незначительном улучшении. Маша умерла в конце января, прожив со дня мрачного прогноза свердловчанина ровно двенадцать месяцев. Она сказала Виктору: «Я прожила столько, Витя, потому что ты этого очень хотел».

В палате она прочла его законченный роман (первую редакцию), и тогда-то и сказала: «Лучше тебя никто на свете не пишет. Помни это». И про долбящую каплю сказала. Правда, сказала и про то, что если издатели не захотят взять и этот роман, то, «значит, литературы больше не существует». Вернувшись домой, Добрушин включил компьютер и набрал в правом углу первого листа рукописи: «Моей жене». И сказал вслух, глядя в экран и ничего там не видя:

— Маша, я обещаю тебе: литература существовать будет.

После похорон три-четыре дня он не мог свыкнуться с мыслью, что Марии больше нет. Ходил по квартире — комната, коридорчик, прихожая, кухня, — и никак не мог усвоить, что вторая кровать, поставленная когда-то специально для Маши, отныне будет пустовать. Случалось, он просыпался по приобретённой за время долгой болезни Маши привычке: сделать укол или принести отвар. Садился на диване, протирал глаза. Но некого было колоть, некого было поить, некому было распечатывать новую упаковку с голубыми таблетками.

Потом Добрушин поймал себя на мысли, что ездит на кладбище как в больницу. «Так я сойду с ума», — прошептал он над заснеженной могилой, убирая замёрзшие за ночь гвоздики и ставя в вазу у памятника новые. Следующую неделю он пил: купил водки, пива и минеральной воды — и засел в квартире. На другую неделю пить бросил.

— Хватит! — сказал себе.

Не хотелось Добрушину забываться. И Марии не понравилось бы, что он запойно жрёт алкоголь. А ещё сквозь спиртовые пары проклёвывалась мысль о романе. Нужно перечитать, пошлифовать его — и отправить по издательствам. И нужно начинать звонить и отправлять электронные письма младшим редакторам. Он дал обещание Марии (Добрушин ясно вспомнил больничную палату и потом вечер перед монитором, когда он набрал на первой странице посвящение), и он это обещание выполнит. Он не просто сдержит слово — он станет тем человеком, чьё имя издатели будут произносить с восхищением и пиететом, а другие писатели будут называть его первопроходцем. Добрушин ни чуточки не верил в это, но он пообещал, — и клятва, произнесённая перед монитором, вела его.

В мартовский день своего сорокапятилетия, который Добрушин встретил крепким зелёным чаем (чашку с ним, усаживаясь за письменный стол, он поднимал глядя на портрет жены в рамке, стоявший тут же, на столе), он разослал роман по издательствам. Он телефонировал младшим редакторам или секретарям, отвечавшим за работу с авторами, уговаривая их проверить электронные ящики. Он убеждался, что его рукопись получена, и файл открывается. В этот день он не хотел больше ничего спрашивать. Издатели ещё услышат его.

В том же месяце Добрушин подыскал себе работу в Интернете. Он, опытный писатель, нашёл её с лёгкостью. Журналистской или «копирайтерской» работы в сети хватало; важно было выбрать тот сайт, где давали постоянную нагрузку и платили побольше. Добрушин выполнил тестовые задания на разных сайтах, и на двух или трёх его выделили среди сотен кандидатов. «Господи, нет худа без добра», — сказал себе Добрушин, слабо улыбаясь и ловя свою улыбку в том зеркале, в какое смотрелась Маша.

