А ты и не знал

 

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Иветта Давыдова.

---

 

А знаешь, я всё помню. Я помню, как в девяносто шестом муж пошёл обследовать глаз. Он вернулся из клиники и сказал, что встретил там тебя. Твои имя и фамилия ни о чём мне тогда не сказали, но он оживлённо и восхищённо рассказывал. Вы не виделись много лет. Он был очень тобою горд. Ты взял его под свою опеку, обследовал и вскоре прооперировал.

И я пришла его проведать, впервые переступив порог твоей бело-синей территории, такой ослепительно-европейской для нашего, тогда ещё совсем постсоветского, глаза. Мне полагалось переговорить с врачом мужа, и в ординаторской я отыскала тебя.

Я же не знала, что так бывает. Ты оказался героем моих девичьих грёз, давно к тому времени позабытых. Я не просто поняла, я осознала, что ты — тот самый герой. Я знала это тем необъяснимым чувством, которым люди знают про себя самые важные вещи. Тот образ не сложился из книг, нет. Я узнала тебя, потому что ты всегда необъяснимым образом присутствовал в пределах моего эфирного, астрального или какого там ещё поля, не видимого человеческому глазу. Я узнала тебя мгновенно.

 

 

* * *

 

Из клиники муж выписывался через три дня. Ты шёл с нами до лифта, потом до дверей выхода. Ты нёс подарочный пакет, который я насилу перевесила тебе в руки, потому что ты отказывался его принимать. Ты давал нам какие-то врачебные рекомендации. Но я — всегда прилежная ученица и показательно-заботливая жена — впервые в жизни не слушала слов. Я слушала только голос. Голос мужчины, который только что поведал нам о своём семейном счастье. Ты светился рассказом о жене и дочерях, и я изумилась собственному открытию: оно, оказывается, есть — это самое семейное счастье, и выглядит оно так, как выглядишь ты.

Помнишь, ты сказал, что мужу нужно показаться тебе через месяц? Знаешь, он сопротивлялся. Он всегда был нерадивым пациентом, но я убедила его ехать. И ты снова провожал нас до дверей. Он вежливо спросил, чем мог бы отблагодарить тебя за успешную операцию. И ты попросился в гости. В гости к любимому учителю. Он пообещал пригласить. И я начала ждать встречи. Чтобы ещё один раз увидеть. Чтобы только увидеть. Хотя бы ещё раз.

Но время шло, а он, казалось, забыл об обещании. На этот раз звериное чутьё ревнивца его не подвело. И в нашем доме твоё имя негласно стало запретным к произнесению на долгих шесть лет.

 

 

* * *

 

Его второй глаз неумолимо требовал врачебного вмешательства, и однажды, снова августовским днём, он вновь отправился к тебе.

Вернувшись, он принёс новость о твоём четырёхлетнем вдовстве. И тогда же на меня рухнуло понимание: «свободен!»

Муж рвался домой на следующий день после операции, а я настаивала на положенных трёх днях стационара. Я приезжала к нему по несколько раз в день, хоть устройство лечебного процесса совсем того не требовало. Неведомая сила несла меня по кабинетам клиники в поисках тебя, чтобы лживо озадачиться послеоперационным уходом.

И вот, наконец, пойманный мной у дверей ординаторской, ты что-то рассказывал про этот самый постоперационный уход. Но я по-прежнему не слушала рекомендаций, потому что не слышала ничего, кроме музыки твоего голоса. Я впивалась взглядом в линию твоих губ, форму носа, в контуры твоей всегда несимметричной стрижки, в твою лёгкую грустную улыбку, в красивые пальцы твоих рук, державших предмет нашего разговора — голубую упаковку глазных капель. Я смотрела тебе в глаза, пытаясь напиться из этих озёр впрок, потому что назавтра муж выписывался и всё заканчивалось. Потому что у человека только два глаза, и потому что оба уже успешно тобою прооперированы. Как жить? Как мне потом со всем этим жить?! Как остановить мгновение? Как забрать с собой? Мне казалось, ещё немного, и эти мысли материализуются, встанут рядом и их увидят окружающие: порочные мысли жены, когда-то давшей себе клятву быть верной в супружестве и избежать развода любой ценой. А может, ты их прочёл, потому что вдруг попросил подбросить тебя до центра города, ведь я была на машине.

