Страх

Одинокая сосна, Олег Чувакин, Страх, рассказ

Трава гнулась на ветру, блестя от майского солнца, и в ней, как в зеркале, отражались белые облака. Листья прибалтийских берёз синели от набегавших с неба теней. Тени падали, катились по земле, делая синею и траву. Казалось, что и воздух кругом синий, необыкновенный.

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

Младший сержант Колька шёл по улице и ел палочкой багровое вишнёвое мороженое. Два года он прослужил в городе Каунасе Литовской ССР. Завтра он в последний раз проснётся в казарме, по шестичасовому утреннему холодку пробежится вокруг плаца (сделает восемь кругов, как в первый день службы), обольётся водой в умывальнике, свернёт одеяло, снимет с подушки наволочку, уберёт с кровати простыни, бросит бельё в узел для прачечной, скатает матрац, — и товарищи по взводу, остающиеся дослуживать — кто полгода, до осени 1990-го, а кто до следующей весны, — проводят его до КПП.

До полудня Колька выстоял очередь в каунасском агентстве «Аэрофлота», купил билет на завтра из Вильнюса. В городской столовой он с удовольствием пообедал блинчиками и горячим фруктовым супом с черносливом, абрикосами и побелевшим изюмом. Проходя мимо витрин, мимо высоких цокольных этажей, сложенных из крупного камня, он задержался у винного магазина, у забранного железом окошка, где выгнулась полукружьем толстая говорящая очередь, ожидавшая водку без талонов, задержался, покачал головой; затем, не надеясь ни на что, завернул в один, другой и третий ресторанчик, спросил там о своём, и официантки одинаково отказали ему: «Негалема. Нам не можно продавать», а в четвёртом ресторанчике вынул из брюк сиреневую бумажку и не протянул, а как-то встряхнул ею, стал держать её у брюк, и тут же покраснел от своей выходки, а официантка скорбно глянула на него, — и, пошатываясь от усталости, он спустился с крыльца, и так, с бумажкой в руке, шурша ею о брюки, дошел до большого ресторана на пешеходной Лайсвес-аллее, — но в гардеробной с готическим потолком сгорбленный глуховатый гардеробщик, продававший, бывало, просителю блок сигарет «Космосас» или же поднимавшийся со стула и шаркавший вглубь, чтобы договориться с официантами о бутылочке, — сегодня совсем, совсем ничего не слышал и не глядел на солдата, глядел на дверь позади солдата.

Покинув ресторан, Колька выбрал в кондитерской торт, в полковой чайной купил лимонад, в казарме отдал ответственному по этажу взводному авиабилет и деньги на хранение и отнёс торт в столовую, чтобы хлеборез поставил его в холодильник. Решив погулять, съесть мороженое, Колька легкими шагами вышел за КПП, радуясь, что не нужна ему уже увольнительная.

И нахлынула на него весна, захрустел под ботинками влажный песок, опустилось на плечи сырое небо — и он чувствовал близость неба, чувствовал, что оно то поднимается высоко, то опускается, — и с ним то поднимался, то опускался Колька.

Парень, литовец, окликнувший Кольку, курил у ивовых кустов и словно бы ждал Кольку.

Кто-нибудь другой, не Колька, засомневался бы: пятнадцать рублей — слишком маленькая цена за такую бутылку. Уволившийся в запас литовец из его взвода, ефрейтор Накрошюс, заплатил за «Бочю» 25 рублей. А этот парень, наверное, рассчитывал и заработать, — и значит, цена для Кольки могла подскочить рублей до тридцати.

Да, другой человек, не Колька, усомнился бы. Но Колька был Колька, а не другой человек.

«Я сам служил, — сказал ему литовец. — Вон там, на горке. Ты ведь оттуда, солдат?»

Знал Колька, что служивший в армии никогда не назвал бы младшего сержанта «солдатом», а назвал бы «младшим» или «капралом», — в полку на горке иначе не говорили, — и что служивший разбирался бы в наклеенных на погонах лычках, — знал, но почему-то верил парню, соглашался с ним, и отворачивался от него, глядел то на корявую яблоню за забором поодаль, то на сливу.

Парень сдвинул плечи, слегка, до Колькиного роста, наклонился, повертел неопределённо раскрытой широкой ладонью в воздухе, похлопал ею по карману брюк, по-видимому, пустому, — и что-то доверительное, ласковое отразилось в его позе, а в больших голубых глазах, поглядевших мимо Кольки, мелькнули задумчивость и растерянность: как если бы парень не предлагал что-то, а просил об одолжении. Литовец рассказал, что работал вон в том кафе, — он махнул куда-то за крыши домов, — уволился, но там работает его девушка. Он признался, что ему надо заработать, чуть-чуть, рубля два-три, он поиздержался, и девушка смеётся над ним, ведь девушки, работающие в кафе, не очень-то знают цену деньгам. Он не обманет солдата, он сам служил. Может, надо принести две или четыре бутылки? Разве солдат пьет в одиночку, в туалете или под кроватью, и не угощает товарищей? В кафе всегда есть кофейный ликёр. Но кофейный ликер — бурда для алкоголиков, его пить не можно. Солдат пробовал ликёр «Бочю»? Да, у хороших людей всегда хороший вкус.

