Пациент ноль

Водятся на свете везунчики, которым нашёптывает на ушко интуиция. Направляет, советует, предостерегает, а то и тормозит, за хлястик ухватив. Оберегает от совершения непоправимого.

Для равновесия природа создала и тех, кто страховки в виде наития не имеет. Таков мой знакомец Дмитрий Алексеевич Петров. Уровень его интуиции составляет величину, опасно близкую к нулю.

Ежели он проснулся утром с хорошим настроеньем, ежели за окном светит солнышко и вопят нестройным хором воробьи, празднуя пришествие апреля, ежели в голове не гудит набат, но цветёт подснежником праздник, то это не значит, что нынче Петрову выпадет пить с другом коньяк или угощать конфетами женщин. Напротив, вполне вероятно завихрение судьбы, поджидающее его, скажем, вон за той булочной.

Природа, родившая Петрова без наития, взамен наградила его необыкновенной наблюдательностью, за каковой прорезалась феноменальная способность к перемещению между множественными параллельными мирами.

Способность разглядеть то, чего не замечают другие, и умение проникать в чужую реальность в сумме сложились в уникальный дар попаданца.

Однажды Дмитрий Алексеевич Петров побывал во вселенной, где запрещены ботинки и сапоги сорок второго размера, и едва не сложил там голову. В другой раз попаданец чудом вырвался из тисков мира, в котором электоральные массы слаженно голосовали на президентских выборах за кандидата, чья фамилия начиналась на определённую букву алфавита. Таким образом в тех параллельных краях поддерживалась стабильность политической системы.

Путешествуя по смежным локалям, Петров не раз заглядывал в чёрный колодец смерти. Пересказывая мне потом свои приключения, доходя в устном повествовании до кульминации, до холодка, повеявшего из потусторонней могилы, он ощупывал синяки под глазами и смачивал пересохшие губы водою.

Оставляя за скобками вопрос о том, что лучше — счастливое неведенье или горькое всеведенье, я начинаю новый рассказ.

Возле булочной Петров поскользнулся, ноги его разъехались, руки вскинулись к небу. Сохраняя равновесие, Дмитрий Алексеевич балансировал на льду, будто состарившийся вратарь, у которого судья отнял клюшку. Раскинувшийся впереди проспект с фонарями и светофорами, с вереницами машин и торопливыми утренними пешеходами вдруг сгорбился и вновь распрямился. Сквозь солнечные зайчики в сознание Петрова лёг фрагмент городской панорамы, явно не принадлежащей его локали и происходящей, стало быть, из мира соседнего, параллельного.

Ботинки нащупали нескользкое и на нём утвердились. Поглядывая то вниз, на тротуар, на ледяную гладь, то вдаль, в уличную перспективу, Петров, мужественно отринув желанье наесться тёплых булочек и запить их горячем чаем, сделал первый шаг навстречу судьбе. Разве бывалый попаданец имел моральное право отказаться от похода туда, куда звал его дар?

Иная локаль, обозначившаяся за туманной дымкой, видимой одному Петрову, как бы сломала проспект, изрядно раздвинув его пределы и полностью сменив архитектурные типы. Широкая улица открывшегося иномира была утыкана единообразными жёлтыми домами средней высоты, поставленными будто по линейке, и расчерчена щедрыми полосами тротуаров. Странными зигзагами, как бы играя в догонялки, сновали пешеходы. Пути идущих пересекались, люди сталкивались, налетали друг на дружку, сцеплялись в объятиях и отталкивались. Прямо-таки броуновское движение! Миновав завесу тумана, Петров разглядел и таких, кто брёл медленно, утирая пот: эти прохожие, перекосившись, несли штуковины, похожие на ломы. По проезжей части шуршали шинами машины; число их было невелико. Деревья в чужом квартале зеленели. Погодка стояла почти майская. Через кожаную кепку Петров чувствовал, как пригревает солнце.

Мимо Петрова промаршировал на армейский манер небольшой отряд. Шагавший в ногу личный состав был облачён, однако, не в военную форму, но в пёстрое гражданское платье. Выстроенные в колонну по два бойцы, если для них годилось это название, держали равнение не на командира, державшегося сбоку, а повернули головы кто влево, кто вправо, смотря по тому, с какого фланга находились. Им будто приказали обозревать окрестности. Замыкал строй человек, который пятился, будучи привязанным верёвками к ремням шедших впереди двоих товарищей.

Что за диво?

— Турист! Турист!

Не сразу Петров, размякший от весны и обозревавший с тротуара развернувшуюся пред ним локаль, уяснил, что повторяемые выкрики относятся к его персоне. Пальцы, указывавшие на Петрова, повисли перед его носом. Прибывшего окружили тесно, сплотились вокруг него по-братски, заключили его в объятия, действуя бессловесно, лишь пыхтя от усилий и прорываясь поближе к обнимаемому. Дмитрий Алексеевич закрутился в хороводе и потерял кепку. Возможно ли, что таким образом жители иномира приветствуют брата-пришельца? Быть может, местной науке известны параллельные вселенные?

Скоро параллельные братья отлипли от того, кого назвали туристом, и бросились врассыпную, оставив Дмитрия Алексеевича вертеться юлою. Один из убегавших, худой и высокий, нёсся прыжками, точно кенгуру, и запросто сиганул через проезжавший чёрный автомобиль. Под мышкой у выдающегося прыгуна Петров разглядел свою куртку, а на голове — кепку.

Брошенный в одиночестве Дмитрий Алексеевич покачивался на весеннем ветру и покрывался гусиной кожей. После братских объятий из одежды остались на нём одни трусы. Кепка, куртка, брюки, фланелевая рубашка и даже ботинки — всё было снято, стянуто и унесено ловкой публикой. Неужели на сувениры растащили гардероб? Трусы сохранились потому, что пальцы Петрова намертво вцепились в резинку. Сработал инстинкт обнажённого человека — кажется, так соответствующую реакцию называют биологи с социологами. Петров разжал пальцы — и трусы съехали по ногам, сложились на ступнях тряпочкой. Резинка лопнула! Вернув трусы на живот и там их поддерживая, раздосадованный Петров стал смотреть, как замедливший ход чёрный автомобиль, похожий на коробку, свернул с дороги и перевалился через бордюр. Машина остановилась так, что передняя дверь оказалась как раз напротив попаданца. В тёмном стекле Петров узрел шаткое своё отражение. Отражение поползло по стеклу и сгинуло: дверь открылась, на асфальт мягко спрыгнул некто. Был он в чёрной, как машина, униформе, с жёлтыми, как солнышко, звёздочками на погонах.

— Голый человек — неполноценный человек! — изрёк явившийся.

Наверное, полицейский, решил Петров. Значит, полиция, увидев, как обращается толпа с туристом, поспешила ему на помощь. Но отчего же стражи порядка не снарядили никого в погоню за воришками?

— Они… — начал Петров, но был прерван.

— Молчать! — велел ему человек со звёздочками. — Турист?

— Молчать или отвечать?

— Не турист, раз по-нашему говоришь. Руки за спину!

— Я… — начал Петров, и вновь был прерван.

— Руки за спину!

После выполнения Петровым команды трусы его поехали, цепляясь за волоски, по бёдрам да по голеням.

— Сержант!

Помощник чёрного полицейского, вместо звёздочек имевший на погонах три узкие полоски, гаркнул «Я, товарищ капитан!», смешно растягивая слова обращения, как бы выпевая слоги, и надел тонкие перчатки. В натянутых перчатках он смахивал то ли на уролога, то ли на проктолога, и Дмитрий Алексеевич почувствовал себя неуютно.

Сержант наклонился и брезгливо, мизинчиком, поддел опавшие трусы Петрова, подтянул их до положенной высоты и там задержал. Ослабелую резинку трусов вложил в пальцы Петрова, скрещённые за спиною.

— Так держать! — дал странную команду сержант.

Сверкнула сталь наручников. Кольца сомкнулись на запястьях Петрова.

Открылась задняя дверь машины-коробки. Там сидел ещё один полицейский.

Дмитрия подтолкнули коленкой под зад.

— В машину!

Не оглядываясь, Петров полез в зев коробки, туда, где на заднем сиденье имелось свободное пространство. В наручниках трудно влезать в автомобиль, а уж сесть, когда руки скованы за спиной, и вовсе невозможно. Будто корабль с бортом, пробитым ниже ватерлинии, Петрова клонило набок.

— Что за спектакль? — взревел капитан. — Лежать! — скомандовал он Петрову, точно кинолог псине.

Рука сидящего полицейского легла Дмитрию Алексеевичу на ухо. Пятерня была сухой и шершавой до заскорузлости, точно у плотника. С большой силой ладонь наклонила голову Петрова, а с нею и туловище. Сосед по сиденью проделал это, ничего не сказав. Вследствие нехитрого приёма голова Дмитрия Алексеевича легла на колени полицейского. Брюки у того сильно пахли стиральным порошком, а сапоги издавали резкий запах обувного крема. Шофёр-сержант и капитан заняли места спереди, и коробочка тронулась. Там, где машина перебиралась через бордюр, Петрова слегка подбросило и кинуло вперёд, и молчаливый полицейский уложил его голову обратно и доскою-ладонью придавил. На проспекте автомобиль набрал скорость. Дорогою Петров не проронил ни слова, предполагая, что суровая исполнительная власть истолкует сказанное ему во вред. Полицейские тоже помалкивали.