 

 

* * *

 

Знаешь, те следующие сорок минут до сих пор остаются самыми счастливыми в моей жизни. Когда по мягким коврам пансионата я шла на ватных ногах за тобой вниз, взгляд мой упал на окно — за ним творилось непонятное. Было похоже на ноябрьские сумерки: это полуденный август разражался не свойственной ему в здешних местах в это время грозой. Живописное небо бушевало несочетающимися тонами: стальные облака громоздились клоками, как нутро старого, сбившегося шерстяного одеяла. Объёмные и рыхлые, пронизанные ярчайшим свечением, в сиянии ослепительных бело-розовых нимбов по контурам, в разрывах они просвечивали бездонной синевой небесного фона и волокли по пространству летнюю непогоду. Дождь лил стеной, словно кто сверху прижимал пропитанное водой то гигантское клокастое одеяло.

Ты исчез за дверью какой-то служебной комнаты, чтобы позаимствовать у коллеги зонт. Вскоре вернулся, и впервые я увидела тебя без рабочего халата, высоко, русого, в светлой рубашке и светлых джинсах. Светлые мужские брюки всегда обладали особой поражающей меня силой.

Я не помню, дышала ли я, когда ты предложил мне взять тебя под руку, чтобы уместиться под зонтом. Я только помню, как мы ступали по залитой водой плиточной площади по направлению к моей машине, прочь от здания с вечно вертящимся над ним сине-белым глазом, и я физически ощущала, как тащила на спине взгляд мужа из окна пансионата.

Мы добрались до центра почти мгновенно, так показалось мне. За время поездки ты был немногословен, диалог не клеился. Ты вышел из машины, слегка замявшись при прощании, едва прикоснувшись губами к тыльной стороне моей ладони, поблагодарил и побрёл в нужном тебе направлении. Ты оглянулся всего однажды, в пол-оборота и неловко.

По сей день, проезжая тот перекрёсток, я всё ещё смотрю тебе вслед. Я всё ещё гадаю: в тот день мы поняли или не поняли друг друга?

Та летняя гроза будто ознаменовала начавшийся и в моей жизни шторм, настоящий, с девятым валом.

 

 

* * *

 

Через день муж вернулся домой. Многоразовые ежедневные закапывания его глаза становились тягостным испытанием для нас обоих. Три раза в день мне приходилось заглядывать в бездну отчаяния и обиды за предательство. Синий огонь его глаз молчаливо жёг меня за измену, которой не было, но которая, получается, была.

Между тем стремительно истекал срок годности моего летнего отпуска. По накатанной текли дневные заботы безупречной хозяйки, перемежаясь теперь с запойным перечитыванием классических произведений о несчастной любви. В том, что это была настоящая любовь, я уже не сомневалась, потому что понимала, что попала под все известные мне определения этого чувства. Встречавшие меня на улице друзья и знакомые, не сговариваясь, удивлялись: «Что с тобой? Ты светишься!» Я честно отвечала, что влюбилась, и они, так же, не сговариваясь, хохотали, мол, хорошая шутка.

Любовь и кашель не скроешь, но я отчаянно пыталась. Получалось плохо. Куприн, Толстой, Тургенев, сменяя друг друга на брачном ложе в спальне, доводили мужа до молчаливого белого каления. А моё физическое тело пребывало в каком-то анабиозе, и только случайно заметив собственную мочу красно-коричневого цвета, я словно очнулась от летаргического сна. Оказалось, что я не ела и даже почти не пила целых пять дней! К нормальному рациону я возвращалась, как пост-реанимационный больной — чайными ложками и через силу.

 

 

* * *

 

Ты догадывался, что моё супружество было странным. Тебе ли не знать, что он был намного старше меня и вполне уютно женат. Но он влюбился, как мальчишка, развёлся и женился на мне — практикантке-пятикурснице университета. Иногда мне самой казалось, что всё это он проделал без моего участия. Просто увидел меня в учительской вашей престижной спецшколы, взял за руку, без спросу, и повёл по жизни. А я, удивлённая, ведь до него никто не решался, позволила и доверилась. Я уважала его за внутреннюю силу. Теперь это зовут харизмой. Меня магнитила его решительность, рисковая натура, непоседливость, вторая молодость. Мне льстило, что его всегда помнили и уважали бывшие ученики вашей гимназии, хоть он ушёл из школы сто лет назад.

Знаешь, однажды февральским субботним вечером за ним на такси приехали выпускники пятнадцатилетней давности. Оказалось, когда они собрались в ресторане на традиционную встречу выпускников, им захотелось пригласить кого-то из учителей, и они выбрали его. И послали за ним гонцов. Они устроили ему овацию, когда он вошёл в зал. И я, оставшись дома, и объясняя дочери, куда поехал папа, по-настоящему плакала от гордости за него, и от счастья, что такой он — любит меня. Дом наш всегда был полон гостей. Он был надёжным и другом, и мужем.

