Мандариновый трип

 

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Константин Жуков.

---

 

Ничто не предвещало беды.

День начался как обычно, за пятнадцать минут до урока (поясню для тех, кто меня не знает: я работаю учителем — обучаю детей и взрослых художественному свисту, и что самое приятное во всей истории — делаю это через интернет). Если по-честному, то я вообще-то большой соня. Будильник, заведенный на без пятнадцати девять, переставляется ровно пять раз, и только на шестой — без пятнадцати десять — я наконец-то заставляю себя нажать на кнопку Stop вместо Snooze. После этого я натягиваю одеяло на голову, чтобы туда не проникал ни единый лучик света, и открываю глаза. В кромешной темноте проще привыкнуть к тому, что они открыты. Когда сознание прогоняет последние остатки сна и начинает воспринимать звуки, прорывающиеся с той стороны одеяла, я становлюсь готовым к тому, чтобы принять вертикальное положение. Ну, конечно же, через промежуточную сидячую стадию. Этот процесс занимает у меня минут пять, после чего мне нужно за оставшиеся десять привести себя в порядок и подготовиться к уроку. Немного о том, что значит «привести меня в порядок». В принципе, для этого нужно не так много: а) встать и дойти до туалета; б) хорошенько, с оттяжечкой, отлить; в) включить горячий кран и дождаться, пока не протечет холодная вода; г) отфыркиваясь, пару раз облить лицо и волосы (благо, я уже довольно давно расстался с длинной шевелюрой, и теперь этот процесс не вызывает во мне того животного ужаса); д) насухо вытереть голову банным полотенцем и на несколько секунд придавить ладонью особо торчащие вихры, чтобы они запомнили нужное положение; е) наконец, последний штрих — заглянуть в шкаф с рубашками и снять с вешалки ту, что висит ближе всего к выходу. Уже на бегу я застегиваю три, максимум четыре пуговицы, оставив свободной лишь самую верхнюю — терпеть не могу, когда что-то пережимает шею. У меня от этого случаются панические приступы удушья, которые могут драматично повлиять на мою эффективность как учителя художественного свиста. Поэтому мое кредо: никаких галстуков, никаких бабочек, никаких норвежских свитеров с высоким горлом.

Без одной минуты десять я открываю крышку своего старенького Ноута. Он тут же отзывается дружелюбным урчанием и с готовностью подставляет мне свой пупок — кнопочку, которую нужно пощекотать мышкой, чтобы он позволил мне добраться до рабочего стола. Ноут играет немаловажную роль в моей жизни, поэтому мне приходится принимать его правила игры.

Когда экран распахивается передо мной, как сундук с сокровищами, я первым делом заглядываю в календарь. Так-с, что у нас сегодня? Число, месяц, год — к черту подробности. Хотя бы день недели. А, вот… Среда. «Сре — ДА»! Только прислушайтесь, какое слово! В нем есть все, что нужно счастливому человеку — и ДА, и СЕРЕДИНА. Именно, золотая середина, к поиску которой призывал в свое время Будда. Кстати, о Будде… Вы знали, что в Бурме, где Будду почитают как верховного бога, среда разделена на две половины, и поэтому у них в неделе не семь дней, а целых восемь? Правда, сам Будда тут ни при чем. Дело в другом божестве — Кате (именно так, с ударением на второй слог), которая почитается бурманцами настолько, что даже во время религиозных обрядов ее изображение устанавливают сразу после Будды. Будучи главным божеством всех планет, Кате воспользовалась привилегией назначить каждой планете свой день недели, а для себя выбрала первую половину среды.

В общем, вы уже поняли, какой мой любимый день недели. Но, пожалуй, меня сильно увлекло лирическое отступление.

Итак, я делаю последние приготовления перед уроком: поправляю воротничок, разглаживаю бороду, глядя на свое отражение в глазке камеры, и ровно в десять уже сияю улыбкой во все тридцать два, привечая своего первого жаворонка-ученика. Это малыш Грегорио, славный парнишка с русыми, немного кудрявыми волосами и бездонными, как Марианская впадина, синими глазами. Грегорио пришел ко мне не сам, его привела бабушка, которая еще со дня его рождения мечтала дать ему надлежащее образование и хорошую профессию. А что может лучше пригодиться в провинции, как не умение сквозь усы (пусть даже еще не пробившиеся) наяривать романсы на зажиточных свадьбах и марши на пышных похоронах! Их семья небогатая, и иметь наследника, умеющего вытянуть слезу умиления или печали, а вслед за ней и добрую копейку, было для них большой мечтой. Отец Грегорио умер рано (поговаривают, что от неудавшейся любви), а мать работала прачкой, с утра до ночи обстирывая и обглаживая всю округу, и на собственного сына у нее не оставалось ни времени, ни сил. Поэтому воспитанием мальчика в семье всецело руководила бабушка, сеньора Матильда де Корвалол — весьма видная и умеющая хорошо представить себя в обществе особа. Должен отдать ей должное: парень всегда был прилично одет, отглажен, причесан и умыт, что положительно выделяло его среди других ребят его окружения. Деревня есть деревня — кто там будет заботиться о том, чтобы рубашка не торчала из штанов и туфли были начищены, а сопли утерты не рукавом, а хотя бы обрезком старого дырявого носочка, уже не пригодного для ношения на ноге, но все еще вполне сносного для поддержания в чистоте вечно текущего во влажном климате носа…

