И чая покрепче…

Текст участвует в конкурсе «Счастливая душа».

Об авторе: Ксения Кумм.

---

Зевнуть и потянуться. Роскошно и долго, потому что утро, потому что лето, потому что Одесса и потому что дел никаких нет. Разве что дочитать французский роман.

Медленно идти пешком по утренним сонным улицам, по направлению к морю.

Сделав крюк, завернуть на «Привоз» и там долго пробовать абрикосы.

Потом взять килограмма два самых медовых с собой на пляж, лежать и есть их, и косточки присыпать крупным жёлтым песком. А солнце будет медленно подниматься над водой.

И сладко, и томно, и липко, и жарко.

Ну очень жарко.

Медленно и глубоко нырнуть в солёный аквамарин, так, чтобы грудью проехаться по песчаному дну. Открыть глаза. Повсюду продолговатые солнечные блики. Давным-давно я была одним из них. Я это знаю. Я ещё вернусь к ним сюда и заблистаю снова. Потом. После. А пока моё сердце громко стучит. Очень громко. Требует кислорода. Лёгкие стонут от напряжения. Солёная вода тянет вверх. Все. Пузыри выдоха.

И снова небо. И снова люди. И снова шум.

Махровое полотенце. Абрикосы. Французский роман, где тоже лето и все влюблены.

Жара.

Спину печёт не на шутку. Так и сгореть недолго. Черноморское солнце в зените беспощадно. Пора уходить. Песок раскалён, не ступишь. Нет, лучше давайте-ка сразу вечер и ошеломительный закат, чтобы солнце — прямо в море. Что? География не позволяет? В Одессе только рассветы над морем? Так-так-так. Хорошо. Тогда перенесусь-ка я в вечер на Балтике, на самом севере Германии! О да, это очень даже возможно. Только надо хорошенько разогнаться.

У-у-у-у-у-у-ух!

* * *

Четверть века разом ухнула. Но я на месте. Правда, летела как-то странно, через Нью-Йорк почему-то. Судя по всему, потрепало меня там порядочно. Но это ничего, главное — успела к закату. Тёмные гладкие камни набережной блестят от недавней грозы. Пахнет цветущим шиповником, водорослями. Огромное солнце выкатывается из-под грозовой тучи, и всё вмиг становится оранжево-золотым. Теней нет — одни отражения, как на картинах Тёрнера. Ноги стынут в ледяном огненном прибое. В ушах — свист ветра и годов.

Слева, на скале, в окнах заброшенной виллы пылают закатные огни. Там весело, там сидят нарядные дамы позапрошлого века и говорят «Gute Nacht» своим заспанным деткам, которых уводят осоловевшие от балтийского ветра бонны. Тренькает клавесин. Мужчины разливают по бокалам сверкающий, как свежая кровь, кларет.

Всё сияет.

Передо мной — плавящийся солнечный столб, за спиной — радуга. Мыслей нет. Один восторг.

Пять минут, нет, вечность восторга.

Но, увы, солнце, так торжественно начав, вдруг торопится и сконфуженно исчезает за горизонтом.

И сразу — очень холодно.

Мертвы пустые окна. Молчит клавесин. И дамы, и мужчины, и детки, и бонны давным-давно истлели. Их кости выкопали и сделали новые могилы, как это тут принято. В лицо дышит холодное, потухшее море. Зло хлещут о камни пощёчины серых волн. Тянет комариной сыростью из прибрежного букового леска. Бр-р-р.

Ноги — в носки, ноги в носках — в резиновые сапоги, и бегом к дачке, к камину. Ну ладно, не к камину, к печурке, но с оконцем, за которым уже бьётся огонь, младший брат заката. Ему негде разгуляться, ему тесно, и это его злит. Терпи, брат. И это тоже пройдёт.

Ох, кресло. Ох, хорошо.

Ну что поделать, только присядешь — свист чайника. Сейчас, сейчас.

Вот.