Он занялся «аналитикой»: обзором новостей и выдачей геополитических прогнозов относительно того, как сложится «ситуация» в США, Китае, России, Венесуэле, Северной Африке, на Ближнем Востоке; сделает ли ядерное оружие Иран, обогатив уран до нужного состояния, и не случится ли превентивной атаки Израиля, поддержанного Соединёнными Штатами; не произойдёт ли конфликта между Индией и Пакистаном — из-за Кашмира; не развяжет ли КНДР испепеляющую войну против южного соседа; посадят ли бывшего российского министра обороны Сердюкова, или дело «спустят на тормозах», подыскав публике каких-нибудь мелких козлов отпущения; добьются ли независимости худенькие папуасы, угнетаемые индонезийским правительством, добывающим их нефть и спиливающим их лес, или всё продолжится по-старому. Иногда босс ресурса лез в его статьи, вымарывая непонравившееся (например, материалистическое или атеистическое: босс был православным верующим), но Добрушин относился к этому снисходительно. Он не был таким непокорным и прямолинейным, как, скажем, почитаемый им Август Стриндберг, обделённый Нобелевской премией по литературе. Тот в молодости терпеть не мог, когда Рудольф Волл, редактор «Dagens Nyheter», черкал пером в его репортажах и заметках, смягчая их, и поэтому уволился из газеты — хотя с неё-то и стартовала его карьера. Сетевая журналистика давалась Добрушину относительно легко (романы и повести писать было много сложнее), и на патриотическом сайте, где он трудился, он быстро набрал популярность: его статьи за сутки прочитывало от десяти до сорока тысяч человек. «Бог мой, — думал Добрушин, — эту бы аудиторию да моей прозе». Но аудитория, потребляющая новости и аналитику, прозой не интересовалась. Однажды — эксперимента ради — Добрушин написал политический гротеск в форме фантастического рассказа. Не оценили. Аудитория ясно дала понять: хотим статей, хотим «серьёзного». Что ж, она была права: за фантастикой и вообще за литературой читатели ходят на другие ресурсы. Или в книжные магазины.

Что до романа, то Добрушин регулярно напоминал о себе издателям. Навещая и прибирая могилу на кладбище или взглядывая на Мариин портрет на столе, он повторял свою клятву.

— Я пробью этот камень, Маша.

Он звонил на московские телефонные номера через «Скайп», он еженедельно писал электронные письма, задавая в разных формах — иногда довольно сурово, почти злобно, иногда унизительно, просительно, — единственный вопрос: «Вы прочитали мою рукопись?» Шли месяцы, Добрушин исправно «анализировал», получал за это деньги и находил мировые новости, зачастую сопровождавшиеся опровержениями, на девяносто процентов высосанными из пальца. Что касается издателей, то они по существу всё не отвечали. Нет, ответы, конечно, были. Но такие ответы ничего не стоили. Издательский камень не водой бы долбить, а кислотой поливать.

Точно так же, как какому-нибудь литературному неофиту, точно так же, как десяток лет назад, когда он нерешительно вступал на литературную стезю, ему отказывали на том основании, что его книга не подходит ни к одной серии. Зачем писать толстый роман, который не соответствует издательской политике? — сквозил немой вопрос-укор в отказе. — Глупо! В другом издательстве Добрушина отфутболивали потому, что его роман — не триллер, а теперь требуются только триллеры с сердцеостанавливающим саспенсом, мистикой и числом трупов не менее четырёх. В третьей конторе его просили подождать до лета или до осени, потому что очередь до него не дошла. В следующем издательстве отвечали, что его файл не открывается или что его рукопись потеряна. Добрушин, не вешая трубку, высылал роман снова и тут же просил проверить почту — тогда мл. редакторша нехотя подтверждала, что да, с файлом всё в порядке. Все эти люди, с которыми говорил Добрушин, не читали его рукопись и читать её не собирались. Из невразумительных ответов он понял, что в Москве не заглянули даже в синопсис, который он очень обдуманно составил. А ведь синопсис — всего полторы страницы текста. Неделя шла за неделей, месяц шёл за месяцем, одни редакторы сменялись другими (в московских издательствах текучесть кадров — норма: сегодня младший редактор, завтра продавец мороженой трески, и наоборот), но не менялось отношение: никто не читал его книгу. Добрушин не надеялся, он выполнял обещание, данное Маше и себе. Если и имелся в ожидании ответов ничтожный, остаточный процент надежды, то спустя год не осталось и его. Впрочем, штурмовых попыток Виктор не прекратил. Его рукопись прочтут — и пусть на уговоры уйдёт вся оставшаяся жизнь. Он подумывал о том, чтобы летом купить железнодорожные билеты и съездить в Москву — и лично поговорить с каким-нибудь малодоступным книжным боссом. Если, конечно, к таковому его пустят. Впрочем, было бы чертовски обидно услышать от этого самого босса, что лучше бы ему, В. И. Добрушину, засесть за детективы и триллеры — он, босс, уверен, что у господина автора всё прекрасно получится. Правда, он, босс, не гарантирует, что триллеры всегда будут в моде, так что В. И. Добрушину необходимо будет отслеживать тренды. От триллера до инопланетной фантастики один шаг, и всего два шага — до любовного романа. Как правило, умелый прозаик при смене тренда из одного триллера конструирует два, а то и три любовных романа: ведь в сюжете триллера множество поворотов, из которых можно при некоторой опытности и сноровке выделить несколько повествовательных линий. Дерзайте, господин автор, у вас всё впереди. А сейчас у меня важная встреча, прошу меня извинить. И Добрушин, вслух извинив книжного босса, а в душе обложив его отборным матом, отправляется обратно на вокзал, недоумевая, на кой ляд он пёрся в Москву.

