Весна

Девушка, на велосипеде, велосипедистка, город, ранняя весна

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Ксения Кумм, родилась и выросла в Одессе, с середины 1990-х жила в Нью-Йорке, с 2010 года проживает в Берлине. Пишет прозу и стихи на русском и английском языках (на английском под псевдонимом).


О, дайте мне хоть разок посентиментальничать.

Я так устал быть циником!

Владимир Набоков. Лолита

1

Все три окна классной комнаты выходили на Турмштрассе. Вольфганг, худой молодой человек в растянутом свитере, потянул за ручки крайнего, и белые, за зиму сросшиеся рамы поддались и с треском распахнулись. С потоком свежего воздуха внеслись гудки машин, карканье галок, людские голоса и непонятно откуда взявшаяся, ошалевшая от света ярко-жёлтая бабочка-лимонница (Gonepteryx rhamni). Проплясав над удивлённым Вольфгангом серию резких зигзагов, бабочка стремительно вылетела вон, и была тотчас же унесена ввысь, как будто кто-то дёрнул невидимую нить.

Этот текст победил в конкурсе. Поинтересуйтесь.

Походив перед доской, нервно почёсывая длинный бритый подбородок, Вольфганг присел за учительский стол, глотнул остывший кофе, взялся было за книгу, отложил, хрустнул костлявыми пальцами и в который раз с тревогой посмотрел на пустые парты. Несмотря на свой десятилетний стаж преподавания немецкого в этой Высшей народной школе (VHS, Turmstr. 75, 10151 Berlin-Moabit), каждый раз перед началом нового курса Вольфганг нервничал. Положив руки на стол ладонями вниз, Вольфганг закрыл глаза, пытаясь остановить дёргающееся веко. Сейчас в класс войдут двадцать незнакомцев. Рассядутся. Достанут тетрадки. С ожиданием и любопытством будут рассматривать его, учителя. За годы у Вольфганга сам собой выработался защитный метод, который освобождал его на время урока от всепоглощающей врождённой робости. Как актёр, он входил в совершенно чуждую его застенчивой и чувствительной натуре роль придирчивого педагога-педанта. Главное — это пронести этот образ (который Вольфганг сам ужасно недолюбливал), не расплескав, через первые пару часов, и потом уже весь курс пожинать плоды: тишину, дисциплину и безоговорочное подчинение правилам. Он и сам удивлялся, насколько эффективным оказывался этот метод. Однако с каждым новым курсом приходилось начинать всё заново, и Вольфганг снова волновался и иногда даже переигрывал.

К сожалению (или к счастью, это зависело от настроения), к тридцати пяти годам у него не выработался подобный по эффективности метод, применимый к женскому полу. Женщины Вольфгангу были непонятны и даже немного пугали, особенно те, которые им интересовались. Их было не так уж и много, и он за последние пару лет превратился в настоящего отшельника. Его квартирка, доставшаяся от бабки, на одной из улочек с булыжной мостовой, что мертвеют по мере удаления от шумной Турмштрассе, была образцом прочно устоявшегося порядка, где все притёрлось-пристоялось так, что никаких новых вещей, а тем более женщин, Вольфганг тут и представить себе не мог. Изредка наведывался в гости его друг поэт-иммигрант, с которым он пил на кухне чай с лимоном и разговаривал по-русски. Поэт жил на пособие, писал нескончаемые верлибры по-немецки и сетовал на то, что его никто не читает, и что теперь каждый пишет как хочет и сразу же лезет на любую сцену — только бы кто послушал. Вольфганг поэту сочувствовал, исправлял его немецкие тексты и внутренне радовался, что сам поэтом не был и что вся его теперешняя жизнь подчинена многоступенчатой системе преподавания немецкого языка и от государственных субсидий и капризов муз не зависела. Жизнь текла спокойно, никого не задевая, и это его — почти всегда — совершенно устраивало. Школа, классная комната, учебники, весёлый гомон Турмштрассе — все это было давно знакомым и даже родным.

Тем временем облака разошлись, обнажив первозданную бирюзу неба, из которого вырвалась синяя струя воздуха и, стремительно влетев в распахнутое окно, взорвала листки в раскрытой книге (Wladimir Nabokov, «Das wahre Leben des Sebastian Knight», Rowohlt, 1961, 222 стр.). При этом окно вдруг нестерпимо завыло сиреной неотложки, и Вольфганг от неожиданности вздрогнул. Стол качнулся, из опрокинувшейся чашки на пол бусинами закапал кофе.

