Их Земля

 

В тот день, когда я решил записывать свои наблюдения, в алфавите осталось двадцать девять букв. За неделю четыре русские буквы пропали отовсюду: стёрлись с компьютеров, вывалились из книг, исчезли с вывесок магазинов, выпали из бегущих экранных строк и подписей на телевидении. Следующие недели и месяцы принесли с собою более заметные сдвиги. У людей разбухли шеи, и политики прекратили носить галстуки. Плечи, наоборот, сузились, отчего пиджаки обвисли и вышли из моды. Позднее округлились и поднялись на лоб глаза, забравшись поближе к облысевшему и позеленевшему темени. Homo sapiens, смахивавший в тот период ассимиляции на лягушку, вынужден был отказаться от шляп. В шапках появились глазные вырезы.

Записывая наблюдения, я сидел поначалу за компьютером, а когда на клавиатуре стало недоставать доброй половины знакомых букв, перешёл на карандаш и бумагу. Но вот какая штука: когда требовалось вывести какой-либо из пропавших алфавитных знаков, мои пальцы, забывшие нужные линии, спотыкались и непроизвольно выводили разные крестики, пирамидки и квадратики. Потом, когда кисти рук перестроились, я стал опять работать за компьютером, но за другим, современным, ничем не напоминавшим неудобный старый. Я с удивлением и удовольствием открыл, что сносно шпарю на ассимилятском. В этом языке я обнаружил и щедрое богатство терминов, и необычайную выразительность. Родная речь быстро забывалась. К концу Метаморфозы на русском никто не говорил, исключая параноидальных шизофреников шестнадцатой степени, запертых в обитых войлоком комнатах, стачивающих зубы о прутья оконных решёток и обильно поливающих подоконники слюной.

Перемены грянули в январе, насколько помню, 9-го числа, а завершились к июню. К лету мало кто на Земле помнил прежние названия месяцев. Я и сам кое-что запамятовал. Какой месяц шёл за июнем? У меня сохранились бумажные календари, но они преобразились в крестики-нолики. Кажется, после июня шёл сенберь. Нет, август. Или аргус? Собственно, это не имеет значения. Лингвологи-ассимиляты такими мелочами не занимаются, а историологов интересуют в первую очередь переломные события, повернувшие локальную цивилизацию на иной путь развития. Я хорошо понимаю эти принципы и концепции, поскольку сейчас имею и в прошлом имел отношение к историологии: учил этой науке детей, объединённых в классы, в заведении, называемом кшолой. Да, я был историологом. Или историком? В точной передаче профессионального термина, обозначавшего ранее принадлежность к указанной земной профессии, я не уверен. Едва ли это важно. Преподаванием я больше не занимаюсь. Во-первых, у меня иная должность; во-вторых, кшол не существует. Историология, как и любая наука, усваивается эморазумом, а не зубрёжкой; для ученья достаточно шара-компьютера, висящего возле тебя, сопровождающего тебя; не нужно сидеть в классах в напряжённых позах, портить зрение и осанку. Собственно говоря, сидеть, находиться в позе ученика за партой преображённые организмы и не могут. Строение тела изменилось настолько, что бывшему человеку для жизни потребовалось стойло.

Как историолог, которого перемены коснулись непосредственно, и как разумный индивид, увидевший и запомнивший многое из произошедшего, я не мог не зафиксировать порубежный ряд событий, приведших человеческое сообщество к тому, что в прежние эпохи понималось под светлым будущим. Забегая вперёд, добавлю: будущее не всем пришлось по нраву; кое у кого личность расщепилась, а заодно обострилось параноидальное восприятие мира. Иные индивиды, упрятанные в палаты, строят в помутнённом сознании (benommen) конспирологические теории и выдвигают чудовищные гипотезы, утверждая, что Землю захватили. Позвольте, господа сумасшедшие, но такого быть не может. Кто захватил? На Земле нет никого, кроме нас!

 

 

* * *

 

Не будь я историологом, я бы, пожалуй, не спохватился и на седьмой день. Впрочем, причиной моего крайнего, я бы сказал, холерического, возбуждения, охватившего меня при лицезрении ускоряющихся перемен, была не собственно меняющаяся на глазах история, пронизываемая новой культурой. Скорее, причиной повышенного интереса к переменам и желание их, эти перемены, письменно зафиксировать, являлась одна из черт моего характера — наблюдательность. Наблюдательность, подчёркнутая острой, впитывающей детали внимательностью. Не подумайте, что я хвастаюсь. Я лишь стараюсь точно передать своё состояние и определить причину, побудившую меня усесться за письменный стол и дать современникам и потомкам эти записки от 1-го лица. Пойти в историологи (или историки?) в юности меня подтолкнула именно наблюдательность. Обострённая наблюдательность! Я видел вокруг себя то, что пропускали другие; я отмечал то, мимо чего большинство шло мимо, зевая со скуки. Человечество всегда отличалось поразительным умением упускать главное. Лишь благодаря подвижникам-просветителям, неутомимым копушам-педантам, чей неравнодушный пытливый ум останавливается там, где прочие граждане бегут мимо, цивилизации удаётся выудить кое-что из пыльных архивов минувших эпох. Я с молодости считал своим долгом сохранять увиденное и открытое. Так одна из ведущих черт моего характера, сопровождаемая прилежанием, трудолюбием и упорством, отшлифовала соответствующие способности, развила память, и увлечение определило затем профессию. Кто бы мог подумать, какую карьеру я сделаю в будущем! Звёздную, между прочим, карьеру.

Первой переменой, как я уже написал выше, стало исчезновение некоторых букв. Алфавит поредел. Случившееся я подметил тотчас, но описывать, фиксировать происходящее начал на седьмой день, убедившись, что наблюдаю последовательную цепь событий, а не единичный сверхъестественный феномен. Кроме того, в первые дни и недели я сильно беспокоился по поводу того, не схожу ли я с ума. Весной понял: не схожу. Начни я вести записи в первый же день, я бы не забыл иных слов, чьё звучание я едва ли передаю ныне точно.

Когда я создал в текстовом редакторе черновик, родной алфавит уменьшился на четыре буквы. Периодичность сокращения азбуки учёту не поддавалась. Между пропажей «и» краткого и мягкого знака прошло пять дней, а твёрдый знак и «ща» исчезли с дистанцией в сутки. Сколько букв останется и останутся ли они вообще, я не прогнозировал. И вообще никаких догадок не строил. Задача историолога — добывать факты (или артефакты?), а не спекулировать гипотезами, утопая в болоте конспирологии. Возможно, думал я, позднее я скажу что-то более определённое.

Итак, первой с компьютерной клавиатуры исчезла буква «й». Клавиша на месте, а букву с неё как корова языком слизнула. Нажимаешь на клавишу — на экране пусто. Ничего! И никакого звука, никакого сигнала, предупреждающего об ошибке. Потом ушла в небытие буква «ь». Следующими жертвами неведомой лингвистической агрессии стали «ё» и «щ». На «ё» мне было наплевать, я ею и не пользовался. Самый чистый символ на моей клавиатуре. Без «и краткого» прекрасно обходились летописцы в древнерусские времена. Пропажа мягкого знака меня, признаться, нервировала. Пустой квадратик от «ща» и вовсе не давал покоя: хочешь набрать «товарищ» — набиваешь через «ша», как недоумок малограмотный.

Позднее опустевшие клавиши заполнились неизвестными символами. Я полистал в Интернете современные и древние буквенные алфавиты, странички с иероглифическим письмом разных народов, освежил в голове древнейшие пиктограммы, употреблявшиеся шумерами и ацтеками, и сделал открытие: таких значков, какие поселились на моих клавишах, ни в одной грамоте мира нет. Вместо буквы «ща», к примеру, возник слегка перекошенный крестик с аккуратными засечками. Невесть откуда взявшиеся символы имели довольно простой и в то же время строгий типографский вид; явившиеся знаки нечего было и сравнивать с рисованными нетвёрдой рукой пиктограммами, дошедшими до нас от Месопотамии.

На клавишах с неизвестными символами я вывел жирно фломастером привычные буквы, однако такая тактика не принесла ожидаемых результатов. Во-первых, вместо знакомых букв клавиши при нажатии всё равно выдавали странные значки, крестики, звёздочки и другие; во-вторых, крестики вскорости уничтожили каким-то образом нарисованные моею рукою обозначения. Фломастерные линии стёрлись бесследно, как до них стёрлись буквы. После этого я прекратил всякую борьбу с нестабильным алфавитом.