В Интернете он пытался выведать у тех редко встречающихся в природе уникумов, немосковских авторов, кто каким-то образом преуспел (ну, хотя бы попал разок-другой в серию), имена редакторов, к которым он мог бы прямо обратиться. Никто не ответил ему, а сетевых друзей у него поубавилось. Те люди, что раньше называли себя его читателями и друзьями и не раз спрашивали у него совета, а ныне могли похвастаться пятитысячными тиражами, свои дружелюбные «плюсики» после добрушинских просьб единообразно аннулировали. Виктор окончательно осознал: предложение настолько превышает спрос, что иные авторы, особи с виду доброжелательные, готовы в прямом смысле слова поубивать, в клочья порвать конкурентов, в асфальт их закатать, бетоном залить, лишь бы проложить-расчистить себе дорогу. Лишь бы никто не стоял на их пути к мировой славе.

Прошлой весной Виктор выложил в сеть, в раздел «Самиздат» библиотеки Мошкова, первую часть романа. За прошедшее с тех пор время рукопись не набрала и десятка отзывов. Впрочем, сетевые читатели на его романы и повести всегда отзывались мало. Он никогда не стремился заводить в Интернете так называемых friends, действуя по известному принципу, афористически сформулированному товарищем Крыловым: «Кукушка хвалит петуха…» Комментарии он не коллекционировал и числом посетителей не хвастался. О его рукописи писали в таком духе: «Роман что надо, странно, что никто не издаёт» или «Мне очень понравилось», а также «Слишком длинно, по-моему, никому не интересно будет. Я не осилила. А ведь это только половина!» Правда, один отзыв отличался от прочих и содержанием, и развёрнутостью. Под ним подписалась московская переводчица Ирина Бессонова, представившаяся не раздражающим сетевым «ником», а нормальным человеческим именем. Начав со «здравствуйте» и пожалев, что в Интернете нет второй части рукописи (тут же заметив, что на то воля автора), она писала, что роман можно смело ставить на полку с книгами классиков. Переводчица цитировала несколько фрагментов, ей особенно полюбившихся (она так и написала: «полюбившихся», а не «понравившихся»). Она верила, что роман этот обязательно найдёт своего издателя, «иначе просто быть не может». Она так и выразилась: «Верю», словно речь шла о чём-то божественном. «Это насколько же туп или невнимателен должен быть издатель и насколько должен опуститься наш читатель, чтобы пройти мимо такой книги?» — не то вопрошала, не то восклицала она. Её вера была сродни убеждённости Марии, но только эта далёкая Ирина не прожила жизнь рядом с Добрушиным, не видела, как нарастает у него собрание издательских отказов — электронных писем или телефонных ответов от тех людей, что не удосужились заглянуть в его рукописи.

Постороннему человеку верить в успех своего ближнего легко. У постороннего нет того опыта, что накопился у ближнего. Не умеет посторонний улыбаться горько-скептической улыбкой, которая не сходит с губ того кандидата в махровые неудачники, кому год за годом продолжают желать то удачи, то успеха. Если люди желают и верят, то они или лгут ради утешения ближнего, или думают о чуде, которое и выльется в «удачу». За долгие годы Добрушин растратил веру. Каждый звонок в редакцию отнимал от веры по чуть-чуть, и вот теперь её запас иссяк совершенно. Фляжка опустела.