Пока Вольфганг ходил за тряпкой, вытирал тёмную лужицу, закрывал окно, раскладывал перед собой учебники и прочие учительские бумаги, небо вновь укрылось тучами (на этот раз уже надолго), и в дверях возникли первые неуверенные фигуры. Приметив крупно написанные на доске красным маркером «Deutsch А1.1», студенты смелели и рассаживались по местам, приветливо улыбаясь друг другу.

2

Алика приехала в Берлин из Ташкента ещё в начале января, когда тёмное свинцовое нависает над крышами, и все берлинцы только и говорят, что о долгой берлинской зиме. И седая фрау Штефани не была исключением, хотя в её сетованиях проблескивала некая гордость, как будто только в Берлине может быть такая унылая, холодная зима и только здесь воздух по старой привычке пахнет сажей.

Фрау Штефани руководила исследовательским проектом по творческому наследию Набокова в одном из берлинских НИИ (Zentrum für Literatur- und Kulturforschung, Schützenstr. 18, 10117 Berlin-Mitte). Она и пригласила Алику поучаствовать в проекте: та уже третий год работала над диссертацией о Набокове на английском языке. Это был сравнительный анализ его берлинских произведений, написанных по-русски, а потом, после скандальной славы «Лолиты», переведёнными, а в некоторых случаях и заново переписанными им для англоязычных читателей. Между языковыми вариантами были — иногда довольно значительные — расхождения, которые служили поводом для оживлённых споров и многочисленных «воркшопов» в среде набоковедов.

В Ташкенте Алика жила с бабушкой. У родителей уже давно были другие семьи и дети. За старшую дочь они не переживали: таких «блаженненьких» судьба сама бережёт. И действительно, все возрастные метания Алика пережила спокойно, тихо окончила университет с двумя дипломами — по английской и русской литературе, писала докторскую, помогала бабушке и читала, читала, читала. Все новшества социальных сетей, погони за деньгами, признанием, мужьями были ей до того непонятны и чужды, что их полное отсутствие не казалось ей чем-то особенным; всё это оставалось за периметром её мирка, густо населённого русскими и английскими классиками. Она была так зачарована литературой, что будничная реальность только изредка, как промокашка, прикладывалась к её жизни. В нищих, пьяных и убогих проступали черты диккенсовских типажей, а в любовных терзаниях немногочисленных подруг чудились мотивы женских капризов героинь Достоевского. Влюблялась Алика исключительно в классиков.

Получив приглашение в Берлин, Алика обрадовалась, но поначалу засомневалась — не хотелось оставлять бабушку. Та была ещё крепкая, и только по ночам иногда долго беседовала с покойным мужем, шепча бесконечные наставления о здоровье, о том, чтобы кутал поясницу, как будто там, где он теперь обитал, была угроза заработать радикулит. О том, чтобы Алика осталась дома, бабушка и слушать не стала.

— Ты поезжай, за меня не волнуйся, — гладила она стриженую тёмную голову внучки. — Мне соседи подсобят, а ты хоть на мир посмотришь. Берлин — это не Ташкент, это столица настоящая!

Перед столицами бабушка благоговела, люди в столицах казались ей особенными и замечательными, а что и Алика — особенная и замечательная, бабушка всем твердила с самого первого дня; что-то уловила она в чёрных глазёнках, какую-то, может быть и саму её тревожащую мысль.

Фрау Штефани предложила Алике поселиться у неё, в комнате дочери, уехавшей учить русскую литературу в Кембридж. Просторная и светлая квартира, окнами на канал, рядом с Тиергарденом и филармонией очень понравилась Алике. Ей даже достался в наследство велосипед дочери с плетёной корзинкой на руле. Днём Алика разбирала архив, каталась на велосипеде по стылому Берлину, бродила в холодном пустом парке, посещала по абонементу фрау Штефани филармонию. Вечерами, в ясную погоду, они с фрау Штефани гуляли вдоль канала и беседовали по-английски о литературе и о городе. Если же лил дождь, сидели в гостиной с тикающими часами и большой жёлтой лампой на чугунной лапе.