Переменилось и содержание книг. Это произошло тоже более-менее постепенно, не в один день. Я следил за изменениями по нескольким томам Достоевского. Сочинения классика я держал на полках ради смеха. Его герои-зомби, запертые в тесной клетке безжизненного сюжета, и сама манера автора глумиться над персонажами, раздавать им фамилии вроде «Мармеладова» всегда вызывали у меня безудержный хохот. Название «Преступление и наказание» превратилось в набор нелепых опечаток, а затем модернизировалось до непонятных символов, среди которых встречался и покосившийся крестик. Были тут также звёздочка, квадратик, фигура с несколькими углами, похожая на трактор, кружок, пирамидка и длинный минус. Текст в томе «Преступления» тоже состоял теперь из кружочков, тракторов и минусов, слегка отличавшихся друг от друга: то наклоном, то плавным изгибом, то засечкой. Значки эти, как мне казалось, были подвижны, жили своею жизнью: немного меняли форму, растягивались, изгибались, кособочились и пускались в пляс, будто дразнили читателя. Неизвестные символы смешивались со знакомым алфавитом, в тексте сохранялись отдельные слова, а другие заменялись или коверкались. Позднее русский алфавит был полностью вытеснен со страниц. «Преступление» стало вдесятеро тоньше, сократившись до новеллы. Не знаю, куда исчезла опустевшая бумага, оказавшаяся лишней, что из неё сделали. Я об этом как-то не задумывался: это вопрос к химикам, а не к историкам. Зато я обнаружил, что читаю неведомые прежде символы и понимаю не только слова, но и предложения. Я учился чужому языку, не прилагая к тому никаких усилий!

 

 

* * *

 

Пожалуйста, не думайте, будто я ничего не предпринимал. Я не из тех людей, что сидят в своей квартирке и помалкивают. Пытливый ум мой доискивался причины, задавался главным вопросом: откуда всё взялось и куда всё пропадает? Кроме того, меня поражало полное отсутствие общественной реакции на происходящее: никто, совсем никто не видел того, что вижу я! Потому-то я и заподозрил, что схожу с ума. Но и эту версию требовалось проверить; историологи, как и прочие учёные, не имеют права принимать что-либо на веру. Даже гипотеза о собственном сумасшествии подлежит анализу. Скорее всего, я не сумасшедший, ибо мыслю ясно и логично. Значит, мне необходимо от нездорового состояния духа избавиться. И для этого тоже нужно проверочное действие, нужен какой-нибудь общественный эксперимент (а лучше несколько).

С младых лет я был социально активным, в бытность кшольным педагогом даже вступил в политическую партию (не то в «Медвежью Россию», не то в «Дремучую»). Несколько раз участвовал в политических дебатах на региональном телевидении, бывал в столице, неоднократно записывал передачи для радио, вёл в сети относительно популярный блок (или блог?) и имел довольно широкий для провинциального учителя круг общения, в эпоху ассимиляции утраченный в силу изменения как сознания масс, так и самого способа общения. Последнее ни в коем случае не являлось некомпенсированной потерей: новый социум одарил меня высочайшим уровнем коммуникации. Мой разум распахнулся; я услышал все материки земного шара. Да что материки — в моих ушах звучала Вселенная! Не к этому ли подсознательно стремится всякий историолог? Конец истории — вот где подлинное торжество истины, и не в абстрактном, отвлечённом понимании, а в живом! Подлинная красота: по мановению взлетевшей и опустившейся палочки дирижёра смолкает симфония-предыстория, отзвенев торжественным аккордом-трезвучием!.. Какими же смешными и мелкими кажутся сегодня несостоявшиеся пророки, вздорные теоретики Маркс и Фукуяма! Надеюсь, я правильно набрал их фамилии.

Благодаря своему относительно известному в образовательной системе имени, членству в партии и настойчивости я сумел связаться по телефону с одним из помощников президента. Сорок пять минут я прождал с трубкой возле уха, нервничая из-за будущего телефонного счёта, из-за той глупости, что называлась деньгами; наконец соединение состоялось. Моей целью было услышать и узнать, коснулись ли перемены Кремля, чувствуют ли их в сердце государства, понимают ли, или принимают так же, как все граждане — ничего не замечая.

С первого же ответа собеседника я окончательно утвердился в мысли: я не сумасшедший. Отпали сомнения, таившиеся на задворках разума. К успеху моего эксперимента привёл единственный термин, определяющий верх управленческой структуры государства. В новом языке не существовало понятия «президент», по крайней мере, я его не обнаружил, поэтому я выразил его при помощи старого набора звуков. Физиологически я сильно изменился — губы, язык, зубы и нёбо перестроились, поэтому произношение староязычных слов выходило гнусавым и сопровождалось свистящим, каким-то шведским акцентом.

Я сказал, что у меня всего один вопрос. И спросил прямо, что думает президент по поводу бурных перемен в обществе и как относится к историческому повороту. Я припомнил другое старое слово и сообщил человеку из Кремля, что я гражданин, следовательно, имею право знать, отрицательно или положительно воспринимает масштабные социальные явления президент. Или резидент? Я вдруг понял: понятие ускользает от меня, будто утекает в микрофон телефонной трубки.

— Пе… Ре… По-моему, это бессмысленный набор звуков. Абракадабра, — сказал кремлёвский чиновник.

В голосе его сквозило искреннее удивление, и я подумать не смел, что он меня обманывает или надо мною подшучивает. Насколько я помнил, помощники и советники президента (резидента?) напрочь лишены чувства юмора. Прежде чем попасть в Кремль, соискатели административных должностей проходят сложнейший психологический тест, результаты которого должны продемонстрировать стопроцентное отсутствие чувство юмора у испытуемого. В Кремль не шутить устраиваются.

— Как вы сказали? — переспросил он. — Пзире… перзи… президент?

— Да. — Однако я сомневался в точности воспроизведения имени существительного. Резидент, президент, перзидент, дентоперз? Иные слова настолько быстро преображались из-за выпадающих букв и приходящих им на замену символов, а память так быстро адаптировалась к новациям, заботливо убирая на продуваемые сквозняками чердаки разума ненужные знания, что никакой точности в произношении и написании гарантировать было нельзя. Правда, из этого слова буквы до сего дня не выпадали. Ущемление алфавита обошло главное слово стороной.

— Такого слова не существует! — воскликнул голос в трубке. — Я проверил по орфографическому словарю. «Презерватив» и «презумпция» есть, а «президента» нет!

Я не знал, что на это сказать. Куда-то проваливались не только буквы, но и целые слова. Помощника президента, похоже, сей факт нисколько не беспокоил. Так же, как моя жена, он странных перемен не замечал. Я всегда считал, что в Кремле работают невнимательные (unaufmerksam) люди. Моё предположение подтвердилось. Пропадают буквы, тают слова, даже столь важные, как «президент», а люди Кремля ничего подозрительного не улавливают.

— Кажется, вы увлечены словотворчеством, — сообщил тем временем разговорчивый чиновник. — Раньше в России были эти, как их, футуристы. Вот они тоже занимались выдумыванием слов. Вы возрождаете футуризм и хотите предложить культурную программу? Но это не ко мне. И я даже не знаю, к кому.

— Нет, я не футурист. — Я подумал, что нет смысла спрашивать у помощника о пропавших буквах. Кто не взволнован пропажей слова «президент», тот исчезновением букв не обеспокоится. Сочтёт, пожалуй, меня душевнобольным, а я как раз от этого диагноза отказался!

Чиновник пустился в пространные рассуждения о литературе, из которой, по его мнению, я и почерпнул заимствованное, то есть иностранное слово. Я внезапно ощутил, что не существует не только слова, но и президента. Ощущение было кристально ясным. На меня будто озарение сошло.

Нет президента, и всё тут. Нет. Пустота. Люди лишились понятия, и того, кто понятием определяется, тоже не стало. Убили, отменили или запретили? Нет-нет, тут другое. Должности этой не существует, и бывший её носитель таковым себя не ощущает — вот что я подумал. Где он, что он, не знаю. Зато знаю: исчезло слово — исчезло и место. В начале было слово — в какой-то из древних историологических книг о том говорилось. Ныне явилось новое начало, и оно тоже возникло из слов.

Я подумал, что ничего плохого не будет, ежели я сообщу о своих догадках кремлёвскому помощнику. Я почувствовал — так же внезапно, как и весть о несуществовании президента (как объекта, а не как субъекта), что чиновник отнюдь не считает меня сумасшедшим. И не сочтёт таковым, если я откровенно выскажу свои мысли. И я тотчас, ничего не утаивая, рассказал ему о своих мыслеощущениях.

— Вот видите! — обрадованно воскликнул он. — Нет слова — нет и человека! Нет слова, так откуда же взяться человеку и делу?

Очевидно, этот помощник ничего из прошлого не помнил; зато он подтвердил мои догадки, получившие теперь полное право именоваться гипотезой. Да что там гипотезой — теорией!