Ехали довольно долго, минут двадцать или полчаса, а может быть, Петрову, застывшему в неудобной позе, так показалось. По прибытии к пункту назначения полицейский освободил голову Петрова, вытолкал в затылок и плечи закованного в наручники попаданца вон и следом выбрался из машины сам.

— Шагом марш! — приказал капитан.

Офицер и молчаливый полицейский повели изловленного к жёлтой двухэтажке, окружённой чугунным забором в форме остроконечных пик. Чтобы попасть внутрь здания, нужно было пройти мимо куба с амбразурой, похожего на дот.

Машина, несомненно, вывезла их за черту города. Близ учреждения шумела листочками осиновая рощица, ветерок донёс от деревьев горьковатый дух юной зелени.

Капитан сунул руку, державшую что-то, в амбразуру и выдернул, точно обжёгся.

— Что замер? Шевелись, скотина голая! — бросил он задержанному.

В жёлтой двухэтажке размещалось, как следовало из таблички у входа, областное органомическое отделение МВД. Солнце било в глянцевую черноту таблички, рубленые буквы горели золотом.

Доставленного препоручили дежурному, дробно застучавшему на клавиатуре и затем бросившему в окошечко картонную бирку с пропечатанным рядком цифр. В дырку была продета нить. Отчего-то у Петрова ни о чём не спросили.

— Нагнуть!

Что нагибать, он не уточнил, но Петров уразумел.

Нитку с биркой капитан надел ему на шею. Другой полицейский расстегнул и снял наручники. Руки у Петрова, от запястий до плеч, порядочно затекли.

— В КПЗ его. Не в большую. В одиночку. Пациент инспектора Кирюхина, — сообщил дежурный.

Вместе с сопровождающими Петров миновал центральный коридор и повернул в боковой.

— Стоять! — опять на манер кинолога скомандовал капитан.

У распахнутой стальной двери их ждали. Пожилой человек в чёрной униформе без знаков различия принял положение «смирно» и отрапортовал:

— Гостиница без удобств ждёт постояльца, ваше благородие!

— Отставить дурачиться, Сугундеев, — беззлобно сказал капитан.

За дверью неприглядно серели бетонные стены и пол. Едко потянуло хлоркой.

Знакомая мозолистая ладонь с шершавыми пальцами стиснула, сдавила плечо Петрова. Не пальцы — клещи.

— Откуковал ты своё, брательник, — сказал полицейский, бывший в машине соседом Петрова и прежде молчавший. — От Кирюхина дорога одна: на размонтирование.

Хлопнув задержанного по лопатке так, будто вбивал гвоздь, полицейский отступил, задышал часто-часто, точно при сексе, зашептал что-то, перекрестился размашисто — и вдруг глубоко, в пол поклонился разверстой камере. Выпрямившись, выставил перед Петровым своё грубое, точно вытесанное лицо, почему-то тоже пахнущее обувным кремом. Скрипя сапогами, полицейский обошёл Петрова, вдруг крякнул и двинул арестанту ладонью меж лопатками так, что тот руками вперёд полетел на бетон, а трусы полетели к пяткам.

— Аккуратнее, не мешок картошки!

— Виноват! Слов не понимает — истукан истуканом!

Лязгнула, обрезав коридорный свет, дверь, и внешние звуки стихли. В непроглядном квадрате пространства Дмитрий растёр руки. Запястья болели. От самых плеч кололи кожу иголки мурашек. Когда кровообращение восстановилось, Петров вытянул руку — пальцы упёрлись в стену. Вытянул другую — опять стена. Нащупал на щиколотках трусы, подтянул. Уселся, притянув колени к груди, обняв колени руками, уронив голову. Поверить нельзя: полчаса тому назад он собирался пить чай с булочками!

Интересно, тут выводят задержанных на прогулку? И где гуляют арестанты, в каком дворике? Не там ли мелькнёт параллель, не там ли проляжет возвратный путь в счастливую домашнюю локаль?

Дмитрий немало попутешествовал по параллельным вселенным, но никогда не мог предсказать, где обнаружится спасительная граница миров. Пути домой проявлялись в самых разных местах: на улице, балконе, площади, посреди поляны лесной, на пустыре ночном — да хоть на футбольном поле. На размытую границу параллелей указывала какая-нибудь примета: известный символ, фигура из родной локали, туман, за которым клубился край отчий… Но как удрать из тесной камеры, где собственных рук не видишь?

Звякнул металл, в двери отворилась заслонка. Открылся прямоугольник белого света, и тут же его заслонили глаза того, кто давеча назвал капитана «благородием».

— Барин, нужду справлять внутрях не нать, — сообщил Сугундеев. — Приспичит — попросишься. Провожу до сортира.

— Понял.

— Понятливый попался, — констатировал охранник и закрыл глазок.

Потекли минуты. Зубы Петрова начали постукивать, а затем и стучать от холода. По щекам лились потоки слёз — глаза страдали от въевшейся в бетон хлорки. Намереваясь согреться духом, стратегическою силою мысли, Дмитрий фантазировал, как и в какой момент он покажет нос своим тюремщикам, как ускользнёт из негостеприимного мира, да и не мира, пожалуй, а так, мирка затхлого. Сначала обобрали-обокрали, затем в КПЗ заперли — как бандита! Согреться при помощи воображения не получилось: зубы выбивали барабанную дробь, материальное, стало быть, довлело над духовным. Петров занялся приседаниями (с поддержкою трусов), но и приседания помогли мало.

В замочной скважине повернулся ключ.

— На выход, — приказал Сугундеев. — К инспектору нашему.

— Эт-то к-к-к К-к-кирюхину? — выстучал зубами, как морзянкой, Дмитрий Алексеевич.

— К майору Кирюхину-Наливайло, — обозначил инспекторское звание охранник, запирая камеру. Слово «майор» он произнёс дурашливо, тягуче — вроде «мауайор». — Куды попёр! Не туды, сюды… Трусы-то подтяни, бесстыдник!.. К нему, Кирюхину, куды ишшо… К другим отседова не ходют. Из одиночки токмо в последний путь. Жисть проморгал — будь добр, распишись и мотай вона ангелов любить. Освобождай пространство для тех, кто порасторопнее будет да половчее. Хоть убей, не возьму в толк, как ты до таких лет дожил, барин! По заграничной линии, поди, продвигался… Отвык от расейской вольной волюшки!.. На месте стой, раз-два… Вот здеся и распорядят тебя по надобности органомической. — Сопровождающий трижды стукнул по массивной деревянной двери. Табличка на полотне указывала, что в кабинете восседает довольно крупный чин:

— Феофан Владимирович, разрешите? Смертничка вот доставил по приказанию вашему.

— Вводи, Сугундеев.

— Замри, пташка вольная, не трепыхайся… Головёнку наклони.

Петров склонился перед стражем. Тот снял с шеи арестанта бирку и отнёс к столу, за которым, подобно горе, возвышался начальник.

— Свободен, Сугундеев. Неси службу.

— Благодарствую, тоуауварищ мауайор! Как в телевизере сказывают, беседуйте на здоровье!.. Бывай, пташка! Лёгкого отбытия!

За спиною Петрова чавкнула защёлка. Петров решил без команды не двигаться. Кто их тут знает!

Ковровая дорожка цвета засохшей крови тянулась до письменного стола. За столом, заслоняя обширными телесами значительную часть окна, громоздилась, выпирая из складчатого кителя, человеческая громада. Голова сего начальственного экземпляра походила на грушу, ворот распирало полено шеи, а выпученные, как у трубача, щёки стекали тестом на мундир. Надо полагать, сей организм весом в пару центнеров и был майором Кирюхиным-Наливайло. На столе перед ним лежали несколько пар наручников, пистолет обтекаемой формы, несколько кружков с углублением посередине — вроде шашек для игры по клеткам, пачка сигарет и зажигалка. Коллекцию предметов довершали графин с янтарной жидкостью и пара стаканов. По другую сторону окна пускал пузыри аквариум, подсвеченный лампою. Рыбы там плавали серые, невзрачные, гольяны какие-то.

— Без штанов, значит, в центре города разгуливаешь? — сказал неожиданно добродушно толстяк. — Говнюк выдающийся! Да ты присаживайся, в ногах правды нет. Кресло вон в углу, падай. Давай-давай, не робей. Мне так лучше тебя будет видно. Ты не подумай, я человек гостеприимный. Но мне не то что двигаться, рукой шевельнуть, и то трудновато. Грешен, чрезмерно килокалориями увлечён… У меня липосакция через неделю, очередь по полису подходит, талон уж выдали… Да трусы-то на жопу натяни как следует, что позоришься-то! Вот и славно, славно… Погоди, не садись. Ну-ка, рот отвори. Губы задери, зубы посмотреть желаю… Да как следует задери!.. Молодец. Теперь язык высунь. Хорошо, очень хорошо!

Что здесь за порядки? Петров в трусах чувствовал себя не на допросе у полицейского, а на приёме у врача. В кабинете было тепло, и он немножко воспрянул духом.

— Тебя как звать-то, брат?.. Дмитрием, значит… Хорошее имя, хорошее. Впрочем, это всё равно… Ну что, брат? — спросил майор, когда Петров опустился в угловое кресло. — Органомику поднимать намерен?

— Поднимать что?

— Органами делиться надумал? По-братски? Или по-государственному?