Так и существовали мы рядом много лет: он со своей любовью, а я с чувством благодарности за неё. После декрета начался мой карьерный успех. За формальное женское счастье я с радостью платила безоговорочной преданностью и верностью. Это было не обременительно. Но он, ревнивец, всегда неусыпно бдил и не отпускал. Вообще никуда. Даже погулять с подругами по городу. Его подозрения поначалу были обидными, с годами привыкла, покорилась случившему — сказалось восточное воспитание. Однажды я поняла, что быть верной легко в двух случаях: если сильно любишь мужа, и если не любишь никого. В моём сердце была пустота. Верность мне была не в тягость. Но он отказывался в это верить и всегда ждал подвоха. Ждал и дождался. И понял, что раньше действительно поводов не было, и зря он изводил меня своей многолетней ревностью. А теперь вот есть, но ничего с этим было не поделать. И страдал он теперь молча. Мы оба страдали молча. Лишь изредка он свирепел, когда в мимолётных вспоминаниях тебя я вдруг начинала попеременно убеждать, просить, требовать, заклинать, умолять исполнить, наконец, обещанное, и пригласить тебя в гости.

Я мучительно искала возможность видеть тебя, поэтому начала возить к тебе в клинику школьницу-дочку, безжалостно эксплуатируя её медленно, но верно прогрессирующую подростковую близорукость. За несколько недель до очередной встречи я жила предвкушением того, что мы после обследования, возможно, снова сможем подбросить тебя до дома: я на машине всегда, а ты почти никогда. И если так случалось, то до твоего дома мы ехали под перезвон моего мобильника — это муж нетерпеливо справлялся о состоянии глаз ребёнка, нервно передавая тебе приветы. Отцом он был заботливым, но каждый раз я знала, что дома меня ждёт его подозрительный, злобный взгляд и раздражённые сетования. И если цвет борща казался ему недостаточно золотистым, чтобы как у его мамы, я знала — это оно! Неправильная консистенция желтка в привычной утренней глазунье — оно! Поздно вернулась с прогулки с подружкой, а в шуме торгового центра пропустила его звонок — «Вон из спальни! Где шаталась туда и иди! Я тебя брезгую!» — оно! Я всё это знала уже тогда, в машине, когда мы в очередной раз везли тебя домой после работы, и всё равно молила, чтобы пробки в час пик были длиннее. Присутствие дочери на заднем сиденье формально меня оправдывало и тем успокаивало.

 

 

* * *

 

А помнишь, между профилактическими нашими посещениями тебя, были редкие наши перезванивания на домашние телефоны, с моими, ставшими традиционными, самовольными приглашениями, и твоими, ставшими дежурными, вежливыми отказами?

Но однажды случилось настоящее чудо. Январским утром я не решилась ехать за рулём по заледенелому городу, поэтому в больницу, куда муж попал с воспалением лёгких, мы с дочерью отправились «пешком». Глядя за окно палаты, я знала, что ты жил где-то там, совсем рядом, но могла ли я помыслить, что Его Величество Случай может быть так великодушен ко мне! На обратном пути мы встретились в трамвае на остановке у больницы: отец семейства, воскресным днём ты ехал на рынок, а мы — за подарком ко дню рождения дочкиной подружки. Помню, как все вместе мы купили большую мягкую игрушку. Потом дочь уехала домой готовиться к вечеринке, а мы с тобой решили прогуляться по плохо расчищенной и скользкой от двадцатиградусного мороза аллее самой центральной улицы города. Я висла на твоём локте, любезно предоставленном мне для безопасности. Мы кружили по рынку в поисках продуктов, когда ты вдруг предложил приехать ко мне вечером с гитарой. Я помню, как бешено заколотилось моё сердце. Под натиском этого стука я нерешительно согласилась, и мы даже изменили маршрут покупок, и уже договорились о часе встречи, как я позорно расстроила все наши зыбкие планы, всё-таки отказав тебе в визите. Мне не хватило духу на уединённое свидание. Я испугалась. Я всегда буду жалеть об этом. И ещё о том, что зачем-то назавтра рассказала, пусть и без подробностей, только о самом факте этой случайной встречи, мужу. Знаешь, мне и теперь кажется, что именно это убило его. Он резко сдал после выписки, долго злился на меня, заметно похудел, и спустя полгода ему поставили смертельный диагноз. Бороться за себя он отказался.