Оставалось разрешить маленькое любопытное затруднение: выяснить, кто такой помощник президента, коли нет президента? Но тут чиновник, сказавший, что ему звонят по другой линии, извинился и дал отбой. Да и ладно. По-настоящему меня занимал другой вопрос: кто такой я? До сих пор я ходил на работу (я чётко помню это выражение: идти на работу, пойти в кшолу), но сейчас, после разговоров о президенте и реальном мыслеощущении его несуществования, я ощутил в сознании разлад: никакой «работы» нет, кшол не существует, как и дентоперза, и идти завтра утром мне некуда. Я едва помнил, какие функции выполнял в кшоле. Какие-то слова, обозначавшие мою педантическую (педагогическую?) деятельность, в голове сохранились, но они вроде бы тоже ничего не выражали. Пожалуй, мне нужно сосредоточиться и основательно на эту тему поразмыслить. Я должен понять, кто я, куда иду. И лучший способ осознать себя — всё происшедшее записать. Иначе я забуду ещё больше. Историологам следует фиксировать историю тотчас, иначе она обрастёт догадками, вымыслом, мифами.

И я писал. Я сохранял всё, что помнил, для будущего. Я чувствовал, что должен это сделать ради Вселенной. Я чувствовал; я пока не знал, откуда взялся столь масштабный долг. Возможно, допускал я, это как-то связано с моим личным будущим, а также с будущим всего общества. Такая мысль, таить не стану, окрыляла. Я перестал думать о кшоле и «работе» и ощутил значительность собственной персоны, некое её непреходящее значение, которое сыграет роль в истории или уже её играет. Завтра в новом дивном мире наступит скоро, понимал я.

Я писал, почти не давая себе отдыха, прерываясь лишь на обеды и ужины с женой. Писал я крайне медленно. Поначалу текстовые описания на малознакомом языке давались мне с трудом, затем дело пошло легче. Вначале я вводил символы через клавиатуру, позднее пытался писать карандашом на бумаге, а потом, когда мой компьютер за ночь трансформировался в шар идеальной формы, умеющий беззвучно перемещаться вслед за мною и ложиться в передние щупальца по мановению не руки, но разума, я забыл и о бумаге, и о доисторическом компьютерном стальном ящике с шумными внутренностями, и пользовался исключительно новомодным мыслеэлектронным устройством, ставшим моею второю частью.

Многозначные изменчивые символы, послушные зову не одной мысли, но, кажется, и чувства, учитывающие мельчайшую мимолётную эмоцию, оказались гораздо удобнее былого алфавита. Дело в том, что они были реальны. Вместе с новым языком я впитывал и новые знания. Это было нечто грандиозное: я узнал, сколько живых планет во Вселенной, мне распахнулось Кольцо Миров, где обитатели говорят на том же языке, что явился к нам, я открыл для себя технологии, которые поразили бы воображение наших самых смелых учёных и изобретателей. Я больше не обращался к чиновникам и не думал о душевной болезни; я восторгался и наслаждался обретённым.

 

 

* * *

 

Перемены я назвал Метаморфозой, даже не представляя, насколько точно определил саму суть. Язык менялся повсюду. В блоках и газектах использовался тот же ряд пиктограмм, что поселился на моей клавиатуре. Блоккеры и официальные корреспонденты употребляли такие заковыристые имена существительные и прилагательные, что я диву давался. Писатель Кэрролл чувствовал бы себя тут, посреди лексической мешанины и тарабарщины, в своей тарелке. Всё страньше и страньше! На телевидении, на радио интервьюируемые произносили порою протяжённые, как бы деревянные слова, их звучание походило на звук катящихся по деревянному жёлобу деревянных шаров, и выговаривали, отщёлкивали их бойко, словно с детства к ним привыкли. Дикторы и сами шпарили на этом невесть откуда взявшемся языке, и я их отлично понимал. В феврале я уже свободно думал теми словами и идиомами, что когда-то казались мне абракадаброй.

Я рискнул вновь заняться заброшенным было сетевым блоком. Я написал заметку, где публично восхитился языком крестиков и звёздочек с его богатым лексиконом, необычайной образностью и всеохватывающей терминологией, пусть даже не особо понятной. Моя заметка представляла собой панегирик тому, что я начал наконец осознавать, и в то же время была по содержанию нейтральной, осторожной. Единственное, о чём я открыто и однозначно заявил, так это о скором усвоении населением тех понятий, которые пока представляются неизвестными. Прозрачный намёк на то, что понятия взялись из ниоткуда, я сделал нарочно, для проверки публичной реакции. Я не солгал, говоря о скором усвоении. Я чувствовал, что не прогнозирую, не предполагаю, а пишу чистую правду. Когда число лайков, поставленных моей публикации, перевалило за тысячу, я окончательно утвердился в мысли: я не сумасшедший. Я не двинутый, я зоркий; я сумел увидеть, разглядеть в деталях то, чего не заметили и не замечают по сей день другие. Тысяча лайков, кстати, вовсе не означала полного понимания заметки читателями. Само собой, читатели сталкивались ранее с незнакомыми или искажёнными словами, но не придавали тому значения. Мало ли непонятных слов на свете, вот ещё два-три появилось. Убеждён: именно так они и реагировали на перемены в языке, а затем и иные перемены. Давно уж люди не читают внимательно ни тексты в сети, ни параграфы в учебниках, ни книги. Мало кто способен по-настоящему сосредоточиться и погрузиться; уж не говорю о выхватывании мельчайших деталей. Итог сетевой публикации: никто не возразил мне, не бросился спорить по поводу «неизвестных понятий», свалившихся как снег на голову, и их скрытого происхождения. Люди принимали происходящее как данность. Такое поведение масс было в чём-то новым для активного сообщества, ведь прежде Интернет служил площадкой для бурных споров, переходящих в оскорбления, наклеивание ярлыков и разделение участников дискуссии на единомышленников и оппонентов, точнее, на своих и чужих, на друзей и врагов. В таких спорах тонула истина.

Спустя пару дней мне попалась в сети длинная статья. Если выбросить из неё повторы и сократить извилистые и цветистые абзацы, переполненные определениями и уточнениями, то мысль автора уложится в несколько слов: в стране и вообще на планете затеяна грандиозная перестройка, сочетающаяся с невиданным ранее ускорением и абсолютной гласностью. Автором статьи являлся человек мировой известности, бывший политик Михаил Горбачёв. В своё время указанный Горбачёв провёл в советской России под партийными лозунгами так называемую perestroyka, что впоследствии отразилось на его мышлении: оптимист превратился в пессимиста. Насколько помню, он занимал должность генерального секретаря политической партии. Не исключено, что той самой, в которую позднее вступил я. Боюсь, этого я не вспомню никогда, да это и не важно. Важно другое: этот Горбачёв, человек очень старый, сохранил редчайшее человеческое качество — наблюдательность. Возможно, это потому, что на склоне лет он увлёкся философией. В статье, написанной для одной немецкой ди цайтунг (я читаю по-немецки, правда, теперь половину слов забыл), он вдохновенно, словно в приступе вернувшегося оптимизма, утверждал, что мир охвачен перестройкой, и человечество принимает перемены как нечто, присущее посюстороннему миру, нечто, само собой разумеющееся (selbstverständlich). Нейтральное, пассивное, даже безразличное восприятие перестройки мировым сообществом Горбачёв оценивал позитивно, ибо всегда выступал против конфликтного и особенно вооружённого способа отыскания истины.

Комментаторы приняли статью Горбачёва практически так же, как мою заметку, с тою разницею, что разлилось не озерко, а целое море похвал, поскольку Горбачёв, в отличие от провинциала вроде меня, был всепланетной знаменитостью. Статью принимали на ура и превозносили, она попала в топ новостей немецкой цайтунг. А между тем едва ли кто понимал суть темы по-настоящему! Смахивало на массовый ажиотаж искусствоведов вокруг «Чёрного квадрата».

Брошенный бывшим политиком перестроечный тезис и намёк на внедрение перестройки извне стал очередным подтверждением здравости моего рассудка. Я не спятил, не чокнулся, не слетел с катушек; не я повредился разумом, но менялся в самом основанье мир, к счастью, без пролетарского разрушения основанья. И наряду со мной перемены видели некоторые другие личности, по-видимому, представляющие исключение из общего правила. Я не одинок! Это открытие принесло мне огромное облегчение. Человек есть существо стадное, и одиночество его убивает. Мы и жён-то заводим потому, что без толстушки, подающей тебе борщ и пересказывающей очередную ТВ-сплетню, с тоски помрёшь.

Итак, я и Горбачёв зафиксировали аккуратный снос настоящего и строительство будущего. Прежде ничего подобного я не испытывал: шутка ли — осознавать, чувствовать до дрожи в зеленеющей коже, что ты вступаешь шаг за шагом в постновейшее время! Неудивительно, что герр Горбачёв снова сделался оптимистом.

Но план перестройщиков цукунфтом не ограничивался.

