Когда любишь ты, или Носорог

Яблоко, бордовое, руки, бабушка, детство

Текст участвует в конкурсе «Счастливая душа».

Об авторе: Инна Ким.


Счастье?

Резиночка. «Классики». Каждый раз, подпрыгивая в детстве, я по-настоящему на чуть-чуть взлетала. А когда мама купила скакалку, вообще была на седьмом небе. Скакала-скакала: на улице и даже дома. На одной ножке. С перехлёстом. Не останавливаясь.

Пять, восемь, двенадцать, пятнадцать, сорок…

Я запомнила свою бабушку, мамину маму, в тот момент, когда та открыла нам дверь. У неё были абсолютно белые волосы, а на круглом трёхногом столе в зале лежали огромные бордовые яблоки. И это — белое и красное! — поразило меня, пятилетнюю, в самое сердце.

Чужой дом. Незнакомая женщина с улыбающимися молодыми глазами и ужасно старыми (седыми) волосами. Всё это было каким-то удивительным, даже таинственным и пугающим. Но тут бабушка прижала мою голову к своему большому животу. И я сразу же узнала её запах, который, оказывается, остался в памяти ещё с тех пор, когда мамина мама приезжала со мною нянчиться (четыре года назад).

В бабушкином городе мы ходили все вместе в детское кафе. Это было сказочное место! Вроде пещеры Сим-Сим. Там я сама набирала из будто бездонного лотка скользкие вареники с творогом, ревниво наблюдая, как местная повариха в накрахмаленном колпаке с профессионально отмеренной скупостью поливает их растопленным маслом пополам со сметаной.

Ещё помню высоченные лопухи, шуршащие за бабушкиным домом. Манящую трансформаторную будку, рядом с которой сам воздух гудел опасностью. Словно заспанный брошенный парк. И длинную царапину на ноющей коленке: как только та подживала, я от нетерпения сковыривала золотистую корочку, — и ранка снова кровила.

Но самыми яркими — и живыми — остались яблоки.

Года через три мама, уже одна, ездила на бабушкины похороны и привезла домой самодельный вельветовый кошелёк (жёлтый с зеленоватыми цветочками), который долго сохранял запомнившийся мне запах. Я забиралась в шкаф и нюхала сшитый бабушкой кошелёк, недоумевая, почему она исчезла, а её запах остался.

Потихоньку от мамы я рассматривала фотографии с похорон и всё равно ничего не могла понять. Бабушка лежала в гробу, в нелепом белом платочке, со сложенными на большом животе руками, и я никак не могла соотнести то, что видела, с этим родным запахом.

И с блестящими бордовыми яблоками, которые она купила для меня три года назад.

Наверное, это оттого, что сама я не была на бабушкиных похоронах, поэтому для меня она как будто и не умерла. Просто исчезла из моей жизни, и всё. А в этой восьмилетней жизни ежедневно столько всего происходило, что исчезновение бабушки было тогда не таким уж и важным.

Я только запомнила, что мама вернулась домой какая-то чужая. Часто плакала. А потом всё стало как раньше.

В общем, бабушкина смерть не произвела на меня особого впечатления. Не то что произошедшие примерно в это же время похороны нашего соседа с третьего этажа, бывшего отцом моей лучшей подруги Ирки.

Странно, но я совсем его не помнила (живым). Ни лица, ни голоса, ни что рассказывал, ни как, например, смеялся или во что одевался. Ну совсем никакого образа не возникало, когда кто-то говорил про Иркиного отца. А ведь мы с ней лет с пяти играли вместе (и бегали друг к другу с этажа на этаж).

Я брала своих кукол и стучала в их дверь, — и мы устраивали кукольные свадьбы. Ели на кухне бутерброды с докторской колбасой. Спускались во двор, чтобы покачаться на скрипучих качелях.

Только я, как ни старалась, не могла вспомнить ни одного случая, когда видела отца подруги в их квартире или рядом с домом. Будто все такие воспоминания были стёрты мягким пружинистым ластиком.

Лучшая подруга позвала к себе домой, сказав, что умер её отец. Мы немного поиграли в куклы в соседней комнате, чтобы не путаться у взрослых под ногами, а потом вышли к заплаканной тёте Юле, к которой по очереди подходили разные люди и что-то тихо ей говорили.