Мысль о том, чтобы Алике выучить немецкий язык, была одобрена фрау Штефани, которая посоветовала недорогой вариант — курсы языка в Высшей народной школе. Свободные места на начальном уровне нашлись с середины марта в районе Моабит. На велосипеде — двадцать минут через парк, вдоль Шпрее, мимо президентского дворца Бельвю, через выгнутый мостик, в другой мир, там, где магазины, лавки, запах кебабов, толчея, пробки, шум! И вот, наконец-то, долгожданный первый день занятий. Алика поднималась по широкой каменной лестнице школы и от радостного предвкушения размахивала сумкой и совсем по-детски перепрыгивала через ступеньки.

3

— Приветствую вас, дорогие студенты, — начал Вольфганг низким баритоном, в котором так хорошо вибрировало немецкое гортанное «r».

Студенты что-то вразнобой промычали, заискивающе улыбаясь. Вольфганг вошёл в свою роль и недовольно поморщился, покачивая головой. Класс притих. Вольфганг встал, со стуком отодвинув стул, чёрным маркером написал на доске фразы формального приветствия. Все хором принялись повторять слова за ним, до тех пор, пока он не добился желаемой чеканности. Затем все написали свои имена на карточках по типу именных табличек на конференции. Вольфганг гордился тем, что мог запомнить имена всех студентов с первого занятия, и помнил их всегда, как бы они не пересаживались. Что и говорить, ведь именно эта неординарная память и помогла ему выучить в своё время семь языков, включая русский. Языки он учил тоже по особому методу: выводил для себя диаграммы правил грамматики, выявлял закономерности, выстраивал логические цепочки. Главное — понять структуру языка, и уже на неё, как на катушку, наматывать словарный запас.

— Итак, несколько основных правил, — обвёл он немигающим серым взглядом притихший класс. — Правило номер один: только немецкий, никаких других языков. Только немецкий! Я говорю исключительно по-немецки, — тут он внутренне усмехнулся, как будто тот факт, что он знал семь языков, был его скрытой тайной радостью, и делиться с ней он ни с кем не собирался. — И если я говорю только по-немецки, то и вы тоже будете тут, в моём классе, говорить только по-немецки! Einverstanden? Ясно?

В напряжённой тишине скрип открывающейся двери разрядил обстановку. Тотчас же начались шуршание, возня, перешёптывания, кто-то с треском открыл пенал на липучке. На пороге, быстро дыша, стояла раскрасневшаяся девушка.

— Sorry, — отдышавшись, сказала она по-английски и улыбнулась.

От досады за нарушенный ключевой момент Вольфганг стиснул зубы. Главное — не выйти из роли, не потерять нить, вот сейчас он наглядно продемонстрирует всему классу свои правила!

— SO-RI?! Что это ещё за слово? — вдруг фальцетом вскричал он по-немецки, драматически всплёскивая длинными руками.

От неожиданности Алика растерялась, и, не сразу поняв иронию вопроса, решила объяснить, что забежала случайно на этаж выше и поэтому опоздала.

— I’m sorry, I got lost on the way…, — начала она снова.

Но Вольфганг уже метнулся к доске, где большими красными буквами размашисто написал SO-RI и поставил череду таких яростных вопросительных знаков, что кончик маркера не выдержал и разъехался пальмой. Войдя в раж, Вольфганг тыкал в доску:

— Что это такое? Это немецкое слово? Что-то я такого слова не знаю, а я, как вы, может быть, заметили, немец и по-немецки говорю отлично. Может быть, кто-то из вас знает такое немецкое слово? SO-RI?

И тут все, несмотря на давно уже не школьный возраст, поняли, что им попался именно тот тип учителя, который нависает над учениками как скала, грозя обрушиться в любой момент. Алика же этого ещё не поняла, и, доверчиво ловя его глаза, объяснила:

— It’s… in English.

Вольфганг встретил взгляд, и его неожиданно ошпарила мысль, что он уже видел где-то и это синее пальто с пояском, и чёлку, и чёрные раскосые глаза, и красные, слегка припухшие губы всё ещё улыбающегося рта. Его худое лицо запылало. Он понял: ещё мгновение, и с него спадёт, как скорлупа, вся напускная строгость и он предстанет перед ними — перед ней — голый, беззащитный, смешной, как только что вылупившийся птенец. Нет! Этого он не допустит! Он быстро развернулся к доске.