Новейшая история обрела два направления. Разлившись в настоящем, как река в половодье, она понесла свои воды не только в будущее, но и в прошлое. Она расширялась, не ведая берегов и пределов.

Фотография прекратила запечатлевать мгновенья в том понимании, в каком это восхищало людей раньше. Я пробовал снимать на телефонную фотокамеру страницы книг, клавиатуру, мебель, улицы, людей или прибегал к иному способу: в Интернете делал скриншоты телевизионных кадров, стремясь поймать в кадр политиков с толстеющими и зеленеющими шеями и без галстуков. Мои попытки сохранить историю в цифровом формате провалились: файлы с изображениями переменялись точно так же, как переменялось всё вокруг. Фотографии бумажных страниц с кириллическим или латинскими символами, снятые месяц назад, точно так же теряли буквы, как и книжные оригиналы. Кожа людей на снимках зеленела вместе с людьми, компьютеры с клавиатурами превращались в летающие шары, автомобили попросту исчезали, а на месте корявого нашего асфальта легли гладкие чёрные ленты с антигравитационным покрытием. У меня было устойчивое ощущение переселения в фантастический роман. Над чернотой дорожных лент в воздухе скользили с удовольствием парнокопытные, ещё недавно считавшие себя людьми, «царями природы». Там, где гравитрассы обрывались, индивиды переходили со скольжения на аллюр. Движение оздоровляет! На городских фотографиях, которые я сделал в детстве, в те времена, когда снимали на плёнку и при помощи фотообличителя (фотоувеличителя?), проявителя и закрепителя в ванночках переносили чёрно-белое изображение на фотобумагу, мой город стал цветным, изрезанным вдоль и поперёк гравитрассами. Я-то помню асфальт, ужасно скользкий зимой в гололедицу и плавившийся от жары летом! Для воскрешения и запечатления исторического этапа Метаморфозы осталось только слово. «Лишь слову жизнь дана», — писал поэт Бунин, и его понимание роли слова, безусловно, было одновременно историческим и пророческим. И всё же слово и умение им пользоваться — одна сторона дела; необходима и другая — память, помноженная на наблюдательность. Слово годится лишь для тех, кто заметил и кто запомнил. Согласитесь, в переменчивом, ускользающем мире, стремительно теряющем язык, память не служит надёжным инструментом даже компетентному специалисту-историологу вроде меня. Прозевать поворотный этап, прохлопать сброс не формации, а целого исторического пласта, — вот это мы умеем. На портрете работы художника Перова, висящем в Третьяковской галерее, писатель Достоевский имеет гладкое безбородое ядовито-зелёное лицо с вытаращенными круглыми глазами, четыре копыта и шесть щупальцев. Возле его правого уха замер шарообразный эмокомпьютер. Если где и был конец истории, так это здесь.

 

 

* * *

 

Блок, звонок помощнику перзидента, листание книг, сетевые новости и телевизор помогали мне понять, как и куда меняется мир. Самым же близким источником наблюдения была моя жена.

Сейчас мне пятьдесят шесть лет. Женился я поздно, в сорок пять. На ту пору невесте стукнуло сорок. Полная, румяная, улыбчивая, умеющая поддержать беседу и вместе с тем не склонная к болтливости и не претендующая на интеллектуальность, — самое то для мыслителя вроде меня, устающего от шумных кшольников, общественных дискуссий и постоянной фиксации историологических фактов. Она была забывчива, зато умела прощать; она не была для меня тем, что можно считать родственной душой, зато служила идеально точным отражением общества. Женившись на этой женщине, я получил маленькую домашнюю копию социума.

Разительных перемен обыватели не замечали. Люди делали какую-то другую работу или ту же, что и раньше, но совсем иначе, при помощи невиданных средств и способов, и относились к этому безо всякого изумления, будто так шло всегда. Повторю, подавляющее большинство людей не отличается ни наблюдательностью, ни внимательностью, и, безусловно, это к лучшему. Потому что они, оттуда, желают для нас лучшего.

Так же, как большинство людей, перемен не замечала и моя супруга.

Поначалу я нервно реагировал на перемены в облике жены. Моё волнение по поводу жены — из того же ряда, что звонок в Кремль, провоцирующая запись в блоке и удручающие мысли о собственном сумасшествии. Впоследствии выяснилось, что сумасшедшие — типы, мне противоположные. Однако на третий месяц Метаморфозы преображение жены не на шутку меня взволновало, и я задумался о чрезвычайно реалистических галлюцинациях, вызванных либо всё-таки душевной болезнью, либо опухолью мозга. Самки ассимилятов имеют более крупный размер, округлённость форм и колыхающийся, как бы переливающийся цвет, а их ассимиляция проходит быстрее, чем у самцов. Ничего этого в те дни, когда крошился алфавит, я не знал. Поэтому мои вопросы ставили жену в тупик. Не будь она относительно спокойной самкой, она бы изрядно возбудилась, а то и закатила бы истерику. В молодости и зрелости я встречался с разными женщинами, и в итоге своих опытов усвоил: сладу с истеричками нет. Истерия, вероятно, точно так же неизлечима, как параноидальная шизофрения 16-й степени.

О колыхании цвета и о его налившейся зелёности я сказал жене в тот вечер, когда ведущая телевизионного ток-шоу, куда были приглашены учёные, три женщины с докторским степенями, вместо «человек разумный» употребила поразительное словосочетание «разумное парнокопытное», а профессорша ей поддакнула, обозвав вид Homo sapiens зелёными лошадьми. И ладно бы, они шутили! Нет, обе считали, что разумные зелёные лошади — потомки тех кистепёрых рыб, которые в среднем девоне выползли из воды. Впрочем, третья учёная, из РАН, отмела эту гипотезу, заявив, что жизнь на Землю упала из космоса. Правда, и она не имела твёрдых доказательств. Самым удивительным было то, что на момент телепередачи женщины Земли обратились или обращались в парнокопытных существ с лягушачьими головами и радостно помахивали хвостами, украшенными бантиками, а многие мужчины продолжали ходить на двух ногах. То были самые волнующие дни Метаморфозы. И подумать только: почти все земляне, в том числе многие учёные, прозевали это!

Мои слова о чрезмерно зелёной коже озадачили жену. Она стояла у подоконника на четырёх ногах и мирно щипала герань из горшка, двигая зелёными губами. К жеванию герани я относился положительно: март, авитаминоз. Но эта пестрота тонов! Очевидно, жена утратила чувство меры. У меня рябило в глазах. Я сидел в кресле, курил трубку, застилая дымом мерцающий ярко лик супруги, и рассуждал на тему несоответствия алых и свекольных цветов косметики зелёной коже. То был тонкий намёк, который моя жена истолковала, как я и ожидал, прямо.

— Разве моя кожа была не зелёной, а какого-то другого цвета? — искренне удивилась она. — А глаза не напоминали перламутровые пуговицы? Посмотри, какие прелестные формы! Скользкие и гладкие! — заявила она, скакнув к зеркалу и сбив столик с вазой. — И упругие!

Чтобы успокоить и её, и себя, я поспешил солгать:

— Ты ведь знаешь, у меня лёгкая степень дальтонизма. Зелёное я всегда принимал за… — Я не знал, как обозначить телесный цвет и сказал: — …за незелёное.

— Ах, мне так тебя жаль! — воскликнула жена и чмокнула меня холодными губами в щёку, слегка испачкав слизью. Размазывание слизи по щеке мне показалось очень приятным. Из широкого рта жены горьковато напахнуло геранью.

Выпустив из складок живота извивающееся щупальце, супруга, напоминавшая помесь пони с лягушкой, сделала телевизор погромче и стала смотреть на жабьи лица, мелькающие на экране. Я же удалился в кабинет, где в печальном уединении поразмышлял над тем, кого я имею — жену или домашнее животное, жабу на копытах, разновидность кентавра, а затем продолжил свои записи. Труд историолога более целебен, чем физический труд, ибо в конце концов объясняет.

Коллега по моей кшольной работе, учительница физкультуры, а попросту физручка, семейная наша подруга, в один мартовский день преобразилась прямо у нас в прихожей. Она пришла с коньками, мужем и десятилетним сыном. Двумя семьями мы ходили субботними вечерами на большой каток поблизости. Сын физручки и муж были ещё людьми, она же клонила шею так низко, а пальцы её настолько ороговели и срослись, что не оставалось сомнений: она вот-вот преобразится. Это произошло на моих глазах: самка встала на четыре ноги, крутанула хвостом, и пара её коньков размножилась до двух пар меньшего размера — аккурат на копыта. На катке мы, существа мужского пола, двое взрослых и один ребёнок, сделав несколько кругов, остановились у борта и с завистью смотрели, как обе дамы под симфоническую музыку рассекают на четырёх конечностях, на четырёх коньках, выделывая в лучах прожекторов поразительные фигуры. Тому, кто рискнул бы наших самок обозвать коровами на льду, я и муж физручки, несомненно, выбили бы зубы. Но никто их не оскорблял; безмятежные мужчины со счастливыми улыбками наблюдали за своими супругами и дочками, скользившими по голубому льду.