— Простите?.. Почему вы не спросите, что со мной случилось, кто я?

— Ты, Митенька, говоришь по-нашему, а ведёшь себя как иностранец. Мы, органомисты, биографиями простодырых не интересуемся. Анализами — другое дело. Имена, адреса, имущество, родственники — не по нашей линии. Этим другое ведомство занимается. Министерство исторической добродетели, МИД. По отпечаткам твоим тамошние спецы всю генеалогию отследят, все ветви найдут, всё древо нарисуют, до корней до самых… Нам другие задачи поставлены. Вижу, здоровье своё ты не прогулял. И славно, брат, славно!.. — Начальник с шелестом выдохнул. — Здоровье — ценность непреходящая, предмет для зависти и объект для торга! Ты, брат, ГУЛАГ нарушил. А это — размонтирование! Разборка и финиш в печке. — Инспектор заколыхался от смеха. Верхние пуговицы на мундире его, поднятые волною телесною, легли горизонтально. Рука его, перебирая пальцами-сардельками, потянулась за графином, плеснула в стакан. Потянуло алкоголем с едва уловимым духом трав. Стакан был с усилием втиснут между жирными шарами щёк. Толстяк не выпил, а всосал жидкость. Потом шумно втянул воздух, и стакан выскочил, выпрыгнул на подставленную ладонь. — Угостить не могу, самогонка тебе не положена. А хороша, ядрёна, на листе смородины настояна!

— Вы не могли бы… Может, не всё потеряно… — Петров не знал, с чего начать. — Вот вы сказали: ГУЛАГ нарушил. Или я не так расслышал? Простите, но как можно его нарушить?

— Очень просто, очень просто, Митенька! Ты, конечно, из этих, командированных, давно света Родины не видал, оттого и вопросы такие задаёшь. Как ребёнок малый. Ничего, оно и к лучшему. Там вы получше сохраняетесь, а для органомики это и нужно. Как нарушил? Очень просто, — повторил обитатель кабинета. — Находиться голышом в общественном месте — уголовное преступление. Преступление, караемое смертной казнью. Точнее, размонтированием, утилитарным разложением на органы, ибо смерть смерти рознь. На то мы и Министерство внутренних доноров, чтоб изъятыми внутренностями заниматься… В иных-то случаях через нравственность идём, не без того, мы товарищи культурные. В особых случаях экономический вопрос отходит у нас за политический, бытие прячется за сознание, врагов Родины кислотой поливаем беспощадно. Но из тебя, брат, какой враг Родины и строя? Вот что я скажу: ты хоть и не друг, но попутчик несомненный. Носитель полезный. Может, ты того не знаешь, так я тебе скажу, ибо секрета в том нет: ненамеренная демонстрация тела считается безошибочным признаком высокого качества организма. Психологи доказали. Да я и без психологов вижу, по зубам вон.

— Выходит, МВД — это Министерство внутренних доноров… — вслух расшифровал аббревиатуру Дмитрий Алексеевич. — А суть органомики вы вкратце не сформулируете?

Плечи и грудь Феофана Владимировича колыхнулись, щёки ещё больше надулись.

— Да ты, брат, придуриваешься! Уж органомику-то ты должен знать. Свершения Великой Органомической Социалистической Революции в школах проходят. Органомика — часть нэпа, новой экономической политики. Органы от размонтированных нарушителей закона поставляются в основном на Запад. Продаются за твёрдую валюту. У кого-то печень хороша, у кого-то почки в подходящем состоянии… Не пропадать же добру! Заграничным богачам идёт товар подороже, повыше категорией, среднему классу — подешевле. Поставки органов — бюджетная статья экспорта, проходит по разделу «Сырьё».

На ум Петрову пришла фраза, излюбленная экономистами его параллельного отечества: «Сырьевой придаток Запада». Только ведь в благословенной домашней реальности, в гуманной параллели, где посчастливилось родиться Дмитрию Алексеевичу, на продажу отправляются нефть и газ, а не почки с печенью!

— Выходит, за обнажение в общественном месте установлена смертная казнь? Расчленение… разделка на органы? Но здесь явное недоразумение! Я не обнажался в общественном месте!

— А я что сказал? Ненамеренная демонстрация тела.

— Вы не поняли… Бегуны эти там, прыгуны… Не я снял! Не я обнажился, оголился… Ловкачи эти облепили меня, в кольцо взяли и с меня всё стащили — куртку, штаны. Их бы запрятать в ГУЛАГ, не меня… Грабители! Преступники! При полицейском попустительстве они скрылись и теперь сбывают награбленное!

— Нет, брат, шалишь. Это ты по наивности да по долгому отсутствию на Родине ересь несёшь. Не думаю, что со зла критики. Единый закон, то бишь ГУЛАГ, нарушил ты. Граждане действовали в рамках закона и в точности соблюдали принцип зыбкости частной собственности. А ты, Митенька, закон преступил. Преступник, следовательно, ты. Вместо того чтобы снимать с других, ты позволил снять с себя. Сей акт безволия закон ясно определяет как оголение индивида и гражданина и предписывает наказывать конфискацией тела в виде размонтирования и последующей реализации органов в товарном виде. Статья сто восемьдесят вторая, особый параграф первый. — Тело за столом вздохнуло протяжно. Живот и грудь всколыхнулись подушкою, средняя пуговица на вздымавшемся кителе в прорези напряглась. — Неудачников закон не жалует. Ты, Митя, нарушил Главный Управляющий Легитимный Акт Государства, а это уголовка с однозначными последствиями. Без разных там юридических толкований и уловок, без апелляций, помилования и промедления. — Майор с видимым усилием повернул голову, норовившую упасть на грудь, взглянул на настенные часы.

— Уголовка? Не преувеличиваете? — Дмитрий Алексеевич шёл напролом. Он узнает об этом мире как можно больше! Что ему терять? — Допустим, я согласен, нарушение было. Как там крючкотворы говорят… Правонарушение! Административное. Для этого есть КоАП. Кодекс об административных правонарушениях. Штраф там, работы общественные, пятнадцать суток…

— Ну нагородил, брат! — Между белыми щеками инспектора, налившимися подобно женским грудям, отворился и зиял теперь багровой дыркою маленький круглый рот. — Давненько небо Отечества не коптил, раз такую чушь порешь! Или придуриваешься? Придуриваться смысла нет: психи размонтируются по тому же закону, что и нормальные. Мы ведь не мозги пересаживаем… Давным-давно упразднён набор кодексов. Как говорит Веуарховный, один большой закон лучше тысячи маленьких. Законы и подзаконные акты сведены в ГУЛАГ. Правонарушения исключены либо переквалифицированы в преступления. Ты, брат, — преступник, взят с поличным телом. — Майорский палец — не палец, клубень картошки, указал на Петрова. — Граждане на улицах — законопослушные люди. Они живут в полном соответствии с национальной идеологией. Вернее, её фундаментальным установлением. Постулатом безвозмездного одалживания. — Последние два слова чин выговорил медленно, с особой интонацией, даже с придыханием, выражавшим, видимо, высочайший пиетет. Он обращался будто не к жалкому арестанту, а к политическому деятелю, осуществляющему власть где-то на самом верху управляющей пирамиды.

И опять Петров почувствовал себя пациентом, а не задержанным. Инспектор будто диагноз ставил, а не меру наказания расписывал.

— Какого одалживания?

Феофан Владимирович мигнул и подозрительно уставился на болтуна.

— Безвозмездного.

— Они с меня безвозмездно, значит, одежду сорвали и унесли? Что за выражение? Эвфемизм грабежа, воровства? Безвозмездно! Это что же получается? Полиция ловит безвинных людей, чтобы отдать их в руки торговцев органами, а грабители бегают со счастливыми улыбками по дорогам и обогащаются? Грабители и воры — в законе и почёте? Но это же дорога к разрушению общества! — Петров не мог остановиться. Да, терять ему нечего! При первом же удобном случае он исчезнет отсюда. Только его и видели! — Почему полиция не препятствует грабителям с большой дороги?

Хозяин кабинета смотрел на арестованного с видимым напряжением. Его щёки окрасились розовым младенческим румянцем, за щеками будто лампочки зажглись.

— Пф, пф… Этими мерзкими словечками, исключёнными из обихода и устранёнными из лексикона, ты, ничтожный, нулю равный, не только посягнул на принцип зыбкости частной собственности, но и облил помоями отечественное законотворчество! Оскорбил законодателей, правительство и, вне сомнения, Верховного!

Последнее слово инспектор произнёс со знакомым уже Петрову подвыванием: «Веуарховного».

— За гнусные оскорбления, тобою употреблённые, параграф десятый пятьдесят восьмой статьи ГУЛАГа предусматривает высшую меру наказания путём растворения виновного тела, носящего разум, в кислоте. Так-то, гражданин нулевой… Контргосударственным мышлением обладаешь, хоть и в зачаточном состоянии, эмоциональном… Обрушиваешься вербально на установление главное… Безвинным себя назвал — как сподобился только! Впрочем, — Кирюхин-Наливайло плеснул в стакан самогона, — тебе, хитрецу, конечно, известно, что кряду две высших меры наше гуманное законодательство не прописывает. Приоритетна первая мера. С бытовухи на политику мы дела не переквалифицируем, обвинения не накапливаем, меры не суммируем. Это у них там, — окорок на столе шевельнулся, — на гнилом Западе, ветвистую кодификацию и нагромождение статей практикуют, наказания применяют двойные, тройные и так далее. Любят они, извращенцы, адскую арифметику, обожают учитывать и суммировать! Могут казнить на электрическом стуле, а потом поджаренного повесить… Мы мистикой смерти не увлекаемся, трупы повторно не убиваем. Над телами глумиться — безнравственно. Не губим мы понапрасну. Я, к твоему сведению, отношу себя не только к рационалистам, но и к утилитаристам.