— Ах, ах, простите, это же ИНГЛИШ! — злорадно забормотал он, старательно выводя это слово противно скрипящим маркером. — Вы имеете в виду язык? Да? Так вот, по-немецки это произносится «Энглиш» и пишется вот так! И мы тут, к вашему сведению, — он обвёл рукой класс, вновь нащупав свою роль, — мы тут говорим исключительно по-немецки!

Алика захотелось хлопнуть дверью и очутиться в парке, на скамейке около озерца, чтобы там хорошенько выплакаться в одиночестве. Так несправедливо её не отчитывали даже в детском саду.

Вольфганг швырнул истерзанный маркер в мусорную корзину, вернулся за стол и, выдержав нужную паузу, мотнул головой, не глядя на Алику:

— Сядьте там, и впредь, и это относится ко всем, — в его голосе звучали металлические нотки, — впредь без опозданий! Никаких опозданий! Такое в этом классе правило, понятно?

Класс промычал, что понятно, а Алика под сочувственными взглядами тихо проскользнула на свободное место возле китаянки, которая во все глаза смотрела на учителя и кивала.

Вольфганг прочистил горло, постучал по столу карандашом и дикторским голосом продолжил:

— Итак, правила. Во-первых, как я уже сказал, в этом классе мы говорим только по-немецки. В перерывах, если вы хотите говорить на каких-то других языках — пожалуйста, но ТОЛЬКО в перерывах и ТОЛЬКО не с мной. Во-вторых, без опозданий. Кто опоздает — в класс не входить, ждать перерыва! В-третьих, на уроке запрещается жевать — еду, жевательную резинку, орешки — никакого жевания. — Для наглядности он задвигал челюстями. — И, наконец, все мобильные телефоны немедленно выключить! Если у кого-то зазвонит, зажужжит, запищит или завоет мобильный телефон, — тут он сделал паузу, рассчитанную на смех, но никто не засмеялся, — так вот, тот, у кого заработает телефон, в наказание должен будет принести всему классу… конфет!

Вольфганг улыбнулся, что у него вышло довольно свирепо.

— Естественно, — завершил он сухо, — эти конфеты можно будет съесть только…

Он затих, ожидая ответа.

— …только в перерыв, — подобострастно пискнула китаянка.

— Вот и отлично, — довольно кивнул Вольфганг, — а теперь — продолжим!

До конца урока Вольфганг делал вид, что не замечает Алику, как будто в классе не было симпатичной девушки с таким именем. Алика усердно копировала всё, что писал на доске Вольфганг, смахивала упрямо накатывающие слёзы и старательно прикрывала лицо. Вот так история! Только по-немецки! Откуда же ей было знать? И как это «только по-немецки», если это самый что ни на есть первый урок немецкого?

От того подъёма, с которым она вошла в школу, ничего не осталось, и засиявшее под конец урока солнце, которое так обрадованно встретили разнобойным чириканьем прыгающие на окнах воробьи, показалось вдруг холодным и равнодушным. Самое неприятное было то, что и немецкий язык представился Алике именно таким — сухим, строгим Вольфгангом с раскатистым «р» и квадратным подбородком.

4

Назавтра был вторник, день свободный от занятий. Вторник также был тем днём, когда Вольфганг занимался домашними делами, ведь если не выделить определённый день для этих занятий, то мир придёт в полный хаос, пыль под кроватью начнёт собираться в косматые формации, а раковина покроется гипсом застывшей пены. У него даже был, как всегда, составлен список. Читателю он, может, покажется скучным, но для Вольфганга он определял целый день. А заранее распланированный день — это день, прожитый не зря:

Список того, что надо обязательно (подчёркнуто) сделать:

1. Cтирка-уборка.

2. Отдать в библ. «Историю (неразборчиво) ханства».

3. Филармония — беспл. концерт (13:00).

4. Повторить русскую грамматику (деепр.)

5. Магазин (не забыть сдать бутылки!!!).

(Далее следует ещё более скучный перечень необходимых продуктов, среди которых ничего примечательного нет, кроме шести упаковок молока с самым низким содержанием жира.)

Чего не было в списке и чего Вольфганг, конечно, не мог предвидеть в воскресенье, когда его составлял, так это мыслей о девушке из класса по имени Алика. Это были скорее даже не мысли, а отрывочные зарисовки. Она возникала, когда он пылесосил комнаты, появилась пару раз в прачечной, шла с ним пешком через парк, в филармонию, на бесплатный концерт, что в фойе по вторникам.

