Приключения Пылинки

 

 

Повесть-сказка для детей дошкольного возраста

 

 

Раньше Пылинка и не знала, что мир — такой большой!

Она жила под крышкой колодца. Представляете, какой скучной казалась ей жизнь? Но одним солнечным днём кто-то взял и поднял круглую чугунную крышку — и в глаза Пылинке брызнул яркий жёлтый свет. Ей пришлось как следует зажмуриться: ведь пылинки из колодцев не привыкли к яркому свету. А потом дунул ветер, быстро обернулся вокруг стенок колодца — снизу доверху, подхватил Пылинку и понёс туда, где она никогда не бывала.

Вместе с нею ветер подхватил и её подругу, ещё одну пылинку, такую же серенькую, неприметную и молчаливую. Вы спросите: почему молчаливую? А потому, что бедняжкам-пылинкам и поговорить-то было не о чем. О чём поговоришь, живя в тёмном колодце? Пылинки и про солнце-то ничего не знали, не говоря уж о временах года, дожде, радуге, одуванчиках и зелёной траве.

Ветер был такой тёплый и такой упругий! Оказалось, он умел не только посвистывать над крышкой, но и летать — где только ему захочется! И мог брать с собою пассажиров. Ветер кувыркал и подбрасывал Пылинку и её подружку, и они поднимались и проваливались, и замирали на поворотах, и повизгивали от удовольствия. А когда это занятие им наскучило, они перекатились туда, где ветер был поплотнее, улеглись спинка к спинке и стали глазеть на диковины, мимо которых пролетали: высокие, низкие, широкие, узкие, прямоугольные, квадратные, вытянутые и приплюснутые, и неподвижные, и шевелящиеся. Каких только чудес на пути не попадалось! Пылинки и названий-то им не знали. Подумайте только: они видели дома, тротуары, магазины, детские садики, школы, машины, велосипеды, деревья, клумбы и ещё многое-многое, но не знали, что это такое и зачем оно нужно. Немного узнаешь, живя в колодце!

Могучий ветер то поднимал подружек выше крыш, то опускал их к самой земле, так, что им казалось, будто они вот-вот упадут в какой-нибудь колодец и опять окажутся в тесноте и темноте. Вспомнив о колодце, о крышке, которая закрывала солнечный свет и огромный мир — с его теплом и диковинами, — пылинки испугались. Они решили собрать все свои силёнки и вскарабкаться по ветру как можно выше. Но ничего-то у них не получилось: ведь ни рук, ни ног у пылинок нет! Не успели они передохнуть после своих попыток, прилечь на спинки, как ветер, резко взмыв ввысь, повернул между высотными домами — и Пылинку швырнуло к ближайшему окну, а её подружку понесло по улице дальше. Как ни кричала Пылинка ветру, чтоб он вернулся за ней, тот её не услышал. Городские ветры такие быстрые, такие стремительные! Они не умеют возвращаться. Лишь сквозняк свистнул Пылинке на прощанье. Она закрыла глаза, чтобы не страшно было падать, а через несколько секунд куда-то мягко приземлилась. Она открыла глаза и навострила свои крошечные ушки.

— Не понимаю, Константин, — услышала Пылинка, — что за срез вы мне приготовили. Эти волокна очень напоминают человеческие волосы. Вы опять всё напутали. Наверное, придётся объявить вам выговор. А то и уволить.

— Павел Карлович, — ответил весёлый голос, — срез ещё не готов. А в микроскоп вы рассматриваете свою бороду.

— И правда, — пробормотал тот, кого назвали Павлом Карловичем.

Оказывается, Пылинка лежала на стёклышке под микроскопом! Она и не узнала бы, что над нею микроскоп, если бы весёлый голос не сказал об этом.

Длинная белая борода отдалилась от Пылинки. Павел Карлович затолкал бороду в нагрудный карман белого халата, застегнул карман на пуговку и снова склонился над микроскопом.

— Вот теперь, — сказал он, — борода не мешает. Но на стекле много пыли. Ты слышишь, Константин? Ты опять плохо почистил стёкла. И не мешало бы тебе сделать генеральную уборку. У нас ведь микроскопы и лаборатория, а пыли тут не меньше, чем у них, — он махнул рукой к окну, — в историческом архиве. Хорошо, что я не историк.

— Уборку так уборку, Павел Карлович, — ответил Константин. — Завтра же займусь. А история, между прочим, — это очень интересно.

Пылинка не поняла, почему человеку с белой бородой неприятна пыль, зато ей захотелось побывать в историческом архиве и познакомиться с тамошними пылинками. Вот уж, наверное, кто больше всех знает! Ей будет не стыдно там появиться: она ведь была в лаборатории, видела белую бороду Павла Карловича и знакома с микроскопом. В каком-то смысле она — Учёная Пылинка. У неё, правда, нет бороды, но кто ж не знает, что у Пылинок бород не бывает?

— У стула ножка опять расшаталась, — сказал Павел Карлович, отрываясь от микроскопа. — Не стул, а какое-то испытание для нервов!

— Вы такой ворчливый, Павел Карлович. Прямо как моя дочка. Катенька моя как заворчит — так хоть хватайся за голову и из дому убегай.

— Как я могу походить на твою Катеньку? — спросил Павел Карлович. — Разве у неё есть борода?