Не сказать, чтобы подруга была расстроена или плакала. Скорее, испытывала любопытство (как и я).

В комнате с гробом и страшным жёлтым мертвецом стоял сладковато-затхлый запах, и было много незнакомых людей. На лестнице и у подъезда лежали раздавленные гвоздики.

Шум. Суета. Ничего особенного.

Я думала-думала. Удивлялась.

Был человек, и вот однажды его просто не стало. Остановилось сердце, он перестал волноваться, мечтать и дышать. Но куда исчезает человеческое дыхание?

Иногда мне снились странные сны о смерти. Там было пульсирующее ослепительно-нежным голубым сиянием живое море, в которое можно погрузиться до самого просвеченного солнцем дна, не захлебнувшись и не утонув. Гигантские цветы, тонко раскачивающиеся на высоких стеблях. Окутанные уютною мглою сонные лощины, сквозь которые медленно текла широкая тёмная река. И бабушка в белом платочке, которая сюда заглянула, чтобы увидеть меня.

Или вот: почему это люди говорят: белый снег, белая зима, голубое небо? Ведь они разноцветные! Я смотрела на окна, по уши заросшие сказочным синим лесом, который вспыхивал оранжевыми огоньками наледи, — и видела там плещущую крыльями Царевну-лебедь, беспокойно парящую Принцессу Грёзу.

Помню сиреневые сугробы: они были как непоправимо ранняя сирень, кипящая в весенних колодцах-дворах, — и с ноября по март окружали незыблемыми высокими волнами жёлтые круги от наших черноногих фонарей.

И пахли те сугробы невероятно — свежими и сладкими спящими подснежниками.

А небо было как врубелевская «Жемчужина» или «Звёздная ночь» Винсента Ван Гога, или оранжево-пурпурно-лиловое невесть что — и никогда монохромное, а всегда будто взрыв в голове сумасшедшего художника.

Белым было лето: непроглядно-белое кружение гладкокожих звонких берёз в прохладной роще; летящий слипшимися мягкими хлопьями невесомый белый пух — одуванчиков, тополей.

Помню, как я изнемогала от белого летнего солнца, лёжа с книжкой на белом ромашковом поле. Они такие большие — эти ромашки, — и я вижу, заглядывая снизу, как по голубоватым от собственной тени лепесткам на зеленоватые ромашковые серединки сползаются муравьи.

По страницам моей книжки скользят таинственные отражения местного микрокосмоса. Меня отсюда, под ромашками, никому не видно — как под одеялом девчоночьих снов. А я вижу всё: отважные цветочные стебельки, упрямых муравьёв, небо, попавшее в завораживающую паутину сахарно тающих июньских облаков.

Ещё один беспечный и загадочный летний день: белое небо и чёрный пруд, затянутый жёлто-зелёными водорослями и твёрдыми сине-золотыми кувшинками на скользких пурпурных стеблях, — я вытаскиваю их мокрую длинноту из холодной глубины, где мне мерещатся утопленницы с широко колышущимися мягкими волосами. В темноте они распускаются, как светлые ночные цветы или светящиеся парашюты медуз.

У меня над головой висят и вдруг выстреливают зыбкие ультрамариновые стрекозы, а под ногами засела миномётная батарея ледяных ключей. И после каждого меткого попадания все мои нервные волокна, замораживаясь, на пару секунд выключаются.

А потом я выскакиваю на солнце, к маме, делающей бутерброды из хлеба и огурцов, — и греюсь, весело капая чёлкой на короткую жёсткую травку.

Я жила-жила… Накапливала в себе головокружительный шёпот времён года, сны и мечты каждого часа суток, мимолётность облаков и жизни и сияющую звёздную тяжесть непременного распятия смерти. Как колодец.

Только в детстве собственная смерть кажется слишком далёкой, чтоб поверить в её реальность.

В ноябре я всегда болела. Лежала на самом дне горячей темноты-тишины, обиженно прислушиваясь, как ходит по дому мама. Включает на кухне чайник. Смотрит телевизор. Разговаривает по телефону непонятным гулким голосом, будто доносящимся с солнечной поверхности воды.