2

В компьютерном салоне два продавца в фирменных жёлтых футболках обслуживали семью покупателей: папу, маму и сынишку, явившихся сюда в воскресный день ради трудной покупки системного блока («Чтобы и играть, и тексты набирать, и в Интернете работать, и вообще чтобы всё быстро и недорого», — тараторили они наперебой), монитора, принтера, блока бесперебойного питания и ещё там чего-то. У витрины с мышами, клавиатурами, рулями и джойстиками Добрушин приметил эргономичную мышь классической изогнутой формы, подходившую под крупную ладонь. Он покатал её по поверхности стеллажа, насколько позволяло пространство, попробовал обе кнопки, покрутил колёсико скроллинга. Перевернув мышку и прочтя на исподе: «Made in P. R. C.», Добрушин вдруг ощутил вблизи чьё-то присутствие. Слева, в шаге от него, откуда-то взялся, будто подкрался бесшумно, как кот к жертве, чисто выбритый парень в синем костюме, с синим же узким галстуком на заколке. Парню было лет двадцать пять, и был он одного роста с Добрушиным — чеховского. В руках он держал цветную картонную коробку — такую, в каких продают дорогие компьютерные игры или программы.

— Здравствуйте, — сказал он, — простите, если помешал раздумью.

«Литературно как выражается», — подумал Добрушин.

— Пришли за мышью, не так ли? Не спешите тратить деньги: мышь может достаться вам даром.

— Здравствуйте, — ответил Виктор. Менеджеры у кассы распечатывали струйный принтер. — При условии, что я куплю у вас эту коробку — долларов за триста. Не так ли?

— Иногда всё не так, как представляется, — мягко, с улыбкой, сказал синий костюм. В книге Добрушин так бы и поименовал его: синий костюм. Литературоведы называют такой приём синекдохой.

Парень смотрел ему в глаза. Добрушин не мог отделаться от чувства, будто время остановилось. В глазах собеседника — серых, с мощной, почти неестественной синевой, там будто отражались пиджачные плечи, — было что-то гипнотическое, а может, и магическое. Такой продавец, сказал себе Добрушин (совершенно беззлобно), способен взять на абордаж самого закалённого в коммерческих боях покупателя, вооружённого тяжёлым скепсисом. Только ведь у меня всё равно нет денег, подумал он.

— Денег не нужно, — сказал синий костюм. — В этой коробке — игра «Три желания». Компания «Золотая рыбка» дарит её вам и желает счастья. И не говорите мне, пожалуйста, будто вы не играете в игры.

Добрушину показалось, что парень стал чуть выше, потому что он как бы склонился над ним. Добрушин помотал головой, и всё встало на свои места, никто ни над кем не возвышался и не склонялся. Виктор подумал, что головокружение у него от шейного остеохондроза. Ему надо бы снова начать делать ежедневные упражнения.

— Эта игра вас заинтересует, поверьте. Держите.

Добрушин принял у парня коробку. На углу её ярко краснела наклейка: «Мышка — в подарок!» Под прозрачным пластиковым сегментом коробки виднелся серо-серебристый корпус точно такой же мыши, какую Добрушин опробовал на витрине. Он поднял голову, чтобы сказать рекламному агенту — или кто он там — спасибо, но никого возле себя не увидел. Парня и след простыл. Продавцы за прилавком убеждали в чём-то папу, маму и сынишку, те с чем-то не соглашались, в сторону Добрушина никто не смотрел. «Засвистит у выхода коробка-то», — подумал Виктор, глядя на «антикражные ворота» у выхода из салона. «Иногда всё не так, как представляется». Что парень хотел сказать? Что за мистический туман? Добрушин решительно направился к выходу. «Ворота» не засвистели. Никто из продавцов в футболках не повернул к нему головы. Словно мимо них прошагал человек-невидимка. Не издающий при том никаких звуков.

