Аристотель, один из первопроходцев философии счастья, вывел слагаемые счастливой жизни: удовольствие, сопровождающее свойственную человеку деятельность (присущую по природе), ум и добродетель. Не обошлось и без вычитаемых: достижению счастья препятствуют обстоятельства.
Философ с циркулем
Сущность счастья философ исследовал в «Никомаховой этике». Аристотель — не занимательный Платон с его петляющими тропинками диалогов, выводящими пусть не к истине, но из леса. Ученику Платона и учителю юного Александра присущи густота абстрактных терминов и многословный стиль, частенько погружающий читателя в зевоту. К пониманию счастья в «Этике» мудрец ведёт кружным путём (точнее, путём круговой композиции), приводя рассуждение к той же точке, с которой начал. Очерчивая круг, философ становится как бы ножкой циркуля. Выводимая окружность мала по диаметру. За её пределы Аристотель выносит всё, диалектически не отвечающее счастью, расчищает круг от мусора. В границах окружности удерживается главное: счастье, извлекаемое из наивысшего в себе, добываемое из склада души, ума и добродетелей, а также препятствия, счастливую дорогу затрудняющие. Последние, увы, из круга не выбросить. О единстве противоположностей Аристотель не говорит, но на борьбу указывает.
В поисках конечной цели
Свой труд философ начинает с выявления разницы в понимании счастья. Люди сходятся в том, что счастье есть высшее благо, однако в определении счастья мудрецы расходятся с большинством.
Получать удовольствие, иметь богатство и почёт — счастье ли это? Или счастлив исцелённый — больной, вернувший себе здоровье? Счастьем делается то одно, то другое? Или счастье — благо само по себе, такое, что служит причиной для богатства, здоровья и прочего?
Разобрав разные образы жизни, Аристотель не находит всеобъемлющего блага, объединённого одной идеей (1096a 28—29, b 25—26)[1]. Обнаруживаются цели: для врачевания это здоровье, для военачалия победа, для искусства музыкальная игра, для строительства дом и т. д. Следовательно, обнаруженные в деятельностях цели и окажутся благом. Аристотель приходит к вопросу сознательного выбора.
Из нескольких целей выбирается одна. Достижение богатства или игра на флейте. Как выбрать? Надо уяснить: не все цели конечны. Аристотель видит «конечным и совершенным» наивысшее благо. В таком случае одна конечная цель, цель совершенная, и станет искомым благом (1097a 30—31). Важно: это цель, которую никогда не избирают в качестве средства для чего-то другого. Безусловно совершенной представлена цель, избираемая непременно сама по себе и никогда как средство (1097a 35).
Считается, что такою целью является счастье. Потому как его выбирают ради него самого, а почёт или удовольствия избираются и ради них самих, и ради счастья тоже. Вывод: счастье есть цель действий и нечто совершенное и самодостаточное. Возникает вопрос о сути счастья, состоящий, по Аристотелю, в деле, занятии человека: флейтиста, кифариста, башмачника, плотника, а также в конечности, совершенности этого дела.
Если занятие человека (уточнение: добропорядочного человека) есть «деятельность души», то, несмотря на преимущества (кифарист играет на кифаре, а изрядный кифарист играет на ней хорошо), эта деятельность принимается за тождественную, поскольку исполняется согласно присущей добродетели. Если добродетелей несколько, то благом будет деятельность сообразно наилучшей и наиболее совершенной из них, то есть такой, которая способна занять собою всю жизнь человека, искателя счастья, ибо за краткий миг счастливыми не становятся.
Счастье как высшее благо
Аристотелево счастье протяжённо.
Аристотель уходит от общего определения счастья как добродетели и указывает на определённую добродетель, точнее, на личную деятельность согласно добродетели. Деятельность эта должна сопровождаться успехом (1099a 1—3). Отсюда и счастье — высшее благо, неотделимое от наилучших деятельностей или одной из них, самой лучшей (1099a 30).
Каждому ли доступны такие деятельности и их результат — счастье? Нет, требуются благоприятные обстоятельства. Вот почему иные отождествляют со счастьем удачу. Но ведь счастье добывается от определённой деятельности души сообразно добродетели, гнёт свою линию Аристотель. Прочие блага служат лишь подсобными орудиями на этом пути (1099b 26—28). Так, может быть, никого не следует считать счастливым, покуда он жив, а следует, по Солону, «взирать на конец»? (1100a 10—11).