Наступающая зима пела тоненько и нежно, как комарик: сладким скрипом санок на снежной тропинке; звонкой чернотой родного морозного неба, усеянного блёстками звёзд; предвкушением Нового года. Под звёздами — как уотерболл на ладошке — стоял игрушечный домик художки. Потряси — и вниз посыплются крохотные мохнатые снежинки.

В окнах густой тёплый свет. А внутри — шуршание кистей по ватману. Мой карманный рай: мольберты, драпировки, бутафорские фрукты для натюрмортов, гипсовые древнегреческие головы, нарядные баночки вкусно пахнущей гуаши. Там я мечтала стать всемирно великой художницей.

С мечтами быть космонавтом пришлось расстаться. Нет, ну серьёзно: кто же в космос возьмёт девчонку, которая болеет в ноябре?

Начиналась новая весна, и трамвайные стёкла блестели нестерпимым солнцем. Когда трамвай заезжал на выгнувшийся рассерженной кошкой мост, было несколько мгновений, во время которых все пассажиры — и я с мамой — летели по небу. Но почему-то этого никто не замечал.

Шелковистая кожа берёз пахла как мамиными духами, и мир вокруг стремительно наполнялся водой. А вчерашние сугробы сжимались, превращаясь в шуршащие сахарные россыпи острых льдинок-ловушек. Зачерпнёшь, чтобы разглядеть: в каждой стучится, пытаясь вырваться, пойманное солнце.

К маме пришли гости, и я играла во дворе с их сыновьями. Окна выплёскивали вниз уютное жёлтое тепло. Из открытого балкона на пятом этаже было слышно, как терзают пианино (вдруг брызнет чёрно-белым молоком?).

Чтобы произвести на меня впечатление или просто так, из любви к уничтожению, мальчики опустошили сорочье гнездо и принесли мне свои трофеи. Я вертела виноватыми пальцами пятнистое голубое яичко, не зная, куда его деть, — и страшась быть осмеянной.

Вообще-то, я жалела животных и даже тайком от мамы выносила дворняжкам котлеты, завёрнутые в старую газету. Но и мальчикам мне хотелось понравиться.

Удивительно — как много тогда было света! И страшных тайн, и близких звёзд.

Но всё-таки главным был свет. Он наполнял мир, как летучий газ из воздушных шариков или как щекотные золотые пузырики газировки. Обсыпал меня волшебной пыльцой и отрывал от земли, едва я зажмуривалась. Казался невозможным, ослепительным белым взрывом — даже если закрыть глаза.

Я была уверена: такой свет заполнял вселенную, как только та родилась. Это из него потом получились звёзды и мы.

Но тогда я ещё не понимала: мы все рождаемся в звёздных рубашках — плодных пузырях вселенной. И обычно они изнашиваются, рвутся; свет стирается от прикосновений пальцев и взглядов. Сначала он оставляет на коже бесцветные бархатистые следы, но постепенно (незаметно) исчезает.

В школе свет послушно лежал на парте — тетрадными листочками солнца. Только уроки с каждым днём становились невыносимее: и такая маета до конца мая.

А в мае грозы! Громыхало и хлопало, будто небо стало невидимым парусом, надувшимся громадным мокрым пузырём, — и молнии, идущие сквозь дождь, расплывались в стакане ночи фиолетово-розовой акварелью. Губы покалывало и жгло, как от кислого леденца, а из распахнутого окна пахло безвкусной прохладной водой.

Наутро я рисовала нехитрый пейзаж — у нас был пленэр: девочки и мальчики с длинноногими этюдниками разбрелись кто куда по золотому от солнца дню. Я забралась выше всех, откуда всё видно, и осторожным кончиком кисточки переносила на бумагу крохотных чёрно-белых коровок с пригорка.

Тот был ярко-оранжевый — это от цветущих огоньков, жарок, купав, купавниц, купавок, колупаленок, колотушек, бубенчиков, балаболок, авдоток, похожих на капельки солнечной крови или на рассыпавшиеся в траве горящие угольки.