И Колька представил бутылку белого стекла с пузатым горлышком, с винтовой крышкой и чёрной жидкостью внутри, оставляющей на стеклянных стенках красноватые маслянистые следы. Он и его друзья после ужина сдвинут в казарме тумбочки, усядутся вкруговую на табуреты, откроют лимонад, нальют в кружки шипящий «Дюшес», а чокнутся кружками с ликёром: они разольют его тайно и велят молодому дневальному, выносящему мусор, выкинуть пустую бутылку за бетонный забор. Выпьют понемножку, под торт, и допустят мысль, что скоро бутылки останутся только в книжках и что деньги, кажется, перестали быть товаром, который обменивается на бутылку.

Из переулка вышел старик — и Колька решился. Старик шёл, опираясь на палку, посматривая на них — на парня и на Кольку, — и было в его дрожащей походке, во взъерошенных волосах что-то недовольное, побуждающее к действию.

«В ресторанах не продают тебе, потому что ты носишь погоны. — Парень тоже посмотрел на старика. — Но мы-то с тобой знаем, как устроена жизнь, правда, солдат?»

«Мне надо в полк за деньгами», — сказал Колька.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

«Я подожду. Ты недолго. Супрантэ?»

Колька ответил фразой из разговорника: «Аш блогэй супранту лиетувишкай», — плохо, то есть, понимаю по-литовски, — ответил так, хотя совсем не понимал и не говорил по-литовски. И эту фразу он произнёс с каким-то медвежьим акцентом, ощущая неловкость и не понимая, отчего на ум пришла ему эта фраза.

А литовец сказал: «Ничего. Зато я хорошо понимаю русских».

Он именно сказал: «русских», а не «по-русски», — и тут бы в одну секунду всё понять Кольке, понять и сказать что-нибудь литовцу, сказать, например, следующую фразу из разговорника: «Аш нягерю алкоголиню гериму» — я не употребляю алкогольных напитков, — а лучше бы ничего не говорить, лучше бы просто развернуться, как по команде «кругом», и уйти в полк.

Развернуться и уйти.

Пойти по этой улице, вдоль редко стоящих деревянных домов, пойти по зелёной траве, по хрустящему песку, по тротуару, слушать свои шаги и шелест берёз, слушать, как лает за забором овчарка, как она стучит когтями о забор и часто дышит, смотреть на её коричневый тёмный глаз, на чёрный мокрый нос в щели между досками, смотреть на дома, на высокие глухие заборы, зелёные, как трава, и думать, почему у палисадников не врыты лавочки, почему в Литве не принято сидеть на лавочках, как в России, и дружат ли тут соседи, думать, что до остановки троллейбуса не меньше километра, и что мороженщица, наверное, приходит в этот квартал на час, и этот час выучили дети, и ещё думать: какому же, чёрт возьми, кафе находиться здесь?

А парню — парню бы крикнуть Кольке вдогонку, крикнуть, подняв голову, взглянув с восторгом на дома направо, дома налево, взглянув на взъерошенного старика, дрожащей рукою сующего палку в песок или мягко стучащего ею по тротуарной плитке, крикнуть бы Кольке: «Оккупант, отступай в Сибирь!» или «Солдат, бери шинель, иди домой!», или оскорбить Кольку, оскорбить, не сходя с места, бросить русские слова солдату в спину, — а уходящему Кольке, сносящему брань, подумать бы: ну что есть оскорбление, как не изобретение наглецов, принятое гордецами?

Торопясь к литовцу, с шумящим сердцем, с раскрасневшимися щеками, с порозовевшим носом, ступая на каблуки и придерживая фуражку, Колька спустился с горки. Парень небрежно кивнул на ивовые кусты у овражка, сказал: «Что так долго? Я принёс и спрятал», достал пачку «Каститиса» и стал закуривать, пряча в ладонях огонёк и повёртываясь то в одну сторону улицы, то в другую. А Кольке отчего-то захотелось помедлить, захотелось обернуться к парню, оказавшемуся у него за спиной, поговорить с ним, обсудить что-то, например, количество бутылок, ведь парень не сказал, сколько принёс бутылок.

Литовец сильно толкнул его в спину, голова Кольки запрокинулась, солнце, ветки и листья бросились ему в лицо, и, заслонив глаза рукою, теряя фуражку, Колька покатился куда-то.

Скатился он в овраг, поросший по склонам лопухами, а на дне поросший пыреем и кое-где, на чернеющих кочках, пучками осоки. Наверное, когда-то тут бил ключ, вырывался из-под земли, подтачивая вокруг себя песок и землю, унося землю, образуя яму и опускаясь ниже и ниже, а однажды ручей пропал, сгинул в глубине, — и яма стала сохнуть, зарастать травой, на донных кочках вытянулись пучки осоки, а ивы, пустившие корни в сырости, укрепившиеся в глине, надежно укрыли собою овраг.