— Товарищ майор, я…

— Молчать, контра! — Лицо инспектора из розового сделалось красным. — Уважению к чину научен? Почему заглавные буквы не проговариваешь?

— Что?

— Большие буквы, говорю, почему не произносишь как положено? Гласные звуки почему не тянешь?

Припомнив особенность местного произношения, Петров сообразил, что от него требуется.

— Тоуауварищ мауайор!

— Будто с акцентом выговариваешь, — заметил, успокаиваясь, Наливайло. — Боишься, что ли? Бояться уже поздно. Правильный страх — рациональный. Упреждающий. Вот когда на улице тебя ещё не раздели, в самый бы раз испугаться. Раздеваемым гражданином овладевает предупреждающий страх. Это естественно и происходит из инстинкта самосохранения. Гражданин должен бояться, как бы его не раздели до портков, не сформировали нулевой статус.

— Нужно бояться и убегать?

— Воистину, простота хуже воровства! Отчего столь узко мыслишь? Бежать — лишь один из вариантов реакции гражданина при практическом осуществлении соседними гражданами законных прав. Ты, что ли, бегун? Сомневаюсь. У какого-нибудь теннисиста и то грудная клетка пошире, а на бегунах, брат, футболки трещат… Попадаются такие тренированные марафонцы, что и сорок километров с кошельком пробегут — ищи ветра в поле! Варианты предохранения и противодействия утверждены разные. Бояться и телесно возражать. Бояться и сопротивляться при помощи спортивных приёмов таким образом, чтобы снять и с противников что-нибудь. Покупать неснимаемую одежду с электронными застёжками серии «Оборона плюс». Она, конечно, снимается, но при помощи спецаппаратуры, а таковую не всякий встречный-поперечный имеет. Можно ходить повсюду с ломом. Против лома нет приёма! Носители сего инструмента по закону неприкосновенны. Поправку ввели, когда стали слишком много ломами убивать. Лежалые мёртвые тела для донорства непригодны, особенно летом. И искалеченные ломом тоже не все годятся, обломки костей органы протыкают… Вот и ввели ограничение. Оно, конечно, несподручно: при себе лом повсюду таскать. Зато спорт какой! Тяжёлая атлетика, брат! Без отрыва от бытия. И иные имеются способы сопротивления. Ходить парами, тройками, да хоть десятками. Использовать проверенные малолюдные маршруты. Ездить в транспорте, наконец. Дороговато, но надёжно. Оно, конечно, и в транспорте иные мастера приноравливаются коммунизма напустить и карманы отдельно от гражданина наружу вынести, но то особые умельцы одалживания, виртуозы тонкого искусства… Ты, брат, и впрямь как с луны свалился!

— Понятно, науаучальник!

— Так-то лучше. Ну, коли основное до тебя, брат, дошло, давай поговорим о второстепенном. Да и не такое уж оно второстепенное: это как посмотреть! — Феофан Владимирович кивнул каким-то своим мыслям. — Жить тебе осталось двадцать три с половиной часа. Точнее, не больше двадцати трёх с половиной. Последние сутки отсчитываются с вызова к инспектору. Не важно, знаешь ты о том или нет. Незнание закона не освобождает от ответственности. Важно иное. Я могу распределить внутренности в твою пользу.

— Не понял, тоуауварищ мауайор.

— Единожды в месяц я имею право на кормление, — пояснил инспектор. — Ты, Митенька, мне сразу полюбился. Вижу, не пропащие твои органы, пожили, погуляли где-то на свободе.

Рука Феофана Владимировича, загребая пальцами, поползла к графину, но на полпути остановилась. Повернула к шашкам, обхватила одну.

— Чип контрактный, ЧК, — сказал Наливайло. — Содержит памятную дактилоскопическую зону и электронный договор на посмертную передачу организма в личное распоряжение уполномоченного лица МВД. Пальчик, Митенька, прижмёшь — умрёшь тихо-мирно, на хирургическом столе, и выборы по завещанию твоему состоятся. Никаких подтасовок. Под нулевым номером пойдёшь, под мою личную гарантию.

Щёки инспектора дрогнули, он налил и единым духом всосал полстаканчика янтарной водки.

— Никакого насилия над личностью. От сотрудничества со мной ты вправе отказаться. Свободу воли никто не отменял. Тогда государство распределит твои органы в порядке очерёдности. Через общий список! Это, брат ты мой, бюрократизм! Вот чего надо бояться по-настоящему. Не исключено, что твои органы по недосмотру испортятся и пропадут. Сколько таких случаев… Смерть впустую! — Заплывшие жиром круглые глазки инспектора потемнели, почернели, как бы провалились в лицо. Рука поползла по столу, выколотила из надорванной пачки сигарету. Феофан Владимирович щёлкнул зажигалкой, вращая глазами, поискал ею кончик сигареты, мазнул наконец по табаку огоньком, опасно прыгавшим возле щёк. Выпустил дым в сторону, к аквариуму. Искурив быстро, жадно половину сигареты, стал затягиваться медленнее, дымить не струёю, а пускать кольца. Не совсем кольца, а причудливые фигуры, в которых узнавались контуры печени, почки, сердца, глаза и пениса. — Впустую! А ведь ты выглядишь здоровым человеком. Не пьёшь? Не куришь? И не женат? Оно видно, видно, поверь… Возле бабы чахнет наш брат, в негодность приходит, быстрее гибнет, много быстрее, наукою установлено… И вот ты дозволишь выкинуть себя на помойку? Нерационально-о!.. — Кирюхин застонал мучительно, непритворно застонал. — Я, скрывать не стану, тебе даже завидую. Впрочем, вру… Словом, брат, внутренности разумно отдать мне на распоряжение. Я распределю их с положенной степенью срочности. Обещаю: ни один орган не пропадёт. Всё пристрою в свежем виде, от сердца и глаз до почек с печенью. Имею списочек… Под тысячу внеочередников наберётся… Включены и знатные персоны, каковым любой донор почтёт за честь передать пару-тройку запчастей… Оно, конечно, как анализы покажут, как группа крови, как химия внутренняя… Но из тыщи-то кандидатов непременно выберешь! Процедура эта, выборы, есть акт свободного демократического гражданского волеизъявления. После осмотра комиссией прочтёшь список да проголосуешь. А там уж врач-патологоанатом определит, какие органы к трансферу годны.

— Патологоанатом разве врач? — Петров с детства считал, что врач — тот, кто врачует, лечит.

— Как не врач-то? Голова мертва, а органы живут дальше. Так-то, брат. Короче говоря, кандидатов сто-двести в моём списке наметишь, выберешь, отчеркнёшь. Пронумеруешь — приоритеты обозначишь. Какие-то из отмеченных кандидатов, конкретно это по анализам решится, по совместимости организменной, станут твоими акцепторами. Что до скелета… Кости по программе не распределяются, однако я и скелет берусь пристроить. Со мной, брат, не пропадёшь! Скелет твой поставим в кабинете анатомии в школе средней или студентам отдадим в анатомку. На выборы время есть, я позабочусь, чтобы тебя в палате по пустякам не беспокоили. Словом, Митенька, будущее у тебя есть. Погонами клянусь: ни одна косточка не пропадёт!

— Зато весь пропаду!

Майор округлил глаза и приоткрыл рот так, что окурок повис на нижней губе.

— Вот заладил!

— С чего бы мне соглашаться? Всё одно — каюк.

— Всё одно?! — Эти два слова инспектор не сказал, а выплюнул. Окурок совершил короткий полёт и утонул, прошипев на прощанье, в аквариуме. — Плохо играешь, не артистично! Не верю. — Наливайло наблюдал за тем, как пара серых рыбок покрупнее хватает размокший окурок за противоположные концы, как крошки табака разлетаются, расплываются, как заглатывают их серые рыбки поменьше и как, наевшись, разрезают произвольными геометрическими фигурами воду, выписывают в аквариуме восьмёрки. — Ты не идиот, Митя. Осмысленно выглядишь. Человек в здравом уме не пренебрегает судьбой своих органов. Безразличие к собственному будущему, к благу потомков, к народному процветанию — признак аффекта. Это, брат, ничего! Бывает. Мы и не такое видали. Позвоню дежурному врачу — вколет тебе успокоительное. Импортное, долгоиграющее. Ежели со мной договоришься, конечно. А ещё я тебе книгу дам. «Краткий курс органомики». Сборник ключевых статей Веуарховного. Светлый слог Веуарховного успокаивает и убаюкивает лучше всяких заграничных уколов.

Главный органомист отдела трансфера шумно выпустил воздух. Протянул руку к графину. Но наливать не стал, уронил руку, отчего стаканы соприкоснулись и звякнули. Феофан Владимирович смотрел на Петрова, и подумалось Петрову, что инспектор уже знает, что он, Петров, готовится согласиться.