Детство — как лампа дневного света: она выхватывала и окружала нестерпимым сиянием; ослепляла и рождала мельтешение разноцветных фигур и пятен; а нередко — резала глаза и выбивала слёзы. Но стоило щёлкнуть выключателем — и обрушивалась непроницаемая бархатная чернота, в глубине которой прятались улыбающиеся или страшные истории. И ни за что не угадать — какая приснится.

Раз за разом я оказывалась в непостижимых землях — будто и не на Земле. Часто сны повторялись. Больше всего мне полюбился унылый одинокий берег сливающегося с горизонтом серо-синего всклокоченного моря. Над облаками — я знала — летел невидимый снизу дракон. А на высокой зелёной дюне, утопая в махрово кивающих розах вечно вечернего сада, близоруко щурился окошками домик. Будто прислушивался к шуму прибоя.

Иногда он стоял не у моря, а в горах, куда бежала уютная тропинка. Там меня всегда ждал кто-то родной.

Над заснеженной крышей вился дымок, а в сугробе каталась счастливая собака-улыбака, и на держащих небесный свод тёмных плечах деревьев-атлантов нетерпеливо пританцовывали синички-невелички с эмалево переливающимися пёрышками — вот-вот вспорхнут.

Бывало, на берегах моих снов я играла со сказочными существами, походившими на персонажей средневековых рукописей об обитателях неведомых земель. И хотя они наполовину, а то и полностью были вымышленными, в их завораживающую реальность я верила бесповоротно.

В благодарность невиданные чудовища становились моими друзьями. Нередко пугающий вид скрывал невероятную нежность: таким было закованное в броню печальное чудище с торчащим изо лба бугристым рогом, зазубренным гребнем, морщинистой мягкой мордой, робкими синими глазами.

Мой друг будто вышел из гравюры Альбрехта Дюрера, которую тот изготовил по зарисовкам с лиссабонского носорога, привезённого в 1515 году португальскому королю Мануэлу в подарок от князя индийской провинции Камбей. Бедное животное! Сначала выставленное на улюлюкающее всеобщее обозрение, потом отправленное на потеху римскому папе — и утонувшее вместе с кораблём.

Обычно мы гуляли рядом — я легко касалась плечом уютного бронированного бока. Дюреровский носорог — нежный гигант-единорог Северного Возрождения — грациозно ступал чешуйчатыми тумбами-лапищами по мокрому песку, и я ничуть не боялась, что он отдавит мне ноги.

Нам здорово вместе молчалось! Каждый думал о своём. В маленьких носорожьих глазках пряталась несказанная грусть.

Время было как бумажная гармошка, собранная из тетрадного листка. То складывалось, то растягивалось. Будто взрослая хитрость, придуманная, чтобы лишить меня свободы и бессмертия.

Взять лето. Я его ждала-ждала… Думала: не дождусь. Рисовала в углу тетрадки, чтобы хоть как-то пережить майскую томительность уроков. Потом летела домой — сквозь фиолетовую сирень.

И вдруг лето обрушивалось на город, на меня: ливнями с пузырями в лужах; радугами из вёдер солнца; птичьей оглушительностью рассвета. И можно было спать, лицо уткнув в подушку, а днём бежать по улице, смеясь от ветра!

А мне казалось: это я взлетаю.

Всё-всё, что я бессознательно накапливала внутри и что во мне оставалось — головокружительные шёпот и свет гигантского мира, голоса и шаги со дна колодца-двора, мои сны и мечты, чувства и мысли, моё счастье и горе, даже размытый мираж далёкой непременной смерти, — нежданно собралось в одну точку. Как в ослепительную вспышку молнии.

Сейчас, сейчас… Я ощущала это жестяным привкусом неотвратимо приблизившейся грозы… Начнётся что-то настоящее!

Моя неведомая жизнь.

Гравитационное излучение уже отделилось от вещества. И вселенная увлечённо строила себя из подручного материала.

Помню, в пятнадцать я была убеждена, что это навсегда — эгоистичная физическая радость простых движений меня в безостановочно движущемся мире.

Шла, нет, летела по солнечно-пятнистому кудрявому маю: ветер касался руки, розовые яблони щекотали взгляд. Они стояли невесомыми облачками на морщинистых ножках. И по-детски загибали пальчики-лепестки — будто загадывали желания.

