Возвращение

Крым, Фиолент, мыс, море, закат

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Инна Ким.


Я разожмурил глаза, будто въяве уловив снисходительное хмыканье дочери-подростка (пап, ты серьёзно, «разожмурил»?!)

И мир, ощущаемый как гигантская рыхлая теплота нагретой солнцем зелёно-жёлтой сердцевины ромашки, в которой мои зажмуренные органы чувств беспечно барахтались счастливыми муравьями, взорвался миллионом лепестков.

Я находился в пятнистом от солнца весеннем саду: пирамидальные яблони-синапы, сливы и вишни, гладкокожая алыча и коренастые черешни цвели, обещая близкое изобилие; розовые цветки абрикоса походили на сжатые кулачки младенцев; медовые груши гудели от нетерпеливо лакомящихся шмелей; среди густых облаков цветущих деревьев оранжевым закатом пылала айва, диковинные бабочки соцветий конского каштана тянули вверх длинные щекотные усики; колючий голый тёрн, ещё без листьев, словно кто-то обмазал белилами; кисти винограда были обсыпаны твёрдыми горошинами завязи и мелким цветочным пухом; с головокружительного грецкого ореха свисали жирные зелёные гусеницы серёжек.

Этот текст победил в конкурсе. Поинтересуйтесь.

И только кизил уже отцвёл и теперь блестел толстокожими продолговатыми ягодами под выгнувшимися кошачьими спинками полосатых листьев, которые так и тянуло погладить.

Но шевелиться было лень. Я лежал на земле, на пахнущем запертым солнечным чердаком расстеленном одеяле, в тени чинара, зеленовато-серого и будто чешуйчатого, распростёршего резные зелёные крылья: он был как дракон.

Рядом лежала раскрытая книга — гомеровская «Одиссея»; шевелимые прозрачным тёплым дрожанием весеннего воздуха страницы дремотно нашёптывали: «В моих ушах ещё звенел предсмертный крик Кассандры. Клитемнестра бросила её тело поверх моего. Я ещё пытался воздеть к ней руки, но они уже не поднимались. В этот момент я умер».

Невероятный сад явно не соответствовал печали момента, взрывая органы чувств ликующими запахами и звуками, осторожной теплотой воздуха и лепестков, щекоткой садящихся на голую руку насекомых: обиженная жалоба Агамемнона, повстречавшего в царстве теней нежданного товарища по осаде Трои, таяла под вечерним солнцем, как неприкаянная душа.

Таяла-таяла и окончательно испарилась, когда надо мною склонилось бело-розовое заботливое лицо Клары Карловны. Я выпил чая в словоохотливой компании хозяйки сада и, как вчера, позавчера и завтра, отправился гулять с растущим в груди и горле ощущением бесцельного детского счастья.

Разнеженная кошка — огромный жёлто-полосатый тигр Фиолента — грелась в бархатистом предзакатном солнце. Вечер ерошил её разноцветную шкуру: тёмные кожистые листья дуба и зазубренные — граба; жёлтые и фиолетовые высунутые языки прилежно цепляющихся за скалы крокусов; шершавый можжевельник, кустики пырея скифского, маки, стыдливый бурачок-аллисум.

С высоты стоэтажных обрывов море было таким завораживающе прозрачным, что перехватывало дыхание: в невероятной глубине серебрился пульсирующий косяк рыб, безымянно оплывающий нацеленную стрелу мыса.

Ноги сами вынесли меня к останкам бетонного дота времён войны, откуда окоём заката полыхал от западного берега Гераклейского полуострова до Херсонесского маяка в Севастополе, нанизывая на свою тонко-длинную нитку сверкающие от солнца бухты: я привычно вздохнул, любуясь, — и вдруг вздрогнул. На краю скалы, спиной ко мне, стояла девушка — вырезанная из черноты беззащитная и пугающая фигурка: острые крылышки лопаток, лёгкое облако волос.

Поднялся ветер, играя растрёпанным чёрным облаком в оранжевом небе; девушка обернулась, нетерпеливо убирая волосы от лица. Её глаза — большие и внимательные, бархатно-грустные — неуверенно посмотрели на меня.

Сердце влажно трепыхнулось пойманной задыхающейся рыбиной: незнакомка была — или казалась из-за разлившегося айвовым цветом заката — совсем молоденькой, не старше моей Женьки (дочери).

Тем летом мы были невероятно, потрясающе счастливы: жена ждала Женьку, и я умилялся каждому её беременному капризу. Никогда она не была красивее: шальной от любви и предвкушаемого отцовства, я не мог наглядеться на её округлившееся, с носом-уточкой, сияющеглазое лицо, нацеловать круглый прохладный живот, где сосала крохотный большой палец наша дочка (я видел это на узи).