Литовец прыгнул следом, ахнул, пнул Кольку в живот, но Колька успел оторвать от земли руки, закрыл живот. Жёсткая подошва ободрала его пальцы, костяшки под резиновыми узорами брякнули друг за дружкою, и музыкально-адские звуки почудились Кольке в этом переборе.

— Проклятые оккупанты! — Литовец потряс над Колькой кулаком, и что-то пещерное, доисторическое просияло в его голубых, полных восторга, глазах. — Саюдис! Ландсбергис!

Он будто молился, произносил имена языческих богов, и было похоже, что в овраге капище, что Колька предназначался в жертву богам, что кровь его должна уйти в дно оврага, попасть на язык хищного подземного духа. В траве Колька увидел измятый, с обрывками ниток чёрный погон с жёлтыми буквами «СА», с загнувшимся, отсыревшим подкладочным картоном. Может быть, Колька не первый солдат здесь; литовец, поклоняясь богам, заманивал сюда оккупантов и до него. Но, может быть, погон просто мусор, как школьная тетрадь с портретом, кажется, Чюрлёниса, как сигаретная пачка с запотевшей обёрткой, гнилые бельевые прищепки с поржавелыми пружинками, или вот как консервная банка с серыми недоеденными фрикадельками и с голыми, подтаявшими карамелями, над которыми вьются зелёные мухи?

Литовец уселся на Кольке, схватил его за плечи и подтянулся к животу, располагаясь поудобнее и открывая рот над его лицом, как бы собираясь лицо сожрать. Жаром и морозом враз обдало Кольку, и от живота до горла словно бы пробрался тяжёлый медный шар.

Колька разглядел вблизи круглые руки парня, выходившие из коротких рукавов рубашки и тесно заполнявшие рукава, огромные, тяжёлые с виду, весившие, должно быть, не меньше кузнецких кувалд, руки, на концах которых были приделаны припухшие, гладкие фиолетовые кулаки.

Парень поднимет эти тяжёлые руки, опустит фиолетовые кулаки на грудь Кольке, рёбра Колькины сломаются, грудь опадёт, осядет, с сипеньем испуская дыхание жизни, и Колька, ставший странно плоским, неподвижным, останется в яме навсегда, и билет его на самолёт пропадет. Жалко было Кольке билет.

— У меня аппендицит был, — сказал Колька. — Вырезали. В госпитале. Шов наложили. Вчера только выписали. Ты меня убьёшь тут. Убьёшь. — Он не говорил слова, а выдыхал, лицо его, наверное, сильно покраснело, он чувствовал, как пылают его уши и щёки, и губы, и глаза пылают, а нос отчего-то раздувается, как у собаки.

Парень слез с Колькиного живота, с сосредоточенным, хмурым видом присел на корточки у его груди, взялся правой рукою за отворот кителя, так, что Колькино тело подалось ему навстречу, как бы село, и проворно достал из внутреннего кармана кителя военный билет и две бумажки, в пять и десять рублей, военный билет пролистал, уронил, а деньги положил в свой карман. Его белые щёки заалели, дрогнули от торжествующей улыбки.

Парень выпустил отворот, и Колька откинулся на траву.

— Свобода! — зашептал парень, озираясь на ивы наверху, сквозь которые в яму просачивалось солнце. — Саюдис! Лиетува! Я лабус тебе, да? Лабус?.. Что, оккупант, на одну бутылку?.. — Он взял Кольку за голень, сорвал правый ботинок, понял, что ботинок пуст, и отбросил его. Звякнула банка с карамелями. Кольке, которого разували как ребёнка, пришел на ум назойливый, гадкий дяденька из детства, поминаемый всеми мамами во всех странах, дяденька, угощающий детей сладкими конфетками.

Литовец пошарил и в левом ботинке, стянул с Кольки носки, морщась брезгливо, вывернул их. В брюки он почему-то не полез. Светлые волосы его потемнели, налипли на лоб. Он резко, так, что у лежащего Кольки закружилась голова, встал и посмотрел сверху на босые солдатские ноги. Заглянул в глаза, уставившиеся на него снизу.

— Прибери себя. Ты есть солдат Советской Армии. — И парень отдал лежащему честь: выпятил грудь, надвинул нижнюю губу на верхнюю и поднес нелепо растопыренные пальцы к виску.

Широко расставляя ноги, глядя вверх, литовец начал подниматься по склону. Под каблуками его влажно затрещали, растягиваясь и обрываясь, корни лопухов.

Туфля на склоне соскользнула, парень едва не опрокинулся на дно, к существующему в яме солдату, но уравновесился, выругался по-русски, — и ухватился за пуки ивовых веток, срывая с них узкие мягкие листья.

Подтягиваясь за ветки, он думал, как сядет на троллейбус, как поедет, повернувшись к окну, не глядя на пассажиров и дожидаясь, когда магнитофон у водителя объявит: «Туляу — Лайсвес-аллея». Там, на Аллее Свободы, он позволит себе расслабиться, позволит себе выпить, выпить в ресторане чёрного ликера «Бочю».

