Из младшей редактрисы в издательстве и одновременно студентки, изучавшей антропологию и подрабатывавшей торговлей вяленой рыбой на Рогожском рынке, юная Дарья Хвостова на глазах писателя Суровцева превратилась в красивую молодую женщину, возглавившую отдел спецпроектов — первый круг той адской кухни, где сочинения авторов либо отвергаются, либо дробятся по жанрам и сериям и передаются на кромсание в круг второй. Что там, в этом втором круге, Суровцев толком не знал. Он застрял в первом. Суровцев таскался к Хвостовой десятый год, и все годы проходил в одном пальто. Случалось, и летом его надевал: до того все рубашки поистрепались. Явившись в издательство, он втягивал ноздрями деревенский аромат просоленной чехони, который не выведешь и духами «Шанель», извлекал из папки очередную рукопись, кипу листов с повестью или романом, клал на край стола и, чувствуя себя дураком, произносил: «Новая попытка, Дарья Даниловна».
Так было и на сей раз. Кончался сентябрь, шуршала листьями осень, прохожие глядели печально, и Суровцеву казалось, что они ему сопереживают.
— Говорят: попытка не пытка, господин Суровцев, но я думаю, это верно лишь для одной контактирующей стороны, — сказала Хвостова. — Вы вот пытаетесь — и для вас это не пытка, а привычка. А обо мне вы подумали, господин Суровцев?
Прозаик, примеривший слово «господин» точно новое пальто, поелозил на стуле и попробовал проглотить слюну. Слюна во рту отчего-то высохла, обратилась в липкую массу и не глоталась, а размазывалась по языку и нёбу. Он будто сушёных бычков без пива наелся. Суровцев вдруг застыдился, хоть и не имел никакой вины перед редактором Хвостовой. Ну, допустим, под пальто у него нет рубашки, а есть впалая волосатая грудь. Так дама того не видит: пальто застёгнуто на пуговицы, а где они оторвались, сведено булавками. Ну да, отвалился воротник, однако его художественно заменяет шарф.
— Знаете, в чём вы передо мною виноваты, господин Суровцев, писатель вы несчастный? — заявила редактриса, как бы услыхав его мысли.
Суровцев подскочил на стуле так, будто в обе его ягодицы, слабо защищённые вытертыми полами пальто, вкололись канцелярские кнопки — такие школьники обожают подкладывать учителям.
— Бомба ходячая — вот вы кто, Суровцев! Ядерная бомба! Несёте смерть всему, что попадает в радиус поражения! Убиваете без пощады! — отчеканила Хвостова и сомкнула крашеные губы в алую линию.
Суровцев оглядел свои плечи, но многозвёздных генеральских погон не узрел. Круглое лицо редактора приблизилось, руки приблизились, губы и ногти полыхнули. Писатель отодвинулся от огненной чертовщины вместе со стулом, пропахав на паркете борозды.
— Если на типов вроде вас не находить управу, если не ставить им преград, если не говорить им «нет», когда они ждут «да», они всю Землю испепелят, в мёртвый шар обратят!
Хвостова выдохнула и убралась целиком на своё кресло. Дух высушенной рыбы, обволокший Суровцева, развеялся. Суровцев задышал жадно.
— Писатели делятся на три категории, и большинство, демократическое большинство, гарантированное конституцией и обороняемое президентом, относится ко второй и третьей! Но ты туда не относишься, Суровцев! Заруби себе на носу!
Дарья Даниловна Хвостова, избавившая Суровцева от обращения «господин» и упростившая Суровцева до «ты», до мужика, представилась тому внезапно не женщиной в расцвете зрелой красоты, но потерявшей контуры бабой, чей норов ставил целью сближение с характером циркулярной пилы.
— Куда ж меня-то зачислили? — разобрал писатель собственный голос.
Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.
— Третья категория — бездари, вторая — посредственности. А ты, гений проклятый, в первой состоишь. Там меньшинство. Точнее, почти никого. Собственно, ты там один, Суровцев!
Обличая его, редактор Хвостова сыпала тезисами о тирании, о писательском тоталитаризме, о попытках подмять под себя литературное искусство и навязать всей стране, а там и всей планете одного себя. Всех обвинений и не упомнишь, да и ни к чему это. Любой гений нынче бесплатно узнает подробности в любом издательстве. Ещё Джек Лондон умел узнавать их и за то на боксёрский кулак редактора нарвался, а ведь прогресс и социальная эволюция не стоят на месте.
