Текст прислан на конкурс «Художественное слово» 20.04.2017 г.
Об авторе. Тимур Валитов (псевдоним). «Родился в Нижнем Новгороде в 1991 г. Закончил с золотой медалью лингвистическую гимназию, уже в школьном возрасте писал стихи и рассказы. Будучи студентом юридического факультета Высшей школы экономики, написал свою первую повесть. Писал статьи и эссе на юридическую тему. После переезда в Москву учился писательскому мастерству на курсах Леонида Костюкова и Майи Кучерской, участвовал в Совещании молодых писателей при СПМ».
Алиф
В тот год, когда войско шаха Салахаддина рассеяло армию Абдуллы, служил я каллиграфом в Джазире. Помню, трудился при догорающем солнце над новым списком «Джури и Меджуна», как вдруг воины Салахаддина верхом вошли в хан-сарай и, взяв меня у моих пергаментов, поволокли на базар, где хану моему, внуку и наместнику Бога на земле, предводителю правоверных и наследнику Пророка, должны были отсечь голову.
Однако прежде Салахаддин велел побежденного мучить, и несчастному господину моему, еще в утреннюю зарю бывшему надеждой и утешителем мусульман, сварили кипящим аттаром глаза и капнули на соски железа. Когда же голова Абдуллы, да примет душу его Аллах, отстала под ножом от тела, Салахаддин распорядился: отвести его наперво в гарем, а после — в библиотеку, дабы утвердился он в роли нового властителя Джазиры. Меня же вернули к пергаментам, чтобы смог навести порядок к высочайшему визиту, но прежде разглядел я между воинов Шекюре-султан, глядевшую безо всякой слезы, как и подобает в таком случае нареченной Солнца нашего и Луны, в отсеченную мужнину голову.
В тот же день каллиграфам наказали переправить тысячи тысяч страниц, заменяя «светоносного Абдуллу» «всесветлейшим Салахаддином». За сим занятием и нашел меня посланец шаха, донеся повеление немедленно явиться властителю пред очи. Салахаддин, принимая меня в самом сердце алькасабы — в благоухающем розовом саду, спросил сперва, хорошо ли идут дела в библиотеке и мастерской, а после требовал ответа, не я ли работал в последние из дней, что отмерил Всевышний Абдулле, над новым списком «Джури и Меджуна». Я сознался, дескать, предыдущий мой господин и вправду велел мне сделать копию с упомянутой сказки, и тогда Салахаддин спросил меня, знал ли я о том, что Абдулла пообещал новый список прелестной (так и было им сказано) Шекюре-султан. Этого знать я не мог, о чем тотчас же объяснился шаху, а тот приказал воинам своим препроводить меня обратно в хан-сарай и проследить, чтобы отправились в огонь все списки «Джури и Меджуна», какие только найдутся в библиотеке и мастерской: завершенные и недоконченные.
В следующий раз довелось увидеть мне шаха спустя семь дней от того поругания над книжным искусством, кое устроено было по его слову, но да воздастся нам всем за грехи наши перед Господом. Салахаддин спросил меня, будто и без того не знал ответа, уничтожены ли были те книги, о которых шел разговор в прошлую нашу встречу. Хотя заглавия он не назвал, будто и заглавие навеки было предано огню, я спешил заверить его, что во всей Джазире не найти и копии той самой сказки. Салахаддин поблагодарил меня, позволив прикоснуться губами к правому его сапогу, а потом объявил, что отныне направляюсь я каллиграфом ко двору его в Рисалу, где для него буду создавать я книги куда прекраснее тех, что создавал в Джазире для Абдуллы. Ехать в Рисалу совершенно мне не хотелось, но выбора не было, и оставалось лишь падать в ноги властителю, поливая слезами его добродетель.