Он тоже ошибся: показал врагу спину.

В яме становится очень жарко, влажно, воздух сгущается, колышется липко, тяжёло. Глаза Колькины заливает пот, в глазах плавает солёное, глаза жирны и горячи, как таинственные африканские озера. Время замедляется, Колька словно попадает в растянувшуюся на тысячу лет секунду. Светловолосый затылок парня приближается, Колька будто рассматривает его через подзорную трубу. Он различает каждый волос, каплю пота, всякую влажную дорожку на розовой коже, чужой затылок кажется ему горячим и мягким.

Колька взвешивает на ладони удобный, с впадинами и выступами камень, пальцы его крепко обнимают камень, он жжёт пальцы, больно, до пузырей, жжёт, и надо освободить пальцы от камня. Больше ничего не чувствует, не видит Колька — и больше ничего, значит, нет.

Камня этого прежде не было в яме. Ненависть придает ненавидящему сил и творит камни. Нужно разбудить в себе злобу, а силы и камни найдутся. Осатаневшие трусы, возле которых вырастают из-под земли камни, много сильнее наглых храбрецов.

Размахнувшись, Колька направляет руку с камнем вперёд, готовясь услышать, как камень с шумом раздерёт воздух. Натянувшийся рукав кителя покрывается мелкими тугими волнами. Из рукава выглядывают зелёная манжета рубашки с полупрозрачной пуговицей и запястье, кончающееся вроде бы и не кистью, а прямо камнем. Ободранные, окровавленные Колькины пальцы начинают разжиматься, камень выдвигается из ладони, между камнем и ладонью входит полоса холодящего воздуха.

Камень пролетит короткое расстояние, ударится в затылок, покрытый светлыми волосами, зашатается на склоне парень, руки его вскинутся к голове, опадут, парень свалится на дно оврага, ляжет безжизненным лицом к Кольке, и под мёртвым затылком сомнётся, пригнётся к земле осока.

Овладевает Колькой очень ясное, стремительное ощущение, какого, впрочем, не может быть: словно он не бросает, а ловит камень, догоняет его. Он уже не видит рукава кителя, не видит манжеты с пуговицей, не видит ничего, потому что крепко зажмуривает глаза, стараясь в слепой темноте поймать камень, — в темноте, чтобы не видеть, что случится, если всё же не поймает, и чтобы не верить затем в происшедшее, потому что есть вещи, в какие нельзя верить, — и словно бы доказывает себе, что пальцы не разжались ещё вполне, не пустили камень, что они сумеют удержать его, что с силой, с яростной ловкостью они уловят кончиками, стиснут отделившийся от ладони камень, — и тело Колькино, как бы перемещая силу и ловкость в кончики пальцев, напрягается, каждая мелкая и крупная мышца наливается сопротивлением, останавливая посланный камень.

Колька шепчет что-то. Правда, он не уверен, что шепчет, однако знает, что каким-то образом уговаривает камень, умоляет его, как живое существо, не уходить, не оставлять его, не покидать его руку.

И вспоминается Кольке недавний случай.

Он возвращался из увольнения, и незнакомая литовская женщина, не поленившись и не испугавшись жёлтого и уже красного сигнала светофора, перебежала дорогу перед автомобилями, догнала Кольку и вскрикнула зло, звонко: «Оккупант, что тебе надо здесь?» И азартно потянулась к его кителю, к бело-красному знаку «Гвардия», горевшему на солнце, но опустила руку, и опять подняла и опустила. Колька смотрел на неё, моргая, и не знал, что ответить: ему ничего не надо было здесь, он мог служить равно в Забайкалье, в ГДР, в Подмосковье, в ЧССР или в Монгольской Народной Республике, и он не знал, надо ли отвечать, а если надо, то что, и ему стало досадно и стыдно, как, наверное, бывало стыдно тем, кого приковывали к позорному столбу, и он понял, что люди, идущие по улице, думают так же, как эта женщина. И она, почувствовав его стыд и обиду, пошла от него, но остановилась, обернулась: «Надо знать тебе, кто ты».

Сказав это, она неловким движеньем поправила сумочку, спрыгнувшую с плеча на сгиб локтя, и вдруг зачарованно загляделась на свою опущенную руку, на ту, что тянулась к «Гвардии», загляделась, как на что-то новое и прекрасное, чего раньше у неё не было, или было, но оно никуда не годилось. И совершенно по-русски — задумчиво, продолжительно, печально и одновременно радостно, даже, может быть, счастливо, — вздохнула…

Обессиленный, мокрый, трясущийся, будто он тонул в холодном глубоком озере, Колька раскрывает и наклоняет скользкую ладонь, — и камень падает в траву.