К поверке жизни бессмертием Аристотель вернётся в конце своего труда, завершив тем самым круг. Пока до соединения начальной и конечной точек, до полного оборота циркуля далеко.
Так же, как сила трения затрудняет вычерчивание окружности, сила обстоятельств мешает достигать счастья. Судьбы людей принимают разный оборот. В зависимости от выходок судьбы человек может представляться то счастливым, то горемыкой. Только правильно ли, определяя счастье, указывать на превратности судьбы как на источник счастливого или несчастливого состояния? Хорошее и плохое ведь не от судьбы зависит. Для счастья главное, настаивает Аристотель, — «деятельности сообразно добродетели» (1100b 10). Всё противоположное этим деятельностям идёт к тому, что противоположно счастью.
Деятельности, отвечающие добродетели, есть наиболее постоянные, именно в них и проходит жизнь блаженных людей. Вот почему таким людям не грозит после смерти забвение. Обладая постоянством, счастливый остаётся таковым всю жизнь, всегда сообразуясь в своих делах с добродетелью. Что до ударов судьбы, то их он перенесёт «превосходно и пристойно». При благоприятных обстоятельствах жизнь станет более блаженной; неблагоприятные же обстоятельства омрачат блаженство, принесут страдание. Но и при таких обстоятельствах нравственная красота «продолжает сиять». Истинно добродетельный «умело» переносит невзгоды и всегда совершает наиболее прекрасные из возможных в данном случае поступков. Хороший башмачник всегда делает лучшие башмаки, так же работает и другой хороший мастер. Счастливый никогда не станет злосчастным (1101a 5). Случайные неудачи не отнимут у него счастья; лишить его счастья способна лишь череда великих несчастий. Да и после этого он может воспрянуть и снова достигнуть «великого и прекрасного», правда, за долгий срок.
Вновь философ повторяет: счастье — то начало, ради которого человек совершает всё остальное; именно такое начало божественно и ценно. Нельзя быть добродетельным или порочным во сне (сон — бездеятельность души), вот почему говорят, что полжизни счастливых не отличить от злосчастных (1102b 7).
Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.
Здесь мудрец подошёл к центральному этическому вопросу: о приобретённой, а не врождённой добродетели.
Приобретённая добродетель
При двух добродетелях, мыслительной и нравственной (1103a 14—25), первая возникает в результате обучения, возрастает преимущественно благодаря ему же и нуждается в долгом упражнении; вторая же порождается привычкой, откуда и получила название (этос). Никакая из нравственных добродетелей не является врождённой по природе. Добродетели естественно приобрести, а затем в них усовершенствоваться. Добродетель обретается осуществлением чего-либо. Строя дома, люди становятся строителями, а играя на кифаре — кифаристами. Совершая правые поступки, люди делаются правосудными, ведя себя благоразумно, приучаются к благоразумию, а действуя мужественно, становятся мужественными. Открыт путь и к уничтожению добродетели. Скверно играя на кифаре, можно стать худым кифаристом; точно так же можно сделаться неправосудным или трусливым. Повторение одинаковых поступков ведёт к соответствующим нравственным устоям. Потому-то очень много зависит от того, к чему человек приучается с детства.
Интересно замечание Аристотеля о преградах на пути с отсылкой к Гераклиту: искусство и добродетель всегда рождаются там, где труднее; в таком случае совершенство стоит большего (1105a 10). В сущности, это не что иное, как единство и борьба противоположностей.
Аристотель называет три кита, на которых покоится душа. Это страсти, способности и устои. Страсти — гнев, влечение и подобное. Способность здесь — не талант, как мы можем подумать, но склонность подчиняться страстям[2]. А нравственные устои — то, что позволяет людям (хорошо ли, плохо ли) владеть своими страстями. Такие устои по родовому понятию и есть добродетели (1106a 13—14). От нас зависит, совершать поступок, когда он прекрасен, и совершать его, когда он постыден. От нас зависит, быть нам добродетельными или порочными (1113b 8—14).