Я взял отпуск в редакции и перевёз жену в тереховский дом — пустовавший после смерти отца. Она где-то прочла, что от естественных в её положении недомоганий отвлекают карточные игры, — и мы все нескончаемые летние вечера играли в дурака. Обычно я поддавался, чтобы увидеть ликующую детскую радость на розовом от азарта круглом личике, но тут жена сама меня разделала, как грецкий орех, — и чуть в ладоши не хлопала, подшучивая над моим проигрышем.

Колеблемая тёплым вечерним воздухом полупрозрачная капроновая штора облепляла высокий стеклянный кувшин с ромашками: я нарвал их у соседнего забора, когда набирал из деревенской колонки ледяную сладковатую воду, — и в зелёно-жёлтых рыхлых ромашковых сердцевинах ещё барахтались запутавшиеся муравьи.

Собирая карты, я обнаружил, что колода не полная; недостающие валеты и дамы оказались под девятимесячным животом жены, и мы так хохотали, что у неё отошли воды: в эту ночь и родилась Женька. Я был рядом, и когда жену выгибали схватки, она колотила меня (куда доставала) острым злым кулачком. А через несколько часов её жалкого страдания акушерка передала мне пелёнку с дочерью, и я носил наше счастье по родильному залу, не замечая усталой бессонницы хлопотливой ночи.

Я чувствовал вину — и жена меня винила: из-за давних случайных абортов — мы встречались с шестнадцати лет — она долго не могла забеременеть. Лечилась и ездила по каким-то бабкам, но ничего не помогало, так что мы отчаялись. А тут — Женька!

Помню её просвечивающие розовым кулачки, туманный младенческий взгляд, улыбку; её запах — чего-то сладкого и тёплого, невозможно родного. Тая, я прижимал её к себе: маленькие мягкие ножки не доставали мне и до пояса. Ехал из редакции домой и взлетал на пятый этаж, принимая в соскучившиеся отцовские объятия пружинящую колёсами коляску. Мы катались на ближайшем бульваре до чернильной темноты, чтобы дать жене передышку; я жевал купленный мимоходом холодный беляш и любовался невыразимой безмятежностью спящей дочери; зажигались первые фонари, и в ставших бездонными лужах блестели пятнисто-жёлтые тополиные листья; пахло осенью.

Наша жизнь с женой разлаживалась исподтишка, — и я снова ощущал себя виноватым: работа — как ненасытная надоедливая любовница, которую никак не осмелишься бросить, — забирала все мои чувства, заботу, время, и сначала жена протестовала, но незаметно мы перестали даже ссориться; возвращаясь домой, я послушно чмокал её куда-то в подставленную надушенную шею, а она не отрывалась от зеркала, собираясь к подруге, в театр, на выставку, бог знает куда. Облегчённо выслушав дверной хлопок, я наливал в стакан на три пальца виски — мою привычную отдушину после долгого нервотрёпного дня.

Иногда жена звонила около полуночи и говорила, что переночует у Оли, а я и знать не знал, кто это такая: у нас уже давно всё было разным — друзья, увлечения, разговоры. Единственное, что продолжало (непонятно зачем) соединять её и меня: наша дочь Женька.

Ростом она стала на полголовы выше жены, а мне до подбородка; перекрасила длинную чёлку в бирюзовый цвет; проколола нос; ходила в каких-то невообразимых одёжках и закрывала переписку на телефоне, когда я или жена заглядывали к ней в комнату. Но она по-прежнему была моей любимой маленькой девочкой: вставала на цыпочки и по-девчоночьи тепло и невесомо меня обнимала, защекотав лёгкими волосами, чему-то улыбаясь; мы любили, устроившись на диване, вместе смотреть какой-нибудь немудрёный фильм; выбирались зимой вдвоём в Терехово — я прогревал отцовский дом, а Женька каталась верхом на тереховских лошадках-лакомках, уморительно требующих обязательной выдачи сахара.

Но однажды мою Женьку как подменили: я не узнавал ласковую папину лапочку-дочку в большеглазом и длинноногом, презрительно фыркающем существе. Будто неодолимая сила в одночасье перенесла её в чужедальние земли, а взамен ехидно ухмыляющиеся небеса подсунули мне непонятно кого.

К этому времени мы с женой были чужими людьми, каждый по-своему переживал подступающее старение: я не вылезал из командировок и периодически просыпался в постелях случайных подружек; она завела любовника. Но почему-то жена всё ещё на меня обижалась, обвиняя в высокомерии и неуступчивости, из-за которых я якобы испортил её жизнь, — и даже в гибели наших нерождённых детей.