Нужно сказать, что при дворе Салахаддина и книг-то никогда не писали, окромя Писания, без которого человек не мыслим, и полученное от шаха направление несомненно являлось ссылкой. Разумеется, из Джазиры выпроваживали меня неспроста, и не было и малейшей уверенности, что доберусь я до Рисалы, по дороге не убитый и не схороненный в песках. Салахаддин навестил меня в мастерской в день моего отъезда, объяснив и без того понятное, дескать, вся эта история со сказками и списками должна остаться между нас, и незачем кому еще рассказывать об этом. Стоило мне отойти от города на день с половиной, как горизонт зашевелился всадниками, и я было взмолил Аллаха умереть лицом к Великой мечети и зачитал шахаду. Однако стрел по мне не пустили, а посадили на коня и повезли обратно в Джазиру, где Салахаддин, похоже, не спавший последних ночей, ждал меня в розовом саду.
Первым делом спросил он, смогу ли я написать по памяти «Джури и Меджуна», и я, уставший с дороги, заявил, не подумавши, что смогу. Уже через мгновение я испугался собственного ответа, но Салахаддин торопился обещать мне тонкую катайскую бумагу и надушенные чернила с кармином ли, лазурью, лишь бы в три дня я написал ему эту треклятую сказку. Меня посадили в алькасабе, через стену от господской опочивальни, положили передо мною тетрадь, страницы которой уделаны были шелковыми нитями и золотою пылью, поставили чернила, пунцово-красные, пахнувшие гвоздикой и пачули, и велели писать с перерывами лишь на еду и молитву, ибо не свершилось еще под луной не единого дела без милости Всевышнего и полдника.
Так писал я три дня, плутая в сюжетах «Джури и Меджуна». Всякий правоверный, росший на сказках времен халифов, хорошо знаком с печалью Джури, отданной замуж за Гариб-пашу, коего нисколько она не любила, оттого что сердце и девичий свой цвет подарила Меджуну, едва случилась ей дюжина лет. Стоило бы назвать эту грустную сказку «Джури и Гариб-паша», ибо вся она есть бесконечный плач одинокой души по возлюбленному, умершему годы тому назад, а может, убитому коварным пашой, что появляется то и дело в страницах, устраивая Джури все новые несчастия. Появляется в строках и Меджун, но появляется смутно, едва заметно читателю и даже каллиграфу, что работает над новым списком: нет-нет да погаснет свеча или человечьим голосом крикнет ибис или воротца сада начнут открываться безо всякоей видимой тому причины. От строфы к строфе замечаешь, как Меджун, отошедший к Аллаху задолго до того дня, в коем начинается история, вдруг уплотняется, утверждается — и почти уже объявляется во плоти.
Так и написал я в тетради меж шелка и золота, меняя, как Всевышним наказано, почерк зависимо от мысли, стоявшей за буквой, и дал тетрадь Салахаддину, по истечении трех дней явившемуся выводить работе моей итог. Спешно прочел он мою историю, а после спросил, отчего кончается она так неясно и может ли быть сказка, коя, как известно, великий дар Аллаха, такой расплывчатой и невнятной. Понявши, что подозреваюсь шахом в обмане ли в хитрости, я скорее признался, что скончания сказки не помню, ибо список для Абдуллы оставил на полпути, а, будучи дитем, засыпал во второй трети истории. Тогда Салахаддин изрядно помолчал, глядя в розовый сад в окне, и наконец просил меня вспомнить, и говорил он ласково, а, повторяя просьбу, рукою коснулся моей шеи, и мне зачем-то вспомнилась шея убиенного моего господина, что так легко поддалась ножу. Я тотчас заверил его, дескать, непременно вспомню, лишь бы дали мне еще один день.
Тогда снова сел я за письмо и стал решать, что делать мне с несчастным Меджуном: пустить ли его в страницы, оставить ли в Царствии Аллаха, единственно вечном. Вдруг подумалось, что и мне рано ли поздно пристанет отправиться туда, где Всевышний спросит с меня о жизни моей — как провел я ее; о знаниях — каким из них я следовал; об имуществе моем — каким путем приобрел его; а также о теле — в коем виде его я содержал. Господь мой спросит с меня, жил ли я в согласии с Писанием и совестью, что сделал я для мусульман, следовал ли путем пророков, и воздаст мне за то, что я совершил. И так мне сделалось страшно Его прогневить, что история кончилась сама собой, ибо не могу же я думать, будто Аллах моею рукой написал ей скончание. В шестнадцать строф порешил я со сказкой и сказал позвать Салахаддина, но шах не пришел, а стоило мне проситься на волю, меня не пустили, не дав разъяснений.