Выверты Метаморфозы настигали мою супругу внезапно. Бывало, очередной этап преображения обрушивался на неё за столом. И всё равно она не придавала им значения, списывала их на собственную неловкость.

Первого апреля (хорошо помню этот день; кажется, эта календарная дата прежде считалась праздником специалистов по истории, Днём историолога) за обедом жена ткнула ложкой в свой подбородок, облилась супом и сказала: «Ой, я промахнулась! Как забавно!» Она сунула ложку в тарелку и засмеялась. А ведь дело было не в неловкости, а в том, что её рот переместился сантиметра на два выше. Лицо жены совершенно преобразилось, голова увеличилась, пропорции изломались. Следующую ложку рука жены доставила по назначению. Тёмно-зелёные губы разомкнулись, и ложка с постными щами провалилась в темноту широкой ротовой щели. Позднее я понял, что этот рот вовсе не предназначался для ложки; его задача — щипать травку. К маю мы полностью перешли на подножный корм — пырей, одуванчики, веточки, а ложки, вилки, ножи и тарелки рассыпались на атомы, из которых сложились полезные вещи, например, машинки для ускоренной сенозаготовки.

Наш пёс, немецкий боксёр Фриц, тем временем чудесно преобразился в гусеницу, свитую из восемнадцати колец. С одного конца её тела покачивалась на стебельках пара глаз. Быстрота метаморфозы и совершенство нового гибкого кольчатого тела поразили меня. Диаметр кольчатого Фрица составлял около трети метра, передвигался он почти бесшумно и больше не лаял. Зато он заговорил! Изъяснялся он на упрощённом животном диалекте ассимилятского. Моей радости не было предела, когда я осознал, что отныне смогу с псом, простите, с гусеницей, разговаривать. Мы с женой всегда мечтали: вот здорово было бы, если б милый Фриц говорил по-человечьи! Гавканье или скулёж — это громко, непонятно, ненужно и раздражает. Мы потому и завели спокойного боксёра, что к лаю и вообще к производству громких собачьих звуков он мало склонен. Это ж не такса и не дворняга.

Умей моя супруга наблюдать, будь она внимательным человеком, она тоже обрадовалась бы открывшейся разговорчивости собаки. Увы, перемены прошли мимо неё. Как и многие люди, она метаморфоз не заметила, а потому не могла радоваться дарам свыше. Она болтала с псом так, будто он вёл с нею диалоги со щенячьего возраста. Что четырёхлапый боксёр с брыльями, что присасывающаяся к полу, стенам или потолку гусеница о восемнадцати кольцах — для неё всё едино. Собственно, женщина, вчера имевшая розовую кожу, а сегодня зелёную, но нисколько сим фактом не озабоченная, и не может вести себя иначе. Крем в её тюбиках, кстати, из белого, желтоватого и розового тоже превратился в зелёный и синеватый. Маски для лица из белых стали чёрными. Приспособилась и помада, по поводу цветов которой я раньше позволял себе умеренное негодование.

Утро, когда я выпустил перед зеркалом первое своё щупальце и ощутил счастье стоять на четырёх конечностях, оканчивавшихся новенькими копытами, созданными из ороговевших и сросшихся пальцев, принесло мне настоящее счастье. Не хотелось, знаете ли, отставать от женщин. Но только тогда, когда к нам явился Наблюдатель, когда меня произвели во Внедрители, а совершилось это в июне, я дал почитать жене наброски своих записок. К тому времени прежний образ жены-толстушки, стоящей на двух конечностях, в моей памяти почти полностью размылся. Жена страшно удивилась и сказала, что описанные картины кажутся ей литературно-фантастическими. Неужели у неё вместо копыт были какие-то пальцы, а гибкие и удобные щупальца и вовсе отсутствовали? Однако Наблюдатель, который потом не раз приходил к нам в гости, с которым мы по-семейному сдружились, подтвердил правдивость моих заметок. Лгать или выдумывать было, собственно, незачем. Лжеца к тому же никогда не сделали бы Внедрителем.

 

 

* * *

 

Внедрителем меня объявили в домашнем кругу. Ассимиляты считают, что какие-либо торжества по поводу включения индивида в страту неуместны и даже глупы. Они безусловно правы. В прежнем обществе мы слишком много праздновали, слишком много имели пышности, триумфов, дат, салютов и выходных дней. Социум ассимилятов устроен иначе: здесь индивид мыслит исключительно рационально и значительную часть дня сосредоточен на смысле своей жизни, на том деле, к которому расположен по причине естественных своих способностей. Праздные выходные дни, когда душевный огонь гаснет, обращаясь в угольки, в календаре ассимилятов отсутствуют. Труженики-ассимиляты в чём-то сходны с музыкантами: тем требуется ежедневно практиковаться на инструментах, чтобы не утратить беглости. Преданность себе, то есть своим способностям, а заодно социуму, которому отдаётся целиком талант, диктует такой распорядок, при котором лучшие утренние часы отдаются делу жизни. Вспомним (я пока помню) наших земных мудрецов, Чехова и Кампанеллу. Оба мечтали о четырёхчасовом рабочем дне. Остальные часы дня есть разумный отдых. Антон Чехов, например, разводил мангустов и высаживал манговые деревья. Или вишнёвые?

Так вот, к нам прискакал Наблюдатель. Я и моя жена радушно приняли его, угостили ведром прохладного зелёного чая и конфектами — особым лакомством, приготовляемым из какао. Такого рода сладость на Земле до Метаморфозы отсутствовала. Впрочем, я могу и ошибаться.

Да, кстати, у меня теперь чудесный дом с десятью входами и кабинетом-стойлом, где сладко пахнет сеном. Наблюдатель вошёл через высокую парадную арку, грациозно переступая четырьмя ногами и цокая копытами. Он поздравил меня, не делая из своего появления интриги и с порога сказав, что по личностным параметрам я подхожу на должность Внедрителя.

Внешне Наблюдатель ничем не отличался от меня или моей жены. Не было при нём и никаких символов власти или статуса. Ассимиляты напрочь лишены чинопочитания, преклонения перед социальным положением и всех соответствующих игр, которым совсем недавно любили предаваться земляне. Я отмечал эти важные нюансы; моя жена принимала новый порядок как должное. Между тем Наблюдатель как раз являлся связующим звеном между эпохой нынешней и эпохой прошлой, между историей и предысторией, между началом и концом. Фигурой, подчёркивающей существование порядка отмершего и порядка родившегося. Субъектом, доказывающим не только чистоту моего разума, не подверженного какой-либо душевной болезни, но и особенность моей впечатлительной памяти, если хотите, мою исключительность, сохранившую относительно ясные образы минувшего и давшую мне от Метаморфозы восторг, не разделённый другими людьми. Кстати, пассивное восприятие землянами перестройки, как подтвердил гость, к лучшему: чем выше число тех, кто замечает перемены, тем больше шансов на нестабильность социума. Некоторые расы не склонны воспринимать перемены положительно, и нередко в нездоровой, искажённой отрицанием среде растёт душевный протест, оканчивающийся печально для его носителей: как правило, они расщепляются на две-три личности и оказываются в сумасшедшем доме. Невнимательность, неумение замечать происходящее вокруг является, таким образом, благом для социума.

Среди землян, увидевших и осознавших Метаморфозу в полной мере, удельный вес протестующих весьма мал, сказал Наблюдатель и съел очередную конфекту. Жена подлила ему чая, подвесив чайник на паре щупальцев. Я сам из местных, сказал Наблюдатель. Я не оттуда (он взвил щупальце к потолку), я землянин.

— Ко мне прибыл тот, кто назвался Конструктором, и произвёл меня в Наблюдатели. Он тоже землянин.

— Не вполне понятно, — признался я.

— Это ничего. Мы во всех смыслах коллеги, — заметил гость, допив чай и звякнув дужкой ведра. — Я тоже трудился в образовательной системе.