Нет, мы не ссорились: она произносила свои речи тихо и отчётливо — как капает сводящий с ума кран — и смотрела на меня холодными язвительными глазами. Женька отсиживалась у себя в комнате — та превратилась в таинственный храм, напичканный купленными на мои деньги гаджетами, куда отцу было запрещено входить под страхом неминуемого дочернего гнева.

Дела в редакции тоже шли не очень. Неудивительно, что я сбежал из беспросветной весенней Москвы — куда подальше, на край света, где есть небо и можно снова научиться дышать.

Наутро я выспросил у Клары Карловны о вчерашней незнакомке, которую встретил на обрыве.

Её звали Евгенией — как мою дочь; и от узнанного — и запомненных мною острых девчоночьих лопаток и больших блестящих тёмных глаз (как у Женьки) — в груди что-то щипало и ныло, будто содранное наждаком.

Евгения жила с родителями-бичами, чьи попойки оканчивались неизменными кровавыми битвами; их старшие дети много лет назад перебрались в Севастополь и на Фиоленте не показывались, но Клара Карловна откуда-то знала, что сестра Евгении вышла замуж за друга брата, и теперь молодые ждали первенца.

Похожая на мою дочь девушка оказалась пугливой — и доверчивой: после нескольких встреч в пламенеющем окоёме, которые я упрямо искал, она вопросительно мне улыбнулась. Ещё несколько закатов — и Евгения, подходя к бетонным останкам дота, смущённо и быстро искала меня глазами; наконец я её приручил — мы начали вместе гулять и подолгу разговаривали.

Обычно она о чём-то спрашивала: много ли я прочёл книжек; как называется сорванный ею цветок или появившаяся над горизонтом звезда; чем я занимаюсь и сколько денег мне платят; почему не брею бороду. Евгения была наивной не по годам, но, в отличие от Женьки, чьё взросление било наотмашь по моей отцовской нежности, она не фыркала и не хмыкала; и я ощущал позабытое счастье — быть богом маленькой девочки, которая верит каждому твоему слову.

И одновременно, стесняясь в том признаться, я старательно искал в Евгении черты женщины — дразнящей и обещающей: взлетающие в вырезе молочно-белые грудки, когда она закидывала тонкую руку за голову, влажную полуулыбку, сузившиеся от солнечного жара глаза. Мы лежали на Яшмовом пляже, касаясь друг друга; солнце обволакивало дремотным теплом, шумело море; девушка бесцельно и нервно шуршала текущей с ладоней галькой. Я потянулся её поцеловать: губы у Евгении были послушными и мягкими, немного солёными.

Терпеливо дождавшись окончания поцелуя, она спросила: «Я красивая? — И добавила, подняв доверчивые глаза и краснея отчаянными рваными пятнами: — Я могу понравиться парню?»

Презирая себя, я печально гладил её по волосам и худенькой жалкой спине, а она торопливо объясняла: «Прошлой зимой я ездила в город к брату и познакомилась с его другом — он мне очень-очень понравился. А я могла бы ему понравиться, как вы думаете?»

Мне хотелось ударить Евгению, отшвырнуть, сломать; заорать, что этот мальчик женат на её сестре, и та беременна.

Но вместо этого я снова провёл рукою по трогательным крылышкам лопаток — уже не как мужчина, а с тревогой и заботой отца; Евгения робко улыбнулась. Солнце садилось, и на неслышной мягкой волне запрыгали кораблики чаек. Змеиношеий красавец-баклан — чёрный, как дырка в ткани мира, — ловко вытаскивал из розовой солнечной дорожки мелкие монетки серебряных рыбёшек.

Вечером произошла трагедия — пьяная мамаша Евгении зарезала мужа. Он вернулся из похода за выпивкой: брал осадой фиолентовскую продавщицу — роковую красавицу Лену. Увидел жену в объятиях другого. Бросился на обидчика. Изменщица накинула на голову мужа полотенце, а её любовник дважды ударил жертву ножом.

Папаша Евгении упал, и неверная жена его добила; страшно закричала случайная собутыльница, накануне жаловавшаяся соседям на нехорошее предчувствие, — этот крик превратился в хрип и в какое-то отвратительное бульканье. Потом затих. Её тело оказалось брошенным сверху зарезанного. Неожиданно тот пошевелился и даже попытался воздеть руки к своей Клитемнестре, но они уже не поднимались. В этот момент он умер.