Только не подумайте, что я осуждаю деревенский быт и манеру воспитания. Я ведь еще не сказал вам — сам-то я тоже живу в провинции, даже вернее сказать, в глуши. Я выбрал для себя этот уголок после того, как много лет слонялся по миру в поисках приключений, пока, наконец, эти приключения не засели у меня в печенках и не заставили искать уединения в природе. Как меня занесло в эти края, уж не припомню — как будто бы какой-то из моих многочисленных дружков-скитальцев рассказал вскользь про это место. Якобы там есть озеро невероятно целительной силы, и ласточки круглый год летают над песчаными обрывами, не давая тоске зацепиться и утащить душу в меланхолию, даже в короткие, лишенные солнца, сырые январские дни.

Моя деревня имеет довольно забавное название — Ново-Орлеановка. Я пытался выяснить у местных старожилов, откуда оно пошло, но они лишь пожимали плечами и отправляли в интернет, так как ни легенд, ни преданий о родоначальниках этого поселения в архивах не сохранилось. Я прилежно переадресовал вопрос всезнающему Гугелю, но тот тоже не дал мне никакого вразумительного ответа, кроме дурацкой и, на мой взгляд, высосанной из пальца истории о каком-то якобы жившем здесь в давние времена великане по имени Орлеано. Он, будто бы, имел огромные стада овец и слыл на всю округу известным ловеласом, умевшим очаровать любую, даже самую неприступную, красотку. По легенде, Орлеано однажды отправился в кругосветное странствие, желая, видимо, прославиться еще шире своею любвеобильностью, но где-то в одном из диких уголков Эвсатории он, не ожидая того, стал добычей воинственного пигмейского племени, и на том закончился славный путь его земной. Ну а деревня, где он родился и жил, была поначалу названа именем Орлеано. А потом, якобы, случился пожар, вслед за которым прошел ураган, принесший наводнение и засуху одновременно, во время которых жители деревни несколько недель пережидали в пещере под горой. Когда же катаклизмы, наконец, закончились и все благополучно вернулись к своим развалинам, кто-то предложил отпраздновать это чудесное перерождение и присвоить деревне приставку «Ново», несущую в себе смысл обновления и перерождения. Это, как вы сами понимаете, самый неустойчивый камень во всей истории, который и заставил меня крепко усомниться в ее правдивости. Ну кто, скажите, мог придумать такую несусветную глупость — называть деревню, выжившую в потопе, в честь города, однажды полностью уничтоженного такой же яростной стихией. Деревенские люди, они, знаете ли, ужасно суеверны, и готовы днями не выходить на улицу, если услышали одинокий крик лесного койота.

Впрочем, я снова отвлекся от основного повествования, в котором я хочу поведать вам историю того дня, когда все в моей жизни переменилось и встало буквально с ног на голову.

Вслед за малышом Грегорио ко мне на урок зашел достопочтенный Феофил, который занимался со мной исключительно ради собственного удовлетворения и не собирался применять полученные навыки на людях. За это, если честно, я его недолюбливал, хотя, не могу не признать, что с точки зрения методического процесса такой ученик очень даже положительно влияет на мотивацию остальных, когда они видят, с какой легкостью он может часами беззаветно свистать в одно лишь свое удовольствие, не задумываясь о зарабатывании хлеба насущного.

После Феофила у меня в расписании значилось несколько часов перерыва, и я, как обычно, отправился в овощную лавку, чтобы купить себе чего-нибудь свеженького на завтрак. Кстати да, резонный вопрос, почему это я, в отличие от всех нормальных людей, завтракаю в обед? Да все просто — став в свое время, благодаря иррациональному образу жизни, наглухо отбитой совой, я буквально не мог заставить свой организм воспринимать какую-либо пищу в столь ранее для него время. Максимум, что я себе позволял — это стакан чистой, слегка подогретой воды в промежутке между двумя первыми уроками.

В завтрак-обед я тоже не врывался сгоряча, а начинал потихоньку с каких-нибудь сырых овощей, порезанных с зеленью и белым деревенским сыром, и теплой белой лепешки, присыпанной луком-чернушкой и укропом. Запивал я это обычно изрядной дозой качественного какао, которое специально заказывал бандеролями со своей дождливой родины, где оно непонятно каким образом вообще росло, но при этом было таким вкусным, что за ним стоял в очереди весь мир.