— Можете, — сказал Константин. — Бороды у неё нет, а вот ворчите вы с ней одинаково. Знаете, как мы зовём её дома? Старым дедом. Шесть лет Катеньке, а уже маму поучает: почему чашки не помыты, почему сахар просыпала на стол, почему воду у попугая вовремя не сменила. И меня поучает: почему, уходя на работу, окно не закрыл, почему в субботу половик не вытряс? Был бы у Катеньки микроскоп, так она пеняла бы мне на немытые лабораторные стёкла. И на подружек своих Катенька ворчит. То у Светочки платье испачкалось, то Наташенька книжку не вернула. А Машенька однажды расплакалась — до того распекла её наша Катенька!

Павел Карлович молча слушал.

— Приходится, — продолжал Константин, — учить нашу Катеньку дружбе. Да-да, Павел Карлович. Обыкновенной дружбе.

— И как же вы её учите? — заинтересовался Павел Карлович, забыв про микроскоп.

— Очень просто. Каждый раз, когда она начинает ворчать, мы ей напоминаем: «Так-так, Катенька. Снова ворчишь? Снова сердишься? А ну-ка, вспомни, что ты пообещала папе и маме. Правильно: ты обещала дружить — вместо того, чтобы сердиться. Как только начнёшь ворчать и сердиться — тут же бросай ворчливое скандальное дело и начинай дружить. И станешь счастливой-счастливой и сделаешь счастливыми всех вокруг».

— И что же, — спросил Павел Карлович, — у неё получается?

— А как же! — ответил Константин, подходя к столу с микроскопом. — Теперь Машенька, с которой прежде Катенька ссорилась, называет Катеньку лучшей своей подругой, а Наташенька дарит ей книжки. А вечерами Катенька докладывает о сделанных добрых делах: вымыла чашку, блюдце и ложку, закрыла окно, потому что подул сильный ветер, поздоровалась с соседкой тётей Кларой, очень сердитой, и та стала чуточку добрее. Как только откроет рот Катенька, чтобы поворчать, так сразу и вспоминает, чему мы с мамой её научили. Так-то, Павел Карлович!

Павел Карлович поскрёб в белой бороде.

— Дружить, значит, — сказал он. — Как захочешь поворчать и рассердиться — так, стало быть, и дружить. Вот не знал, что ты философ, Костя! Настоящий Лев Толстой!

Пылинке понравилось то, что рассказал Константин. Ах, она никогда ни на кого бы не ворчала, ни на кого бы не сердилась, ни с кем бы не ссорилась, а только бы дружила! Но нет у неё больше подруги, серой молчаливой пылинки, с которой она жила в колодце. И ни одной пылинки рядом на стёклышке! Зря, зря говорит Павел Карлович, что стёкла не чистые. Очень чистые: единственная пылинка на всё стекло — и та с улицы залетела!

В этот момент возле Пылинки появилась что-то зелёное, сладко пахнущее.

— Вот ваш срез, Павел Карлович, — сказал Константин, сдвигая немного стёклышко со сладко пахнущим срезом и с Пылинкой.

И тут он сказал: «А» — и вдруг как чихнёт!

Кувыркнувшись на стекле, Пылинка полетела над столом, пролетела по лаборатории и вылетела в открытое окошко. Никто, наверное, и не заметил, что она исчезла со стекла. А жаль: она уже начала разбираться в науке! И в философии!

За окошком её подхватил ветер. Он всё же вернулся за ней!

Но она попала на самый хвостик ветра. Хвостик вильнул, и Пылинка не полетела по улице, а попала в другое окно — в доме напротив. Это окно было затянуто сеткой, но ведь для крошечной Пылинки любая ячейка сетки — такая же большая, как для человека целое небо.

Попала наша Пылинка в тот самый исторический архив, о котором недавно говорил Павел Карлович — человек с белой бородой, смотревший в микроскоп. О том, что здесь архив, догадаться было нетрудно. Пока Пылинка поудобнее устраивалась на столе, у стопы толстенных папок, в кабинет, приоткрыв дверь, заглянул человек.

— Вы Александра Яковлевна? — спросил он. — Здесь архив?

— Нет, электростанция, — ответила Александра Яковлевна, сидевшая за столом, справа от стопы папок. Рука Александры Яковлевны взяла со стопы папку и положила её на стол. Пылинка подлетела и опустилась обратно. Хорошо, что она устроилась возле папок: не то бы её сдуло — как сдуло сейчас миллион других пылинок, тут же поднявших крик! Они полетели со столешницы на пол, а что приятного в том, чтобы валяться на полу? На тебя могут наступить! А ещё хуже то, что ты можешь пролежать там, на полу, где-нибудь под батареей, целую вечность. И никаких тебе приключений с ветром и никакого тебе солнышка. Жизнь, как в колодце!

Наша Пылинка отлично знала, что самое ужасное и тоскливое для любой пылинки: жить в колодце или в какой-нибудь глубокой яме, куда не заглядывает ветер и откуда никогда не выбраться. В колодце до неё, бывало, доносились стоны и охи пылинок, лежавших на самом дне, да ещё под слоем мусора. Там, куда не добраться никакому ветру.

Поэтому-то пылинки, полетевшие со стола, и кричали. Не хотели вниз! И так громко они кричали, что Пылинка поморщилась. Криком ведь делу не поможешь. Вот если бы на пол упала одна из этих огромных папок с бумагами, тогда бы пылинки поднялись бы в воздух и могли бы приземлиться на столе или вылететь через сетку на улицу.

— Какая ещё электростанция? — сказал человек в дверях. — Шутите?

— У вас очки на нос сползли, — сказала Александра Яковлевна. — Сейчас свалятся.

— Ой, спасибо.

Человек поправил очки и вошёл в кабинет целиком. За ним вошёл мальчик.

— А у меня, — сказал мальчик, — сладкий петушок!