Аквариумные рыбы растаскивали остатки окурка, когда Дмитрий Алексеевич, рассудив, что портить ссорою временные отношения с начальником неправильно и, пожалуй, вовсе глупо, сказал:

— Я приложу.

— Пришёл в себя, значит. Вот и хорошо, и очень хорошо. — Рука майора сграбастала вдруг пистолет. — Да ты не дёргайся, брат!.. Применять оружие не собираюсь. При кабинетном сближении с преступником держать табельный парализатор инструкция предписывает. Подходи и прикладывай. Да трусы, трусы-то придерживай, срамник западный!

Про трусы Петров и забыл. Подтянув свалившиеся подштанники и удерживая лопнувшую резинку, он, ступая босыми ступнями по ковру, подошёл к столу. Майор придвинул к нему шашечку:

— Прикладывай.

Под подушечкой пальца, как показалось Дмитрию Алексеевичу, шашка потеплела.

— Теперь возьми её.

Петров взял. Кирюхин-Наливайло развернул белую, как свиное сало, ладонь, подставил.

— Роняй.

Петров осторожно уронил потеплевшую шашечку в белое.

— Вот ведь символизм какой, да, брат? Как бы жизнь передал! Славно, славно, Митя! ПУП твой потом аккуратно отделят и законсервируют. Тоже, брат, память о тебе будет.

— Пуп?

— Не пуп, а ПУП, — проговорил с особой фонетической интонацией органомист. — Аббревиатура, брат. Палец указательный правый. Все сведения о тебе машина соберёт потом по ПУПу и объединит в личный банк данных. Родственники твои, коль таковые имеются, получат исчерпывающую картину будущего генеалогического древа и материалы для наследования имущества.

— Будущего генеалогического древа… — эхом повторил Петров, думая, что кто-то, кто обретёт, скажем, его печень, окажется с ним в родстве, а заодно и в родстве с его близкими, вполне вероятными в этой реальности. Голова у Петрова закружилась, и он перестал на ветвистую тему думать.

Феофан Владимирович убрал шашечку, а заодно бирку в ящик и выложил на стол истрёпанную брошюру. На светло-коричневой обложке багровело название: «Краткий курс органомики». Имя автора умалчивалось. Вероятно, лидер нации обладал похвальною скромностью.

— Мне? — спросил Петров.

— Тебе, брат. На дорожку.

Пистолет с глухим стуком лёг на стол.

— Кругом! — дал команду майор. — Шаго-ом марш!

Дмитрий Алексеевич развернулся, одной рукою держа книжку, другой удерживая резинку трусов. Тотчас, словно по действию автомата, отворилась дверь. Сугундеев с порога гаркнул:

— Я, вашбродь!.. Вызывали?

— Отведи нашего Митю в больничный корпус. Да смотри, чтоб порядок там. Скажи: мой человечек. Пациент ноль.

— Так точно, вашбродь!

— Прекратить кривляться, Сугундеев!

— Слушаюсь, вашбродь!

— За тебя, Митенька! — воскликнул патетически Кирюхин-Наливайло. — За личное твоё светлое будущее!

Звякнул о графин стакан.

— Туды, — сказал Сугундеев. — Топай, барин.

В регистратуре больничного корпуса, куда через длинный переход сопровождающий доставил пациента, последнему выдали разноцветные талоны с номерками кабинетов.

— Не заблудишься. Сперва вона туды, к терапевту. Обойдёшь докторов по кругу, тогда в палату тебя отправят. Отдохнёшь маленько. Книжку-то не потеряй! — забеспокоился Сугундеев, когда пациент выронил «Краткий курс». — Рассердится его благородие, нам всем по первое число всыплет!..

В смотровых кабинетах и лабораториях Дмитрий провёл полдня. Ему приказали помочиться в баночку, потом выдать на анализ кал. По счастью, это добро как раз подоспело. Далее медсестра устроила пациенту затяжную клизму. Накачивая Петрова водой, она приговаривала, как заведённая: «В чистое будущее, в светлое будущее!» В глазах её серых сияла неистребимая вера — девушка с клизмой словно жила в завтра, а в прошлое ездила на работу. Прочистив прямую кишку, Петров сдал у другой сестры кровь из пальца и из вены. Из лаборатории, уставленной пробирками, он прошёл в рентгенкабинет, где по указанию врача залез в большой аппарат и надвинул на трусы свинцовый фартук. По команде рентгенолога Петров полежал на спине, потом повернулся на бок.

Рассматривая на экране снимки отделов позвоночника, рентгенолог восхитился:

— Красавчик! Ни сколиоза, ни остеохондроза! Спондилёз первой степени, но это мелочь! У нашего инспектора глаз намётанный: такой скелет любую анатомку украсит!

После рентгена пациента ноль осматривали в кабинете ультразвукового исследования. Докторша, женщина на вид лет пятидесяти, худая до измождённости, с пергаментным лицом и кошачьей желтизной в глазах, намазала его живот и бока маслом и принялась водить датчиком по коже, сильно надавливая под рёбрами.

Вглядевшись в сполохи на мониторе, врачиха воскликнула завистливо:

— Замечательная печень! Контуры чёткие, ровные!

Самым долгим делом оказалась проверка зрения. Офтальмолог заставлял Петрова фокусировать взгляд через окуляр на поднимающихся воздушных шарах, читать буквы и знаки в строках таблицы, колол электричеством глаза через веки, а напоследок обследовал расширенные зрачки пациента через аппарат, названия которому Дмитрий не знал.

Доктора в кабинетах и медсёстры в лабораториях вызывали Петрова вежливо, можно сказать, уважительно: «Пациент ноль, зайдите, пожалуйста». Переходя из комнаты в комнату, Петров вглядывался в стены, потолок и пол, рассчитывая засечь туманную перемену в обстановке, некое явление либо искажение предметов, сообщавшее о границе миров. Однако ничего такого, что указывало бы на переход между локалями, он не увидел. Да и видел-то он теперь, после расширяющих зрачки капель, нехорошо.

Череду врачей завершил психиатр. Доктор, обитавший в угловом кабинете, стукнул малым молоточком по коленкам Петрова. Отметив отменные («как у мальчишки») рефлексы, он заявил, что комплексное обследование окончено, и вызвал через селектор дневального. Юноша в чёрной униформе отвёл пациента ноль в гардеробную. У гардеробщицы Дмитрий получил застиранные солдатские подштанники с поломанными пуговицами, зато с целенькой резинкой, халат с пояском и чешки. Подумалось попаданцу, что те, кто одежды эти носил, давно уж разделены (или иначе: разделаны) патологоанатомами на органы, а органы отправлены на экспорт и вставлены за океаном в тела, нуждающиеся в починке и модернизации.

Из гардеробной дневальный отвёл Петрова в палату. Феофан Владимирович и вправду позаботился о нулевом пациенте. Палату ему предоставили персональную, одноместную. Кровать была застелена свежим бельём, на тумбочке голубел графин с прозрачной водой, в туалетной комнате блестела металлом душевая кабинка. Правда, не имелось в палате окна, отчего сознание сковывалось стойким ощущением тюрьмы. Вдобавок на стене тикали часы. Петров и прежде терпеть не мог настенных часов, раздражавших его неутомимым ходом механизма, а уж теперь-то тиканье и шаганье стрелок, приближающее финиш бытия, и вовсе вызвало у него ярость. Овладело Дмитрием нервное желанье сорвать часы да швырнуть о стену, чтоб шестерёнки разлетелись и пружинки брызнули, однако от совершения импульсивного поступка он благоразумно удержался. Стрелки ведь сообщат о времени казни! Через стрелки он узнает, сколько ему осталось быть, так сказать, в целости, жить единым организмом, сколько осталось до обращения в распластанную, разложенную на органы оболочку.

Ничего из ряда вон выходящего в «нумере», как окрестил попаданец свою палату, пока не замечалось. Ничего, что указывало бы на границу миров, Петров не уловил.

Дмитрий Алексеевич зевнул глубоко. Хотелось есть, но было известно: еды не подадут. Врачи с неизменной вежливостью предупредили его, что перед операцией употреблять пищу не положено. Петров попил воды и полистал выданную майором Кирюхиным брошюру. «Краткий курс» излагал историю местной правящей партии, Великой Коммунистической Партии (будущего), сокращённо ВКП(б), и приводил, топя их в глубокой словесной воде, основные тезисы, на которые партия в деятельности своей реформаторской опиралась. Как сообщалось во введении, ВКП(б) оставила позади «долгий и славный путь, отсчитываемый от первых органомических идей до организации Великой Партии и рождения в идейных битвах её Великой Идеологии, закономерно привёдшей к победе Великой Органомической Социалистической Революции, переходу власти к Первому Верховному Правительству Органомистов и созданию Первого В Мире Государства, основанного на Принципе Зыбкости Частной Собственности, обладающего Социалистическим Сознанием Масс и имеющего целью построение в Светлом Будущем подлинного Коммунизма, исключающего частную собственность даже в зыбком её виде». От обилия однообразных эпитетов и заглавных букв у Петрова зарябило в глазах. Автор писал стилем армейского пропагандиста, повергая читателя в нестерпимую скуку. Дмитрий Алексеевич швырнул вздорную книженцию под батарею и снова зевнул. Потёр утомлённые глаза. Повернувшись кругом и убедившись, что никто его не видит, разделся догола.

— Забавно… Уже и особый инстинкт выработался!