Иногда я позволял себе после завтрака полакомиться каким-нибудь заморским фруктом — гуавой или папайей — в зависимости от того, какой самолет приземлялся в торговом аэропорту нашего зеленого островка.

В то утро правая сторона прилавка, отведенная специально для фруктов, была буквально завалена мандаринами всевозможных размеров и цветов, благоухающими на всю деревню так, словно бы ее только что насквозь промочил настоящий цитрусовый ливень. Я долго стоял перед коробками с мандаринами, просто вдыхая их волшебный аромат, который, вопреки моему желанию, наполнил меня томной ностальгией по путешествиям и еще чему-то такому, что я не мог вспомнить или осознать. Какое-то слабенькое, отдаленное воспоминание, всего лишь намек, который слегка подщекотывал внизу живота.

Я попросил сеньору Лесевру, бессменную продавщицу овощного ларька, выдать мне пакет из грубой коричневой бумаги, и стал набирать в него мандарины, замечая пальцами их невероятно приятную прохладу и легкую шершавость, вступавшую в противоречие с их гладким, блестящим, словно бы напыщенным видом. Странно, я не большой любитель тактильных залипонов, но эти круглые, немного мягкие, одновременно гладкие и чуть шершавые плоды доставляли моим рукам, и через них мозгу, множество новых ощущений, которых я не испытывал ранее.

Придя домой, я первым делом обнаружил, что забыл купить к завтраку овощи и сыр. Это было довольно забавно, поскольку я шел в магазин именно за ними, но какая-то неведомая причина заставила меня забыть о голоде, совершенно выбив рутинную программу из моей головы. Что поделать, решил я — не идти же снова через всю деревню за едой. Тем более, что мандарины казались вполне достойным наполнением для утреннего меню. Я сунул руку в бумажный пакет и наощупь достал одну мандаринку, которая как-то сразу легла мне в ладонь, словно была ее продолжением. Или, как бы так выразиться, словно бы она давно хотела, чтобы ее форму повторило нечто, способное на это, и моя ладонь оказалась для этой задачи достойным решением. Я взвесил мандаринку в руке — она казалась слишком легкой для своего размера. Видимо, между шкуркой и внутренностями было достаточно много воздуха, который придавал фрукту объем, но не делал веса. Солнечная, ярко-оранжевая, круглая, блестящая мандаринка так гармонично смотрелась на моей ладони, что мысль об употреблении ее в пищу поначалу показалась мне оскорбительной. Мимолетно меня посетило странное, скребущее чувство, словно на руке у меня лежал не просто фрукт, готовый взбодрить мои вкусовые рефлексы и насытить проголодавшийся желудок, а какое-то маленькое живое существо, которое молило меня о пощаде. Я зажмурился и несколько раз помотал головой, чтобы стряхнуть наваждение. Когда я снова открыл глаза, странное ощущение исчезло, и я со спокойной совестью принялся очищать мандаринку от кожуры. Она легко подковыривалась ногтями и без сопротивления отставала от мякоти. Кстати сказать, никакого воздуха под шкуркой не оказалось — мандаринка была плотная и сочная внутри, и удивительно приятная на ощупь. Запах ее плоти моментально взбудоражил все мои вкусовые и обонятельные рецепторы, и я с удовольствие впился в нее зубами, жмурясь и покряхтывая от наслаждения. Дольки легко отламывались одна за другой, наполняя мой рот цитрусовым медом вперемежку с моей собственной слюной, которая, надо сказать, выделялась в изрядном количестве.

Я доел мандаринку, собрал шкурки и выбросил их в хромированное компостное ведерко, которое стоит у меня в кухне для таких случаев, и моя рука потянулась к пакету, чтобы достать еще один фрукт. Мое нутро требовало продолжения цитрусового пира. В тот момент, когда кончики пальцев уткнулись в гладкую кожуру, в моей голове произошел взрыв…

Конечно, нельзя сказать, что это было чем-то похожим на разрыв снайперского снаряда или противотанковой мины, от которого моя башка разлетелась бы в клочья и украсила ошметками потолок и стены моей кухни. Это больше напоминало неожиданно взорвавшийся фейерверк — из тех, что со свистом и жутким грохотом взлетают над домами на Рождество, осыпая крыши и землю обрезками конфетти, гофрированной бумаги и блестящего картона.

Я замер и обхватил голову руками, пытаясь понять, насколько плачевны последствия этого взрыва и нужно ли мне срочно обращаться в неотложку для получения первой помощи. Осторожно ощупав черепную коробку, я убедился в отсутствии видимых повреждений, во всяком случае, снаружи. За внутреннюю целостность, как вы понимаете, я не мог поручиться. Я медленно опустился на табурет, который когда-то выстрогал из яблоневого пня собственными руками. Сиденье отозвалось уютной прохладой и легким жужжанием, на которое я сразу не обратил внимания, поскольку мой мозг был увлечен изучением состояния внутренних поверхностей моей головы. Я посмотрел на круглые часы, мерно тикающие над дверью. Минутная стрелка подкрадывалась к шести, а часовая… Часовой стрелки не было. Вместо нее циферблат целовал огромный, толщиной с большой палец, ярко-изумрудный богомол.