«Какой смысл в этой акции? — Осторожно, чтобы не поскользнуться, Добрушин спускался по ступенькам крыльца торгового центра. — Кто он, этот парень? Продавец? Но одет он не так, как мальчики в жёлтых футболках. Рекламный агент? Может, представитель какого-нибудь банка? Но при чём тут игра? И мышь? Мышь — именно такая, какую мне хотелось. И разве шла речь о кредитах?»

3

Поскользнулся Добрушин позднее: на полпути домой, в берёзовой роще, которую там и сям рассекали тротуарчики, крытые скользкой плиткой-брусчаткой. Виктор упал возле скамейки, успев выпустить коробку с игрушкой и подставить к животу руки. На скамейке сидели двое: он и она, и Добрушину стало неловко. Девушка вскочила, наклонилась, протянула ему руку, впрочем, запоздало, а парень остался сидеть.

— Не ушиблись? — сказала она. Поднявшийся Добрушин отряхивался, чуть отойдя от скамейки.

— Нет, спасибо, — ответил он, узнавая девушку.

— Полина, сядь на место, — сказал парень. — Человек встал, «скорая помощь» ему не требуется. А мы не закончили разговор.

— Я вас знаю, — сказал девушке Добрушин. — Мы с вами соседи.

— Точно, — сказала она. — Вы, кажется, на пятом этаже живёте.

— Уже нового хахаля нашла, — прокомментировал голос со скамьи.

Добрушин сказал Полине — будто словесно отодвинул её в сторонку:

— Извините-ка… — Теперь он стоял напротив парнишки, а Полина была сбоку. — Что за тон? — спросил Добрушин, бесясь оттого, что слова даже не бессмысленны, а вредны. Любое слово окажется поводом для ответа, то есть для очередной грубости или пошлости. Типов вроде этого парня нужно сразу бить ногой в рыло, чтоб валились в снег вместе с лавочкой; никакого иного языка, кроме языка силы, подобные типы не разумеют.

— Воспитатель объявился!.. Ну, и что ты мне сделаешь? — Парень ухмылялся, развалившись на скамейке, раскинув руки по её спинке. Худой, с молодым, но каким-то измождённым вытянутым лицом, маленькими карими глазками, неровными губами и поблескивавшим спереди золотым зубом. Или поддельным золотым зубом. Помесь интеллигента-неудачника с уголовником.

— Не надо ничего делать, — сказала Полина, подавая Добрушину коробку с игрой. — Я вас очень прошу. Он безопасен, — добавила она, кивая на своего парня.

— Безопаснее презерватива. — Интеллигент-уголовник хохотнул.

Виктор посмотрел внимательно на Полину, потом на парня. Соседка мало походила на пострадавшую. Решительный, хмурый вид, блестящие глаза, сжатые губы — это да, но не более. Разговор у них, ссора. Добрушин упал некстати, вот и всё.

Соседке было лет тридцать. Добрушин видел её несколько раз с этим нагловатым типом. Её спутник не любил смотреть на других людей, а всё время смотрел на неё, будто требовал от девушки ответного взгляда — так, словно в нём-то и заключался весь остальной мир. Был он на голову выше её и наклонялся, когда говорил с ней. И ещё брал её за плечи, припомнил Добрушин, который за людьми наблюдать любил. Выглядело это так, будто парень читал девушке нотацию. Провинившейся девушке. Учил её, как вести себя на улице. Проходя мимо этой пары по тротуару, Добрушин здоровался с обоими. Парень руки ему не подавал, бурчал: «Здрасте…» А Полина, напротив, реагировала приветливо, хоть и смущённо отчего-то: «Здравствуйте». Без имени или имени-отчества. Ни того, ни другого она, кажется, не знала. В городе мало кто кого знает. Было время, когда Добрушин с женой хотели переехать в деревню, но потом Маше поставили страшный диагноз, и…

Взяв коробку у Полины, он сказал парню:

— Тронешь её…

— И что? Ха! Все вы смельчаки… до другого раза!