И он сунул в рот петушок на палочке. Пылинке тоже захотелось петушок, но для пылинок не делают сладких петушков!

— Я вот по какому делу, — сказал человек в очках. — По архивному делу. В тысяча девятьсот тринадцатом году…

— Это не ко мне, — сказала Александра Яковлевна. — Это к Виктории Викторовне из сто восьмого кабинета.

— Как странно, — громко сказал человек, снимая очки и подходя к столу Александры Яковлевны.

— Не говорите так громко, — попросила Александра Яковлевна. — Здесь не электростанция.

Человек достал платок, стал возле стола протирать очки.

— Я звонил, и мне сказали…

— Дела до революции — не мои, — сказала Александра Яковлевна. — И вообще у меня рабочий день заканчивается.

— До какой такой революции? — сказал человек, надевая очки. — Я же ясно сказал: тридцать третий год.

Глядя на него, Пылинка тоже захотела иметь очки. Это так здорово: под стёклами очков глаза человека делались такими большими, такими круглыми! Эх, и почему для пылинок не придумано очков?

— Вы сказали: тринадцатый, — сказала Александра Яковлевна.

— Всё может быть, — согласился человек в очках.

— А почему вы с ребёнком? — строгим голосом спросила Александра Яковлевна.

— Куда же мне его девать? — сказал человек в очках. — В детском садике воспитательницы и нянечки все сразу взяли да ушли в отпуска. Лето, говорят, настало. Хоть бы одна осталась — так нет! Даже поварихи, и те ушли. То есть уехали. Кто в Сочи, кто в Китай, кто в Австралию. Одна на Цейлон улетела.

— Не лгите мне. Меня не разжалобить, — сказала Александра Яковлевна. — У нас тут серьёзное заведение, архив, а не цирк с клоунами.

— Мой папа не врёт! — вынув изо рта петушок, крикнул ребёнок. — Это вы тут всё сочиняете! Вон сколько насочиняли! — Мальчик показал на папки, стоявшие на полках и лежавшие на столе.

— Мальчик, ты не умеешь себя вести, — сказала Александра Яковлевна. — На месте твоего папы я бы тебя наказала. Например, лишила бы ужина. Или покупала бы тебе поменьше петушков. И заставляла бы почаще мыть дома полы. Ты моешь полы? Ползаешь с тряпкой, обдирая коленки?

— Вы плохая!! — Мальчик топнул ногой.

— Шурик, — сказал папа, — не шуми. Тут архив.

— Вот-вот! — начала Александра Яковлевна. — Распустили мальчишку!

Пылинка вспомнила рассказ Константина о Катеньке, и поняла, что самое время прийти Шурику на помощь. И не только Шурику, но и его папе, и Александре Яковлевне. Ведь эти трое не слышали рассказа Константина! Кто знает, что они сейчас наговорят друг другу!

Правда, Александра Яковлевна не услышит Пылинку, и папа мальчика не услышит, но Шурик-то — непременно услышит! Всем ведь известно, что у детей слух острее, чем у взрослых. Они могут слышать даже то, что говорят пылинки — когда те к ним обращаются. Поэтому-то пылинки и могут поговорить с детьми. Хотя, если задуматься, взрослые тоже были детьми — а значит, тоже когда-то слушали пылинок и помнят об этом. Кто знает, может, взрослые не говорят об этом детям нарочно? Наверное, думают, что дети, которые примутся слушать пылинок, совсем перестанут слушать их, взрослых. Какому же взрослому понравится, что его Катенька или Шурик слушает не его, а какую-то там пылинку?

А может быть, взрослые давным-давно забыли своё детство. И думают, что его и вовсе не было.

— Шурик, — сказала Пылинка, — петушок очень вкусный?

— Очень, — прошептал Шурик. — А ты кто?

— Я пылинка, лежу на столе.

Александра Яковлевна, услышав Шуриковы «очень» и «ты кто», сделала удивлённое лицо. Она уставилась на Шурика, и папа тоже уставился на него.

— Хочешь ни с кем больше не ссориться, а всегда только дружить? — спросила у Шурика Пылинка.

— Конечно!

— Тогда возьми и предложи Александре Яковлевне петушок.

— Шурик, — сказал папа, — что с тобой? С кем ты разговариваешь?

Но Шурик уже обратился к Александре Яковлевне:

— Возьмите, пожалуйста, мой петушок и больше ни на кого не сердитесь. Я бы дал вам что-то другое, но у меня с собой больше ничего нет. Петушок вкусный. Я только половину съел. Вот, берите. — И он протянул Александре Яковлевне обсосанный петушок.

— Как мило, — сказала Александра Яковлевна, и глаза её заблестели.

Если бы Пылинка знала, что у людей из глаз могут бежать слёзы, она бы испугалась. Не смоет ли её со столешницы?

Александра Яковлевна завернула петушок в бумажку, положила его на стол, взяла платок и промокнула глаза.

— Пылинка в глаз попала, — сказала она Шурику и его папе.

Да, пылинки иногда попадают в глаза!

— Посмотрите в этой папке, — сказала Александра Яковлевна и подала папе Шурика ту самую папку, что лежала перед ней.

Папа Шурика взял папку. Очки его быстро сползли на кончик носа, и он обеими руками схватился за дужки очков, а толстую папку, ясное дело, выпустил. И она упала на пол. Пылинка, которую подбросило воздушной волной, оказалась на самом краешке столешницы. Хорошо, не упала!

«Ура, спасены!» — закричали громко пылинки, поднявшиеся с пола. Их было так много, что воздух в кабинете стал серым.