Литовец, щурясь от солнца, щёлкнул туфлями на тротуаре, отряхивая грязь и пыль. Он решил не торопиться — нельзя допустить, чтобы солдат, оставшийся там, в яме, подумал про него что-то, — солдат не должен думать, усмехнулся парень, — и наклонился, зашнуровал потуже туфли, подтянул и обмахнул брюки, липко, в несколько раз, плюнул на платок, вытер им ладони и им же почистил испачканные туфли. Взъерошенному старику, снова показавшемуся на улице, глянувшему на него так, как глядят на придумывающих за кустами туалет, парень сказал: «Лаба диена», сказал и уставился уходящему старику в спину, дёрнул руками и вдруг представил себе старика распростёртым в яме, рядом с солдатом, а у тел их вообразил консервную банку, оттуда мухи лакают водянистый, разбавленный дождями соус, сладкий от тающих карамелей, — и пошевелил сухими, болезненными губами и облизнулся: язык его был сух, был, казалось, грязен, как платок, каким он вытер туфли. И парень представил иное, представил, что трое — он, солдат и взъерошенный старик, — сидят в яме и выпивают, пьют что-то сладкое, вкусное, пьянящее, и весело разговаривают, блестя глазами, махая руками, перебивая друг дружку, и допивают сладкое, вкусное, и им делается ещё веселей, а солдат с треском срывает со своей формы погон и объявляет, что армия отменяется, и у сидящих в яме души сливаются в большую, нераздельную душу на троих, — и тут парень подпрыгнул на тротуаре, с отчаяньем, с отвращением ощутив, как ненавидит себя, и удивился этой ненависти, — и быстро, быстро зашагал по тротуару, зашагал, глядя перед собою и не видя улицы, не видя домов, неба, а видя свои мысли.

Нет, на Лайсвес он не станет пить сладкий ликёр «Бочю», и никогда уже не будет пить ликёр «Бочю», он возьмет сорокапятиградусной водки, а если не удастся заказать водки или в ресторане кончится водка, он покинет ресторан, он раздобудет на «точке» самогона или даже технического спирта, и потребует там же, на «точке», стакан, и станет пить спирт или самогон, обдирающий горло, большими глотками, пить как воду, утоляя жажду, пить жадно, обхватив стакан обеими руками, запрокинув голову и шумно глотая, теряя дыхание, обливая рубашку и ощущая, как раздражается, горит желудок, как немеет горло, как медленно, медленно, вызывая дрожь, стекают по спине крупные, прохладные капли пота.

Вот как он выпьет.

И за первым стаканом он нальёт второй, и будет пить второй, и будет чувствовать, как выпучиваются, стекленеют его глаза, как брызжут из них слёзы. Вот как он выпьет!

Но разве выпьешь теперь на пятнадцать рублей?

Пятнадцать рублей.

Он подумал про аппендицит, про шов, про то, что ударил солдата в живот, что сидел на животе солдата, и там был хирургический разрез, а теперь там шов. Парень думал солдатскими словами, думал по-русски. Поднимаясь по склону, он ругался по-русски, а сейчас вот и думал по-русски, как бы повторял слова оккупанта. Будто что-то передалось ему от русского в овраге. Парень подумал, что за солдата вступятся, что с ним, саюдистом, борющимся с оккупантами, разделаются по законам этих самых оккупантов, засадят за решётку или, если дело повернётся серьёзно, приговорят к высшей мере. И он, патриот, плакавший у башни Гедиминаса, плакавший тем октябрьским днём, когда красное полотнище с серпом и молотом убрали, когда над башней вытянулся по ветру трёхцветный национальный флаг, получит по году отсидки за каждый отнятый рубль или получит несколько пуль в грудь за небольшое удовольствие пнуть человека в живот.

Колька побыл ещё немного на дне ямы. Он сел — почти как в ту минуту, когда парень вынимал из его кармана деньги, а он воле парня покорялся, молча подчинялся парню, — сел, а потом лёг на дно, закрыл глаза, и спиной, ладонями, кончиками пальцев почувствовал, как кружится, кружа и его, земной шар, как вращается, чуть подрагивая, планета.

Про аппендицит Колька солгал. Он не лежал в госпитале, его живот не резали, не зашивали, и живот не мешал Кольке замахиваться тяжёлым камнем. Слова про аппендицит, про шов подсказала ему трусость, — о, эта находчивая, изобретательная трусость, мать воображения!

Колька приподнялся на локте. Камень, скатившийся с кочки, придавил консервную банку. Было ясно, почему Колька вначале не заметил его. Должно быть, и для литовца не существовало камня. На камне, прежде чем Колька почувствовал его и взял его, стояла консервная банка, делая камень естественным, незаметным. Но главным было не это. Трудно обнаружить камень, если не думаешь о камне.

Колька согнул и разогнул пальцы, вызывая из памяти ощущение дикой силы. Пальцы пахли подсохшей кровью и землёй, а ещё от них исходил мирный, сладковатый запах томатного соуса. Колька дотронулся до камня, веря и не веря, что не бросил его в парня. Но камень здесь, а парня здесь нет, — и значит, не бросил.

Как сложилось бы, брось он камень?