А девочка, похожая на мою дочь, какою она когда-то была — или какою я сам её сочинил, — исчезла. Клара Карловна сообщила, что видела её садящейся в машину. Брат и его друг тащили по жёлтой пыли тёмную глыбу древнего чемодана.

Что стало дальше с детьми фиолентовского Агамемнона, мне неизвестно. Я и сам был как неприкаянный герой древнегреческой трагедии: бегущий от мстительных воспоминаний счастья. Возвращаться к жене оказалось немыслимым, и я зажил в Терехово — в отцовском доме; поставил на подоконник белую асфодель в горшке. Из моих окон было видно пресненские небоскрёбы, но за тяжёлым бетонным забором, стоящим на границе между мчащимся по магистрали сокрушительным потоком машин и задолго до Москвы появившейся деревней, я чувствовал себя как в царстве мёртвых: печальные поля, ледяной ветер, безымянные то ли люди, то ли тени.

Придя с прогулки, бесцельно кружащей уроборосами тропинок, или сидя за ноутбуком в древнем отчем кресле, я физически ощущал окаменевшее здешнее время и своё превращение в тень.

Женька звонила редко; ещё реже мы встречались: о жене не говорили. Как все подростки, дочь жила в ответвлённом собственном мире, который был закрыт от меня. Её чувства и мысли, желания, боль и любовь стали тайной — известной всем мимолётным сетевым подружкам и ревниво оберегаемой от отца.

В ноябре ко мне вдруг приехала неожидаемая жена — и уехала только утром. Это была очень странная ночь: мы дурачились и любили друг друга, словно нам опять было по шестнадцать; раздевая жену, я испытывал диковинное смущение — будто её податливое тёплое тело было незнакомым для меня, и я должен был заново открывать каждую родинку.

Она так и не сказала, зачем приезжала. Может, хотела попрощаться? Я проснулся один на один с привычно-саднящей пустотой.

Минул год; в отчем доме, где я остановился, выпутавшись из солнечных сетей оглушительного Фиолента, я медленно привыкал к невозможной щемящей бескрайности: мягким морщинам пригорков; родному цвету земли; кротким калиткам в бесприютных заборах да хромым кривобоким избушкам, улыбающимся робкими огоньками окошек-глаз. Гладил шершавую кожу скрученных в единое целое деревьев, распятых и обожжённых прошедшей стужей жизни, раскачивающих голыми ветками-руками, как большие бегущие люди. Разговаривал с беспризорными — ласковыми и лукавыми — стариками и собаками, чьи глаза (как и мои) кричали об одиночестве, о сиротстве, о любви.

Я испытывал к этому миру такую несказанную нежность, какую ощущал к новорожденной Женьке.

Только теперь я понимал: жизнь не всегда наполнена солнцем. Как не всегда оно бывает даже летом. Если только в детстве: когда меня словно несло — как разогнавшийся поезд по сливающемуся в нескончаемый безмятежный мазок туннелю. А в ушах стоял неимоверный грохот: стучала кровь, лязгали непоправимые детские обиды, мелькали заветные тайны заоконной темноты и яркие весёлые платформы незнакомых остановок.

Но однажды осталась только тишина, вспоминающая пролетевший поезд. Тишина и скрип качелей, когда-то поднимавших меня до неба.

Теперь эти старые качели, вытертые до деревянных белеющих костей ненастьем и солнцем лет, — во дворе дома, где умер отец, — вздыхали под тёплой тяжестью моего одиночества.

И всё-таки я знал, что нужен этому миру: чтобы в него вглядеться. Пожалеть. Понять. Ощутить, благодарно принимая, его сиротство. Как стоят пугливые стада деревьев. Как перекатываются мягкие волны травы. Как сонно переливается круглое зеркальце воды (такие появляются на месте упавших бомб). Как облака закрывают небо, будто детские руки, закрывающие глаза маме, чтобы та улыбнулась.

И всё это дыхание и глубина, и робкая теплота ждущей жизни, которые открывали моё сердце.

В одночасье собравшись, я приехал на мыс Фиолент: дом Клары Карловны — к моему удивлению — оставался свободным; старушка расхворалась, и ухаживающим за ней родным было некогда возиться ещё и с приезжими. Но меня узнали и заселили без проблем.

Я проведал хозяйку; она будто растаяла за прошедший год. Стала маленькой и пожелтевшей — как отцветший лепесток. На прощанье цеплялась за мою руку слабыми холодными пальцами: то ли пыталась их согреть, то ли хотела хотя бы на немного удержаться в мире людей, который (для неё) словно погружался в гигантское серое облако без ощущений и чувств. И меня кольнуло кассандровское видение: как эту истончившуюся жизнь отрывает от рыхлой теплоты нагретой солнцем сердцевины цветка, подхватывает и несёт в незнаемые небеса.