По его словам, он преподавал философию в гулливерситете. Это заведение, куда поступали кшольные выпускники с целью закрепить в бедной человеческой памяти небогатый набор языковых, математических, физических и химических символов. Сейчас, конечно, никаких гулливерситетов нет. Преподавая указанную философию, профессор отрицал на лекциях научность этой дисциплины, отвергая её «системы» и «методы». Такой подход одновременно забавлял молодую аудиторию, поскольку не был лишён юмора, и эпатировал, поскольку педагог являлся доктором философских наук. По сути, доктор разоблачал собственное притворство, что могло и злить, и нравиться, соответственно раскалывало аудиторию на два лагеря спорщиков и исподволь подводило к диалектике. Сейчас Наблюдатель (который, как и я, хорошо помнил Метаморфозу) обстоятельно изучал диалектику ассимилятов, в корне отличавшуюся от принципов, выведенных Хегелем и его последователями. Основу подлинно научной ассимилятской философии составляет постулат о вещи: вещь есть не то, чем она кажется; она не является и тем, чем мы её представляем. Такие построения соответствовали моим новым убеждениям и логично объясняли ту перестройку вещей, что организовали и внедрили на Земле ассимиляты. Эта всеобъемлющая диалектика отрицала стабильность вещей; вместе с тем во Вселенной не было ничего стабильнее плодящейся до бесконечности цивилизации ассимилятов.

Я всегда подозревал, что вещи не совсем то, чем кажутся. Ассимиляты доказали это на практике, на непосредственном опыте; убедительнее ничего не придумаешь. Только что у вещей был один порядок, одно содержание и форма, глянь — всё уже другое. Ассимилятская наука свободно оперирует чем угодно: молекулами, атомами, квантами, содержимым клеток, мыслями и даже эмоциями, отделяя их подвижную часть от собственно химических реакций и отправляя в путешествие. Ассимиляты слушают звёзды, как о том мечтали когда-то наши романтические писатели-фантасты. Они не перемещают на астрономические расстояния живую и неживую материю, зато воссоздают её на месте. Я поразился, узнав от Наблюдателя, что их посланцы даже не прибывали сюда; на Земле присутствовал лишь коллективный эморазум Конструкторов, Внедрителей и Наблюдателей. А уж как поразилась моя жена! Для неё вообще все сведения, изложенные Наблюдателем, были в диковину. Мне и всем бывшим людям многому предстоит удивиться и научиться. Век живи — век учись. Эта земная поговорка, сохранившаяся в моей памяти, представляется мне сейчас злободневной как никогда.

Все изменения, всю перестройку вещного мира ассимиляты объясняли словосочетаниями «клеточные структуры» и «молекулярные структуры». В стратах ассимилятов есть особая прослойка — Конструкторы. Это помесь земных астронавтов, инженеров, биологов, химиков и физиков, а может, и ещё кого-то; мне, гуманитарию, чьи карьерным пределом было учительство в кшоле, судить трудно. Так вот, Конструкторы стояли на том, что ничего не добавляли от себя и не удаляли, а использовали подручный материал. Преобразование структур позволяло им без долгого, утомительного и малопроизводительного физического труда перестраивать жилища, превращать асфальт в гравиленты, задавать или переписывать геном и менять виды, не просто вторгаясь в область эволюции, но, по сути, решительно отменяя её достижения за миллионы лет.

— Представьте только, — сказал гость, — как здорово, когда на смену тяжёлому труду, напоминающему о каторге и воспринимаемому землянами как божественное наказание, является метод молекулярной перестройки. Сегодня вы видите гору и камни, завтра из этих же молекул собрано здание. Достаточно провести ретинофукацию и применить эманостаблацию, чтобы достичь невероятных для человеческой цивилизации результатов.

Алфавиты, книги, картины, дома, дороги, организмы людей, животных — ко всему прикоснулась волшебная палочка ассимилятов. Даже музыка ныне звучала иначе: изменились нотное письмо и гармония, у музыкантов возникли невиданные доселе инструменты. Как заверил меня Наблюдатель, инструменты эти были сделаны из имеющихся инструментов: триги — из гитар, форемиго — из труб. Манипулируя подвижными и гибкими щупальцами, тригисты виртуозно играли на тригах, а форемигисты надували зелёные щёки, извлекая протяжные звуки из форемиго, и это принималось публикой столь естественно, словно всегда так и было. Топот передних копыт вместо аплодисментов, этих нелепых хлопков ладошами, тоже воспринимался как нечто привычное. На подоконниках в нашей квартире вместо розовых и белых гераней цвели голубые атомаргисы, и жена была убеждена, что она купила десять лет назад именно атомаргисы. Имя существительное «герань» ставило её в тупик.

Съев ещё конфекту и подождав, пока Фриц поудобнее устроится на потолке, профессор-Наблюдатель посвятил меня во Внедрители.

— Ваши способности, ваша внеисторичная память, — сказал он, показывая в улыбке ровненькие синие зубы, — ценнейшее приобретение для расы ассимилятов. Не сомневаюсь, что ваши познания о перемене принесут пользу обществу. Вы сможете содействовать мирной экспансии ассимилятов во Вселенной и прежде Наблюдателей появляться частицею разума на далёких планетах, подходящих для процедуры Внедрения. Столь одарённых, как вы, в историологии, столь внимательных и памятливых, на Земле крайне мало. Отсюда ясно, в какую сторону будут направлены ваши способности.

Вот так я получил признание (die Anerkennung).

— Всегда мечтал отправиться к звёздам. — Я ощутил небывалое волнение.

— Как и я, — с удовольствием заметил собеседник.

— Но что должен я делать?

— О, мой друг, не беспокойтесь. Ощутив свой разум на месте, вы тотчас осознаете, как передать местной цивилизации вечный дар ассимилятов.

Активная часть миссии ассимиляции, пояснил он, начинается с Внедрения, заранее распланированного бригадами Конструкторов. В процессе Внедрения участвуют исключительно внимательные личности. Включение новой планеты в сообщество ассимилятов требует предельной концентрации: ошибок не должно быть ни в порядке Внедрения, ни в контроле за переменами, ни в перестройке физиологии, ни в размывании общественно-политического строя. Сферы любви, досуга, техники, финансов — всё должно идеально соответствовать замыслу Великого Ассимилятора. Всё внедряется постепенно, и всё сразу.

Наблюдатель заметил, что досконально этот вопрос я изучу на практике, а бояться тут нечего.

Меня всё же интересовал технический вопрос. Я ведь историолог, не астронавт. Я не представлял, как ассимиляты оказываются в далёких мирах.

— Как же я туда попаду? Без ракеты?

— Вы остаётесь здесь, а подвижная часть вашего разума перемещается туда. Непередаваемое ощущение! Я уже научился кое-чему, — сдержанно похвастался профессор. — Побывал на Венере. И в окрестностях Сатурна. С детства мечтал посмотреть на эти прекрасные кольца. Вблизи они, конечно, никакие не кольца.

— Ах, это, должно быть, чудесно! — вставила моя жена.

— Фриц не имеет подвижной части разума, — проскрипел с потолка наш полуразумный питомец.

— Теперь вы Внедритель, — объявил гость.

Я ждал от него какого-нибудь документа, подтверждающего мой высокий статус, однако посланец не вручил мне ни верительной грамоты, ни какого-либо кристалла, ничего вообще. Достаточно слов, заметил он. Свой статус, оказывается, он тоже получил словесно. У ассимилятов слово имеет большой вес.

— Как вы нашли меня?

— Ничего сложного. — И он рассказал, что Наблюдателям полагается выискивать любыми способами, от уловления волн эморазума до простейшего листания страниц Космонета, незаурядных личностей, чьи таланты и способности могут проявиться и пригодиться в гуманитарной миссии ассимилятов во Вселенной. — Я заприметил вашу популярную запись в сети. В те дни Космонет ещё называли Интернетом. Мне стало очевидно, что вы сделаете выдающуюся карьеру в ближайшем будущем. Я занёс ваше имя в список, который подготавливал по просьбе явившегося Конструктора. Тот Конструктор прискакал ко мне точно так же, как я к вам. — Профессор улыбнулся сине-зелёной улыбкой. — Общество ассимилятов начисто лишено чинопочитания и церемониалов, свойственных архаичным земным культурам и направленным во многом на подавление личности.

Памятуя о своём телефонном разговоре с помощником дентоперза (перзидента?), я спросил профессора о власти. Мне хотелось знать, как иерархически устроено новое общество. Из газет я не мог усвоить этого; о депутатах, полицейских и чиновниках в администрациях совсем не писали, и поэтому казалось, будто никакой власти не существует. По крайней мере, она никак не проявлялась, и я никак её не ощущал. А ещё было у меня странное, могучее чувство свободы: такое испытывает ребёнок, впервые увидевший море. А может быть, его испытывает человек, впервые поднявшийся к небу на воздушном шаре.