Вернувшись домой, всякий вечер, всякую ночь и раннее утро он ожидал бы, что придут к нему, замолотят кулаками в дверь, так, что дверь прогнется, подпрыгнет на навесах, или нет, не застучат, а длинно, с натугой, позвонят в звонок. Они тщательно подготовятся к появлению у Кольки: встретятся с каунасской мороженщицей, с взъерошенным стариком, расспросят жильцов тех деревянных домов — домов без лавочек, зато с окнами, — они отыщут всех, кто случайно видел его со светловолосым парнем, и свидетели, чувствуя себя честными людьми, опознают Кольку, а чтобы им легче было опознавать, подозреваемому прикажут одеться в военное, одеться младшим сержантом, вынут его форму из шифоньера и заставят в неё одеться, и не сдержатся, скажут ему: подонок, — скажут подонок, и Колька вспомнит дно ямы. Те, кто арестует его, кто запрёт его в зарешеченный УАЗ, будут многое знать про Кольку, жизнь его будет у них как на ладони, они прочтут его жизнь, как книжку, и захлопнут её, как прочитанную книжку, и он удивится, какая же маленькая и неуклюжая его жизнь, а они станут перечислять и записывать в протоколы подробности его маленькой, тесной, тупиковой жизни, станут умело, как литераторы, вертеть разными деталями, помещая их в четвёртое измерение, вынимать их на свет и убирать, и заменять другими, и извлекут из ящика, выложат на полированную потрескавшуюся столешницу камень, — и судьба Кольки уплотнится единственно до камня, точно он и родился для камня.

И вот как же он жил бы, ожидая и ожидая, подчиняя свою жизнь ожиданию, делая ожидание, помеху жизни, смыслом жизни?

Впрочем, вероятен был и другой исход.

Кинув камень, Колька мог промазать, камень ударился бы в склон. Он задел бы ухо или плечо литовца, скатился бы к его туфлям. Литовец осатанел бы, вернулся бы к Кольке с камнем — и стал бы взмахивать камнем и погружать камень и горячие пальцы свои в Колькино лицо.

И этот исход Колька предпочёл бы тому, что вообразил прежде.

Нагибаясь, хватаясь за ивовые ветки со смятыми, разорванными шелковистыми листьями, за те же ветки, за какие брался его враг, Колька поднялся из ямы.

Купив вместо ликёра «Бочю» ещё стаканчик багрового вишнёвого мороженого, на десятикопеечную монетку, что завалялась в кармане, и получив сдачи четыре копейки, он отправился в часть. Попадись ему по пути парень, что уронил его в яму, Колька улыбнулся бы ему, помахал бы ему рукой.

Колька должен беречь этого парня. Ведь он — его жизнь. Любой человек может стать его жизнью. Любого человека надо беречь. Всех людей надо беречь.

— Что же это ты, товарищ младший сержант, такой помятый? — выговорил ему дежурный по КПП прапорщик. — И как тебя патрули не сцапали, дембеля бравого? Шея в земле, китель в траве, на козырьке будто мухи ночевали!

— Я, товарищ прапорщик, по земле катался, — сказал тихо Колька. — От счастья. Ведь завтра домой мне.

© Олег Чувакин, 2006
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Страх»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

54 отзыва

  1. Олег, мне очень понравилось. Даже не тема «больная» и горькая, а ваш стиль, ваш язык. Отлично! Очень по-русски…

  2. Вы один из редких настоящих авторов. Умеете душу тронуть. Знаете её проблемы.

  3. Олег, Вы уж меня простите Бога ради, но Ваши рассказы, те, которые читал, всегда «обрываются». Такое ощущение, что Вы не допиваете бокал, например, шампанского, рюмки водки и т.д. Вы как художник, наверняка, видите и чувствуете лучше читателя, который только и может, что «взирать». Но даже при этом он-читатель хочет хотя бы понимать, что скрывается за «туманом». «Замок» Кафки прямо принуждает призадумываться над ущербностью «поверхностного» восприятия. Этот рассказ оставляет недоумение… Тема хорошая. слог Ваш великолепен… Но почему бы не придать чуть света(чего Вы собственно хотели сказать) Вашему произведению… Разумеется речь не о буквальности… Простите ещё раз, если был не учтив…

  4. Хороший рассказ. Читал давно, не помню, где, возможно, во «Вратах» (м.б., в одном номере вместе публиковались) или в «Русском переплете».

    1. Спасибо, Леонид! Да, этот рассказ был напечатан во «Вратах Сибири».

  5. Дай бог, ни жертвой быть, ни палачом. Когда читала рассказ, не думала о политике. Подобное могло произойти и в Подмосковье, и в ЧССР и даже в Монгольской Народной Республике. Главное, что в людях есть то, что одному не дало добить, а другому бросить камень в спину. Мне нравится, как Вы пишете, нравятся ваши герои. Есть в них какая-то «ностальгическая хорошесть».

  6. Олег! С праздником! Ваши герои носили военную форму, не испытывая от этого огромного счастья. Но под их гимнастерками бились горячие сердца настоящих мужчин!