— Ну вот, пыль подняли, — вздохнула Александра Яковлевна, но не очень сердито. — Вы всегда всё роняете, да?

— Всегда, — подтвердил папа Шурика.

И наклонился за толстой папкой.

В это время и Александра Яковлевна со своего стула наклонилась за папкой. Бамс! Папа Шурика и Александра Яковлевна столкнулись лбами. Когда они подняли головы, лица их были красными. Папа Шурика развёл руками и поправил сползшие очки. Александра Яковлевна, сидя на стуле, держала в руках папку. Наверное, она снова рассердилась — потому что сказала: «Ух, как вы все мне надоели!», подняла повыше толстую папку — и изо со всех сил как хлопнет ею по столу!

Что произошло в архивном кабинете дальше, Пылинка узнать не могла: воздушная волна подняла её с краешка стола и выбросила через оконную сетку. Но Пылинка очень надеялась, что Александра Яковлевна попробует петушок Шурика и станет чуточку добрее!

Ветер давно покинул улицу, на которую вылетела Пылинка, и она поняла, что падает. «Ой, не хочу вниз! — зашептала она. — Не хочу, не хочу, не хочу!» Но что она, существо без рук, без ног, без крыльев, могла поделать? Ничего. Лёгкая, беспомощная, Пылинка опустилась на бордюр. Она, конечно, не знала, что бордюр называется бордюром, но мы-то с вами знаем, верно?

Неплохо было бы закричать, позвать на помощь, попросить кого-нибудь отыскать улетевший ветер, но что толку от крика пылинок? Уж Пылинка-то это отлично знала. Потому и лежала себе смирненько на бордюре. Ждала следующего приключения. И оно не замедлило приключиться!

Мимо бордюра шла девочка с мамой.

— Сандалета расстегнулась, — сказала девочка и остановилась возле того самого места, где лежала Пылинка.

Сандалета — новое слово, которое узнала Пылинка. С каждой минутой она узнавала всё больше и больше. Ей было известно и про микроскоп, и про лабораторию, и про исторический архив, и то, что борода бывает белой, а лаборанты могут чихать, а очки сползать на кончик носа.

Застегнув сандалету (которая казалась Пылинке огромной, как человеку кажется огромным стоэтажный дом), девочка отлепила от неё что-то, и к этому чему-то случайно приклеила Пылинку. Пылинка поднялась вместе с рукой девочки к её рту и повисла на её верхней губе. Девочка и мама отправились дальше.

— Что ты жуёшь? — спросила у девочки мама. — Резинку? Ты что, подобрала её на улице?

— Не подобрала, — ответила, жуя, девочка.

— Перестань жевать всякую грязь и гадость! — приказала мама и остановилась. И девочка остановилась, потому что мама держала её за руку.

— Она не грязная, мама. И не гадкая. Я вчера её прилепила к сандалете, чтобы сегодня пожевать.

— Ну-ка, брось! — велела девочке мама. — Где ты видела, чтобы я прилепляла к туфлям резинки и потом жевала?

Девочка засмеялась.

— Вот и над тобой, Даша, будут смеяться, — сказала мама.

Даша вынула изо рта резинку и бросила в урну у скамейки. Возле урны рос пушистый шарик-одуванчик. Девочка сорвала его и дунула на шарик. Маленькие семена-пушинки полетели с облысевшей головки одуванчика, и с одной из пушинок, с дуновеньем оторвавшись от Дашиной губы, полетела и Пылинка.

— Ой, смотри, мама, как они летят! Как маленькие парашютисты на маленьких парашютиках!

Расставаться с девочкой и её мамой улетавшей Пылинке было жаль. Люди такие нескучные! С ними интересно, и от них узнаёшь столько нового! Пылинка могла бы попутешествовать с девочкой до её дома, побывать в её комнате, послушать, что говорит ей мама. Пылинка вздохнула: она всего лишь пылинка! Куда её забросит, там она и оказывается. Никакой у неё самостоятельности.

А ещё Пылинка подумала, что девочка Даша и её мама — дружные. Кажется, думала Пылинка, медленно летя над тротуаром, Даша не из тех девочек, что обожают ссориться с мамами. Да и мама у неё такая, что всегда найдёт нужные слова. Значит, помощь Пылинки ни Даше, ни её маме не нужна.

Пока она думала об этом, пушинка одуванчика зацепилась за брюки мальчика. Этот мальчик тоже шёл с мамой и что-то ей рассказывал. Повиснув на штанине, Пылинка стала слушать.

— Коля вчера пришёл в садик так: один носок синий, другой красный, и один ботинок коричневый, другой — чёрный, — сказал мальчик. — И мы все решили ходить в разных носках и ботинках. У нас будет цветная группа.

«Цветная! Разноцветная! — подумала Пылинка. — Как замечательно! А я — такая серая!»

— Зачем же нужна цветная группа? — спросила у мальчика мама.

— Чтобы с другими группами не перепутали. Вот приходишь ты меня забирать — и сразу отличаешь. Потому что я цветной. Заметный.

— Ты думаешь, без разных носков я не отличу тебя от других мальчиков?

— Разве это тебе не трудно? Коля говорит, что его папа однажды забрал из садика другого мальчика. А Коля остался в садике. Пришлось Вере Геннадьевне отводить его домой, к папе. Привела — а там почему-то Марсик из нашей группы. Ну, пришлось Вере Геннадьевне и Марсика домой вести. Но теперь-то Колин папа не ошибётся!

Мальчик и мама повернули на соседнюю улицу, и Пылинка, вслед за пушинкой, едва не сорвалась со штанины. Не хотелось ей валяться под ногами! К счастью, пусть пушинка-парашютик и улетела, Пылинка на штанине удержалась.