Нравственные устои разводят в стороны добродетельных и порочных. Самонадеянный, к примеру, не есть мужественный. Самонадеянный черпает свою отвагу из былых своих побед, а ещё из того, что уверен в собственном превосходстве и в том, что плохого испытать ему не доведётся. Точно так ведут себя и пьяницы. В неблагоприятных обстоятельствах самонадеянные обращаются в бегство. Истинно же мужественному свойственно выносить страшное — ведь так поступать прекрасно. Более мужественным Аристотель объявляет того, кому присущи бесстрашие и невозмутимость при опасностях внезапных, а не предвиденных заранее. Источник мужества — нравственные устои; при известных заранее опасностях выбор можно сделать по расчёту, а при внезапных — по устоям (1117a 10—23).
Величавость проявляется в отношении к чести, власти, богатству, а также к удачам и неудачам. Как бы там ни было, к удачам и неудачам величавый будет относиться умеренно. Даже к чести величавый не относится как к чему-то величайшему. Власть и богатство избирают ради чести, желая получать почести. Для кого же честь пустяк, для того и прочее ничтожно. Поэтому-то величавые слывут гордецами (1124a 20). Величавый выказывает презрение по праву, поскольку составляет мнение истинно, а большинство — наугад (1124b 6—7).
Признак величавого — не нуждаться [никогда и] ни в чём или крайне редко, но в то же время охотно оказывать услуги.
1124b 17—18.
Это не означает, что величавые гордецы повсюду демонстрируют своё превосходство. С высокопоставленными людьми и с удачливыми они держатся величественно, а со средними — умеренно. Аристотель поясняет, что превосходство над первыми трудно, а над вторыми труда не составляет (1124b 20—21). За почётом величавые не гонятся; не гонятся и за тем, в чём первенствуют другие. Удивить величавого нелегко; ничто не представляется ему великим. Ненависть и дружба величавого явные, говорит и действует он явно. Он не приспосабливает жизнь к иному человеку; подхалимаж не его стезя, недаром подхалимы бывают из прислуги (1125a 1—3). Величавый не злословит о врагах, разве только выказывая презрение. В движениях он неспешен, речь его уверенна. Тому, кому мало что важно и кто мало что признаёт великим, ни к чему торопиться и повышать голос; крикливость и поспешность у иных оттого и происходит, что всё кажется им важным.
Мудрость производит счастье точно так же, как врачевание производит здоровье. Будучи частью добродетели, мудрость «делает человека счастливым от обладания добродетелью и от деятельного её проявления» (1144a 5—7).
Приближаясь неспешно к соединению вычерчиваемого круга, философ возвращается к противоположностям и к обстоятельствам, возникающим на пути счастья. Он взглядывает на них уже с другого ракурса. Его круг напоминает колесо обозрения. Если прежде Аристотель цитировал Гераклита и говорил нам, что искусство и добродетель всегда рождаются там, где труднее, то теперь он сообщает, что удача, которую многие путают со счастьем, при её чрезмерности обращается в препятствие для счастья. В этом случае нельзя удачу считать таковой, ибо самое понятие удачи увязывается с тем, что служит счастью (1153b 21—25).
Любовь к себе
Добродетель умножается в дружбе. Совершенная дружба, какой её видит Аристотель, закладывает камень в основание осознанной любви, любви за что-то[3]. Дружба есть как бы чистое зеркало блага: совершенная дружба возникает между людьми добродетельными и по добродетели подобными. Оба желают друг другу блага (1156b 6—9). Постоянны в дружбе полюбившие друг в друге сходные нравы (1157a 11—12). Против дружбы добродетельных бессильна клевета: трудно поверить в дурные рассказы о человеке, о котором долгое время составлял мнение сам. Дружба добродетельных скреплена доверием. У иных же «может возникнуть всякое» (1157a 20—25).
Занимает Аристотеля и себялюбие. К кому питать дружбу в первую очередь: к себе или другому? Ведь обычно тем, кто любит себя, ставят подобную любовь в вину: мол, он плох уже одним тем, что всё делает только для себя, а вот добрый человек действует ради друга, своим интересом пренебрегая. Такое суждение Аристотель отвергает, заявляя, что происходящее в повседневной жизни с этим утверждением не согласуется (1168b 1). Впрочем, название «себялюб» обусловлено тем, что большинство дурно[4], а потому порицание себялюбия среди большинства имеет право на существование. Того же, кто совершает поступки благоразумные, правосудные и все прочие, подобающие добродетели, сохраняя за собой нравственную красоту, никто за себялюбие не осудит. Между тем именно его нужно считать в большей степени себялюбом, ибо он как раз уделяет себе «самые прекрасные и первейшие блага и угождает самому главному в себе, во всём ему повинуясь» (1168b 29—30). Себялюб по преимуществу — не того рода, что порицаемый себялюб: первый отличается от второго настолько, насколько жизнь, послушная суждению, отличается от жизни, послушной страсти.