  7. Да. Среди прибалтийских республик особенным национализмом отличались литовцы. В 70-х они приваривали к рельсам вагоны с продовольствием,чтоб не отправляли в РСФСР. Замечательный рассказ,изобилующий вкусными метафорами и мелочами,оседающими образно в памяти надолго,типа зеленых мух,жужжащих над консервной банкой с серыми недоеденными фрикадельками и пр. Силен финал:коротко и ясно. Спасибо автору!

    1. Всякий национализм неизбежно сужает те искусственные рамки, в которые человек пытается вставить мир. Я противник любого национализма и любого возвеличивания каких-либо народов. Нет великих народов, говорил Лев Толстой. И это верно. Относись к любому как к равному себе.

    2. А я как раз за! Про двинутое благополучное общество не нуждается в диких пришельцах,вносящих в него регресс со всеми вытекающими негативными последствиями

    3. Тут скорее вопрос в благополучии общества и в том, из-за чего появляются такие пришельцы. Вообще же, хорошо бы, люди научились быть счастливыми там, где родились. Где родился, там и пригодился. И хорошо бы, «прогрессивные» не лезли бы с поучениями к «регрессивным». Европа знает, о чём я говорю.

    4. «Культура без сердца есть не культура, а дурная цивилизация». — И. Ильин. Может Ирина привносила иной смысл в свои слова о «диких пришельцах», но я подумала и решила, пожалуй она права! Именно такое впечатление складывается при общении и наблюдении над «младоевропейцами»… Не их ли жажда реванша и «фобический синдром» является истинной причиной того, что мир вновь на грани военной истерии? И в рассказе солдат сделал выбор, как мужчина, как русский человек. Он не стал мстить! так кто дикарь, а кто цивилизованный европеец? Кстати, я в питерские годы очень любила литовский театр, литовское искусство. Я помню Красаускаса, Пяткявичуса, Маскявичуса… Бабушка моя по отцу жила и похоронена в Вильнюсе. Может быть именно этим и зацепил меня этот рассказ… Как я согласна с Толстым!

    5. Толстой прав абсолютно. Иначе нельзя. Как только заходит речь о «великих», тотчас возникают всякие «исключительные», «суперэтносы», «развитые государства» и так далее, и начинают диктовать свою волю «развивающимся» и странам «третьего мира». Что до «фобического синдрома», то тут как раз последствия проявления былой «исключительности» — колониальной эпохи. Кроме того, там напирает и «гегемон» — США, ещё одна территория по производству «исключительных».

      Можно, конечно, и проще сказать, ограничившись одной политической составляющей. Запад — и США, и ЕС, — поддержал «арабскую весну» на севере Африки и на Ближнем Востоке, разбомбил Ливию, поддакивал «повстанцам» в Сирии, а теперь получил миллионы беженцев, в том числе разного рода опасных нелегалов с бомбами в карманах. Сама эта поддержка «повстанцев» и бомбёжки Ливии, а ранее война в Ираке, и есть образцы национализма, проявляемого в масштабе планеты. Мол, наша мудрая нация права, другие ошибаются, мы поможем им понять истину. Бомбами.

      Разумеется, националисту может казаться, что он борется за свободу, права человека или ещё что-то громкое (на самом деле нечто неопределённое). В реальности националист, тем более идейный, всё это уничтожает: свободу он ограничивает пределами своего народа, а права человека истребляет. Хороший пример — статус «неграждан» (как раз в Прибалтике, только не в Литве, а в Латвии). Неидейный же лезет напролом в уголовщину из-за нескольких рублей.

      Короче говоря, к дьяволу национализм. И да здравствуют фрикадельки!

    6. И пельмени, и гамбургеры, и шашлыки,и пицца, и сало, и лягушачьи бедрышки, и овсянка, Сэр!

    7. Или так:

      «Самолёты, на которых официальные представители иностранных правительств направляются в Москву, набиты ящиками с коньяком, виски, текилой, ромом, джином, крепким ликёром, портвейном, саке, шнапсом. Многие зарубежные гости предпочли запастись русской водкой…» Вот где полный интернационализм!

  8. Рассказ,переворачивающий нутро. В 70-х,80-х годах особенным национализмом среди прибалтов отличались литовцы. Не понаслышке знаю,как они приваривали к рельсам вагоны с продовольствием,чтоб не отправляли в РСФСР. Эти парни,служившие там,по существу оставались детьми,и автор образно это подчеркивает,выражая свое отношение к происходящему неоднократным описанием сладостей ,так любимыми Колькой,типа багрово-вишневого мороженого,сладкого торта и пр Великолепны метафоры и изобилие деталей,оседающих в памяти надолго,заставляющие пережить целую гамму чувств: чего только стоят жужжащие зеленые мухи над ржавой консервной банкой с недоеденными серыми фрикадельками. Замечателен финал-апофеоз всему: коротко и ясно. Спасибо!