— Пойдём побыстрее, — сказала мальчику мама. — Видишь, там, у забора, художники. Испачкают нас своими красками.

— А зачем они, мама, забор разрисовывают? Это что у них?

— Не нравится им, что доски некрашеные, — ответила мама. — А в руках у них баллончики. А в баллончиках краска такая — аэрозольная…

— И мне, и мне не нравится! Хочу озольную!

Вырвав свою руку из маминой, мальчик бросился к художникам, давай там крутиться-вертеться, и его серые брючки под струями краски сделались разноцветными: синими, зелёными, красными, жёлтыми, а с брючками в синие, зелёные, красные, жёлтые полосы выкрасилась и Пылинка. Наконец-то она перестала быть серой!

— Миша, что ты наделал! — сказала грустно мама мальчика. — Новые брюки придётся покупать. И руки все в краске.

— Ничего не придётся покупать! — весело ответил Миша. — Мне цветные нравятся! Я же сказал: буду цветным! Хочешь, я и тебя цветной сделаю? И папе будет весело!

Своими выкрашенными руками Миша приложился к маминому белому платью спереди и сзади, и платье сделалось разноцветным, ярким. Художники с баллончиками засмеялись, показывая на Мишу и его маму, а Миша сказал, что мама теперь в самый раз для их цветной группы из детсада. Но мама покраснела и закричала. Сначала она закричала на художников:

— Нечего вам смеяться! Устроили себе развлечение: прохожих раскрашивать!

— Ваш сын сам раскрасился, — заметил один художник.

Потом мама выговорила Мише:

— Противный мальчишка! Дома встанешь в угол! На целый час.

— Не хочу в угол! Всегда в угол! Почему другие гуляют, а я — в угол?

— Потому что ты испортил мне платье! И потому что не слушаешься.

— Всё у тебя — потому что! Сама ты потому что! Вот уйду из дома — узнаешь! Убегу куда-нибудь в Москву! Или в Африку. Стану там индейцем. То есть негром. И не найдёшь меня никогда. И будешь плакать, да поздно будет. Меня какой-нибудь крокодил сжуёт.

И Миша побежал от мамы. Пылинке повезло, что она не свалилась с его штанины: ведь он бежал так быстро! Краем глаза Пылинка видела, как мама, погнавшаяся за Мишей, чуть не схватила его сзади за рубашку — но Миша оказался быстрее и проворнее, к тому же мама не пролезла туда, куда пролез маленький Миша. А пролез он в дырку в заборе — там, где были выломаны две доски.

Так Пылинка вместе с мальчиком Мишей попала на стройку.

Добежав до недостроенного дома, Миша сказал тихо:

— Никого. Наверное, рабочий день кончился, и все ушли.

Пылинка вздохнула. Как Миша мог бросить свою маму? Неужели так уж хорошо в этой самой Африке? Там же крокодилы!

Миша вошёл в подъезд недостроенного дома и в пустой квартире на первом этаже уселся на ящик. В окно, затянутое рваной плёнкой, задувал ветер. Миша стал говорить сам с собой, а разноцветная Пылинка слушала его с разноцветной штанины.

— Вот теперь я самостоятельный человек, — сказал Миша. — Никто не поставит меня в угол. И в Африку можно махнуть! Правда, кушать хочется. Но всегда ведь можно чего-нибудь раздобыть. В кино всегда что-то раздобывают. А что это там в газету завернуто? — Миша поднялся с ящика. Пылинка покачивалась на его штанине, пока он шёл к свёртку. — Банка с консервами! — сказал Миша. — Кто-то не доел. И вилка! И хлеба кусок! Ах, как вкусно! И никакая мама не нужна. Сейчас наемся — и в Африку махну. На солнышке там почернею, стану как негр — и никто меня не узнает, и милиция не найдёт. И в угол никто не поставит. Никаких больше «потому что»!

— Миша, — тихонько пискнула Пылинка, — а ты забыл, что мама будет горько плакать.

— Фто это иффо? — сказал Миша, дожёвывая, и бросил к стене пустую банку. Прожевав и проглотив, он облизнул губы, красные от томатного соуса. — Ты кто?

— Я Пылинка, живу на твоей штанине, — ответила Пылинка.

Миша вытер рукой губы. Сел на ящик.

— Много ты понимаешь, Пылинка! — сказал он. — Я почти негр, и понимаю побольше твоего. И потом, тебя не ставят в угол. Попробуй-ка целый час простоять в углу!

Пылинка вздохнула. Честно говоря, стояние в углу ей бы тоже не понравилось — будь она при ногах и умей на них стоять. А разноцветное платье Мишиной мамы, наоборот, — понравилось. Это было так красиво! Пылинка ведь тоже была теперь цветная. Но у Мишиной мамы имелись, кажется, свои взгляды на красоту.

— Плохо, правда, что у меня нет друга, — сказал Миша. — С другом легче сбежать в Африку. С кем бы мне подружиться? Не могу же я прийти в наш двор и позвать Сашку Нечаева. Мама ведь меня увидит, и папа. И заберут домой. Какая мне тогда Африка! Не Африка мне будет, а угол. И не на час, а на два.

— Пожалуй, что так, — сказала Пылинка. — Но выход есть. Попробуй подружиться с мамой.

— Как же я с ней подружусь, если я с ней поссорился?

— Очень просто, — ответила Пылинка. — Вернись домой и скажи маме: не хочу ссориться, хочу дружить.

— Она мне тогда ответит: сначала постой в углу, а потом начнём дружить.