Из кипящей благоуханной бездны стонал и причмокивал невидимый скворец. А внутри меня всё пружинилось, тянулось, звенело — было очень приятно чувствовать своё тело полностью. Как сокращаются мышцы и бежит весёлая кровь. Ощущаемые кожей теплота и движение воздуха. Фиксируемые сетчаткой разноцветные вспышки весны. Все звуки и запахи.

И новенькие туфли, конечно. Они тёрли уже горячую от боли пятку, но были невероятно красивыми.

Я тогда с недоверием смотрела на женщин за сорок. Некоторые из них были даже по-своему красивыми, увереннее и красивее пятнадцатилетней меня, но все — непредставимо старыми.

Уж я-то никогда не постарею. И сорок мне ни за что не будет — в это невозможно поверить.

Я сочувственно улыбалась, глядя на сорокалетних людей. Они казались мне несчастными, скучными, больными: угораздило же их подцепить возраст.

Только уже через минуту об этом не думала — опьянённая своим нескончаемым пятнадцатилетием.

Даже то не смущало, что тогда я всё время откладывала на завтра: славу, любовь, приключения. Казалось, они ждут за порогом: сделаю шаг — и всё станет моим. Все земные царства, лежащие у ног. Все откушенные мною плоды.

Но в пятнадцать я не торопилась жить. А зачем? Впереди-то бесконечность, которой хватит на всё, что захочу. О чём молчаливо розовею.

И вот мне сорок и даже за. Но этот нелепый, страшный, пустячный отрезок времени ничего ведь не значит, правда? Если сравнивать, например, с возрастом Земли. Уже четыре с половиной миллиарда лет та тоскливо тянется к обжигающему солнечному жару, принимая его за любовь или хотя бы нежность (то успокаиваясь, то снова словно разлетаясь на куски).

А может, это и есть бессмертие — когда-нибудь стать частью Солнца, а с Солнцем — новыми звёздами, а потом и чёрной дырой, откуда уже видно новорожденную вселенную?

Зрелость настигает меня, как носорог с гравюры Дюрера: та же громоздкая туша чешуйчатой «четвёрки» и печальные зазубрины следующих друг за другом неумолимых лет.

Я представляю далёкого друга детства — его робкие синие глаза и грациозную походку нежного гиганта. Наше молчание. Мокрый песок. Всклокоченное море.

Кроткое синеглазое чудище ни о чём меня не спрашивает. Между старыми друзьями не принято выскакивать с неудобными вопросами. Но я молча отвечаю: почему нечасто прихожу.

Говорю: понимаешь, всё дела, то да сё. То мама болеет, то работы завал. Муж. Собака. Но как только дочка сдаст ЕГЭ — тут же буду. Клянусь! С вкусными печеньками.

Иду. Улыбаюсь. Просто так. Потому что погода хорошая (и носорога вспомнила).

И вдруг! Как летний ливень с пузырями в лужах и с радугами из вёдер солнца, меня пронизывает пятнадцатилетнее счастье.

Просто потому, что я есть. Гуляю с собакой. Выправляю ошибки в новом очерке мужа. Жарю оладушки для дочки. Звоню маме. Пишу ещё один рассказ. Ни с того ни с сего сочиняю свой диалог с героем знаменитой дюреровской гравюры… Круто!

Свет наполняет меня, как летучий газ — воздушный шарик. Сейчас взлечу!

На моих невидимых никому (кроме носорога) крылышках искрится волшебная пыльца… Динь-Динь!

Осторожно беру в ладонь сжатый кулачок майского яблоневого цветка, а он, доверяя, раскрывает пальчики-лепестки. Деревце-облачко мне улыбается!

Или вот: остров Ольхон; июль; тепло и пасмурно. Оранжевая глинистая тропинка — будто посыпанная сухим толчёным кирпичом — ныряет с сопки на сопку. А у меня перехватывает восхищённое дыхание: от широко открывшихся озера и неба, слившихся в одно живое протопространство.

Здесь растут сиреневые ромашки и голубая трава. А от тишины тёплого безветрия на душе скребутся тревожные кошки. Беззвучно рыбачит желтоклювый баклан. Он исчезает (как будто его и не было) в жидком стекле ярко-зелёной воды — и появляется. Но уже в другом месте. Словно телепортировался. Проглотит блеснувшую монеткой добычу — снова исчезнет.