    1. Да. Мне вот, знаете, что подумалось? Сегодня ДР Малевича. Многие усматривали в его «Черном квадрате» символ кризиса идей… А ваши тексты действительно хороши. В них есть душа.

    2. Кризиса идей быть не может, поскольку не может быть одинаковых жизней. С истощением сюжетов даже такой неглупый человек, как Ортега-и-Гассет, ошибался. Ни истощения, ни повторов быть не может — точно так же, как не может быть одинаковых отпечатков пальцев. Человек, его судьба, его жизнь, его любовь, его мысли — всё это неповторимо. Зато может быть умирание того или иного искусства. Неспроста я называю себя литературным мамонтом…

    3. Верно говорите, конечно же. Совсем недавно как раз рассуждала, что для человека первично в творчестве — выразить себя как есть, или все же еще важно быть понятым, найти единомышленников….

    4. Не выразить себя автор не может, это совершенно исключено. А вот быть понятым — это идеал автора, его поиск, занимающий всю жизнь. Чехов недаром говорил: «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один». (Цит. по Бунину, «О Чехове».)

    5. «Выразить себя» имелось в виду как мотив для творчества, да. А быть понятым, согласна, это идеал. Вот у меня, к примеру, как бывает — иногда смотришь на полотна, читаешь что-то, слушаешь музыку — и понимаешь, что и техника есть, и класс… а не «торкает», не резонирует в душе….И поэтому, когда этот «отклик» случается со мной, всегда очень ценю.

    6. Я этот «отклик» ощущаю с восторгом. Потому как и вправду восторг испытываю от любимых авторов или исполнителей. Их немного, я не всеяден, и восторг — явление редкое. Но он всё же есть.

    7. Воистину. Всеядность с восторгом просто несовместимы. Восторг, пожалуй, единственное, что придает осмысленность существованию под этим Солнцем))

    8. По крайней мере, восторг не может быть неискренним, а это дорогого стоит. А быть всеядным — это почти то же самое, что кушать на помойке.

  9. Очень хороший рассказ. Но тот абзац, где местный придурок меняется резко из почти гитлерюгента в адекватного парня, не имеющего желания ударить служивого, мне кажется враками. Ну, извините, Олег, не верю.

  10. Он ни в кого не превращается, Мария. Посмотрите на название рассказа.

  11. Уважаемый Олег! С праздником!!!)) Удачи Вам во всем,здоровья, творческих и жизненных успехов!!!)))

    1. Спасибо, Наталия! Удачу принимаю с удовольствием. А успехи вы видите на моём сайте. Он есть отражение моей жизни…

  12. «Две стороны одной медали».. есть такое выражение.. Жутковато и несправедливо то, что происходит в отношении Кольки.. и проч.. А как Вам такая сторона этой ситуации/истории/»медали» — ? Эпизод не про Литву, но — рядом.. https://www.youtube.com/watch?v=NRZrH6gdpyQ

  13. Хотели бы мы оказаться на месте литовцев, индейцев.. ? Это риторический вопрос или нет ? Также, они точно не хотели , чтобы, например, практика Голодомора была применена и на них.. Как Вам кажется, Олег, литературные произведения они , в большинстве своем, субъективны ? Конечно, для героя рассказа Кольки — невозможно быть объективным и понимать причинно-следственную связь, но , может быть, он не хочет . не имеет права. Он солдат, и этим все сказано…

    1. У каждого своя война, как сказал один известный критик о книгах В. Астафьева и В. Быкова.

  14. Но в Вашем рассказе «Страх», именно это обстоятельство , неагрессивного менталитета, если можно так выразиться, солдата Кольки — это важный аспект. Ясно видна в рассказе эта ситуация , которую можно назвать «НЕ в своей тарелке.» . И жаль, конечно, этого юношу, потому что НЕрадость к нему это рикошет , но он старается размышлять, он не мыслит лозунгами. Спасибо, это очень логично и правдиво, конечно. ..

    1. «У каждого своя война» — это ответ по поводу объективности и субъективности. Что до самого важного, то я никогда не объясняю этого читателям.

  15. Откуда всё это? Живу я в Литве. Всё у нас нормально. Если бандит напал на русского парня, то это бандитизм. Мы в Литве живём дружно. В литовском Сейме работают литовцы, русские, поляки, евреи. Виктор Успаських работает в Брюселе европарламентаром.

  16. В эти края довелось попасть на экскурсию в то время, когда русских только — только в открытую стали называть оккупантами. Особенно это чувствовалось в музеях, где и на многочисленных стендах это расписывали, и в речи музейных работников то и дело проскальзывало.
    Неприятие и страх рядышком. Я хотя и обрадовалась, но не удивилась, что наш парень оказался живым. Самым главным было унизить, издеваясь и по возможности забрать что-то ценное для себя.
    Написано и верно, и вполне убедительно. Всё зримо воспринимаешь и безраздельно доверяешь автору.

    1. Большое спасибо, Наталья. Без доверия читателя к автору литературы быть не может. Даже фантастики не может быть.

Добавить комментарий для Наталья Михайлова Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!