Прежде чем пустить душ, он осмотрел внимательно туалетную комнатку. Потрогал кафель на стенах: вдруг где провал какой, мягкое какое. Увы, стены сохраняли твёрдость. Может быть, когда его поведут… поведут на операцию, он обнаружит границу.

После омовения под струями душа, пахнувшими хлоркой, попаданцу вздумалось посмотреть на себя в зеркало, как бы попрощаться с телом. Но зеркала в нумере органомисты не предусмотрели. Тогда Дмитрий залез под одеяло и растянулся на кровати.

Уснул он мгновенно. Кирюхин-Наливайло не соврал: письменные труды Верховного усыпляли лучше всяких успокоительных препаратов.

Спал Дмитрий Алексеевич без тревожных пробуждений и без сновидений. За годы путешествий по параллельным вселенным, за годы испытаний он приобрёл склонность к фатализму, настоянному на той разновидности кинизма, которой придерживался долгожитель Диоген Синопский, а посему переделки, в которые он попадал, не лишили его ни крепкого сна, ни здорового аппетита. Недаром цветущий вид Петрова так понравился и докторам, и органомисту!

Но какое ж здоровое тело желает быть разрезанным на кусочки? Опасные приключения не только не отняли у Дмитрия тягу к пребыванию среди живых, но, напротив, укрепили любовь к жизни, как бы украсили её марочными звёздочками. Сколько раз он попадал в передряги в параллельных мирах, столько набралось и звёздочек. Конечная звёздочка, самая яркая, загорелась при пробуждении Дмитрия Петрова в палате. Пробуждение, ежели верить часам на стене, совершилось ранним утром. В сущности, до сего утра он и не знал в полной мере, насколько люб ему собственный организм и как велика ненависть к тем, кто в соответствии с постулатами, принципами и прочей теорией намеревается попилить его тело на фрагменты и распределить валютные внутренности между очередниками богатенькими!

Пока Дмитрий безмятежно спал, кто-то положил на тумбочку ручку и список кандидатов: принтерную распечатку, листки, соединённые простой скрепкой. В колонтитуле каждого листа чернел загогулинами отпечаток пальца. Отпечаток ПУПа! Список открывали два десятка бизнесменов, дюжина кинозвёзд и столько же спортсменов, пяток генералов, один заместитель министра, один прокурор и один астронавт, покоритель Марса. Профессия и должность приводились возле всех имён. Генеральско-министерскую колонку отчёркивала пунктирная линия, ниже её помещалась колонка, набранная шрифтом помельче. Уменьшение шрифта, по-видимому, означало относительно мелкий масштаб персон. Среди личностей малоизвестных, скопивших денежки на пересадку органов, перечислялись учёные, программисты, инженеры, учителя, врачи, журналисты, переводчики, деловые администраторы, фабриканты мебели, изобретатели и кто-то ещё.

Петров положил листки на тумбочку.

— Не вы мой организм породили, — прошептал, — не вам его и губить!

Секундная стрелка на циферблате наматывала круги; механизм тикал равномерно, неумолимо. До решающего момента, момента непоправимого, оставалось, если верить майору Кирюхину и быстродействующим местным законам, три с небольшим часа.

— Чуть жизнь не проспал!

Оставшееся до операции время Петров посвятил тщательному обысканию нумера. Он исследовал каждый пыльный уголок, всякую шероховатость и крохотную трещинку. Дмитрий сдирал ногтями краску, царапал обои, отрывал плинтусы. Пытался ослабить болты и приподнять душевую кабинку. Разглядывал на свет графин с водой, засовывал голову в тумбочку и допрыгивал до потолка, касаясь его пальцами. Вглядывался в стены и в запертую дверь, надеясь на колыхание материального, на сдвиг реальности.

Явившийся за результатом голосования Сугундеев весьма удивился, когда увидел, что список чист от пометок, что пациент не выбрал акцепторов, кандидатов на пересадку органов.

— Я и забыл про них, — сказал Петров чистую правду.

Сказал — и не узнал собственного голоса. Голос был дребезжащим, старческим и имел скверные интонации, смахивающие на просительные.

— Сами выбирайте! — ударил восклицательным знаком, точно плетью, по жалости, по мальчишеской своей слезливости Петров. Заодно врезал и по стражам своим: — Плевать, кому мои куски достанутся! Так и передай органомисту своему!

Голос звучал теперь хрипло, зато более или менее достойно.

— Ну ты, барин, даёшь! Ну, воля твоя. — Посланец майора забрал листки и с порога сказал: — Прощевай.

— Поть в задницу, вертухай! — крикнул Петров, но слова его разбились о лязгнувшую стальную дверь.

Вскоре явились в нумер двое санитаров, фигурами и выраженьем лиц смахивавшие на палачей. Речь их, впрочем, контрастировала с внешностью.

— Пора, товарищ, — сказал один.

— На последний приём, — добавил другой.

— Говорят, ты чуток не в себе, — взял слово первый. — Думаешь о бренности и прахе? Праха, знаешь, гораздо меньше, чем в старые времена.

— А души нет, — подхватил второй. — Раньше считали, что есть, в мозгу на крючке подвешена. Точно платьице. Сейчас наука точно знает: души нет. Многие до сих пор веруют, мы, медики, — нет. Самообман это. Зато есть внутренний мир.

Слова санитара вызвали в памяти Петрова образ друга из родной локали, писателя, превращавшего пережитые им, Петровым, параллельные приключения в художественные тексты, в рассказы. Писатель тоже рассуждал о внутреннем мире. О внутреннем мире героя. А тут, стало быть, сочетание «внутренний мир» употребляется в прямом смысле. В мокром.

— Не робей, брат. Пойдём.

— Мы выпьем за здоровье твоих запчастей.

Могучие санитары подхватили пациента за локотки, вывели из палаты.

В конце длинного коридора белел, источал облачный свет прямоугольник операционной. Как будто Петров умер и продвигался к призрачному выходу по тоннелю, который часто описывают ожившие пациенты, вырванные докторами из лап клинической смерти.

Повернуть в коридоре никуда нельзя было. Санитары тихонько подталкивали пациента, поторапливали невербально. Толчки их были скорее касаньями, были мягки. Не иначе, вышколенные работники опасались навредить ценным органам. Как там говорил мауайор? Ты мёртв, а органы твои живы.

Шагая навстречу размонтированию, навстречу мясницкой разделке, или, если употребить идеологический эвфемизм, навстречу светлому будущему, Петров старался не поддаваться напористым санитарам, шагал покороче, чешками шаркал, вертел головою. Он вертел ею и входя в операционную. Искал знака, заметы, перелива, шевеленья материального, сквозняка воздушного, указывающего на границу, на точку перемещения, на возможность перехода, побега в родной мир. Увы, ничего! Когда догола раздетому попаданцу помогли взобраться и лечь на хирургический стол, под большую четырёхглазую лампу, когда руки, ноги и шею зафиксировали ремнями, истина с кристальною ясностью открылась ему.

Несомненно, граница миров не обозначалась потому, что на сей раз он безвыходно пребывал во внутренних, замкнутых пространствах: коридорах, кабинетах да палатах. Из прежних скитаний по параллельным вселенным Петров возвращался в родную реальность неизменно из-под открытого неба. Всегда из-под открытого неба! С улиц, со стадиона, из прочих открытых пространств. Тут он взаперти. Окружён, заблокирован стенами, дверями, потолками. Удача изменила ему.

— Конец! — вырывается плаксивый вопль изо рта Петрова.

— Не переживайте, — участливо замечает доктор, подводя лампу к телу пациента, опуская её. — Перед наркозом не мешало бы расслабиться.

От полоснувшего яркого света Дмитрий зажмуривается.

— Тоуауварищ Кирюхин-Наливайло лично позаботится о логистике ваших органов. И анализы у вас хорошие.

«Хоть обследовался бесплатно», — с иронией отчаянья думает Петров.

Доктор жестом подзывает коллегу.

— Сейчас вами займётся анестезиолог.

Над разложенным телом склоняется другой врач.

— Пожил сам — дай пожить другим! — Карие глаза анестезиолога над повязкой смеются, как будто смех тут, в операционной, перед разборкой на органы, уместен. Смех этот, смех одними глазами, излучает непостижимое счастье; смех глаз жизнерадостен, золотится энергическими искорками. И с такою силою читается в тёплых очах анестезиолога продолжение бытия, что Петрову делается тоскливо вдвойне и жаль себя тоже вдвойне. — Не печалься, брат! — продолжает врач. — Смахни тоску с чела! Иные и в двадцать концы отдают. И не целиком ведь в печку идёшь. Размонтирование — великое свершение коммунизма, воплощающее в себе абсолютное отрицание частной собственности! Многое от тебя останется, достойным людям достанется. Обществу послужит, миру пригодится. Не будь эгоистом. Расслабься!

Доктор пробует шприц, выпускает поршнем воздух. С иглы падает капля, разбивается о голый живот Петрова, разлетается холодными брызгами.

— Не-е-ет!! — Человек рвётся бесполезно на стянувших тело ремнях, выкрикивает личное своё отрицание, вопит в нарастающее лицо врача, в маску служителя смерти со смеющимися глазами.

В крике гибельном, протестующем, но и прощальном, сливаются белый потолок, голубые стены, карие глаза, складываются единой картиной кадры высокого неба, размазанных пастельно перистых облаков, солнца лимонного, весны с её почками и клейкими листочками, гомонящего где-то за стеной родного мира, лучше которого Дмитрию Алексеевичу уж не сыскать.