— Середнячку требуются группа младших редакторов, один старший, один главный, десяток-другой консультантов и бета-ридеров, кружок генераторов идей и маркетологов серий. Это не говоря о понукальщиках и затейниках. Бездарь нуждается в дополнительном штате редакторов и корректоров, коллективе образованных литературных негров, наёмных любовницах для регулярного восхищения его дарованием, в ротах и полках платных критиков и литературоведов, разбирающих его словеса с ловкостью карточных шулеров и вместо «контаминация фразеологизма» или «лексическая ошибка» подставляющих «особенности индивидуальной речи персонажа». Не обойтись и без специальных министерских помощников, которые при переиздании учебников русского языка подтирают строчки Пришвина и Паустовского и заменяют их новомодными перлами какого-нибудь Рымина-Бармаглотова!
Хвостова работала губами интенсивно, точно первоканальная дива в телевизоре.
— Считай, целый город над книгой трудится! — с сексуальной грудной хрипотцой воскликнула она. — Сотни, тысячи мастеров, как виртуозные фрезеровщики, снимают стружку с засечки каждой буковки. Как ювелиры, слепнут над гранями будущего литературного бриллианта. А ты — ты, сволочь! — всё творишь один! — припечатала Хвостова. — Отец безработицы — вот ты кто! Тормоз роста страны! Скрытый враг народа!
Потрясённому Суровцеву снова пришёл на ум прозаик Джек Лондон, который заменял в котельной двоих выносливых рабочих, что изрядно отдавало энтузиазмом штрейкбрехера. Да и в прачечной, описанной в «Мартине Идене», работёнки с кружевами и панталонами хватило бы на бригаду…
— Вокруг двух густонаселённых категорий, Суровцев, вертится весь экономический и финансовый мир! Компьютеры, банки, связь, автопром, типографии, складское хранение, логистика, туризм, боулинги, бассейны, охрана и безопасность, строительство, торговля недвижимостью, парикмахерские, рестораны, конкурсы, культурные центры, презентации, библиотеки, фонды, книжные сети, Интернет, электронные магазины, наконец, киноиндустрия, радио, ТВ! При такой постановке дела я не исключаю, что литература вырвется в космос!
Редакторша рубанула воздух над столом рукой, как шашкой. Суровцев отпрянул, чудом удержавшись на стуле: тот взвился на дыбы подобно дикому жеребцу.
— И главное здесь вот что, Суровцев… Точнее, вот кто… Если тебя издать… — Дарья Даниловна говорила теперь медленнее, но надрыв в её речи усилился. Начальница спецпроектного отдела произносила каждое слово с придыханием и даже с подвыванием. — Если… тебя… издать… то… знакомому миру… конец! Суровцев! Если тебя издать, других авторов в тот же день перестанут читать! У меня от этой мысли внутри организма всё переворачивается: печень лезет в горло, а сердце в кишки падает! Ты что, не понимаешь? — хрипло вопросила она. — Читатель будет требовать товар первой категории, а вторая и третья лишатся спроса! Знаешь, к чему это ведёт? К разрухе! Экономика страны вздрогнет, пошатнётся, трещинами покроется! Потенциальный террорист — вот ты кто, Суровцев! Ходячий эпицентр вероятного взрыва! ФСБ по тебе плачет!
Мягким движеньем кулака Суровцев подогнал нижнюю свою челюсть к верхней.
Натренированное писательское чутьё подсказало ему: подкатывает кульминация, а за нею и развязка бабахнет.
Красные губы Хвостовой распахнулись, сложились в круг, откуда выплыло короткое местоимение.
— Я… Я… Я ведь люблю тебя, человек-бомба. Ужас как люблю! Ты словом своим лирическим прозаическим всё моё нежное сердце искровавил! И замуж бы за тебя пошла. Не раздумывая. Как девушка тургеневская.
Брови у Суровцева помимо воли Суровцева оставили позади лоб, миновали темя и доползли до затылка, где искривились до знака &, в типографиях именуемого амперсандом, а в натуре похожего на свернувшегося в клубок кота, на которого внезапно упала четырёхзубая вилка, изготовленная из нержавеечки. Суровцев представил, как эта барышня у него на кухоньке ловкими гибкими пальчиками, красными ноготками отточенными сдирает шкурку с плотицы, принюхивается к оголённой рыбьей спинке, прикусывает зубками и тянет, отрывает полосочку… Суровцев покрылся мурашками от щиколоток до шеи, а затем вспотел от ушей до пяток. Вяленую рыбу он не любил. Любил ли Д. Д. Хвостову?