Однажды я тоже умру. Но не сейчас. А сейчас я находился в пятнистом летнем саду: жёлто-зелёное солнце лилось из ярких витражных окон листвы и постепенно становилось предзакатным, образуя вокруг меня гигантский золотой шар.

Мои органы чувств будто барахтались беспечными счастливыми муравьями в сахарной вате тёплой тишины и одиночества; рядом на траве лежала раскрытая «Одиссея». Я с удовольствием ощущал идущий от страниц сладкий бумажный запах — как мужчина, влюблённо впитывающий аромат женского тела; и чёрные строчки-насекомые, шевелящие лапками и усиками букв, превращались в знакомую историю.

Вокруг стояли пирамидальные яблони-синапы, сливы и вишни, гладкокожая алыча и коренастые черешни, изнемогающие под ароматной зрелой тяжестью. Цветущее когда-то — теперь обильно плодоносило: терновник был обсыпан круглыми лилово-голубыми ягодами; с виноградных лоз свисали светящиеся изнутри грозди; просвечивающие розовым абрикосы походили на сжатые детские кулачки; медовые груши звенели от жадных ос; среди шумящих облаков густых кучевых крон желтели бугрящиеся айвовые луны; под выгнувшимися кошачьими спинками листьев, которые так и тянуло погладить, терпко краснели толстокожие ягоды кизила.

Тоскуя по Ифигении — дочери или той девочке, которую поцеловал на Яшмовом пляже, — я читал в саду вечного Гомера.

Близился закат, и я отправился гулять по краю обрывающихся в море скал; огромный жёлто-полосатый тигр Фиолента был как греющаяся на солнце разнеженная кошка. Ноги сами вынесли меня к останкам бетонного дота, откуда окоём заката полыхал от западного берега Гераклейского полуострова до Херсонесского маяка: на краю скалы, спиной ко мне, стояла девушка — вырезанная из черноты беззащитная фигурка в оранжевом небе.

Мучаясь, я узнавал худенькую жалкую спину с острыми крылышками лопаток. Поднялся ветер, играя растрёпанным облаком волос; девушка обернулась, нетерпеливо убирая их от лица. Её глаза — большие и тёмные, бархатные — посмотрели на меня, вопросительно сияя из-под невообразимой бирюзовой чёлки.

Моё сердце влажно трепыхнулось — и застучало быстрым летним дождём: Женька! И вдруг — невидимая мною раньше — откуда-то из-за развалин береговой батареи выступила улыбающаяся жена; она давно не была такой красивой, и я не мог наглядеться на её округлившееся, с носом-уточкой, сияющеглазое лицо и торжествующе круглый девятимесячный живот, где сосал большой палец малыш-Телемах.

Я вспомнил нежданную ноябрьскую ночь, когда должен был заново открывать каждую родинку на податливо-тёплом теле. И спокойная невиноватая улыбка жены накрыла меня с головою оглушительной волной теплоты: наконец-то я дома.

© Инна Ким
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Возвращение»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

38 отзывов

  1. Я знакома с произведениями Инны, поэтому волшебная вязь слов, завораживающая и нездешняя, была вполне ожидаемой. А вот всё остальное — сюжет, композиция и самое главное (об этом дальше) — неожиданно. Самое главное — это ощущение весны, которое просто пронзило меня сейчас, когда я сижу, погрязшая в простуде, в не по-сентбярьски холодной квартире. Я знаю, что любовь бывает разной, и одно из моих любимых произведений о любви — «Цветы запоздалые», но как же прекрасно, когда рассказ о трудной (а бывает ли лёгкой настоящая любовь?) оставляет ощущение весенней свежести и надежды. Спасибо, Инна! И спасибо, Олег — за конкурс, благодаря которому появляются такие рассказы.

    1. Спасибо за понимание. А безыскусные «Цветы запоздалые» мною тоже трепетно любимы. Особенно когда хочется поплакать светлыми тёплыми слезами — всегда его перечитываю.

  2. Не смог прочесть у автора первого предложения… тяжело, нагромождено, не читается.
    Но автор не виноват: я и у Тургенева не смог прочесть первой страницы «Накануни» евойной: тяжело, нагромождено, спутанно.
    А так автор хороший, читал его.