Я зажмурился и потряс головой, но наваждение не исчезло. Богомол поднял голову и посмотрел на меня долгим, завораживающим взглядом своих инопланетных фасетчатых глаз. Я тоже неотрывно наблюдал за ним, когда он вдруг резко выбросил вперед сложенные до этого в молитве лапы, вцепился ими в цифру «5» и каким-то неимоверным движением вырвал ее из циферблата. И тут, неизвестно откуда, ко мне пришло понимание, что это самка. Покосившись на меня, она стала грызть пятерку, отрывая от нее кусочки своими мощными челюстями с таким аппетитом, как будто это была голова ее любовника. Я в ужасе отпрянул от стены, на которой висели часы, табурет подо мной подкосился и стал как-то странно проседать, будто бы неведомая сила затягивала его в пол прямо подо мной. Я схватился руками за сидушку, и сразу в полной мере ощутил то самое жужжание, на которое сперва не обратил внимания. Это было как, знаете, если прикоснуться ладонью к улью в середине апреля, когда пчелы-творцы днем и ночью безостановочно трудятся над построением внутренней структуры своего дворца. Руки мои невольно отпрянули, напуганные навязчивостью этого ощущения, и тогда табуретку вдруг стало трясти и подбрасывать так, словно это был взбешенный бык, ужаленный стрелой тореадора. Совершенно естественно, я тут же потерял опору и неуклюже полетел на пол, ударившись головой о кафельную плитку. Из моих глаз посыпались искры, словно продолжая тот злосчастный фейерверк, с которого началась вся эта заваруха. И это не преувеличение: искры были абсолютно реальные — красные и горячие, как угли в печи. Одна или несколько выскочили на ковер, который тут же с готовностью воспламенился, и пятно огня стало стремительно распространяться по нему со все возрастающей скоростью. Я лежал всего в паре метров от источника опасности и не мог пошевелить ни единой конечностью. Мое тело будто парализовало — я ощущал его как промокшее и просоленное за века пребывания в морской воде бревно, отколовшееся когда-то от мачты бригантины, потерпевшей кораблекрушение.

Огонь быстро расползался по ковру, и я уже ощущал его жар на своей щеке, мысленно готовясь к тому, что совсем скоро стану похож на зарумянившийся на вертеле свиной окорок. Я смотрел на потолок и молился, чтобы свершилось чудо, и емкость с водой, установленная на чердаке, лопнула и затопила кухню, потушив пожар. Дальше произошло то, что я запомнил навсегда, во всех мельчайших подробностях, какие только способен удержать мозг после случившегося в нем Большого Взрыва.

 

 

* * *

 

Я почувствовал, как мне в спину впился миллион микроскопических иголочек — везде, где тело плотно прилегало к земле, они вонзились в мою кожу и стали медленно прорастать сквозь нее, безжалостно раздвигая нити моих тканей и проталкивая свои острые тельца вглубь моей плоти. Я по-прежнему не мог шевелиться, и не мог выдавить ни звука из своего пересохшего и словно бы онемевшего горла. До боли растянув рот в безмолвном крике, я пытался заставить свое тело подняться, или сдвинуться хотя бы на миллиметр, чтобы приглушить невыносимые страдания, причиняемые разрывающими меня изнутри иголками. В конце концов, мне удалось на самую малость оторвать от пола свою тысячетонную голову и вскользь оглядеть себя с ног до головы. Это зрелище напугало меня и, одновременно, восхитило: прямо сквозь мои ладони, руки, плечи, шею, грудь, живот, пах, бедра, ноги, стопы пробивались, словно разноцветные гвозди, первые весенние цветы — нежно-белые подснежники, бледные примулы, желтые и сиреневые крокусы. Я очень быстро становился похож на цветочную клумбу в центральном парке какого-нибудь южного городка. Муравьи уже начинали буравить внутри меня подземные ходы, оборудуя хоромы для своей Королевы. Паучки связывали цветы между собой мостами паутин. Снизу подбирались кроты, сверху застенчиво порхали бабочки, запуская махровые хоботки в чаши крокусов и подснежников.