Глаза анестезиолога расплываются, расширяются, мерцают то алым, то пурпурным, переливаются и в финале обретают глубину, вытягиваются до двух тёмных сосудов-колодцев. По мере разрастания стенки их слипаются, цилиндрические бока прорываются, колодцы сливаются в единую шахту, куда протягиваются какие-то провода, целые пучки прозрачных проводов. Нет, то не провода, а человеческие руки, две руки с венами и сухожилиями. Руки тащат за собой туловище с головою. «Не ногами вперёд, руками», — сознаёт Петров, дивясь воздействию укола.

Кружится бешено, пульсирует четырёхглазая лампа: жёлтые полосы, белые полосы, стальные полосы, стеклянные. Тело пациента швыряет ввысь и вбок, отбивает и перекидывает, точно мячик, переворачивает и плавно на что-то спиною укладывает. На что-то шероховатое, липковатое и холодное, будто на лужу застывшей крови. Голыми ладонями и голыми ягодицами чувствует Петров лужу застывшую, кем-то залакированную. Ноздри втягивают атомы то ли краски, то ли лака. От атомов этих в носу аллергически щекочет, свербит. Петров чихает. Удивительным ему кажется не то, что он чихнул, но то, что чих он слышит, явственно слышит. Ещё он чувствует, как струи воздуха, пахнущего краскою, ходят туда-сюда под крыльями носа, со вдохом, стало быть, и с выдохом.

И другое чувствует. Чувствует, как бьётся, отдаваясь в левом ухе, сердце. Тук, тук, тук, тук. Ровно, ритмично, без сбоев. Венка на сгибе дрожит, пульсирует. Не туда ли колол анестезиолог, не туда ли иглу совал?

Осторожно, медленно Дмитрий открывает глаза. Зрение, будто широкоугольный объектив, выхватывает детали, проводит сравнение. Квадрат зеркальной люстры. Четырёхглазой хирургической лампы нет. Цвета тоже сменились. Стена впереди не голубая, а зелёная. Она пуста. В стене слева окно, забранное решёткой. От прутьев падает тень на дверь напротив. Дверь приоткрыта. За нею сереет какое-то пространство, скорее всего, коридор. Посвистывает за окном птаха.

Руки Дмитрия как бы сами собою, по сигналу инстинкта отталкиваются от шершавой поверхности.

Ноги выпрямляются. С голого живота скатывается капля. Тело стоит на линолеуме. Петров исследует вены: следов нового укола не видно, лишь синеет затянувшаяся дырочка от иглы медсестры. Значит, анестезиолог укол не поставил. Не успел.

Разум Петрова работает холодно, машинно. В комнате, в кабинете, где Петров очутился, всего три вещи: тумбочка, вешалка и на роге её — строительная каска. Почему-то каска. Помятая.

Рыжая каска выглядит предметом старым, оставленным здесь за ненадобностью или повешенным шутки ради. Всё прочее новое.

За окном двор. Петров взирает вниз примерно с третьего этажа. Пасмурно. Сквозь землю пробивается первая смелая травка. Ни души. Поодаль, выступая за край осинового леска, краснеют, синеют, сереют скаты сельских крыш, обрываются за лесом. Деревья в лесу неприглядно, даже мрачно, словно вопреки весне, голы, ветви не тронуты зеленью. «Осины голые, — думает Петров, недавно наблюдавший осины в листве, только роща в тех краях была много меньше. — И ты голый».

В коридоре светло от открытых дверей. Почему их не заперли? Чтобы вытянулся, рассеялся дух краски и лака? Надев каску, Петров шлёпает по линолеуму. Идёт по коридору, заглядывая в кабинеты. Там ничего, кроме единообразных тумбочек и вешалок. Надежда обнаружить какие-нибудь штаны тает.

Дмитрий спускается по лестнице. В поисках одежды обходит нижние этажи. Их два. Помещения на обоих этажах заперты, а двери там металлические и с глазками-заслонками. Похожий глазок был в камере, охраняемой Сугундеевым. Дверей тут гораздо меньше, чем на верхнем этаже, из чего Петров делает вывод, что запертые помещения имеют большую площадь.

В фойе длинная стойка преграждает ряды пустых стеллажей. Приклеенные на стене вразрядку буквы складываются в слово: «Регистратура». За высокими окнами разом светлеет; солнечный луч, в движении ширясь, прокатывается по регистратуре. Руки Петрова, обнимавшие плечи, вздрагивают от лизнувшего кожу тепла и опускаются.

Выйдя на крыльцо, он снимает с головы каску и прикрывает срам. Страх пустой; во дворе никого. Где-то близко позванивает, посвистывает синичка. Дмитрий Алексеевич надевает каску, чувствуя затылком вмятину. Оборачивается. Прочитывает на вывеске:

У отмостки вбита в землю палка с приколоченной фанерой. На фанере намалёвано краской:

Губы Петрова шевелятся, выпускают тихие слова:

— Это по-нашему… Страх… Страшн…

Здание в три этажа, покинутое Петровым, жёлтое. Петров спускается с крыльца, греясь, нежась в лучах солнца. Пересекая лужайку, ступая босыми ногами по мягкой непрогретой земле, он думает о жёлтом цвете — цвете весеннего солнца, одуванчиков, футуризма и сумасшествия.

В желудке пробуждается забытый было голод. И страшно — да-да, страшно, — хочется пить. Там, на этажах, есть туалетные комнаты. Он прошёл тогда мимо. Нет, возвращаться в здание он не станет.

За боковым служебным входом двор сужается, аллея выводит Петрова к бетонному кубу с широким окном. Строеньице похоже на КПП. Возле куба чернеет лента дороги, перегороженная полосатым шлагбаумом. Ветерок доносит запах гудрона.

Седой вахтёр, охранник, сторож или кто он там, дежурящий в комнатке КПП, вылупившись на пришельца, задаёт единственный вопрос:

— Ты х-х-хто?

Вместо ответа Петров стучит ногтем по своей каске. Говорит:

— Дед Пихто. Телефон есть? Выручи, вызови такси.

Беловолосый дед за стеклянной перегородкой смотрит на гостя с подозрением. Усмешка вдруг искривляет малиновые губы.

— Бухал, что ли? Шмотки в карты проиграл?

— Подшутили они, — отвечает Петров, складывая ложь холодно, рационально, подмешивая в раствор лжи скрепляющие ингредиенты правды. — Я допился — как в другой мир провалился. Вот доберусь до шутников — головы поотрываю. Особенно Сугундееву с Кирюхиным.

— Что-то не слыхал я о таких… Ладно… Мне ты тут не нужен. — Сторож, охранник или кто он там, прикладывает мобильную трубку к уху. — Алло, такси? Тут тип один до города доехать собирается. От новой психушки. На восемнадцатом километре. Поворот на Жиреевку. Возьмётесь? Предупреждаю: голый он, вот как Адам ваш. Нет, без Евы… Алло, алло!..

Шестая по счёту фирма заказ принимает.

— Дурдом ещё не сдан, а психи уже бегают!

Этой репликой вахтёр провожает голого человека, белым задом садящегося в такси. Не совсем голого: в каске.

Таксист оборачивается к севшему пассажиру, говорит строго:

— Не загадь мне тут внутрях. Аккуратно чтоб на сиденье.

— Слушаюсь, науаучальник! — отвечает пассажир.

— Натурально, псих, — бормочет шофёр и разворачивает легковушку на подъездном участке. — Деньги-то есть? Не то смотри, в полицию у меня приедешь.

— До дома довезёшь — будут деньги.

— Две цены, как по телефону было обещано.

— Две.

И они едут.

Прокатив пассажира по синеющей свежим асфальтом дороге, ведущей от больницы-новостройки, водитель выруливает на федеральную трассу. Машина минует село Бычарово, деревеньку Успенку, пост ГИБДД, а там и пересекает границу города. За окошком нарастают и отступают архитектурные строения: серопанельные и краснокирпичные пяти- и девятиэтажки, доставшиеся окраинам-микрорайонам от эпохи генсека Брежнева и от короткого времени Горбачёва; за ними, в кварталах ближе к центру, нарядно выстраиваются высотки двадцать первого века, облицованные плиткой, обтянутые пластиком, беленькие с синеньким, коричневым и бежевым, а то и в полоску чудную, лиловую с охрой. Мелькают пёстрые магазинчики и рынки, приближается и отступает геометрия торговых центров, по фасаду густо облепленных рекламами. Машина взбирается на путепровод, протянутый над железною дорогою. Дмитрий Алексеевич зыркает в окошко направо, в окошко налево, изучает панораму. Нет, не видать жёлтых домов, которые тянулись бы кварталами.

Во все стороны текут стальные потоки автомобилей. Тротуары узки. Чрез закрытые стёкла достигают нюха Дмитрия Алексеевича бензиновые выхлопы. Вереницы машин, среди которых нет ничего похожего на чёрные коробочки, ревут моторами, сигналят, набирают скорость, замедляются, подкатываясь к светофорам и «зебрам», составляются в поезда пробок. Петров уж не спокоен более, сердце его под голой грудью волнуется; узнал он свой город, родной город: улицы, переулки, школы, вывески, обкорнанные бензопилами тополя, приметы разные, в памяти прописавшиеся. Вон кинотеатр «Темп», вон Сбербанк, на дворец похожий, а за ним, за поворотом открываются ширь и даль проспекта. Вот перекрёсток, вот и булочная. Велит Петров, однако, ехать таксисту дальше, адрес чужой называет.