Чашка большая, чтобы не вставать лишний раз. И белая, чтобы видеть медяки отблесков в терракотовой глубине. Стоит на низком табурете рядом, под рукой. Дымится без запаха. Запах от печурки: горят-трещат прошлогодние ветки яблони. Морской ветер гудит в трубе. Ноги на старом пуфике. Долой носки. Носки не нужны. Припекает.

Ох, ну как же хорошо!

* * *

Что такое? Почему ты ещё не спишь? Опять почитать книжку про динозавров? Когда же ты начнёшь сама читать? Когда мне было четыре с половиной, я уже читала! О чём? О Буратино.

Помнишь, мы вместе рассматривали картинки в книжке с потёртыми страницами, ты ещё испугалась крысы Шушеры? Это она — моя самая первая книга. Из Одессы прошлого тысячелетия. Её надо подклеить, она совсем развалилась. Знаешь, о чём она? О мальчишке с длинным носом и о золотом ключике, что открывает таинственную дверцу, ту, за очагом, нарисованным на куске холста.

А знаешь, что за дверцей? Нет?

Огромный кукольный театр и много друзей.

А всё из-за любопытства. Когда всюду суёшь свой длинный нос, то постоянно протыкаешь в холсте дыры. Через них виднеется заветная дверца, дело только за ключиком! А поиски ключика — занятие утомительное и долгое.

Как долго? Точно не знаю. Знаю, что нужно просмотреть очень много снов. Вот тебе, к примеру, что сегодня приснится, ты уже знаешь? Паровозик «Молли»? Прекрасно. Ты в этом уверена? А днём что снилось? Тоже паровозик? А тебе ещё что-то, кроме паровозика, снится? Мороженое? Конечно, клубничное? Ах, малиновое! Это просто замечательно. А теперь живенько в кроватку, а то мороженое растает, паровозик засвистит, зашипит, да и уедет без тебя. С растаявшим мороженым. И придётся очень долго ждать завтра.

* * *

Стемнело. Часы громкие, за наглость изгнанные на веранду, укоризненно тикают оттуда. Огонь угомонился и поигрывает угольками. Ветер тоже утих. Дочка спит. Ноги в тепле.

Но чай остыл.

Ну что тут поделать!

Телефон вспыхивает под пледом. Кому-то что-то надо. Кто-то что-то сфотографировал и спешит поделиться. Кто-то пошёл на свидание и разочаровался. Кто-то хочет приехать в гости. В этом году все хотят приехать в гости. Больше некуда ехать. А у меня закат и угольки. Мне завидуют. И хотят приехать.

И приезжают.

И моют руки над тазиком. И охают на закат. И ругаются на комаров. И нюхают розы. И поливают три чахлых кустика смородины. И дают советы по садоводству. И долго разжигают костёр в саду старыми выпусками «London Review of Books», где всё о новых книгах да о новых книгах. Ох, сколько же в мире новых книг!

Мы садимся вокруг костра и говорим. О книгах. О детстве и детях. О женитьбе и о разводе. Об экзаменах. О картинах. О стихах. О фильмах. О смерти и о любви.

Мы смеёмся, мы плачем. Мы пьём вино, которое не пьянит. Мы смотрим на звёзды и молчим. И это молчание возле тлеющего под звёздами костра прекрасно.

А потом друзья засыпают в маленькой комнатушке с открытыми окнами (с сеткой, с сеткой) на самом краю моря, которое никогда не спит. Их волосы пахнут дымом, их подушки полны снов о малиновом мороженом и паровозике «Молли».

Ах, мне бы так!

* * *

Моя подушка полна людей. Они все там, каждую ночь поджидают меня. Сотни, тысячи людей. Суета, небоскрёбы, какие-то вечеринки, собрания, концерты, спектакли. Комната за комнатой, этаж за этажом, и везде — люди.

Во сне я их всех знаю. Во сне я очень и очень занята: нужно не забыть о шампанском в морозилке и просто необходимо найти и надеть новое платье (почему я голая под норковой шубой?). Сейчас будут давать какой-то приз очень пожилой, но всё ещё статной даме. Она говорит проникновенную речь на оксбриджском английском. Все аплодируют.