  3. Дорогая Инна! Спасибо за такой насыщенный, цветущий и плодоносящий рассказ о любви, о любви к жизни, о смерти и о вечном возвращении по кругу (или спирали). В положении конкурса говорится, что рассказ должен быть исключительно о любви «земных женщины и мужчины», и, мне кажется, вы написали именно историю о такой, земной любви и именно так, как это должно было быть написано! Браво! Я читала и смаковала. (Так как я не Набоков, я поверила всем ботаническим деталям безоговорочно и отдельно ими наслаждалась, с некоторой — белой — завистью). Искренне желаю вам победы! УДАЧИ!

    1. М-м-м, как приятно) А все ботанические — и прочие — детали мною скрупулёзно выверены: всё это именно так и там растёт, цветёт и плодоносит))

  4. Однажды трепетное сероглазое создание выбралось из-под сахарной пудры и совершенно протрезвело. Сжимая в руке холодное оружие, оно жаждало справедливости. И пудра сверкала на рыцарских доспехах, как те кубики рафинада в отколотой сахарнице из другого рассказа.
    А я по-прежнему пьян от кружащихся солнечных бликов, от бешеной пляски оттенков, от фруктово-ягодной палитры, от радужных взрывов мозга и красочного коктейля имен прилагательных. В одном предложении их одиннадцать: теплый, вечерний, полупрозрачная, капроновая, высокий, стеклянный, ледяная, сладковатая, зелено-желтое рыхлое ромашковое… нет, там больше, и все красивые, и все жалко выкинуть.
    Обожаю, когда одеяло пахнет солнечным запертым чердаком, так и лежал бы там, млея в волнах красивых слов… Но какой-то сучок кольнет иногда в бок, когда перевернешься, чтобы глаза с небес, да снова в книгу. Это «случайный аборт», который никогда не случаен, а всегда обдуман. Или косяк рыб, «безымянно оплывающий»… то есть, плывущий не кролем и не брассом, а просто безымянно — и я вот так же безымянно валяюсь на уютном пэчворке под коряжистой корой, под растопыренными руками деревьев в облаке танцующих чердачных пылинок, я пьян, господа, я пьян!
    Солнце закатывается, в его расплавленном окоёме мне мерещится высокая трагическая развязка в стиле Гомера… Но увы, погибают безымянные алкаши, кровно связанные с Ифигенией. Тут я чуть не протрезвел, чуть не спросил: зачем? Но подлил себе вискаря на три пальца и продолжил: туда, в сад, все в сад!!! В окоём!
    Там, в окоеме, и разглядел герой свое родное.
    А я-то? до сих пор плаваю в теплых волнах, и язык заплетается… Что сказать тебе? Пьян!

    1. ;-)
      Чудесная стилизация — как всегда. С удовольствием поулыбалась.
      Да, ты — и другие — правы насчёт избыточности моих прилагательных. Но так уж у меня происходит процесс постижения мира: мне необходимо поднести его как можно ближе к лицу, разглядеть, разнюхать, растрогать.
      Чтобы он стал вещественным, опредмеченным, названным.
      Я даже по парку с собакой гуляю, трогая всё на своём пути)) А возвращаясь, ищу названия для меня безымянного (что за бабочка летала, что за дерево росло).
      И да, я понимаю уязвимость такого своего авторского взгляда. Увы, вряд ли найдётся хоть сколько-нибудь широкая аудитория, восклицающая: «Да, да! Это фантастика! У меня — моих друзей — всё точно так же!»
      Я согласна и на «узкую». Надеюсь, ты в ней?)

      1. Прекрасный твой ответ, обезоруживающий. Я тоже прошел «процесс постижения мира» именем прилагательным. Только для текстов я их отбираю. Конечно, это не значит, что так должна делать и ты. Я не в твоей аудитории, я просто с тобой. Я как ты.

    2. Только за этот комментарий можно первое место дать — очень смешно))))

  5. Спасибо, прочитала с интересом, чувствуется, как трепетно и внимательно автор размышляет над каждым сравнением и эпитетом, пусть они иногда и немного вычурны. Очень понравилась тонкая чувственная пелена, которую создают описания. К сожалению, некоторые сюжетные ответвления вызвали недоумение, ощущение диссонанса. Возможно, автору они были нужны для некоей литературной параллели… Но с читательской точки зрения мне они показались избыточными в пространстве именно этой истории. Но сам волшебный двойной оборот стрелки сюжета от полудня до полудня прекрасен, спасибо!