— Не может быть! — сказала Пылинка. — Ты ей скажи: давай больше никогда не будем ссориться, а будем всегда дружить. И начнём прямо сейчас, не откладывая. И в другой раз, как захочешь поссориться, тут же начинай дружить. И так и говори себе: не ссориться, не ворчать, а дружить.

— А можно, эти слова будут моим девизом?

— Конечно, можно.

— Ой, спасибо, Пылинка! Теперь я побегу домой и скажу маме, что хочу с ней дружить. И убегать в Африку не надо. Там ведь крокодилы! А ещё можно будет, как раньше, дружить с Сашкой Нечаевым. Грустно было бы мне без него!

«Ужасно грустно. И одиноко, — подумала Пылинка. — Так же, как и мне без моей подруги».

Миша вскочил с ящика и побежал домой. И Пылинка с ним. Вовремя они прибежали: мама уже переоделась и собиралась пойти искать Мишу.

— Ах, ты сам пришёл! — только и сказала она.

— Я чуть в Африку не удрал, — сказал Миша. — Мама, я больше не хочу ссориться, а хочу дружить. Давай мы с тобой будем дружить. Я же дружу с Сашкой Нечаевым — вот и с тобой буду дружить. И никаких углов! Друзья же в углах не стоят. А как захотим поссориться, так сразу вспомним: мы же решили дружить. Получается, что ссориться мы не сможем.

Мама опустилась перед Мишей на корточки.

— Кто же тебя такой премудрости научил, Миша?

— Мне Пылинка подсказала. Она у меня на штанах живёт.

— Пылинка?

— Ну да. Говорит: как захочешь с кем поссориться, тут же начинай с ним дружить. Представляешь? Ну, я и начал с тебя. Пылинки, оказывается, такие добрые! И умные! Ну, я побежал к Сашке Нечаеву. Давно его не видел! В угол ведь мне не надо, правильно? Мы же с тобой дружим.

— Подожди, Миша. Как же ты пойдёшь в раскрашенных брюках? Снимай их и надевай-ка вот эти шорты. — И мама взяла из комода и дала Мише шорты. — И ещё вынеси мусор. Друзья ведь выносят мусор, верно?

— Верно, — согласился Миша, снимая брюки — вместе с Пылинкой — и кладя их на старый стул в прихожей.

— Подожди, я пакет из пылесоса достану, — крикнула из комнаты мама.

Ой, какое неприятное слово услышала Пылинка! Пыле-сос! Какой ужас! Вот, значит, какой оказался у Мишиной мамы мусор! Когда мама подавала Мише бумажный мешочек из пылесоса, раздувшийся от пыли, до Пылинки донеслись жуткие крики и стоны. Там, в пакете, пылинок было много-много: никому не сосчитать!

— И брюки свои раскрашенные тоже выброси, — велела мама Мише. — Друзьям, Миша, не нужно раскрашиваться.

— Потому что друзья никогда не расстаются, да, мама?

— Да.

И мама поцеловала Мишу в лоб.

— Брюки я отдам Сашке Нечаеву, — сказал Миша. — Жалко выбрасывать. А мусор, конечно, выброшу. Мусор Сашке не нужен.

И он завернул мусорный пакет в брюки — раскрашенные теми же цветами, что и Пылинка, — и побежал на улицу. Пылинке стало душновато. А из мешка всё неслись крики. Но Пылинка кое-что придумала. Пока Миша спускался по ступенькам, она успела поговорить с пылинками, запертыми в пылесосном пакете.

— Тихо! Тихо! — крикнула им она. Пришлось кричать что было мочи: шум пылинок в историческом архиве показался бы тишиной по сравнению с гвалтом, поднятым пылинками из пылесоса. Наверное, им в пакете было и темно, и страшно. — Я скоро помогу вам! Но помогите и вы мне! Я ищу свою подругу, пылинку из колодца. Нет ли среди вас пылинки из колодца?

— Мы из театра, — отвечали ей пылесосные пылинки, — из музея, из гаража, с книжных полок, с письменных столов и кухонных гарнитуров. Нет, пылинки из колодца среди нас нет! Когда же ты поможешь нам?

На улице Пылинка крикнула Мише — раз она была завёрнута в штаны, пришлось и тут кричать:

— Миша! Открой пакет с пылинками! Пусть подхватит их ветер!

— А, Пылинка! Ты хочешь, чтобы я освободил твоих друзей? Запросто!

— Ой, спасибо, Пылинка! — закричали дружно пылинки, вылетая из раскрытого пылесосного мешка.

Миша чихнул. Прямо как Константин в лаборатории!

Пылинка — теперь она лежала поверх брюк — увидела девочку с длинными волосами, которая шла навстречу Мише. Лицо у неё было грустное. Неужели поссорилась с кем-то?

— Какие у тебя брюки, Мишка! — удивилась девочка. — Это что, краска? — Она коснулась смятой штанины, и Пылинка тут же прилипла к её пальцу.

— Это, Лариска, не мои брюки, а Сашки Нечаева. Я ему дарю.

— Всё своему Сашке тащишь! Лучше бы мне подарил!

— Не могу, Лариска. Я маме сказал, что Сашке подарю. А маму я больше не обманываю и с ней не ссорюсь. Мы теперь дружим.

— Подумаешь! — сказала Лариска. — А я вот с Катькой Семёновой поссорилась. Она противная! Мишка, ну постой!.. Какой тоже противный! Убежал. К Сашке своему! Все какие противные! Даже поговорить со мной не хотят. Никому я не нужна.

Девочка вошла в подъезд, поднялась на второй этаж. И Пылинка с нею.