Я поднял глаза. Надо мной склонялись ветви серебристой ели, шевелящие густыми, пушистыми иголками, которые тихонько осыпались на меня, слегка покалывая кожу, как те жужжащие, светящиеся аппараты в процедурном кабинете. Я поводил глазами из стороны в сторону, чтобы снять напряжение, и как раз в этот момент, мое периферийное зрение выхватило невероятную картину: пространство в одном месте стало быстро сгущаться, превращаясь в плотный, серовато-сиреневый протуберанец, который стал постепенно закручиваться в тугую спираль, напоминавшую панцирь улитки. Вдруг, совершенно неожиданно, панцирь хрустнул и раскрылся, как раскрывается йони навстречу устремленному к ней лингаму. Если сказать поэтично, это напоминало разорванное сердце. Из разверзшегося пространства появился и стал быстро распускаться огромный фиолетовый цветок. Лепестки его, похожие на языки прозрачных чау-чау, подсвечивались изнутри, как светодиодные фонарики. Из того места, где пространство выгнулось, как спина кошки, появились переливающиеся радуги, которые отбрасывали на всё вокруг маленькие плевочки разноцветных призм. Раскачиваясь на ветру и цепляясь друг за друга, в воздухе запели малюсенькие колокольчики, свисающие с неба на длинных шелковых нитях. Откуда-то порывом ветра принесло несколько перьев сойки, которые тут же улеглись в уже приготовленный для них ловец снов, сплетенный из лозы и длинных высушенных трав. Тот же порыв дернул молчавшие до тех пор хромированные трубки, называемые в народе «мелодией ветра». Они закачались, едва касаясь друг друга и напевая вкрадчивыми, сказочными голосами, вызывая во мне какие-то с трудом узнаваемые образы и воспоминания.

С невероятным усилием я пошевелил прикованными к земле ладонями, оторвал и приподнял их, чтобы тут же с облегчением опустить на разбросанные вокруг круглые шершавые камни, которые согрели меня и придали сил. Я совершил еще одно усилие, подтянув под себя колени и локти, приготовившись оттолкнуться всеми четырьмя конечностями от земли и отпрянуть, наконец, от надвигающейся на меня катастрофы. В эту секунду мое внимание привлекли две тени, промелькнувшие в сотне метров над головой. Я напряг зрение и смог разглядеть в синем-синем, без единого облачка, небе двух орлов, синхронно машущих крыльями и выписывающих какие-то неимоверно грациозные па.

Они буквально приковали мой взгляд. Их медленное, задумчивое передвижение по небосводу заставило меня отвлечься от окружающего меня кошмара. На время я перестал чувствовать жар огня и погрузился в приятное полузабытьё, в котором я просто наблюдал за птицами. Вернее, я наблюдал за тем, что видят птицы, как бы это сказать — их глазами, что ли? Словно я сам стал одной из птиц и парил, ловя восходящий от земли поток горячего воздуха. Но кто же был второй птицей? Я вглядывался в рисунок на ее крыльях, силясь припомнить, где я мог видеть этот узор раньше. Ощущение близости и родства не покидало меня, когда я смотрел на это грациозное создание, наблюдая за ее движениями, за тем, как она взбрасывала вверх свои руки-крылья, чтобы немного опуститься к земле и вновь нащупать теплый поток, который тут же подхватывал ее и возносил над горами, над заброшенными персиковыми садами в небольшой долине, которую было не разглядеть с земли. Я пытался повторить это движение, но у меня получалось довольно неуклюже — я словно камень падал глубоко вниз, и чтобы снова набрать высоту, мне приходилось выгребать назад, несуразно взмахивая крыльями и вытягивая шею, как бы пытаясь поскорее достать до уровня моей пассии хотя бы головой, хотя бы кончиком клюва. Я чувствовал себя мешком с картошкой, который нужно специально подбрасывать в воздух, чтобы он почувствовал хоть какое-то, пусть секундное, ощущение полета — то самое ощущение, которое для многих в этом мире является единственным поводом и единственным способом стать хоть чем-то.

Мы продолжали парить высоко в небе, то сближаясь, то удаляясь друг от друга, и в один момент, когда наши крылья вдруг соприкоснулись кончиками перьев, я почувствовал единение такой нестерпимой силы, что мне показалось, будто мы с ней — одно. Как бы это объяснить… Словно мы не две птицы, а одно космическое существо, с двумя головами, двумя туловищами, двумя крыльями…

С двумя крыльями! В ту же секунду пришло осознание, что если бы какая-то сила попыталась разъединить нас, мы неизбежно стали бы падать на землю, как два подброшенных в воздух камня, неспособные удержаться в воздушном потоке с одним доставшимся каждому из нас крылом. Физика, знаете ли, штука неумолимая. Птица с одним крылом не может лететь, равно как не может сама по себе катиться телега с одной осью, как не может идти человек на одной ноге.

Мы танцевали в воздухе невероятный танец, который вобрал в себя всю откровенность наших помыслов, всю чистоту и легкость мира, всю негу этого прозрачного дня. Почему-то в голове вдруг зазвенело, словно фарфоровый колокольчик, тягучее, сладкое слово «пяшчота», прилетевшее как отзвук какого-то благозвучного, но незнакомого языка. Мы кружились в воздухе, исполняя танец планет, создавая вокруг себя завихрения пространства и времени, раздвигая крыльями границы вселенной. В одной древней книге было сказано: «Тот, с кем ты потанцевал однажды, уже никогда не будет тебе чужим». В тот момент я почувствовал всю сокровенную простоту и глубочайшую правду этой фразы.