    1. Спасибо, Елена! Особенно за подмеченный «оборот стрелки» (значит — это «зашло»)) А «не зашли», наверное, аллюзии на Троянскую «сагу» и, прежде всего, на историю Агамемнона, Клитемнестры и дочери их Ифигении, заброшенной Артемидой в далёкую Тавриду-Крым. Я права?!
      Да и белая асфодель в горшке вряд ли «выстрелила»)

      1. Аллюзию я поняла, но у меня не сложилась целостная картина, для меня отсылки контрастировали с деталями. Но это только мое мнение. Асфодель — почитала с интересом, расширила свой кругозор. Спасибо.

        1. Елена, спасибо Вам за Ваши комментарии! Если не затруднит, напишите, пожалуйста, как и почему, на Ваш взгляд, отсылки контрастируют с деталями. Буду Вам благодарна — это важно для меня.

          1. Я постараюсь, Инна, тут надо время подумать. Но это не так важно, мне кажется. Я ведь простой читатель, не критик, не литературный авторитет.. Но я подумаю.

              1. Инна, не хочу промолчать, хотя совершенно нет времени толком сформулировать мою мысль. Наибольший дискомфорт у меня был именно из-за соседства вашего прекрасного языка и глубокого интереса к мифологии, литературе и искусству, который в рассказе очевиден — и простецких, грубых жизненных вещей, особенно этих вот алкашей, «случайная собутыльница», чей «крик превратился в какое-то отвратительное бульканье» и вот эта вот Клара Карловна — возможно, все это символично и значимо для вас, а я не понимаю ценности этих образов. Просто мои впечатления. А в целом рассказ прекрасен, и авторский язык ваш совершенно уникален.

                1. Елена, спасибо! Насчёт времени — очень хорошо понимаю. Самой не хватает) И хотя стараюсь отреагировать на все рассказы, но не в том объёме, какого некоторые из них заслуживают.
                  И, конечно, спасибо за добрые слова — они важны для каждого из нас.
                  А Клара Карловна мне действительно нужна — она «отвечает» за тему смерти, конечности, угасания. Которые всегда бок о бок с жизнью, началом, цветением. Правда, пришлось пожертвовать её семейным мифом (чтобы вписаться в знаки)): там эти темы обострены. А ещё К.К. просто доносит до героя требуемую информацию, как любая любящая поболтать старушка))
                  И алкаши у меня не абы как)) Они низкие двойники Агамемнона и Клитемнестры, а случайная собутыльница — Кассандры (и поэтому она жаловалась соседкам на нехорошее предчувствие)) Я ведь не случайно цитирую в начале рассказа то место из Одиссеи, где говорится о гибели Агамемнона, а потом переписываю его практически дословно (только низким языком), когда говорю о гибели отца Евгении:)
                  А вообще, наверное, слишком сложно получается… Ещё раз спасибо! И желаю Вам удачи!

                  1. Спасибо вам! Я понимаю соответствия, просто сложность мифа контрастирует с намеренно заниженным содержанием в этом эпизоде. Кассандра вот не прочиталась, возможно, животный крик вытеснил в моей фантазии ее нехорошее предчувствие, впечатление от всей этой «группы товарищей» получилось скорее животное, представились такие.. сатиры, полулюди… Символизм Клары Карловны — да, просто сочетание имени-отчества дикое для наших просторов, слегка тяжеловесное. Как всегда, остается только сожалеть о сокращениях, сделанных ввиду скупости разрешенных 19000 знаков.
                    Спасибо вам, наш диалог доставил мне огромное удовольствие! Удачи вам и вдохновения!

                    1. Спасибо Вам за удовольствие общения! А Клара Карловна «по легенде» — дочь русской девушки и пленного немца, искупавшего вину восстановлением Севастополя. Отсюда и имя — Карл у Клары…) Да, здорово было познакомиться!

  6. Инна, рассказ Ваш мне понравился, какой-то он тёплый и звенящий, похожий на южное закатное солнце. В первый раз я прочитала и решила, что такая концовка маловероятна для жизни: чтобы вот так и вернуться друг к другу и в любовь. А потом я увидела особенности, которые как раз объясняют счастливый финал: жена, женщина-ребёнок, муж, тоже «с юным мировоззрением», говоря вашими словами, — они вполне могут вернуться друг к другу обновлёнными! Детали из Гомера меня немного сбивали, ну не помню я его. Про асфодель прочитала, но это единственное, чего я не совсем поняла в тексте. Муж и жена… вполне ясно, из-за чего на самом деле они ссорились и отдалились. Я думаю, в будущем их ждёт много хорошего.
    Рассказ живописный, но лично для меня многовато было сада.) И ещё несколько сбивает с толку, что с той ноябрьской ночи прошёл год. Может, как-то иначе, ведь не год, а девять месяцев?)
    А вообще, это же прекрасно, с возрастом не тускнеть, смешавшись с рутиной, а оставаться с нежной душой и открытым сердцем (как герои рассказа)! Не всем дано.