Дома у Лариски была мама.

— Дай-ка я тебя расчешу, — предложила она. — Смотри, какая ты лохматая.

— Ещё чего! — ответила Лариска. — Я сама причешусь. Я не маленькая. И никакая не лохматая!

Мама, ответив: «Хорошо, Ларочка, давай сама», вышла из комнаты, а Лариска принялась у зеркала расчёсываться.

Она проводила расчёской и налево, и направо, и назад, и то и дело любовалась собою, причёсанной. Даже сделала полный круг перед зеркалом, так что ветерок от платья поднялся, и Пылинка улетела с её пальца и приземлилась на подоконнике.

— Зеркало пора перевесить повыше. Как ты думаешь, отражение? — спросила Лариска у той Лариски, что вертелась в зеркале. — И я так считаю. Я уже не маленькая. Я выросла!

«А я, — подумала Пылинка, устраиваясь на подоконнике, — всегда останусь маленькой».

Ничего не поделаешь: дети растут, а пылинки не растут. И расчёсываться пылинкам не надо. И ни бороды, ни очков у них не бывает. Даже головы, и той нет!

Загрустила Пылинка!

— А может, наоборот, лучше быть маленькой, — вдруг сказала девочка у зеркала. — Взять и уменьшиться — чтобы никто и не видел. Стать размером с пылинку. Вот была бы я пылинкой, я бы летала везде, бывала бы везде, могла бы пролезть в иголочное ушко, и всё бы обо всём знала. И стала бы умная-преумная! И у меня было бы столько друзей! И почему я не пылинка?

Пылинка могла бы покачать головой в ответ на эти Ларочкины слова, и покачала бы, будь у неё голова. А так как головы у неё не было, она просто подумала: «Я — пылинка, но друзей у меня нет».

— У меня нет друзей, — сказала Ларочка будто бы в ответ на мысли Пылинки, — потому, что я ни с кем не дружу. Начну дружить — и тут же и раздружусь.

«А я, — подумала Пылинка, — в последнее время не успеваю ни подружиться, ни раздружиться. Только познакомлюсь с кем-нибудь, как меня тут же куда-нибудь уносит. То ветром сдует, то чихнёт рядом кто-нибудь. Мы, пылинки, слишком лёгкие для того, чтобы дружить. Ни рук у нас, ни ног, и не умеем мы самостоятельно двигаться. Как это грустно!»

И пылинке захотелось стать тяжёлой-претяжёлой — тяжёлее микроскопа, тяжелее даже этой девочки, такой же тяжёлой, как, например, Павел Карлович с белой бородой или Константин: чтобы жить в какой-нибудь комнате и дружить со всеми, кто входит в комнату. Так же дружить, как, например, Константин с его дочкой Катенькой.

«И подруга моя потерялась, — подумала Пылинка. — Где-то она теперь! Может, не так уж и плохо в колодце — если в колодце двое?»

— Нет, не буду я пылинкой, — подходя к окну, сказала Ларочка. — Мама пыль не любит. Стирает её мокрой тряпкой. Вот превратилась бы я в пылинку — а мама меня смыла бы в таз с водой. Раз — и плюхнулась бы я в воду, и захлебнулась, и утонула бы. И не стало бы меня. Лучше останусь я человеком! Правда, я с Катькой Семёновой раздружилась. И с Владькой Иванчиковым раздружилась. И с Танькой Булавиной тоже. Я со всеми раздружилась!

И она сделала плаксивое лицо.

— Не знаю, как и быть!

Пылинка подумала: «Самое время рассказать мою историю». И она начала рассказывать:

— Послушай-ка, Ларочка…

И Ларочка, нисколько не удивившись присутствию Пылинки на подоконнике, выслушала её историю. Пылинка рассказала ей, как долго жила в колодце, как была у неё одна-единственная подруга, как ветер поднял их и вынес в большой светлый мир, и всё было так замечательно, так прекрасно, но потом ветер унёс подругу, и, кажется, уж никогда Пылинке не встретиться с нею. Пылинка рассказала и о том, что пылинкам очень трудно с кем-то подружиться, потому что их всё время куда-нибудь уносит. Поэтому-то пылинки умеют ценить дружбу и очень удивляются, когда люди то и дело ссорятся — вместо того, чтобы крепко-крепко дружить. А потом Пылинка — она ведь уже знала, как нужно разговаривать с детьми, — спросила у Ларочки, что ей больше нравится: дружить или ссориться.

— Конечно, дружить! — воскликнула Ларочка. — Вот на прошлой неделе Владька Иванчиков мне коробок спичек подарил. Правда, там всего три спички осталось, но всё же! А Катька обещала подарить платье Насте. Настей мою куклу зовут. Мне её мама сделала, — похвасталась Ларочка. — Но у неё всего одно платье. А Катька обещала, но я с ней поссорилась. Даже и не помню, из-за чего. Конечно, я хочу дружить, Пылинка! Научи меня дружить!

— А ты умеешь, — сказала Пылинка. — Ты же дружишь и с Катькой, и с Владькой, и со всеми-всеми. Ты просто поссорилась, а вообще-то ты дружишь.

— Надо пойти помириться, да, Пылинка?

— Вот видишь: ты сама всё знаешь.

— И правда! Подумаешь, с Катькой Семёновой раздружилась! Вот пойду — и снова подружусь!

— Дружи, Ларочка, а то будет грустно и одиноко! И слёзки из глазок потекут.

— Как же я сама не догадалась, что дружить — лучше, чем ссориться? Вот спасибо, Пылинка подсказала!

