Рубрика: Рассказы

Машину времени Гонцов купил на барахолке. С поржавевшим люком, заедавшей скрипучей ручкой и бортовым компьютером на пиратском Windows. Разболтанная китайская штуковина выдержит не больше трёх-четырёх поездок. Ничего, ему и одной хватит. Деньги на машину он копил восемь лет. Мечтал слетать в прошлое, найти там себя и прикончить. Теперь мечта сбудется.

Стремительную, сердце печалящую эту пьесу чуть не двести лет назад написал московский мещанин Михаил Тимофеевич Высотский, виртуоз и автор вариаций на народные темы.

— Я с юности мечтал о любви и дружной семье, — начал шестидесятидвухлетний. — И что получил? С женой развёлся, дети разъехались. Знаете, как я представлял себя в старости? С книжкой в руках, в пластмассовых очках, в кресле-качалке в саду. Или на скамейке, в беседке под соснами. За самоваром. У своего большого дома. На травке внуки резвятся. Пахнет хвоей и тёплым ветром.

Когда умирает твой враг, погибает и друг. Одна смерть неотвратимо следует за другой. В действии сего мистического закона Буланов убедился на собственном опыте. Последние сомнения у него исчезли, когда на тот свет отправилась четвёртая пара друзей и недругов.

Каждое утро покидать постель и пить кофе, любуясь паром над чашкой, ощущая её горячие гладкие бока. Каждое утро повторять эту минуту, делая её неизбывной и находя её тайным смыслом своей жизни. Каждое утро говорить сухим шёпотом: «Ещё одна чашка». Это в твоих силах.

Живу я в селе, представляющем собой нечто среднее между деревней и п. г. т. (по старинке — посадом). До посёлка городского типа сей географический пункт по числу жителей и производственному размаху в советское время не дотянул, хоть рамки села и перерос. Строительный его расцвет и коммунальное развитие, включая проведение водопровода, пришлись на горбачёвские годы, которые теперь принято огульно и без разбору охаивать. Нынче от былого подъёма остались одни привидения, вздыхающие за потрескавшимися кирпичными стенами с облезлой штукатуркой.

С дьяволом В. познакомился в университете. Шёл январь 1994 года, он, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка провинциального вуза, принимал денежный конверт от старосты группы, толстушки с мопассановским прозвищем Пышка, как вдруг в аудитории без стука, скрипа, шороха и вообще без какого-либо звука возник человек с вытянутым лицом.

Когда депутаты Госдумы одобрили в третьем чтении так называемый полиграфический законопроект, к полиграфии никакого отношения не имевший, зато 144 раза в совокупности употреблявший словосочетание «детектор лжи» и научный термин «нанополиграф», а президент документ подмахнул, превратив его в закон, губернатор Скороспелов прошелестел вздохом, словно осенний ветер в ворохе сухих листьев.

Чтобы попасть в отделение народных инструментов, надо было спуститься в полуподвал. Тут пахло, как в библиотеке: книжной пылью и деревом. Из закрытых кабинетов доносилось тремоло домры, рокотала басами гитара, кто-то с нудным рёвом тянул мех аккордеона. Сергей, поставив тяжёлый чемодан с баяном «Рубин» на пол, прочёл на пухлой, обитой дерматином двери короткую фамилию преподавателя. Он оробел и вспомнил друга Сашку, который провалился на июльском экзамене: вся рубашка того была мокрой, хоть выжимай, а глаза хлопали, как у куклы.

Стоял июльский полдень. Старик и его старуха сидели дома за рассохшимся деревянным столом и перекидывались в «дурачка». Карты были засаленными, с обтрепавшимися и обломавшимися краями. Худой, поджарый и жилистый старик с азартом хлопал ими об стол, а плотная, широкоплечая старуха лениво роняла карту, сбрасывая её с ладони большим пальцем. Её карта иногда падала рядом с картой старика, и тот надвигал её на свою, словно находил в том какой-то порядок.

Палач оголил правую руку Юрки-худрука, провёл грязным ногтем возле локтя черту рубки и расчехлил топор. Расчехлил и посмотрелся в него как в зеркало. В соседней камере, дрожа от холода и ужаса, стояла связанная Жанна. Палач приготовил для неё самую тесную клетку, какую только отыскал в своём подвале. Клетка была впору канарейке.