В другой зале, где танцуют, играет знакомый джазист. Он подмигивает мне, поводя саксофоном. Я хочу познакомить его с владельцем одной студии, но меня уже увлекают на террасу, что нависает над жонглирующим огнями ночным городом. Здесь, под качающимися бумажными фонариками, переливается в большой чаше пунш. Его черпают медными кружками, стоит задорный звон. Музыка, смех! Все пьют за Розу, за её новый фильм. А вот и Хавьер. Нужно напомнить ему о барбекю в Хэмптонс. А рядом Абигэйл. У неё скоро будет малыш, а кто отец, она не признаётся. Но я-то знаю: это известный переводчик и её профессор. Я делаю комплименты. Получаю их. Я кого-то успокаиваю, кого-то шутливо браню, с кем-то обнимаюсь. Я открываю бесчисленные двери. Я знаю разгадки всех интриг. Но у меня нет золотого ключика. Вперёд, вперёд! Ещё одна дверь, ещё один коридор, ещё одна лестница. Я карабкаюсь по ней и попадаю прямиком на экстренное заседание совета директоров.

Овальный стол завален бумагами. Спёртый воздух. Бледные озабоченные лица с воспалёнными от неоновых ламп глазами. Галстуки уже давно сняты. Пахнет спиртным. На бирже крах. Я беру протянутую пачку отчётов, просматриваю, качаю головой. Все ждут. В напряжённых взглядах вопрос. Но я не знаю ответа. Я не помню, что нужно сказать. Я забыла слова. Какой позор. Но погодите, ведь это же сон. Сон! Я могу просто-напросто сбежать.

«Крекс, фекс, пекс!» — выкрикиваю я в ожидающие лица и бессовестно удираю.

* * *

Еле-еле успеваю запрыгнуть в скоростной лифт: кто-то услужил, проворно сунул папку в закрывающиеся двери. Уф, успела. Лифт переполнен. Я перевожу дух и сдержанно киваю. Здесь тоже все знакомы. Это мои подчинённые, моя «команда».

Я в белоснежной блузке, в чёрной строгой юбке чуть ниже колен. На каблуках. Мои ногти красны, на пальце брильянтовое кольцо, на запястье «Ролекс», купленный в конкорсе под одним из «близнецов» ВТЦ. Мои волосы стянуты на затылке. В лифте холодно. Он едет вниз. Он бесконечно долго едет вниз. Наконец-то! Но двери не открываются. Вместо этого лифт снова взмывает. В ушах что-то неприятно лопается. Мне страшно. Мне надо выйти. Остановите! Откройте!! Выпустите меня!!!

Но я только улыбаюсь. Мне нельзя терять лицо.

«С этим лифтом всегда так, нужно подождать лет пятнадцать. Он сам остановится». Это говорит китаянка Аманда Ли. Она знает, что полезно жевать каждый кусок сэндвича тридцать два раза. И жуёт. Она терпелива. Она умеет ждать.

Я не умею. У меня паника. Маленький когтистый зверёк безумно мечется внутри, рвётся из черепной тюрьмы. Страшно, неровно колотится сердце. Мне плохо. Я кричу, но крик мой застревает в сжатых зубах притворной улыбки. Пальцы мнут отчёты с графиками-лесенками, где каждая ступень собрана из миллионов швейцарских франков. Брильянт в кольце равнодушно отражает мёртвый неон. Мы носимся вверх-вниз ровно пятнадцать лет. Наконец лифт, дрогнув, застывает, слегка присев, будто извиняясь, и медленно разводит створки металлических дверей.

Я выбегаю и несусь, не касаясь тротуаров, в сторону Гудзона: вот-вот отчалит паром в Статен-Айленд. Мне надо туда! Туда, куда каждый вечер уползает на отдых уставшее, опухшее манхэттенское солнце. Туда, где белеют под провисающими проводами одноэтажные домики с аккуратными квадратиками газонов. Туда, где папа с мамой бесконечно выгуливают по кромке Атлантики одесского пуделька Артамона.