Тем временем стемнело, и наконец разрешили мне соснуть, чего не было со мною уж пятый день. Устроился я в углу и быстро провалился в сон, несмотря на все переживания, коими полнились голова моя и сердце. Снилась мне Шекюре-султан, холодная, ни единого чувства в лице, будто сызнова рубят голову ее нареченному, и проснулся я, дрожа, и заметил, как плывет по комнате пламя от свечи. Сразу затем увиделся мне нож, и подумал я: вот и пришли меня убивать, стоило лишь закончить со сказкой. Но свеча ушла от меня к тетради, и лишь тогда узнал я Салахаддина в ночных туфлях и рисальском халате нараспах. Он склонился над «Джури и Меджуной», глядя в последние строфы, открывавшие ему, чем окончится собственная его история, и когда дочитал, тотчас начал водить ножом по бумаге, стирая написанное. Я же, зная, что всякая сказка, хоть и пишется по бумаге, однако случается в жизни, быстро потерял к происходившему интерес и уснул, дабы вновь увидеться с Шекюре-султан, вот уж правда прелестной.
Утром, не тронув листов, украшенных шелком и золотом, я вышел из алькасабы, и никто не чинил мне препятствий. Нет Бога, кроме Бога…, пел в небесах муэдзин; я подумал недолго и решил отправиться в Рисалу, ибо то город древний, и каллиграфу найдется в нем какая-нибудь работа. Про Салахаддина я знал, что ему уже не придется оставить Джазиру, ибо если и есть разница между победителем и побежденным, то для Господа она невидима.
© Тимур Валитов, 2017
3 отзыва
Прекрасная стилизация текста! Я поняла, что название «Джури и Меджун» перекликается с «Лейли и Меджнун»?
Стиль ровный, выдержанный в соответствии с канонами внешнего мира –старинного арабского (если судить по названию Джазира) и требованиями каллиграфии. С использованием выразительных средств языка. Чувствуется, что вы постарались отточить его, чтобы соблюсти требования конкурса. Правда, других ваших работ не читала. Вполне возможно, что подобный стиль – ваш единственный, настолько он естественен здесь.
Пара замечаний по тексту.
Читая эту фразу, споткнулась, значит, что-то не то:
« Меня же вернули к пергаментам, чтобы смог навести порядок к высочайшему визиту, но прежде разглядел я между воинов Шекюре-султан, глядевшую безо всякой слезы, как и подобает в таком случае нареченной Солнца нашего и Луны, в отсеченную мужнину голову».
Пришлось перечитывать еще раз. Фраза довольно длинная, и простому читателю не сразу придет на ум, а только прочитав слова «Солнца» и «Луны», что Шекюре-султан – это женщина. Я бы посоветовала фразу чуть облегчить, а повторы «разглядел- глядевшую» — убрать.
А вот в этом предложении я бы убрала одно местоимение «я», их здесь два:
«а потом объявил, что отныне направляюсь я каллиграфом ко двору его в Рисалу, где для него буду создавать я книги куда прекраснее тех, что создавал в Джазире для Абдуллы».
И вот здесь:
«ибо не свершилось еще под луной не единого дела без милости Всевышнего и полдника» — все же – «ни единого».
Успехов в конкурсе!
Стелла, спасибо. Повторы обязательно уберу. Мой поклон за то, что заметили перекличку с «Лейли и Меджнун».
Не могла не заметить, потому что жила в нескольких азиатских странах — и в Центральной Азии, и на Ближнем Востоке, и в двух странах Юго-Восточной Азии. Мне нравится изучать культуру разных стран и использовать эти моменты в своих произведениях. будет время — заходите в гости, мой раздел на Самиздате.