Если бы все соревновались в прекрасном и напрягали свои силы, чтобы совершать самые прекрасные поступки, тогда в обществе было бы всё, что должно, а у каждого частного лица были бы величайшие из благ, потому что добродетель и есть такое благо.
1169a 8—11.
Стало быть, добродетельному надлежит быть себялюбом: совершая прекрасные поступки, делая что до́лжно, он получит выгоду сам и окажет услуги другим (1169a 12—13). Испорченному же, напротив, нечего быть себялюбцем: увлекаемый дурными страстями, он навредит и себе, и окружающим.
Во всех делах, достойных похвалы, добропорядочный уделяет большую долю нравственной красоты себе. Вот в этом-то смысле и нужно быть себялюбом, а так, как большинство, не нужно, заключает Аристотель[5].
Говоря о счастливых людях, Аристотель останавливается на спорах об их самодостаточности. Надобны ли счастливцам, блаженным и самодостаточным, друзья? Будучи самодостаточными, они, как кажется, ни в чём дополнительно не нуждаются. Но такое мнение нелепо: ведь друзья — самое важное из внешних благ! Кроме того, добропорядочный будет нуждаться в тех, кто примет его благодеяния (1169b 13). И нелепо делать блаженного одиночкой: никто не избрал бы обладание благом для одного себя (1169b 18).
Подбираясь с рассуждением о самодостаточности и друзьях к окончанию окружности, Аристотель с нового ракурса рассматривает вопрос приобретённой (не врождённой) добродетели. Он повторяет, что счастье есть деятельность. Ясно, что деятельность возникает, а не наличествует сама по себе подобно приобретению (1169b 30). Счастливый живёт с удовольствием, для одиночки же жизнь тягостна. Трудно непрерывно быть самому по себе деятельным, а вот с другими и по отношению к другим это легко. «От жизни сообща с добродетельными, как утверждает и Феогнид, получается даже что-то вроде упражнения в добродетели», — подытоживает Аристотель.
Однако что сказать о количестве друзей? Много ли их нужно, мало ли? Ответ мудреца: не нужно иметь их чрезмерно много. Если друзей больше, чем довольно, они становятся препятствием для прекрасной жизни. Для удовольствия достаточно немногих друзей, как и приправы к пище не нужно много (1170b 20—29).
Друзья предпочитают жизнь сообща. Как относятся к себе, так и к другу. Раз чувство собственного бытия заслуживает избрания, то и чувство бытия друга — тоже. Дни с друзьями проводят в тех занятиях, какие любят больше всего в жизни (1172a 6). У дурных дружба портится, ибо шаткие люди с такими же и связываются и портятся, друг другу уподобляясь; дружба же добрых возрастает от общения, и считается, что такие люди становятся лучше благодаря воздействию друг на друга.
Всего один урок. С вашим текстом. Вы и писатель. Больше никого. За 120 минут вы научитесь избавляться от типичных ошибок в сюжете, композиции и стиле. Закрепив полученные навыки, вы сможете обходиться без редактора.
В десятой, последней книге «Этики» Аристотель рассуждает о специализации удовольствия. Существует связь каждого вида удовольствия с той деятельностью, которой оно (удовольствие) «придаёт совершенство» (1175a 30). Простые примеры специализации: геометрами становятся те, кто наслаждается занятиями геометрией; те, кто любит петь либо строить, достигают успехов в этих делах, если получают от них наслаждение. Имеется и другое доказательство определяемой связи: удовольствие от одних деятельностей препятствует деятельностям иным. Любитель флейтовой музыки едва ли сможет слушать беседу философа, когда занят игрою на флейте. Удовольствие от игры таким образом вытесняет деятельность, связанную с философским рассуждением (1175b 5—9). Больше того, чуждые удовольствия причиняют почти что страдания. Кто не любит писать или считать, тот не тянется к письму или счёту (1175b 16—20). Блаженный муж извлекает удовольствие, придающее жизни полноту, из свойственной ему деятельности. Прочие же удовольствия, соответствующие иным деятельностям, стоят у него на второй или более низкой ступени (1175a 27—29).