Я бегу, нет, я уже давно лечу, высоко-высоко, над заливом, над статуей Свободы, а небоскрёбы позади раскалываются, крошатся, падают в чёрную, засасывающую воронку.

Но меня уже там нет.

* * *

Я на даче, на севере Германии. Моя подушка мокра от пота и слез. Свистит со станции паровозик «Молли», как и каждый день, отмечая часы с семи до семи. Гости хлопочут на веранде, где холодильник и маленькая электрическая плита. Звон посуды. Приглушённый говор. Завтракают без меня. Все давно знают мой утренний ритуал. Я иду к морю. Одна.

Море ждёт меня. Оно радостно заливает мой кипящий сон ледяной солёной водой. Оно смывает бесчисленных людей, наполняет собой бесконечные комнаты, залы, лестницы и коридоры, растворяет изломанный город. Чёрной воронки больше нет. Одно только море.

Ох, как же хороша эта хрустальная пустота!

Я выныриваю, поворачиваюсь к берегу и наблюдаю, как на пляж спускаются друзья. Они несут полотенца, зонтики, корзинки с едой, арбуз. Я вижу, как мелькают загорелые ножки дочки. Она несёт большой воздушный змей с огненным драконом. Мне машут, и я машу в ответ.

А вот и красавец летний день растягивается, нагой, на яркой полосатой подстилке. Я выхожу из воды и плюхаюсь рядом.

Он очень хорош, этот долгий летний день.

Он начался ещё в Одессе.

* * *

А что же дальше?

Это знает только «И цзин», китайская «Книга перемен».

Знает-знает.

Это очень успокаивающее знание. Действуй бездействием. Сиди возле печурки, пей чай, всё само собой разложится вокруг тебя — и друзья, и закаты, и любовь, и море, и звёзды. А время будет отмерять паровозик «Молли». На ветках наливаются яблоки. Картошка уже завязывается под землёй. Девочка растёт. Ты, главное, не мешай. Сиди, пиши себе. Только файл сохраняй периодически. А об остальном не переживай. И прилив будет. И отлив. Об этом уже позаботились.

Что же тревожит тебя? Почему ты не можешь спокойно спать? Куда тебя всё время несёт? Какая непоседа! Говорят тебе китайским языком: за приливом — отлив, за восходом — закат, за летом — осень, за жизнью — смерть. Всё в своё время. Всё на своих местах. А ты что творишь? Лето только-только началось, маки ещё не отцвели, а ты уже вздыхаешь по осени. Вчера увидела жёлтый кленовый листок (и откуда только он взялся?) и взгрустнула, но сладко так, и мысленно засобиралась по грибы. А после грибов уже и о листопаде подумала, потом о первых заморозках и снеге. И сжало сердце зимней тоской по лету. А ведь только июнь!

Не торопи время, оно этого жутко не любит. Дай ему дозреть, повернуться к тебе спелым бочком. А ты играешь с ним, как с йо-йо, — то ускоряешься, то замираешь в одной точке. Туда-сюда. Вверх-вниз. Остановись! Перестань дёргать за линии жизни. Успокойся. Тебе не надо искать золотой ключик. Твою заветную дверцу никто не запирал. Ты вернулась к ней, но с другой стороны, со сцены огромного кукольного театра, только немного заплутала за кулисами.

Нет. Бесполезно. Она слышит, но не слушает. Она хочет, но не делает. Она ломится в открытую дверь и не может остановиться. Она забросила «Книгу перемен» на полку и скачет галопом через все гексаграммы. Ладно. Книга не в обиде. Книге, в сущности, всё равно. Лишь иногда хитро подмигнёт с корочки глазок инь-ян, напомнит давным-давно известный и очень простой рецепт этого счастья:

И чай не забудь.

Покрепче.