Этот тип знал, как ответить. Знал, и кому так ответить. Всякого ведь не унизишь. Добрушина — можно, он в драку очертя голову никогда не кидался. Лицо у него мягкое, под стать фамилии. Взять бы парнишку за грудки да встряхнуть, но Полина стояла и ждала, когда же вмешавшийся уйдёт.

— Иди, иди, в игрушку поиграй, нервы полечи! — Парень опять хохотнул, достал сигарету.

— До свидания, Полина, — сказал Виктор и пошёл по дорожке, гадая о том, знает соседка его имя, или нет.

— Он не старушка, сам мог подняться, — услышал он позади. — Вон какой кабан здоровенный. А ты… Я тебе что говорил, а?

— Что ты мне говорил? Какой же ты!.. Я кому сказала, — звонкий голос девушки звучал ужасно сердито, — чтобы сегодня же…

Дальше Виктор не разобрал. Ветер унёс слова спорящих.

Немало написал Добрушин характеров и темпераментов. И озлобленных, и горячих, и порывистых, и меланхолических, и флегматично-отрешённых, и таких, которые похожи на график с ломаной, скачущей кривой. Полно самых разных типов было и в жизни — в сущности, выдумывать Виктору не приходилось, надо было лишь описывать-копировать, добавляя по вкусу где романтики, где любви, а где ненависти и раскаяния. При такой доводке действительный тип выдвигался из массы, как бы делал шаг вперёд из безликой человеческой шеренги — и становился узнаваемым литературным персонажем. Типическим персонажем — если те его характерные черты, которые подметил автор, были оттенены особенно выразительно, «вкусно». В создании таких выделяющихся портретов Добрушин и видел задачу литератора. В его рукописи распоясавшийся товарищ, внушавший Полине некие жизненные ценности, преобразился бы… нет, Виктор не знал, в кого бы он преобразился. Метаморфозы наступают в ходе письма — а разве Виктор собирался писать о ком-то, для кого прототипами послужили бы этот парень и Полина? Нет, ему ничего не известно про этих людей. Вероятнее всего, парень — её сожитель. Или муж. И они часто ссорятся. Живёт Полина на третьем этаже, а парня Добрушин видел последнее время открывавшим её дверь ключом. Сожитель, пожалуй. Неудачный какой-нибудь сожитель. Обозлённый жизнью. Уволенный с работы или безработный. «Грелка для кресел». Или мечтатель, у которого не сбылось ни крохи из детских мечт. Мог бы этот тип, на которого рассердилась Полина, преобразиться в книге в мечтателя? Нет, пожалуй, не мог бы. Добрушин не захотел бы его преображать, делать из него мечтателя, придавать ему романтические черты. Можно, конечно, было вывести тип мечтателя-лентяя, частенько прикладывающегося к бутылке. Но ведь это банальнейший тип, который, как его ни верти, останется стоять в общей шеренге.

А Полину было жалко. Поднимаясь на пятый этаж, Добрушин припомнил её лицо: почти некрасивое, но притягивающее чем-то. Может быть, даже сердитостью. Настолько притягивающее, что хотелось его поближе рассмотреть, полюбоваться им.

4

Дома Добрушин не спеша приготовил щи: порезал картошку, нашинковал немного свежей капусты, выбрал заправку: её он изобильно наготовил в поллитрушках летом и в сентябре. В быстро забурлившую на газе воду добавил карри. Потом нарезал хлеб и заварил зелёный чай. Вспомнил Машу, взгрустнул, пожелал себе приятного аппетита и медленно пообедал, обжигаясь, ощущая на лице пряный пар, поднимавшийся из тарелки.

Налив в большую кружку чая, Виктор задумался: а не взять ли ему недельку отпуска? Черкнуть письмецо сетевому боссу: устал, мол, надо отдохнуть. И то верно: надо. Можно съездить к деду Степану — в деревню, за сто километров. Деду девяносто три, и он считает, что по долгожительству ещё попадёт в книгу рекордов Гиннеса. Он говорит так: «К богу мне рано. Сначала — к Гиннесу». Пожить неделю у деда — мысль неплохая. Надоело безостановочно писать статьи — по пятьдесят штук в месяц. В деревне Виктор как следует разомнётся: поколет дров, сбросит снег с крыши (самое время), пропарится в баньке. В городе, в квартире, он засиделся. Вот сегодня и голова кружилась — в компьютерном салоне. В памяти нарисовались молодой человек в синем костюме и подаренная коробка. Виктор допил чай.