Я иду по берегу. И песок идёт по берегу: полосами и полосками. Жёлтыми. Серо-коричневыми. Бежевыми. Почти белыми. Бледно-лимонными (там, где дюны переплетены тугими косичками сосновых корней). И даже фиолетовыми (они вспыхивают на солнце слюдяными и гранатовыми крупинками).

Хмурая байкальская водица такая студёная, что опущенные туда пальцы сразу же сводит. Кожа в ледяных синих мурашках, а под ней бежит, разливаясь, ласковый пожар.

В пятнадцать я думала, что счастье — это когда тебя любят. И наломала же дров, чтобы только любили!

Теперь-то я точно знаю… Счастье — это когда любишь ты.

И знаете что? Я запросто могу подпрыгнуть и взлететь. В любой момент. И даже без скакалки.

Прямо в небо.

Оно разноцветное. И всё время меняется. То розово-оранжевое. То сине-золотое. Безмятежное. Налитое свинцовым ожиданием. А иногда там всего намешано: непереносимого солнца и клубящихся буйных облаков — вместе (в детстве я любила так есть мороженое: чтобы были и орехи, и изюм, и печенье).

И видно, как над горами ходит фиолетовая гроза.

© Инна Ким

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Когда любишь ты, или Носорог»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

12 отзывов

  1. Лёгкого полёта Вам, Инна! Я верю в бессмертие. Часть людей должны его обрести.

  2. Чудесная палитра ассоциаций. Яркие образы, потрясшие твое воображение в детстве, прорезали слоеный пирог времени — и я ощутила их. Вельветовый кошелек и полет зависшего на мгновение в «нигде и никогда» трамвая на мосту. И ливни с пузырями, и убежденность в бесконечности юности… Я верю твоему чувству счастья)))

  3. Дорогая Инна! Сижу я под яблоней, смакую ваше эссе (и чаек потягиваю), как вдруг на ноутбук приземлилась большая, шикарная, переливающаяся всеми оттенками зеленого…стрекоза! Посидела, почитала, с треском взлетела и унеслась к морю. Ну что к этому можно добавить? Спасибо за удовольствие. Я уверена, еще вернусь и пару раз перечитаю! Удачи и хорошего полета! :)

    1. Дорогая Ксения, признаюсь, все время ждала, пока Вы к нам с носорогом заглянете!)) А буквально вчера читала маме вслух Вашу историю. Она согласилась, что мы близко мыслим, хотя и выражаем наши мысли по-разному… Сейчас пойдем с собакой гулять: по зеленой-зеленой траве, в которой лежат красные-красные яблоки (так что отдают в фиолет). А дочка ЕГЭ сдала! И в университет поступила. Первые лекции, другой город… Взрослая совсем (так что у меня слезы на глазах — радости, грусти))

      1. Дорогая Инна! Поздравляю от всей души!!! Университет, подумать только! Нам тут еще далеко до этого.. :)) (отдельно польщена оценкой вашей мамы, спасибо вам и ей). УДАЧИ и еще раз УДАЧИ!

  4. И всё такое фиолетовое-фиолетовое и ромашково-ромашковое!) Да, любить жизнь, видеть во всём интересное, любопытное, красивое и захватывающее, ощущать запахи и вибрации — это тоже счастье! Инна, читая Ваш рассказ, сцены из детства, как будто сама перенеслась в дом бабушки и в поле с книгой! Отчётливо чувствую и сейчас запах грозы, ливня, слышу голоса детворы во дворе, шелест берёз и вижу ту самую книгу, которую можно читать всю жизнь.
    И поздравляю с поступлением дочки в университет!

  5. Я тут еще раз перечитал и вдруг понял — а чего тут носорог устроился? Даже в название попал!
    Мне и без него было хорошо, потому что, хоть и красочно он описан, он вроде как тут третий лишний, между прелестными образами и воспоминаниями Инны и жадным взглядом читателя, который в текст впиваясь думает, что приблизился, вот-вот, почти уже, почти коснулся внутреннего мира Инны, и уже кайфует и вкушает… А она там гуляет вдоль берега с каким-то всепонимающим!

Отзовитесь!

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.