Изнемогая от нежности момента, я позволил себе незаметно, мимоходом взглянуть на мою спутницу. О чудо! Она тоже смотрела на меня — мягко, немного сощурившись — и этот взгляд пронзил мое упругое сердце, как игла сапожника прошивает толстую телячью кожу. В этом взгляде был зов, и нежность, и ярость полета, и смелость, и отчаяние неминуемой будущей потери одновременно. В моем животе вдруг проснулась и зашевелилась огромная мохнатая гусеница, готовая превратиться в бабочку. Я не выдержал и отвел глаза. Но вместе с этим разъединились и наши крылья. Мы стали удаляться друг от друга, подхваченные разнонаправленными потоками воздуха, сопротивляться которым было не в нашей власти. Меня несло прямо к солнцу. Горячее-горячее, ярко-мандаринового цвета, оно притягивало меня с неумолимой силой, увеличиваясь настолько быстро, что уже можно было различать на нем движения плазмы и извивающиеся культи протуберанцев. Прикрытый до этого полупрозрачным веком, огромный солнечный глаз вдруг распахнулся навстречу моему беззащитному телу и заглянул прямо внутрь моей горящей головы. Я почувствовал, как оплавляются мои перья, испуская нестерпимый, страшный запах паленой смерти. Воздух, влетавший мне ноздри, обжигал мой мозг изнутри адским пожаром.

И тут произошел второй взрыв. Мои кишки, конечности, кости, мышцы, кровеносные сосуды разорвало на мелкие куски и разметало во все стороны. Каким-то остаточным взглядом, существующим независимо от меня, я наблюдал, как тлеющие отрепья моего тела оседают и ложатся на землю, словно хлопья снега морозным февральским вечером.

 

 

* * *

 

Я открыл глаза. Мое тело все так же лежало ничком на кафельном полу — руки раскинуты в стороны, одна нога странно подвернута под спину. Я попробовал напрячь мышцы шеи. Голова с трудом повернулась немного вправо, затем, с меньшим усилием, влево. Через пару секунд я уже полностью вернулся в тело и мог осознавать, что происходит.

Жар становился все нестерпимее, подбираясь ближе и ближе, и тут, наконец, меня нагнал страх.

Должен сказать, что вообще-то я не боюсь жары, и однозначно предпочитаю тепло холоду, но сейчас температура уже зашкаливала за допустимые пределы.

Здесь, видимо, снова нужно сделать лирическое отступление, чтобы пояснить, почему я остался жить на юге, несмотря на его грязь и хамство, которые я, в целом, не поддерживаю и всячески стараюсь отторгать из своей жизни. Дело в том, что я отношусь к тому типу существ, которые впадают в состояние гибернации, если окружающая температура опускается ниже определенного уровня, и пребывают в ней, пока солнечные лучи (или, на худой конец, ультрафиолетовая лампа) не приведут их снова в подвижное состояние. Проще говоря, мне нужно, чтобы было тепло. Иначе я становлюсь аморфной, расплющенной медузой, которая в состоянии думать только о том, чтобы найти местечко потеплее, и свернуться калачиком. Ну, как кошки, знаете ли — по ним вообще можно определять уровень жизненной пригодности помещений. Моя трёхцветная кошка, например, спит прямо на печи, причем выдерживает до тех самых пор, когда уже чугунная плита становится красной. Тогда она разрешает себе медленно, как бы нехотя, подняться, грациозно потягивается, попеременно выставляя назад то одну, то другую ногу, и только потом одним ловким движением перепрыгивает через раскаленную плиту на глиняный бортик печи. Еще минутку она сидит там, как бы добирая последние необходимые тепловые калории, слегка помахивая хвостом от удовольствия, и, наконец, насытившись, спрыгивает дальше на пол, прогретый конвекционными потоками воздуха, где снова сворачивается клубочком — в прохладном, влажном тазике, в котором я обычно замачиваю бельё.

Как вы теперь понимаете, я вовсе не против жары — наоборот, я придерживаюсь принципа «пар костей не ломит», и с удовольствием подставляю свое тело всевозможным источникам тепла, начиная с батареи парового отопления, и кончая хорошей парилкой, которую можно раскочегарить градусов до ста — ста десяти, да еще подливать на раскаленные, потрескавшиеся камни душистой водички с настоями чабреца, китайского лимонника и татар-чая.