    1. Елена, спасибо за Ваш интерес — и отклик. И за все Ваши добрые слова. И за то, что два раза прочли. А главное, что видите хорошее будущее для моих героев!
      Но сада не отдам!) Он такой же герой моего рассказа, как и заглавные персонажи: и даже их плоды созревают одновременно))
      Несмотря на непереносимое искушение, я не стану объяснять «Возвращения»: уверяю Вас, Гомер тут тоже к месту, но если Вы его не помните — значит, Вам это просто неинтересно да и не нужно)) И это нормально.
      Ну а для меня всегда были важны архетипы «вечных» сюжетов, потому как я согласна с Борхесом: «Историй всего четыре, и сколько бы времени нам не осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде».
      И, да, мне трудно удержаться от «цитат». Взять ту же белую асфодель в горшке на подоконнике дома в Терехово, где «печальные поля, ледяной ветер и безымянные то ли люди, то ли тени» и где герой чувствует себя «как в царстве мёртвых». Если честно, с моей стороны это просто литературное хулиганство — ведь греки именно так и описывали своё царство мёртвых: асфоделевые поля, ветер, тоскливые тени)))
      Знаете, один мой хороший знакомый — он талантливый художник — недавно выставил своё живописное полотно «Поклонение Микеланджело», и перед тем, как приступить к написанию материала о выставке, я пару часов сидела и расшифровывала эту картину: нашла из 30-ти больше 20 микеланджеловских персонажей (известных и не очень) — и была ужасно рада. Как будто после долгой-долгой разлуки встретила добрых друзей)))
      А вот насчёт несостыковок со сроками беременности, надо мне внимательно перечесть это место: я-то думала, что это понятно — минул год с фиолентовских событий. А, выходит, — с ночи в ноябре? Так что спасибо Вам за замечание)

      1. Я и не сомневаюсь, что Гомер — к месту.) Это Ваше индивидуальное — аллюзии и развёрнутые описания деталей, именно эти подробности характеризуют Ваши произведения. Насколько я поняла, это так. Без подобных «изюминок» мы были бы все похожи, а так неинтересно. Я вот теперь не знаю, что делать со своими задумками… пока размышляла, выяснилось, что мой сюжет тут и там будет похож на несколько рассказов, уже здесь опубликованных, теперь вот надо что-то передумать…

        1. Да, именно поэтому мне здесь очень нравится: все авторы разные) А что касается похожести сюжетов, что ж поделать — сюжеты жизни тоже похожи)) Так что пишите! Интересно почитать!

          1. Инна, приглашаю Вас прочесть мой «Вальс снежинок» и, конечно же, жду искренний отзыв.)

    2. Когда рассказ начинается — весна. Когда герой возвращается в сад — позднее лето уже. Поэтому «плодоносящая» (буквально) жена, тут совершенно вписывается. Может я что-то пропустила? А вообще, когда я прочла рассказ, я была уверена, что главный герой умер и это его видение, его версия загробной жизни. Но это не ослабило счасливого ощущения жизни-сада в этом рассказе. :) А вообще, мне нравится, что так много моря в этом конкурсе! Thalatta! Thalatta!

      1. О да! Море… Хочу-хочу-хочу)
        Знаете, это интересное наблюдение — по поводу «версии загробной жизни» (напоминающей «Куда приводят мечты» и «Милые кости»).
        Вообще круто, что у Вас такая ассоциация возникла.
        А я-то полагала, что мир «Возвращения» абсолютно ощущаем и вещественен, реален)) Все его радости. И только тихая печаль, что они конечны. Потом. А сейчас — цветы и плоды!!! И, конечно же, море)

            1. ого! и нам тут, вдалеке, радостно от этой новости! мы с Даниилом Вас поздравляем, Иннушка)))
              Желаем Вам жизни, исполненной любви и вдохновенья!

  7. Инна! Я присоединчюсь к поздравлениям! Много Вам света, тепла и неиссякаемого источника энергии и вдохновения!))) Ура-ура!) Обнимаю!

  8. Очень хороший рассказ. Тонкий, немного на грани, выверенный, каждое слово на своём месте. Спасибо!
    Меня смутил один момент. В самом начале силуэт девушки вырезан из черноты и это осень красивый образ. А следом она оборачивается и тут видны её глаза и даже выражение… а как же чернота?

    1. Пожалуй, Вы правы… Надо ему подойти — чтобы глаза в глаза. Спасибо! И за добрые слова тоже)

Добавить комментарий для NB Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.