И Ларочка тотчас убежала. А Пылинка осталась лежать на подоконнике. Лучше бы Ларочка захватила её с собой! Во-первых, Пылинка была бы рада услышать, как девочка мирится с Катькой Семёновой, а во-вторых, к подоконнику приближалась Ларочкина мама — с мокрой тряпкой и с пластмассовым тазиком, полным мыльной воды.

— Ой-ой-ой! Тряпка! Вода! — запричитала Пылинка, но мама Ларочки, конечно же, ничего не расслышала. Пылинки такие малюсенькие, что и мамы, имеющие самые большие на свете уши, не услышат их. Чтобы слышать пылинок, надо быть детьми.

Но оказалось, что прежде чем протереть подоконник, Ларочкина мама решила вымыть окно. Она взялась за ручку на раме, повернула её — и в комнату ворвался, закружился по комнате, поднял занавески свежий ветер. И Пылинка, вместе с множеством других пылинок, отдыхавших себе на подоконнике, поднялась в воздух, сделала с ветерком кружок вокруг люстры — и вылетела в окошко.

Опять она летела с ветром! Он поднял её над городскими многоэтажками и понёс, кружа по улицам, устраивая по пути сквозняки, шелестя листвой деревьев и посвистывая. Солнце опустилось ниже, близился вечер. Так много всего произошло сегодня, что Пылинке казалось, будто она покинула колодец целый год назад!

На этот раз вместе с нею на ветре летело много-много пылинок. Они радовались своему избавлению от мокрой тряпки, радовались и тому, что летят с ветром. Пылинки весело гомонили, перекатывались с одной воздушной волны на соседнюю, прижимались друг к дружке на крутых поворотах. А нашу Пылинку эти повороты пугали. Когда-то на одном крутом повороте Пылинка потеряла свою подругу. Где-то сейчас она, её подружка из старого тёмного колодца?

— Люди всегда рядом, ветер им нипочём, — сказала Пылинка, — а нас он носит по городу. Люди могут дружить и не разлучаться, а мы, бедные, и не знаем, где окажемся в следующую минуту.

В эту самую минуту рядом с ней появилась пылинка — упала откуда-то с гребня воздушной волны. Чёрная, с блестящими боками. Таких пылинок, как эта, наша Пылинка ещё не встречала.

— О чём печалитесь, дорогая моя? — вежливо спросила чёрная пылинка. — На вас лица нет. Какая изумительная у вас окраска!

— Ах, — ответила Пылинка, — я тоскую по своей подруге. Никак не могу встретиться с ней. Я так по ней скучаю!

— Голос ваш мне почему-то знаком, — сказала чёрная пылинка.

— И мне ваш знаком, — ответила Пылинка.

Ей и правда был знаком голос этой чёрной пылинки. Но где она могла его слышать? Разве что он доносился из пылесосного мешка? Или то был голос из архива? За сегодняшний день Пылинка услышала так много голосов!

— Вы никогда не жили в колодце? — спросила чёрная пылинка.

— Я родом из колодца, — ответила Пылинка, с удивлением рассматривая свою собеседницу, тоже её рассматривавшую.

— Жили под чугунной крышкой? — уточнила та.

— Под ней.

— И была у вас подруга…

— Так это ты! Но тебя не узнать!

Имей наши пылинки руки, они бы обнялись, конечно. Но и без объятий они были близко-близко — благодаря ветру.

— Какая ты стала модная, — сказала Пылинке её подруга. — Красивая. Цветастая. Не голос бы, так и не узнала бы тебя.

Пылинка немножко застеснялась своей красоты.

— А ты, подруга, будто в Африке побывала! — Пылинка припомнила то, что говорил мальчик Миша.

— Это не Африка, это — обувной крем!

Ветер стал крепчать и забираться выше. Покатавшись в ложбинке между воздушными волнами, Пылинка столкнулась со своей подружкой.

— Смотри-ка, — сказала Пылинка, — а я к тебе прилипла.

— Ой, как хорошо! — обрадовалась подруга.

— И правда, хорошо, — согласилась Пылинка. — Теперь мы с тобою будем неразлучны. Если и занесёт нас куда-нибудь ветер, то уж обеих.

И тотчас ветер — сильный, могучий, — поднял их ещё выше. Подбросил высоко-высоко, выше самых высоких в городе крыш, так, что обе пылинки ахнули.

Полетели они над городом, над высокими домами, над улицами и проспектами, над школами и детскими садиками, над парками, бульварами и мостом, пролетели над рекой и над старыми бревенчатыми домишками с шиферными крышами. А когда они долетели до новых многоэтажных домов, ветру, кажется, надоело подниматься, и он стал опускаться. Всё ниже и ниже. Пылинки поняли, что скоро они окажутся в городе. Опускаясь, подруги увидели у подъезда одного дома двух мальчиков. Мальчики эти препирались. Первый говорил: «Ах, ты так?», а второй отвечал: «Да, я так!» — «Тогда я толкну тебя». — И один мальчик толкнул другого — да так, что тот чуть не упал. Пылинки — они были уже близко к мальчикам, над окнами первого этажа, — переглянулись. Будь у них головы, они бы кивнули друг дружке.

Опустившись на оконный отлив, они окликнули ссорившихся.

— Эй, мальчики, послушайте нас! — сказала Пылинка.

— Да, послушайте-ка! — подхватила её подруга.

Кулаки у мальчиков сами собой разжались.

— Ты слышал? — сказал один мальчик.

— Я же не глухой, — сказал второй.

Но тут, дорогие читатели и читательницы, начинается уже другая история.

 

 

Конец первой истории

 

© Олег Чувакин, 2011