— Впрочем, нет; замуж пойду за Копытова, у того и валюта, и жилплощадь в Лондоне, и в Кремль он вхож по праздникам… Давно уж ползает тут, на яхту приглашает, книгу издать мечтает…
Голубая слеза редактора упала на чёрную клавиатуру и разбилась о букву «С».
Левую половину Суровцева бросило в пустынный жар, а правую — в арктический холод. Волосы на голове его шевельнулись, поседелые виски встопорщились и осыпались, как засохшая хвоя со сломанной бурей ёлки. Мгновенье за мгновеньем то взлетала, то опадала в этих стенах его судьба, и обиталище редактрисы увиделось ему храмом, воздвигнутым богу критического реализма.
— Практической смётки тебе недостаёт, Суровцев, — продолжала кабинетная госпожа. — Ну что ты к литературе прицепился? Зарой талант в землю! Трудись как все! Найди себе дело, в котором ни бельмеса не смыслишь! Строй многоэтажки, открой медклинику, продавай колготки с лайкрой! И где твоё благородство, Суровцев? Вот читаю твои рукописи — и восхищаюсь! Настоящая классика, образцы для подражания! А у самого внутри что? Ты погляди на себя: вылитый человеконенавистник! Мрачный мизантроп! Подумай о ближних, Суровцев! Библия советует всех любить: и ближних, и врагов. А ты что, Суровцев?
— А я что? — едва слышно пробормотал Суровцев.
— А ты одного себя любишь!
— Себя? — словно эхо, опять повторил Суровцев, невольно изгибаясь в форму вопросительного знака.
— Себя! — как кол, вогнала в грудь писателю восклицательный знак редактриса. — Любил бы врагов да ближних, так не пытался бы отнять хлеб у издателей да писателей! Вон отсюда, искуситель!
Будто Георгий копьём, вынутым из змия, она указала длинным пальцем с кроваво лакированным ногтем на дверь. В её глазах цвета осенней Темзы плыла любовная тоска и покачивалось отражение вскочившего Суровцева. Забыв о рукописи, тот метнулся к выходу, точно от гранаты спасался.
— Отнять у нас работу хочешь! Выкинуть всю Россию на улицу! — неслось взрывною волною ему в спину. — Изверг рода человеческого! Таких, как ты, в антимонопольный комитет сдавать надо! Ненавижу! Люблю! Люблю! Ненавижу!
Едва он закрыл за собою дверь, как в полотно с сухим звуком ударилось что-то. Должно быть, сердце Хвостовой. Ударилось, скользнуло по дереву и с мягким стуком упало на пол.
И тут — впервые у этого кабинета — Суровцев рассмеялся.
По коридору шли мимо разные люди, обходили полукругом согнувшегося возле двери, сотрясавшегося от хохота худого человека. Человека, который в пальто без воротника, с обмотанной шарфом шеей смахивал на сорвавшегося висельника.
А тот всё смеялся.
Был ли кто на планете счастливее?
© Олег Чувакин, 2-4 января 2019
4 отзыва
Так из чего же было сердце у Дарьи Даниловны? Твердое — нечеловеческое, но и не ледяное — не растопить… Но ведь умело и любить, и ненавидеть!? И Суровцева, и все человечество… А! Догадалась! Сердце у нее было просоленное и провяленное, хотя, тогда бы оно не могло разбиться на куски… ))))Спасибо, Олег, здорово!!
А ведь это прекрасная идея, о мудрейшая! Спешу улучшить текст и очень вас благодарю! Добавим солёного и вяленого. Пусть ружьё выстрелит подобно пушке!
«Зарой талант в землю! Трудись как все!» — дай волю дарьям даниловнам, так они всех «скрытых врагов» изведут, постукивая лакированным коготком по высунувшейся из стройного общего ряда талантливой макушке.
Спасибо Вам, Олег:) Читаю и наслаждаюсь!
Всегда рад видеть вас в гостях, умница и красавица. Всегда заварен для вас чай с таволгой и подмаренником. И никакой вяленой рыбы.