Круг счастья замыкается
Грифель циркуля близится к замыканию круга. Аристотель указывает на счастье как на цель всего человеческого (1175a 32). Счастье — не состояние души, ибо тогда его имел бы и тот, кто проспал всю жизнь. Счастье есть одна из деятельностей, каковые заслуживают избрания сами по себе, но не одна из тех деятельностей, что существуют ради чего-то другого (1176b 3—4). Для каждого предпочтительна деятельность, отвечающая его собственному складу (1176b 27). Счастье состоит не в развлечениях: нелепо всю жизнь работать и терпеть беды ради развлечений (1176b 29—30). Иное дело — рассматривать развлечение как необходимый отдых, однако отдых не есть цель, поскольку существует только ради человеческой деятельности. Наконец, счастливая жизнь есть жизнь по добродетели, а значит, сопряжена с добропорядочным усердием и состоит не в развлечениях. Деятельность лучшей части души всегда более добропорядочна и усердна. Деятельность наилучшего в человеке выше и более способна приносить счастье (1177a 5—6).
Деятельность по внутренне присущей человеку добродетели будет совершенным (полным, завершённым) счастьем (1177a 16—17). Эту деятельность Аристотель, чей точный циркуль аккуратно доводит окружность, находит созерцательной, то есть сообразной мудрости. Вспомним: на середине пути, когда была вычерчена половина окружности, философ говорил, что мудрость, будучи частью добродетели, осчастливливает человека «от обладания добродетелью и от деятельного её проявления». Уместным представляется процитировать Платона: «Да ведь мудрость, — отвечал я, — и есть счастье, это известно любому ребёнку» («Евтидем», 279d)[6].
Ум, продолжает Аристотель, — высшее в человеке, вдобавок созерцательная деятельность наиболее непрерывна (1177a 20—21). Она и будет полным счастьем, если охватит всю жизнь человека, ибо «при счастье не бывает ничего неполного» (1177b 25—26). «И если ум в сравнении с человеком божествен, то и жизнь, подчинённая уму, божественна в сравнении с человеческой жизнью», — учит мудрец (1177b 30—31).
…насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия и делать всё ради жизни, отвечающей наивысшему в самом себе…
1177b 34 — 1178a 1.
Что по природе присуще каждому, повторяет Аристотель, то для каждого и есть наивысшее, а потому доставляет наивысшее удовольствие. Человеку «присуща жизнь, подчинённая уму, коль скоро человек и есть в первую очередь ум». Следовательно, эта жизнь и есть самая счастливая (1178a 5—8). Остальные живые существа (не люди), лишённые созерцательной деятельности, счастья не имеют (1178b 24—25). Насколько распространяется созерцание, настолько же и счастье (1178b 29—30). Созерцание ценно само по себе, и счастье будет своего рода созерцанием (1178b 31—33). Проявивший себя в деятельности ума и почитающий ум, вероятно, устроен наилучшим образом (1179a 24). Мудрец — вот счастливец по преимуществу (1179a 32).
Круг счастья замыкается.
[1] Здесь и далее указатели и цитаты приведены по изданию: Аристотель. Никомахова этика. В кн.: Аристотель. Этика. М.: АСТ, 2002. С. 39—279. Пер. Н. В. Брагинской.
[2] Тему страстей позднее разработал Спиноза, проклявший аффекты, а Моэм сделал одну из глав «Этики» Спинозы названием своего романа («О человеческом рабстве»).
[3] Эту мысль лаконично выразил Иван Ильин, перевернув известную поговорку: по хорошу мил.
[4] Запись большинства человечества в число людей дурных или недалёких имеет долгую историю. Минули века, и Карлейль и Спенсер друг за другом сошлись в том, что 9/10 людей — глупцы.
[5] Вывод Аристотеля лёг в XX веке в основу философии и романтической прозы Айн Рэнд, поднявшей тему рационального эгоизма.
[6] Диалог процитирован по изданию: Платон. Евтидем. В кн.: Платон. Апология Сократа. Критон. Ион. Протагор. М.: Мысль, 1999. С. 167. Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн.