— Хорошо, — сказал он, — подключу мышь, посмотрю, что за игрушка, а там видно будет.

Мышка идеально подошла для большой кисти Добрушина. Подсоединив её, повозившись с настройками драйвера, Добрушин запустил «Скайп», сказал шефу «привет» и попросил у него отпуск. Через ворчание и буржуазное неодобрение шеф отпуск дал. Оба они давно поняли, что зависимы друг от друга. Виктору было удобно работать в сети, а его боссу — иметь в журналистской обойме ценный кадр. Добрушин сказал в микрофон: «Счастливо!», и с радостью и облегчением отключился от «Скайпа».

Кроме мышки, в коробке был компакт-диск, предусмотрительно запечатанный в толстый пористый картон. И всё. Ни лицензии, ни печатной инструкции. Не было тут и вездесущих рекламных буклетов, убеждающих купить ещё дюжину игр со скидкой. Повертев коробку в руках, Добрушин заметил, что у компании «Золотая рыбка» нет ни юридического, ни почтового адреса, ни телефонов, ни факса, ни сайта в Интернете. На ум ему опять пришли слова парня в синем костюме: «Иногда всё не так, как представляется».

— Ладно, — сказал Добрушин. — Посмотрим.

Он вставил диск в DVD-ROM. Привод загудел, считывая данные, экран мигнул, почернел. Рабочий стол «Windows» сменился ровным бледно-зелёным фоном. Ни значков, ни кнопки «Пуск», ни какого-либо игрового меню, ни «Пользовательского соглашения». Сплошной фон. Добрушин подумал, что компьютер завис, потребуется reset, как вдруг из настольных колонок донёсся приятный женский голос:

— Добро пожаловать в игру «Три желания».

Голос этот был не бесстрастным. Совсем не таким, каким говорят девушки-«роботы», озвучивающие информационные сообщения телефонных, провайдерских или энергосбытовых компаний: «Уважаемый абонент! Вам необходимо оплатить счёт на услуги…» Мало того, Добрушин не мог избавиться от ощущения, что обладательница приятного голоса где-то рядом. Она видит его, а он её — нет. Добрушин уже сомневался, что голос доносился из колонок. Он оглядел комнату, дабы убедиться, что он здесь один. Встал и осмотрел прихожую, заглянул на кухню и в ванную. Вернулся в прихожую и открыл дверь в кладовку. Выглянул и на балкон, откуда повеяло холодом. Потом сел обратно за стол, поднял лицо к потолку.

«Что делать-то?» — подумал Добрушин, ибо зелёный экран оставался зелёным экраном.

— Добрый день, Виктор Иванович, — сказал женский голос. — Мы рады тому, что вы приняли наш скромный подарок.

Голос определённо шёл из колонок, только был уж очень «живым». И Добрушину продолжало казаться, что за ним наблюдают.

Стоп.

— Вы знаете моё имя? Откуда?

Он тотчас устыдился своих вопросов. Честное слово, как мальчишка из детсада.

Но ведь перед загадками все взрослые дядьки — как мальчишки.

Незнакомка не ответила на его вопросы. Вместо этого она сказала:

— Не спешите высказать первое желание. Подумайте. Взвесьте все «за» и «против». Отмена желания, увы, невозможна. Желаний — всего три. Не разочаруйте самого себя, Виктор Иванович!

В голосе промелькнули тревожные нотки, голос чуть вибрировал даже. От волнения? Точнее, от переживания за него, за Добрушина, — за то, что он наделает ошибок, произнося желания?

Что происходит?.. Это что, чудо? Волшебство?