— Власть? — Наблюдатель слегка ударил копытом о доску пола. — Зачем? Власть есть пережиток усохшего тупикового мира. Конструкторы и Внедрители сделали своё дело. Каждый землянин-ассимилят занимается своим делом. Нет ничего проще, не правда ли? Вы применяете свои способности, ваш собрат применяет свои. К чему правительства, парламенты, армия местоблюстителей и множество запутанных законов, когда есть неоспоримая ассимилятская истина? Счастье — спутник жизненного смысла; именно здесь индивидуальное сливается с общественным. Индивиды приносят обществу пользу и испытывают счастье от осознания собственной необходимости социальному механизму. Шестерёнки крутятся, зацепляя зубчики друг друга и производя энергию, и ни одной из них не требуется понукающий. Лишних людей и приспособленцев, этих антиподов, убедительно выведенных литераторами, в обществе ассимилятов не найти. Власть!.. Мы могли бы условно считать властителем Великого Ассимилятора, не будь он мудрецом. Из древней истории Земли прекрасно известно, что мудрые чураются власти. Социум ассимилятов функционирует слаженно и бесперебойно; антиподы же ассимилятов обнаруживаются не внутри общества, но снаружи, обнаруживаются в глобальном, вселенском масштабе. Ассимилятам противоположны те, кто отвергает их полезность и подвергает вздорной националистической критике саму идею о бесконечном распространении расы ассимилятов.

 

 

* * *

 

Никто не видел, как они прибыли. Да и прибыли ли? Их никто не видел. Их самих. Да и как увидишь, различишь подвижную часть разума?

Видеть пришельцев нужды и не было. Незачем видеть кого-то, если ты сам становишься этим кем-то. Дабы узнать, каков другой, посмотри на себя. Дабы изведать его мысли, подумай что-нибудь. И люди думали, смотрелись в зеркала, буднично врастали в новую жизнь, не очаровываясь, не восхищаясь, не запоминая чудес великой перемены, а просто цокая копытами и выпрастывая щупальца. Подавали робкие голоса исключения вроде меня или герра Горбачёва, замечавшего то, что ускользало от многих, но эти редкие голоса не открывали публике истину. Станет ли удивляться статье о перестройке тип, который вчера был розовым, а сегодня позеленел, который давеча выводил буквы «а» и «б», а нынче бегло шпарит крестиками и многоугольниками, нимало тем не озаботившись?

Новый образ отторгали только шизофреники. Как и Горбачёв, как и я, они перемены замечали. С тою разницею, что их не принимали. Что ж, сумасшедшие встречаются во всех цивилизациях, и решение на их счёт имеется: строгая изоляция. Если в человеческую эпоху на Земле бесноватые имели право на слово, добирались до верхов власти и диктовали волю народам, то при Великом Ассимиляторе, в системе безвластных обществ они нашли последний приют в домах для умалишённых.

Безумцы не претерпели Метаморфозу в полной мере. Вывихивая мозги, они сопротивлялись Внедрению, за что поплатились катастрофой тела и сознания. Рассаженные по дурдомам, эти наполовину люди, наполовину ассимиляты грызут решётки и шипят: «Вы поддались им! Сдались! Теперь это их Земля!» Тут-то и проявляется шизофрения крайней степени. Чья это — их? Земля наша. Никого, кроме нас, тут нет.

Selbstverständlich, в наше время никто не вправе утверждать, что он человек, der Mensch, ein höheres Säugetier. Само это понятие, не сохранившееся в словарях и энциклопедиях, но застрявшее в моей памяти, имеет чисто историологическое значение. Идея заявить о своей человековой сущности (не уверен, что правильно выразился) приходит в головы психам, пускающим слюни и пожизненно укрытым от общества в комнатах-клетках. Общество их «убеждений» не разделяет.

Совсем недавно ограниченные типы вроде земных генералов или политиков верили, что захваты территорий сопровождаются войнами, разрухой, кровью, смертью, насилием и толпами беженцев, и таков извечный порядок. Массовые убийства считались нормой и даже освящались попами, ссылавшимися на древние учения и воспевавшими собственные толкования религии как единственно истинные. Взгляды на стратегии покорения народов силой воинства и супероружием утратили практический смысл и интересуют немногих историологов, изучающих минувшие земные эпохи с целью постичь превосходство эпохи новейшей. Ни вооружение, ни теория покорения не интересуют ассимилятов, ибо ассимиляты не агрессоры.

Я начал эти записи тогда, когда земляне пребывали в своих архаичных формах, а завершил после Метаморфозы. Мой текст — историологическое произведение, поскольку в нём содержится документальный материал и нет ни капли вымысла и отсебятины. Это запись правды, и как таковую её и должны оценивать историологи и космосоциологи. Записки адресованы как будущим поколениям, так и нынешним, несмотря на то, что жители настоящего времени испытали восхитительное преображение на себе. Кто-то воспринял, но забыл, а большинство и вовсе не заметило подробностей, мелких деталей, окружавших Метаморфозу. Я, смею надеяться, взял на карандаш многое, и потому считаю себя вправе поделиться своим опытом с другими.

Вводя первые страницы текста в компьютер, я пользовался пальцами. Теми самыми, на которых росли ногтевые пластинки. Их вечно приходилось подстригать. Для этого использовался примитивный металлический инструмент — ножницы. Или ножики? Сейчас работа пальцами кажется мне смешным и каким-то допотопным процессом. Нет ничего неудобнее пальцев, к тому же слабых и хрупких. Пальцы — явный тупик эволюции. Замечательно, что Метаморфоза избавила нас от них. Четыре ноги с парными копытами и шесть ловких щупальцев, кончики которых сужаются нервным импульсом до острия иглы, — вот где подлинный эволюционный прогресс!

Нынешние компьютеры существенно отличаются от угловатых земных железяк. Они имеют идеальные круглые формы и летают. Эти шары очень удобно обнимать щупальцами, минимальным прикосновением сверхчувствительной кожи контактирующими при необходимости с поверхностью. Наружного экрана нет; наружный экран, как вы знаете, в голове.

Прочие вещи тоже сильно изменились. Также в магазинах появились предметы, о существовании которых люди прежде и не подозревали. Денег не стало; вместо денежной платы покупатели в магазинах прижимают щупальце к кассовому считывателю. Электронный отпечаток служит идентификатором личности с измеренной ценностью. Ценность измеряется вкладом личных способностей индивида в общественное развитие. При таком подходе каждый старается дать обществу как можно больше. Дать, а уж потом получить — естественный закон. Это не похоже на теоретический коммунизм с его сомнительным лозунгом «каждому по потребностям», ибо равенства в среде ассимилятов не существует, а высокая сознательность вырабатывается отнюдь не в классовой борьбе и уж никак не является результатом верности замшелой теории. К тому же социум делится на классы, точнее, страты: узкие передовые прослойки Внедрителей, Наблюдателей, Конструкторов и большинство граждан, тоже не равных по способностям.

Человек наконец достиг того, к чему веками и тысячелетиями стремился: опустился на четвереньки. Прямохождение и первобытный вид Homo erectus были признаны искривлением эволюционного пути, дурно повлиявшим на будущее человечества, наделавшего себе машин на колёсах и загадившего впоследствии атмосферу выхлопами и выбросами транспорта, оборудованного двигателями внутреннего сгорания. Автомобили, загрязнение среды, порча недр бурением, добыча нефти и газа — весь этот печальный дикий список остался в прошлом. В том нелепом прошлом, которое наши специалисты называют древней историей, хотя тот период завершился лишь вчера. Всё разительно переменилось, а потому кажется, будто минули столетия.

Современный носитель разума, после Метаморфозы вставший на четыре конечности, способен передвигаться шагом и рысью. Иные спортсмены доходят в аллюре до иноходи и галопа, обходя на дистанциях гончих собак.

Расстояния исчезают, когда ты пользуешься эмоперемещением, вместо себя отправляя сквозь пространство концентрированные частицы чувства. С этим я осторожничаю, каждодневно тренируюсь: дело в том, что ассимиляты поверяют чувства разумом. Недаром своё ratio (тут уместнее, пожалуй, немецкое der Sinn, сливающее разум и дух воедино) они именуют эморазумом.

Подвижная часть эморазума запросто перемещается в космосе. Парсеки, световые годы — мгновенья на линейке расстояний! Таким-то вот образом вездесущие ассимиляты путешествуют по галактикам, не имея ни ракет, ни скафандров.

У Проксимы Центавра обнаружена планета, где обитают эскимосы (древнее слово, прекрасно подходящее к тамошним прохладным температурам и снежному климату). Меня направят туда как наиболее внимательного Внедрителя.

Говорят, мою кандидатуру одобрил сам Великий Ассимилятор. Если так, то я беспредельно счастлив.

Со временем наша могучая раса захватит всю Вселенную. Сомневаться в этом не нужно.

Об этом я думаю, стоя перед зеркалом и улыбаясь обоими ртами: тем, что для еды, и тем, что для речи.

До скорой встречи на вашей планете!