А теперь представьте, каким должен был быть жар, который подкрадывался к моей голове по пылающему ковру… Страх сработал, как рубильник. Мое сознание моргнуло, словно экран монитора за секунду до того, как погаснуть. В глазах резко потемнело, и мой раскаленный добела мозг просто выключился… Чаххх…

 

 

* * *

 

Навязчивый трезвон, сильно напоминавший входящий звонок скайпа, щекотал мне ухо, словно пчела, залетевшая по ошибке в чужой улей. Я с трудом разлепил веки и огляделся. Вокруг меня по-прежнему была моя кухня. Такая, как я ее помнил и любил. Хм… Странно. А где же последствия ужасного пожарища? Где дымящиеся головешки, обугленный ковер, где закопченные стены и окна? В конце концов, почему я сам снова цел и по-прежнему жив? Ведь я же, кажется, умер… Взорвался, сгорел, распался на микроны, и мой прах разнесло ветром над вечной священной Гангой…

Или мне все это лишь только привиделось?

Я пялился в потолок, пытаясь навести хотя бы минимальный порядок в своей голове. Скайп продолжал трезвонить, доставляя моему мозгу крайне болезненные ощущения. Кто же это может звонить так навязчиво, безапелляционно? Да еще в такой явно неурочный час.

Хотя, почему неурочный? Я ведь даже не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я съел мандаринку и в моей голове случился взрыв. Может быть, три недели, а может всего-навсего каких-нибудь пару часов. Или того меньше? А может быть — меня осенила догадка — это кто-нибудь из моих учеников пытается достучаться до меня в свое урочное время и недоумевает, как это такой пунктуальный учитель может не снять вовремя зеленую трубочку и не предстать перед ним, как всегда, со своей знаменитой на всю округу улыбкой в тридцать два зуба!

Я стал перебирать в голове имена моих учеников. Старина Феофил, малыш Грегорио…. Кажется они уже были у меня на аудиенции тем самым утром, когда случился взрыв. Еще это могла быть Маргарита — застенчивая, неулыбчивая женщина неопределенного возраста, с некрасивыми зубами (возможно, потому и стеснялась улыбаться) — которая брала у меня один урок в неделю, в надежде научиться хотя бы азам звукоизвлечения. Это мог быть Витторио Санчес — профессиональный музыкант, мультиинструменталист и хороший, должен признаться, певец. Но вот со свистом у него были вопросы, а он страстно хотел добавить эту строчку в свой табель о рангах. Так, кто еще? Юная Беатрис, с которой я так же, как и с Маргаритой, занимался раз в неделю: в полдень воскресенья она исправно набирала меня по скайпу, и я каждый раз на секунду проваливался в ее синие, как апрельское небо, глаза-озера. Но мой профессионализм и опыт всегда одерживали верх над эмоциями, и я достойно отводил положенные сорок пять минут урока, не давая ей ни малейшего повода заподозрить в моих словах хоть что-либо противоестественное для ее нежных, как лепестки розы, юных ушей.

Я лежал с открытыми глазами, начиная уже нервничать — неуемный трезвон даже не думал прекращаться. Кто же может быть таким настойчивым?

И тут меня словно ударило молнией — прямо в грудь, и разломило пополам. Перед моими глазами возник образ: лицо в полутени, белокурые локоны, забранные в пучок на темени и обнажающие длинную, грациозную, как у гусыни, шею с рассыпанным по ней ожерельем аккуратных коричневых родинок. Губы — розовые, немного пухлые, никогда не пробовавшие косметики — раскрываются в легкой, уверенной полуулыбке, демонстрируя крупные, ровные зубы, сбитые в плотный, непроницаемый забор, за которым надежно спрятан юркий, трепетно живой и подвижный, временами довольно колкий язык. Глаза. Пытаюсь разглядеть глаза, но в контражуре они кажутся двумя бездонными пещерами, в которых надежно спрятаны несметные богатства восточных царей.

Это моя новая ученица. Она появилась совсем недавно. Как-то неожиданно вынырнула из ниоткуда, и незаметно, исподволь встроилась в мою жизнь, словно так было всегда. Ее звали Кэт. Ну да, как «кошка» на одном или нескольких европейских языках. Она и была чем-то похожа на изящную кошечку — то ли позы, которые она неосознанно принимала, слегка отводя назад плечо и изгибая шею, то ли какое-то особое выражение лица, иногда появляющееся в моменты сосредоточения. Не знаю. Но я, если честно, втайне, про себя называл ее «мандаринкой». Уж не помню, почему к ней приклеился этот образ — но как-то он плотно засел в моей голове и непроизвольно выскакивал на поверхность моего сознания каждый раз, когда я думал о ней.

А думал я все чаще. Непозволительно часто для уважаемого учителя, которого знают во всей округе и за ее пределами как достойного человека, не позволяющего себе ничего лишнего в общении с кем бы то ни было, а уж тем более с собственными учениками.

Когда я вспомнил о Мандаринке, я вдруг почему-то совершенно отчетливо понял, что это именно она. А и вправду! Ведь у нее был назначен урок на вторую половину дня — как раз на после обеда. Помните, я рассчитывал отобедать сыром и овощами, а вместо этого попал под очарование мандаринового моря в овощной лавке? И после обеда должен был быть в полной боевой готовности для урока с Кэт.

Урок с кошечкой Кэт. Урок с Мандаринкой. С мандариновой кошечкой.