 

 

* * *

 

Свой «девятый вал» в затянувшейся буре собственных, не известных тебе страстей, я встречала вместе с очередным годом. Однажды ты снова позвонил.

Я помню, как вернувшись домой после праздничного предновогоднего корпоратива, я сбежала от семьи в интернет. Рассеяно подняв малиновую трубку звенящего домашнего Siemens, я обомлела: ты сообщил, что готов прийти в гости. «А можно я буду не один? — спросил ты. «Да, конечно!» — радостно отозвалась я возможности увидеть твою дочь, возможно обеих, о которых много слышала раньше. Знаешь ли ты, что я всегда восхищалась другой твоей ипостасью — одинокого отца, сумевшего воспитать красавиц и умниц. Меня восхищали их золотые медали престижной лингвистической гимназии; бюджетная форма обучения в медицинском — у младшей; счастливое замужество — у старшей! Закончив разговор, мне оставалось лишь поставить в известность мужа. Мы пригласили тебя к себе.

 

 

* * *

 

Белёсые низкие небеса и проволока рвущихся к ним оголённых веток деревьев — безмятежный пейзаж второго дня бесснежного нового года за окном. А в доме незримый накал обоюдного нашего ожидания тебя, перемешанный с запахом моих испытанных «коронных» блюд.

Звонок на мой сотовый раздался с незначительным опозданием от назначенного часа. Я, сдерживая скорость шагов, вышла за ворота. Красная иномарка показалась слева на пустынной улице, и я увидела… нет, не тебя — я увидела Её. Возможно, я улыбалась, но тела я больше не чувствовала. Мне казалось, что невероятных размеров гвоздём — от макушки до пят — меня прибили к асфальту и обездвижили. Ты представил нас друг другу: мы оказались бывшими землячками; вы познакомились на танцах…

Муж ликовал. Я знаю, всё, абсолютно всё было написано на моём лице. Что прочёл ты? Прочёл ли?

Мы вошли в дом. В моей жизни есть несколько дней, вспоминая о которых, я никогда не могу понять, как я пережила их физически, какая сила удержала меня от умирания. Тот день — один из них. Я помню, как ты спел пару песен на принесённой с собой гитаре, как оставил её у нас, когда уходил, будто в залог очередного скорого посещения: теперь-то можно было дружить семьями. И новый ваш визит, я помню, был очень скорым. Вы пришли без предупреждения, но даже теперь нам не суждено было увидеться. Я вернулась домой слишком поздно, застав на кухне лишь две непочатые бутылки любимого мной азербайджанского вина, принесённых вами для хозяйки дома.

 

 

* * *

 

Потом наступил короткий штиль, а, спустя ещё год, тяжелейшая депрессия. Оказалось, депрессия — не отвлечённое понятие, как грусть, любовь или дружба. Это — медицинский диагноз. Начались походы к психотерапевту.

— Вы знаете, чего Вы хотите прямо сейчас? Вы можете это сделать? — спросил врач в очередной беседе, глядя на заливающуюся потоками неконтролируемых слёз меня.

Я точно знала, чего хотела в тот момент, потому что по странному совпадению в ста метрах за стеной кабинета психотерапевта вертелся неусыпный бело-голубой глаз твоей клиники. И я пошла к тебе.

Ты помнишь, как в тот день сам попросил меня отвезти тебя домой и пригласил на мамин свекольник? Помнишь ли ты, как объяснял своё приглашение желанием показать меня своей маме как бы в противовес твоей нынешней жене? Я так ничего толком и не поняла, но ты уговорил, и мы поехали. И было знакомство с мамой. И был свекольник, самый вкусный в моей жизни.

Я помню, как в то страшное для меня время ты обследовал мою маму. И когда ей понадобилась дорогостоящая операция на глазах, ты лично с бумагами в руках ходил по кабинетам своей клиники, добиваясь льготы на бесплатное её проведение. И добился. Только ждать нужно было полгода. Полгода — залог новой встречи с тобой! Но неожиданно ты пригласил меня заглядывать к тебе на работу чаще, и я с радостью это сделала несколько раз. Мне становилось всё хуже, и я позволяла себе лечиться тобой. Меня умиротворяли твой вдумчивый взгляд, твой тихий голос, неспешный разговор. Мне очень недоставало твоего несуетливого темпа жизни, умения наслаждаться простыми вещами. Рядом с тобой я млела, и меня ненадолго отпускало. Но в тех целомудренных дружеских встречах у тебя на работе между нами незримо стояли они — наши с тобой законные супруги. И однажды ты высказал опасения, заботясь то ли о своей репутации перед моим мужем, то ли о нём самом. Я немедленно исчезла из твоей жизни. Мне были дороги твоё имя, твоя репутация, мне был дорог ты. Ты и теперь мне дорог.