 

 

* * *

 

Заканчивая свои записи, я хотел бы пожелать жителям Вселенной мира и покоя. То и другое встречается в бескрайних космических пространствах не так уж часто. Почти совсем не встречается. Насчёт «почти» я тоже не уверен. На своём пути ассимиляты не встретили ни одной подлинно мирной цивилизации, стремящейся к единству разумов и богатству знаний. Тем не менее, теория вероятностей указывает на 0,007-процентную возможность существования таких цивилизаций. В этом вопросе я не специалист, но допускаю, что в 0,007% входят сами ассимиляты, их коренная раса, к каковой, замечу с гордостью, с недавних пор отношусь я и относятся мои земляки. Если я прав, то показатель вероятности с веками и тысячелетиями будет стремиться к нулю (или к 100%, это с какой стороны посмотреть), пока все обозримые просторы Вселенной не станут ассимилятскими, а тогда нужда в показателе отпадёт. Если же я ошибаюсь, и показатель не имеет ничего общего с научным юмором, в большой степени свойственным этой мудрой цивилизации, а служит для исчисления вероятности предположительной встречи с такою же мирною расой, как сами ассимиляты, но ещё более прогрессивной и готовой дать Вселенной проекцию своего генома, то нельзя исключать перевоплощения ассимилятов в лучший образ. От такой праздничной мысли дух захватывает! Сердцебиение ускоряется, передние щупальца тянутся к вискам, глаза укатываются до затылка. Однако сейчас я хочу сказать не об этом. До тех пор, пока космопроходцы не обнаружили передовой расы, способной дать Вселенной лучший образ, обитателям миров следует принимать облик ассимилятов.

Пацифизм предпочтительнее милитаризма; жизнь глупо менять на смерть; науку нелепо класть на алтарь войны. Разрушение грозит цивилизациям отнюдь не снаружи, как кое-кто, преданный слепым расовым и националистическим идеалам, воображает. Нестабильность разъедает цивилизации изнутри. Обитатели планет, а в более мелком масштабе государств на планетах, предпочитают не идти рука об руку, а рыть друг дружке ямы. Драка и междоусобица народам милее мира. Вместо покоя и дружбы огородившиеся внутрипланетными границами нации выбирают гонку вооружений и пламя войны. Важно знать следующее: цивилизации никогда не доходили до межпланетных и межгалактических схваток. Космоистория не знает ни одного такого случая! Причиной отсутствия вселенских сражений является отнюдь не миролюбие рас. Цивилизации настолько заняты внутренними распрями, что им не до звёздных войн.

Существует лишь один способ унять внутреннее горе, погасить внутренние пожары: обратиться в единую расу, не ведающую ни предрассудков, ни национализма, ни того раздражающего непонимания, что ведёт к глупым столкновениям и высасывает из жителей сотрясаемых миров жизненные соки и остатки разума.

Жить единой расой куда практичнее, нежели существовать в злобе и подозрительности, разделяясь на народы, отгораживаясь законами, пограничными барьерами, таможнями, пунктами обмена валют, расставляя повсюду сердитых солдат, запасая ракеты с ядерными боеголовками и переполняясь политической паранойей, часто приводящей к двойным стандартам и порождающей шизофрению опасной степени, от которой не всегда можно избавиться и в процессе космоассимиляции. В частности, среди психических пациентов Земли немало бывших политиков верхних эшелонов: сопротивляясь ассимиляции, они окончательно повредились рассудком, и без того находившимся в плачевной форме. В результате половинчатого преображения их параноидальные наклонности дополнились шизофреническими. Набитые под завязку стереотипами, эти полулюди-полуассимиляты и поныне грезят войнами с применением примитивного оружия и даже мечтают отправиться в космос воевать с коренной расой ассимилятов. Ничего безумнее и придумать нельзя.

Параноидальные шизофреники есть печальный продукт противления прогрессу и отрицания очевидного. В прошлом или позапрошлом веке жил на Земле философ Илья Иванов (Иван Ильин?), учивший народ сопротивляться «злу» силой. Упомянутый Иванов представлял собою тип ярко выраженного параноидального субъекта, болезненно склонного к демагогии и графомании и способного даже старинную заповедь «не убий» истолковать превратно. К счастью, в будущем наша планета полностью избавится от душевнобольных и от душевных расстройств. Старые психи умрут, а новые не появятся. Чистый ассимилятский разум не ведает ни тяги к убийствам, ни желания одурманивать мозги религиозной ложью, ни мании преследования, ни расщепления личности, ни космического страха перед вторжением пришельцев, характерного для мятущихся рас, неспособных поставить мир впереди войны. Тупиковые цивилизации, чья история имеет форму повторяющихся витков спирали, переполнены параноиками, настаивающими на «уникальности» пути своего развития. Вожди сих отсталых миров не задумываются о том, что на просторах Вселенной довольно трудно обнаружить нечто уникальное. Оплошности и ошибки, которые совершают эти расы, есть заблуждения самые типичные. Уникальны в глобальной истории, вероятно, лишь ассимиляты с их строгой системой, охватывающей Вселенную сектор за сектором. Но ассимиляты настолько умны, что не настаивают на собственной исключительности. Они никогда не читают проповедей, не ведут пропаганды, ни в чём не убеждают. Их миссия выполняется тихо и необоримо. Они есть живой прогресс. Они выпрямляют спираль истории закосневших рас в прямую линию.

Единая раса — вот общий глобальный ответ былым внутренним спорам и бедам. Один язык, общая культура, разделённые знания и технологии, непатентованные лекарства. Нет нужды в оружии. Вопросы тотальной внешней обороны отпадают сами собою, ибо не от кого защищаться. Всё больше сегментов Вселенной принадлежит тебе и твоим братьям по разуму. На соседних звёздах, в соседних галактиках нет врагов, зато полно друзей. Никто не строит коварных планов, каждый индивид ощущает себя гармоничной и полезной частью великого целого. Никакого культурного шока, никакого политического взаимонепонимания, никаких территориальных или нравственных трений, никаких религий и тем паче никаких конфликтов.

И какой, заметьте, размах: межгалактический!

Пользуясь случаем, я хотел бы обратиться к тем народам, которым в своё время посчастливится стать частью Кольца Миров, контролируемого несравненным мозгом Великого Ассимилятора, обретшего бессмертие. Не исключено, что мой документальный рассказ в ближайшие годы включат в межгалактические гимназические пособия по истории. Я Внедритель, а посему намерен похлопотать о продвижении своего труда через соответствующие космические инстанции. И это значит, что текстовый файл доберётся до самых дальних звёздных систем, до условного края населённого космоса.

Я обращаюсь к таким же личностям, как я, поскольку лишь предельно внимательные, остро наблюдательные, рационально мыслящие индивиды в состоянии засечь, уловить на своих планетах первые признаки эпохи перемен и впитать моё предупреждение, не допуская вместе с тем мысли о сумасшествии автора или о его попытке написать нечто литературное, от правды далёкое. Собственно, лишь разумы с острым вниманием, которых внезапно коснутся перемены, смогут понять послание, содержащееся в моих записках, потому как, во-первых, рассеянные типы ничего не заметят, во-вторых, перевода текста на языки неосвоенных планетных систем не предусматривается. От литературы в моём тексте лишь форма записок, каковой не брезговали классики и в каковую удобно вливается и из каковой удобно выливается, как вода в кувшин и из кувшина, содержание. Потенциальные попытки притянуть, ссылаясь на форму, запись фактов к художественной литературе, я буду считать передёргиванием. Я умственно здоров, что готов подтвердить справкой от космопсихиатра VI категории. Кроме того, мнение Внедрителя, являющегося одной из наиболее авторитетных личностей на планете Земля, оспаривать не принято.

Суть моего обращения к неохваченным мирам проста. Когда, о далёкие, Великий Ассимилятор удостоит вашу цивилизацию чести Внедрения, не сопротивляйтесь. Когда к вам, о коллеги, явятся личности вроде меня, Внедрители и Наблюдатели, окажите им радушный приём. Не противьтесь, не проявляйте силу воли, не пытайтесь отказаться от нововведений. При сопротивлении вас в лучшем случае ждёт космическая шизофрения восьмой степени, а в худшем — шестнадцатой. Нам, бывшим гуманоидам с Земли, повезло: мы оказались податливым беспамятным материалом. Количество шизофреников среди ассимилированных землян измеряется числом ниже 0,0000001% от населения планеты. В сущности, ассимиляты есть спасители, которых в том или ином обличье давно ждало несчастное, психически нетвёрдое человечество, тяготеющее к суициду.

Кстати, количество Внедрителей и Наблюдателей, вышедших из землян, тоже равно 0,0000001%. Такова диалектика в числах.

Повторю: сопротивляться каким-либо способом бесполезно. И бессмысленно. Не могу представить себе расу, добровольно отказывающуюся от счастья. Неужели вы настолько дорожите своим алфавитом? Или своим дентоперзом?

 

© Олег Чувакин, декабрь 2016 — февраль 2017

 

На картинке: планета Земля. Фрагмент снимка NASA от 6 июля 2015 г.