Он описал мышкой на коврике круг. Белый, крупный и ненужный на пустом фоне курсор-стрелка повторил его движение. Добрушин оторвал зад от кресла, прошёлся по комнате. В нём поселилось предвкушение чуда. Ощущение было очень чётким. С другим чувством его не спутаешь. Праздничное такое, подлинное. По коже струятся мурашки, сердце ускоряет темп, даже, кажется, сбивается с ритма и путает размер — то нате вам три четверти, то четыре, то внезапно три восьмых, затем снова четыре четверти — и скачет, смещая акценты, испанской «восьмёркой»: та-та-та — та-та-та — та-та (сильно ударяйте на первый слог). Руки Добрушина вспотели, лоб сделался холодным и тоже мокрым. По жилам тёк чистый адреналин. Вот так, должно быть, чувствует себя человек, когда в его жизни что-то сбывается. То есть нет, неверно: когда он стоит на пороге сбычи. Этот-то порог и есть самое сладкое…

Добрушин всё ходил и ходил по тесной комнате, в которой до самого потолка высились книжные полки, а из мебели были вместительный шкаф (книги в три ряда, что ужасно неудобно: найти нужный том — целая история), диван, тумбочка с зеркалом над нею (этот комплект служил Маше вместо трюмо, которое в эту комнатку попросту не вместилось), письменный стол и компьютерное кресло. Кровать Добрушин отдал каким-то дачникам — поместил объявление в газету бесплатных объявлений, и отдал. В относительно свободном углу у окна стоял на коробке из-под пылесоса, набитой книгами, 32-дюймовый ЖК-телевизор. Вышагивая по комнате, глядя на полки, на корешки книг — вот Спиноза, вот Клиффорд Саймак, вот Ивлин Во, вот «Плам» Вудхауз, вот собрание сочинений Чехова, а вот двадцатидвухтомник Льва Николаевича Толстого, — Добрушин продолжал думать о чуде. Ждал ли он чуда? Вот тут — стопроцентное да. Одиннадцать лет писать и оставаться вне поля зрения издателей, продолжая верить в нечто, могущее переменить безнадежное положение вещей, — это и есть ожидание чуда. Помимо веры и надежды, есть ещё и ожидание, ничего общего не имеющее со страстями человеческими. Ожидание-то никуда не делось! Можно потерять веру и отринуть надежду как аффект, но ждать перемены, идти к ней не перестанешь — пусть возможность перемены и видится как нечто фантастическое, холодно-несбыточное. Каждый новый роман — как пройденный километр дороги. И что бы там ни писали издатели на дорожных знаках, путь этот ведёт к чуду. Издатели — сами по себе, чудо — само по себе.

Допускал ли Добрушин, что красивый женский голос (сопрано; не исключено, что эта женщина поёт) обманывает его, разыгрывает его — и тот парень в синем костюме и при синем галстуке причастен к розыгрышу? Ну, может, и допускал — но допущение этого было настолько мало, что едва ли составляло 0,01% от полной сотни.

Сейчас главное для него — сосредоточиться на желаниях. Нельзя ошибиться, промахнуться. Желаний всего три, думал он, продолжая ходить по комнате — пяток шагов туда, пяток обратно. Все его писательские чувства напряглись до предела. Внимание работало на максимуме, сердце било в рёбра как камень. Где-то находится таинственная женщина, где-то затаился парень, чего-то ради заглянувший в компьютерный салон и вручивший ему подарок: коробку с игрой и мышью. Мышью именно такой, какую хотелось купить Добрушину. Отчего-то загадочный парень выбрал его, а не кого-нибудь другого. Его имя назвала и потусторонняя женщина с мелодичным голосом. Женщина с сопрано и синий костюм незримо присутствуют здесь, наблюдают за ним. Эти двое оценят его решение. О да, он, Добрушин, мнителен. Он не желает ударить в грязь лицом.

— Ведь это не игра, так? — сев за стол, спросил он в микрофон.

— Кто поклянётся, что отличит жизнь от игры?

После этого философского ответа он решил больше ничего не спрашивать, ничего не говорить, а сосредоточиться на желаниях. Вдруг они там передумают?

(Конец отрывка.)

Скачать роман «Третье желание» в форматах PDF и FB2 и посмотреть другие романы Олега Чувакина: ссылка.