Интересно, а бывают ли и вправду мандариновые кошки? Ведь есть же камышовые коты. Так почему бы не разгуливать где-то на просторах нашей прекрасной, зеленой планеты гордым, свободным от предрассудков и сплетен, мандариновым кошкам.

Звонок неожиданно оборвался. Я приподнялся на локтях, прислушиваясь…

Из кабинета больше не доносилось ни звука. Я медленно встал — сперва на колени, потом с усилием оттолкнувшись руками от пола, выпрямил корпус и расправил плечи. Как ни странно, я не чувствовал ни боли, ни усталости. Меня не беспокоили раны, ожоги или ушибы, ничто не саднило и не чесалось, ни одна мышца не ныла, ни один участок тела не отзывался даже малейшим дискомфортом. Было ощущение легкости и чистоты, как после настоящего, пятичасового захода в баню с хорошей, проветриваемой парилочкой, уютным предбанником и балконом с видом на освещенные луной горы и деревушку, мерцающую огоньками в спящей долине. И добрыми друзьями, готовыми с удовольствием отметелить тебя по спине душистым, распаренным в деревянной кадушке дубовым веником с вкраплениями лавровых и эвкалиптовых веточек.

Господи! Как же хорошо, когда хорошо…

Это было удивительное ощущение. Воспоминания о кошмаре, творившемся в моей голове еще несколько минут назад, схлынули, словно опытный банщик смыл их одним размашистым движением с почерневших от пота и гари стен моего сознания.

Я выполнил несколько простых упражнений, чтобы размять мышцы, присел пару раз, покрутил головой, чтобы проверить подвижность шейных позвонков, после чего с легкостью вспорхнул по лестнице в мансарду, где у меня оборудован кабинет. Ноут так и стоял раскрытым, и в нем все еще остывал последний звонок. Украдкой, словно боясь обмануться в ожиданиях, я заглянул в окошечко скайпа. Да! Это был пропущенный звонок от Кэт — две минуты назад. Сердце мое подскочило и бешено застучало прямо в горле, губы непроизвольно растянулись в мечтательной, глуповатой улыбочке. Вы спросите, откуда я мог знать, что она глуповатая? Да все просто: когда смотришь в экран под определенным углом — можно увидеть свое отражение.

Кэт. Мой указательный палец уже потянулся, чтобы нажать на зеленую трубочку, но я остановил его. Мне нужно было пару минут, чтобы придти в себя, хотя бы причесаться и навести небольшой марафет. Ведь совсем не в моих интересах терять уважение учеников только из-за того, что я поленился расчесать волосы или поправить воротничок.

Одним прыжком я спустился на первый этаж, забежал в уборную, зачерпнул ладонями пригоршню прохладной воды и с удовольствием окунул в нее лицо, а заодно намочил волосы, чтобы разгладить вихры, образовавшиеся от долгого лежания на полу.

Ровно через минуту я сидел перед экраном, готовый к сеансу переливания крови по витым проводам.

Мышка удобно, с готовностью легла в мою ладонь. Я выбрал контакт «Кэт», навел курсор на зеленую трубочку, нащупал указательным пальцем небольшое углубление в кнопке и мягко нажал до легкого щелчка. Пошел вызов. Мое сердце замерло. Я сидел, не шелохнувшись, в ожидании ответа. Спустя несколько секунд на экране появилось ее лицо, слегка затемненное от того, что она сидела вполоборота к залитому светом окну, и лучи вечернего солнца переплетались с ее волосами, образуя вокруг головы невероятное свечение, черт побери, напоминавшее нимб.

Я открыл было рот, чтобы произнести традиционное приветствие, но горло предательски пересохло и отказывалось выпускать звуки наружу. Не в силах вымолвить ни слова, я пытался дать знать о себе хотя бы улыбкой или, на худой конец, кивком. С той стороны экрана за мной с любопытством наблюдали две загадочные пещеры. Я тонул. Я падал с обрыва. Я парил над пропастью, как орел из моего недавнего сна… Или трипа — как угодно.

Наконец, сглотнув огромный, нереальных размеров, ком, затыкавший мою глотку, я смог выдавить из себя «Добро јутро».

С экрана, звеня и переливаясь, словно отражая мои слова, эхом отозвались хрустальные колокольчики.

Что было после, я, пожалуй, не расскажу. И не потому, что хочу скрыть часть истории или поиграть в интригу. Нет. Просто все, что было дальше — это уже совсем другая история, имеющая с моим сегодняшним приключением лишь отдаленную, весьма призрачную связь.

 

 

* * *

 

Только, прошу, если вы вдруг знаете Кэт, ничего не рассказывайте ей. Я хочу еще немного поносить это в себе, прислушаться и привыкнуть к этому новому ощущению. Ощущению постоянно расширяющейся вселенной у меня в груди. Новой вселенной, которая требует заполнения.

 

© Константин Жуков