В утренние часы гостей я не жалую. По утрам я пишу. Творю рассказы и повести. И злюсь, ежели мой покой, мою тишину, моё уединение кто-то нарушает. Короче говоря, не приходите ко мне с утра.

Строгое утреннее правило имеет исключение. Одно-единственное. Его зовут Дмитрием Алексеевичем Петровым.

Дима Петров — не просто герой моей повести, составленной из рассказов-историй. Он их идея, их двигатель; он отец их сюжетов и неизменный главный герой. В сущности, он мой соавтор.

Что до публики, то ей ни за что не догадаться, что мы с Димой записываем и продаём правду.

Не подумайте чего-нибудь этакого. Из сказанного отнюдь не следует, что мы с Димой сговорились и дурачим читателей. Вовсе нет. Люди сами в этом деле мастера. Отчего-то публика охотно верит в ложь: к примеру, принимает за истину речи политиков. Зато правду, те же истории о попаданцах, публика находит выдумкой. На тему возвышающего обмана рассуждал почти двести лет тому назад, на заре литературы нашей поэт Пушкин; с тех царских пор общество ничуть не переменилось. Да будет проклят правды свет!..

Услышав в домофонной трубке голос моего попаданца, я смекаю: приятель завершил очередное приключение. Ура, впереди новый рассказ!

— Заходи скорее, — говорю я и нажимаю кнопочку.

Получив домофонный отклик, Петров хватается за дверную ручку. В тот же момент дверь отворяется и ударяет его по кисти.

— Ай! — Петров отдёргивает руку.

На широком крыльце теперь двое: он и Анна Семёновна. Попаданец Петров эту женщину знает: она соседка писателя. Того самого писателя, которому Петров раз за разом передаёт устно свои приключения, пережитые в параллельных мирах. Того самого друга, у которого Петров хранит запасной комплект ключей.

— Господи помилуй! Типичный либерал! — Анна Семёновна, дама лет семидесяти, в сером плаще, платке с розами и малиновых сапогах, с вдохновенным презрением смотрит то в лицо Петрову, то на метр ниже. — Срам-то какой! С этой, как её, инсталляции, приехал? Либерал как есть!

— Никакой я не либерал, Анна Семёновна, — не сводя глаз со старушки, возражает Дмитрий Алексеевич. — Напротив, консерватор. Кон-сер-ва-тор, — напирает он, и старушка пятится от него, надвинувшегося, голого, в каске набекрень. — Я выступаю за стабильность. Я против перемен. К дьяволу перемены! Больше скажу: я патриот. Люблю булочки. Родину люблю! — спохватившись, поправляется он.

— Одёжа-то где?

— Украли одежду. Чистая правда.

— Из полиции, что ли, прикатил?

Должно быть, Анна Семёновна решила, что он, обокраденный, приехал на такси из отделения. И это близко, очень близко к истине.

Пропели визгливо ноты клаксона, разбежались по октаве.

— Эй, платить собираешься? — вопрошает в спину Петрова таксист. — За ожидание тоже платить надо. Бабуля, голозадый этот здешний?

— Видала его, к соседу моему приходит. Откель его такого добыл?

— Скажу, коль не заплатит.

— К чему напрасно волноваться? — бросает через плечо Петров. — Отойдите, Анна Семёновна.

Петров вторично набирает на домофоне номер квартиры друга, получает отклик и, показав голый зад Анне Семёновне, скрывается в пыльном сумраке.

Хозяин ждёт гостя. Рот его при виде явившегося округляется, брови приподнимаются, а морщины на лбу изгибаются волнами. Хозяин отступает в прихожую, гость входит, шлёпая босыми ступнями. Оглядывается. На площадке — никого. Закрывает дверь.

— Денег дай, таксисту заплатить. И за ключами я. Всё уволокли, паразиты. Ладно, живым вернулся… Уже нависли надо мной, мясники… И одеться что-нибудь дай.

— Расскажешь?

— Потом. Я сначала домой. Мне надо… Надо.

Попаданец надевает поданные свитер и брюки. Хозяйские туфли ему малы, и он суёт ступни в пляжные шлёпанцы.

В свитере на голое тело и брюках, обтянувших бёдра по моде семидесятых годов прошлого века, Петров спускается вниз и под критическим взором Анны Семёновны вышагивает к такси. Вышагивает, стуча по тротуару и по пяткам пластмассой шлёпанцев. Подаёт таксисту в окошко пачечку купюр.

Тот пересчитывает деньги одними глазами.

— О, брат, спасибо, брат… Теперь куда?

— Домой, — распоряжается Петров.

Они едут. Едут к проспекту, к булочной. Дмитрий Алексеевич размышляет философически. Ежели сей мир — действительно его мир, не просто похожий, а родной, значит, утром на хирургическом столе было совершено открытие. Он, Д. А. Петров, открыл новый способ перемещения между мирами. Вернее, способ возвращения в родную вселенную. Очевидно, в минуту наивысшего потрясения, на пике отчаяния случается энергетический выброс. Всплеск душевной энергии стирает границы, прорывает преграды миров. Кто сказал, что души нет? Ха! Волею духа пространство-время искривляется, параллели сходятся, стены с потолками отрешаются и не мешают более границ растворению.

Ему, великому первооткрывателю и героическому исследователю, остаётся лишь убедиться, что его дом и вправду его дом. Сходства между мирами достигают иной раз такой степени, что реальности кажутся размноженными на ксероксе. Даже знакомые и друзья не застрахованы от существования параллельных копий. К примеру, его друг писатель, его квартира и его соседка Анна Семёновна могут оказаться клонами, а сам он…

— Дом какой? — спрашивает шофёр, и Петров на сиденье подпрыгивает.

Ухватившись за спинку переднего кресла, Петров показывает в стекло:

— Вон он! Подъезд с краю…

С хрустом раздавив ледок на асфальте, машина останавливается у скамеечки. С радостью, с ясным сознанием возвращения, с тем особым чувством, что колет сердце после долгого отсутствия на родине, Дмитрий Алексеевич покидает автомобиль.

Разлука с родной вселенной Петрову кажется долгой-долгой, длиною в жизнь.

— Вот тебе визитка, брат… — Таксист протягивает в окошко карточку. — Если в город куда или за город…

Тошнит Петрова от обращения «брат», от лексикона, как бы проникшего из соседнего мира. Он отвечает таксисту словечком из репертуара Сугундеева:

— Прощевай!

Фыркнув, легковушка отползает от подъезда, пиликая немелодично. Домой устремляется Дмитрий Алексеевич, взбегает по ступеням.

Поворачивает ключ в замочной скважине. Входит, запирается. Вдыхает домашние запахи. Привычные, те самые. Нет в том сомнений!

— Эй! — громко зовёт он. — Серый волк, выходи!

Никто не выходит.

Так оно и должно быть.

Петров пьёт воду и ест. Насыщаясь, разумно соблюдает меру, ограничивается кашей быстрого приготовления. Заваривая чай, отмечает, что и «Гринфилд» сорта «Летящий дракон», и пачка с кашей открыты так, как открывает пачки он, Дмитрий Алексеевич Петров.

Покончив со второй чашкой чая, он обходит квартиру, дабы твёрдо удостовериться, что квартира, кухня, чай, пачка с кашей, равно как и Анна Семёновна с писателем, — не случайные совпадения, каковые встречаются меж локалями, но в точности те предметы, одушевлённые и неодушевлённые, каковым полагается присутствовать в изначальной реальности, в той, где Д. А. Петрову посчастливилось родиться.

Дмитрий Алексеевич выдвигает поочерёдно ящики письменного стола, кивает узнаваемому содержимому. Поливает из леечки герани и фикусы на подоконниках, принюхивается к землице в горшках и к воде в леечке. Полив цветы, заглядывает в платяной шкаф, перебирает пальто, куртки, пуловеры и джинсы. Лезет в комод, трогает постельное бельё. Затем обследует, точно сыщик в поисках улик, узоры на обоях, выключатели на стенах, придирчиво изучает розетки, паркет, коврики и плинтусы. Заглядывает в духовку электроплиты. Стучит кулаком по борту чугунной ванны: бом-бом-бом. У зеркала выдавливает колбаску зубной пасты на щётку, тщательно чистит зубы, не забывая помассировать дёсны. Любуется зубами и вообще отражением своим. Намеревается принять душ, однако, стянув свитер, роняет его. Издаёт восклицание, похожее на россыпь гласных звуков, характерную для служащих Министерства внутренних доноров. Спортивным шагом покидает ванную. В кабинете сдвигает на книжной полке стекло. Пальцы танцуют возле корешков, словно играют на клавиатуре рояля. Замирают, будто на фермате. Выуживают из ряда брошюрку. Отыскивают нужную страницу.

Щёки попаданца покрываются здоровым румянцем. Губы трогает улыбка, лицо приобретает выражение торжества.

Дочитав фрагмент текста, Петров закрывает книжечку. Любовно гладит бумажную обложку.

Долго стоит он, закрыв глаза, прижав к сердцу, согревая книжечку.

Прекрасна его вселенная. Мудра его Родина. Возбраняет она всякую довлеющую идеологию, а в школах не учит фонетике заглавных букв.