 

 

* * *

 

Я увидела тебя снова, спустя без малого год, уже в качестве твоей пациентки, чинно записавшись на приём и оплатив в кассу предусмотренное обследование: мне требовались очки. К тому времени в истории остались внезапная смерть мамы (её хоронили в день назначенной той самой операции, которой не суждено было случиться), мой развод с мужем и разъезд. Я сказала, что больше не могу, он сказал «уходи», и даже фамилию свою не разрешил оставить. И я ушла, практически, в никуда. Перипетии тех последних многострадальных месяцев моей жизни дали о себе знать резким падением зрения. В тот день моего приёма твоя теперешняя жена оказалась рядом: заехала забрать тебя после работы. Ты зачем-то свёл нас в кафе клиники и оставил наедине, угостив нехитрой едой. Мы поболтали о пустяках, она поделилась со мной радостью неугасаемой остроты чувств между вами, и мы расстались.

Спустя ещё полгода умер муж, на тот момент уже бывший. Он ушёл с непрощённой обидой на меня. Так сказала дочь. Так он сказал ей.

А мы с тобой каждый год поздравляем друг друга по телефону: ты меня с Восьмым Марта, а я тебя с днём рождения. Откуда тебе знать, что дату твоего дня рождения я выяснила через адресное бюро ещё в прошлом веке, в тот далёкий год первого знакомства с тобой, когда никто не знал слова «интернет». А дату моего дня рождения ты спрашивал несколько раз, но в нужный день звонил редко. Для тебя и сейчас не существует интернета. Точнее, для тебя не существует социальных сетей. А тебя в сети найти можно, и я делала это несколько раз. Твоё имя и тема диссертации есть на научных сайтах.

 

 

* * *

 

Наверняка ты помнишь, как однажды заменить очки я пришла уже не к тебе. Я пришла к своей новой знакомой — твоей коллеге. Я тогда танцевала сальсу, мы познакомились в клубе. Она намного моложе меня. Конечно, в вашей профессии у неё опыта меньше, но на вашей общей бело-голубой территории с ней мне было проще. В тот день я вошла в ваши анфилады, и она указала мне на тебя со своего рабочего места. В приёмных отсеках просторного помещения сновали врачи и сидели, пряча лица в аппараты, пациенты. Ты одиноко склонился над чьей-то амбулаторной картой. Подружка понимающе вздохнула: «Иди… я подожду».

Увидев меня, ты остался спокоен. Мне показалось, что ты заметно утомлён, и грустишь сильнее. Мой всё ещё влюблённый взгляд снова заскользил по твоему лицу, волосам, рукам. Я села напротив. Ты безудержно пустился в комплименты, говорил, что в моих глазах написано счастье, и я обязана тебе верить хотя бы потому, что о глазах ты знаешь всё в силу профессии. Мы поболтали о каких-то пустяках. Ты расспрашивал меня о личной жизни, а я тебя — о твоей диссертации. Я стараюсь не справляться о твоей семье, чтобы не фальшивить. Мне иногда кажется, что женат ты был всего однажды, тем, первым, счастливым браком. А теперешний твой статус — он просто для удобства. Ты человек правил. Я помню, как после гибели жены ты иронизировал над словом «мужчина». Ты говорил, что «мужчина» — это «муж» и «чин», а ты тогда, после трагедии, больше не был мужем, и чина ещё не было. И ты жалел, что не погиб вместе с ней. Я знаю, что свою кандидатскую ты написал в память о ней. Она тоже была врачом. Теперь вот докторская. Ты учёный. А я… Я тоже пишу, но короткие несмелые рассказы, и их даже иногда публикуют. Узнав об этом, в ту нашу последнюю встречу ты вдруг признался, что всегда считал меня талантливой, сказал «пиши». Прощаясь, ты попросил почитать, когда напишу. Я пообещала.

 

 

* * *

 

В этот мартовский праздник ты снова звонил. Помнишь, мы долго и весело болтали обо всём сразу, о твоих внуках и моих личных делах? Помнишь, ты поинтересовался, пишу ли я, и когда ждать сборника? Что ж, я написала, читай. Ведь ты и не знал…

 

© Иветта Давыдова