Там, примостившись на лестнице рядом с безмятежно обнявшейся парочкой явно прогуливавших школу подростков, он слушал Шуберта (струнный квинтет до мажор, опус 163, Д. 956, 1828 г.) и Шенберга (струнный квартет фа-диез минор, опус 10, 1908 г.) — концерты эти знамениты своими неожиданными сочетаниями. Живая музыка взывала к движению, сейчас же хотелось куда-то мчаться на скоростном поезде, представлялись быстро мелькающие деревья, деревушки, копошащийся вокзал, город, похожий одновременно и на Прагу, и на Флоренцию, знакомо-незнакомая, залитая солнцем, людная площадь, незримое течение большой быстрой реки, близость невероятных, но хорошо оканчивающихся, приключений, улыбка девушки с тёмными глазами. Музыка оборвалась разношёрстными аплодисментами, разговорами, шарканьем ног; волшебный город пропал, и Вольфганг поплёлся через парк обратно в Моабит.

Позже, в супермаркете, в очереди, так неподходяще и неожиданно возникшей, он в который раз подумал об Алике и вновь почувствовал, что знает её и знает очень давно — так порой знаешь во сне совершенно незнакомых людей.

Он со стыдом припомнил свои скачки у доски, её обиженные глаза, то, как она торопливо застёгивала чёрные пуговицы пальто и как ушла не попрощавшись. «А вдруг она больше не придёт?» — с опаской подумалось ему. Может, не стоило ему так распаляться. Но ведь его метод работал! Ему были известны случаи, когда учителя допускали и опоздания, и английский, и жевание в классе. Изредка к нему попадали ученики таких «либералов», и по-немецки сказать ни одной законченной фразы они не могли. А разве кто-то может сказать такое о его, Вольфганга, студентах? Нет, нет и ещё раз нет. Те, кто оставался с ним до конца, пройдя все уровни, говорил по-немецки не только хорошо, но и совершенно бесстрашно. Вот только таких смельчаков находилось всё меньше и меньше. Сам того не замечая, он мысленно оправдывался перед Аликой.

Позади раздалось покашливание: подошла его очередь, а он, задумавшись, не успел вовремя выложить из корзинки все свои покупки и теперь всех задерживал. Вольфганг засуетился под взглядом выгнувшей бровь кассирши, уронил пачку молока. Она плюнула во все стороны белым, попав на чьи-то ноги, и очередь тут же отозвалась недовольным ворчанием. Продавщица, поджав губы, закрыла кассу и ушла за тряпкой. Вольфганг заметался, извиняясь на все стороны, и отчего-то схватил один из выставленных на распродажу горшков с нежно-лиловым кудрявым гиацинтом. Тем временем лужа была устранена, неулыбчивая продавщица продолжила быстрый отбор товаров, которые Вольфганг старался так же проворно упаковать в старые кошёлки с рекламой местной аптеки. Гиацинт он взял под мышку, чтобы не сломать ненароком тонкий, как шейка молодой девушки, стебель.

5

На следующий урок Алика не пошла, а отправилась на велосипеде по одному из набоковских адресов (Nestorstr. 22,10709 Berlin-Wilmersdorf). Посмотрела на ничем не примечательный угрюмый фасад, на мемориальную табличку рядом с наглухо закрытой пивной, подумала, что и сам Набоков немецкого так никогда и не выучил, и покатила обратно в Тиергарден, чтобы почитать на своей заветной скамеечке над озерцом и поразмышлять.

Там она пришла к выводу, что не ходить на урок только из-за учителя — это несерьёзно. Как она объяснит это фрау Штефани, которая уважительно называет Алику «коллегой»? «Уважаемая коллега, я боюсь своего немецкого учителя и поэтому бросила занятия». Что за чушь! Тоже мне, трагедия! Подумаешь, всего лишь несколько недель, и то не каждый день, и каникулы на Пасху. Урок — только и всего — три с половиной часа. И до, и после — освежительная велосипедная прогулка, вполне в стиле спортсмена Набокова. Всё не так уж и плохо.

Но оказалось, что плохо. При виде сутулой фигуры Вольфганга, который каждый раз особенно напрягался, как только она входила в класс, Алику охватывал ужас ныряльщика, вдруг оказавшегося на очень большой глубине. Через водяную толщу страха урок проходил урывками.

— Алика, прочтите, пожалуйста, первый абзац на странице двадцать восемь!

Алика вздрагивала, не могла отыскать страницу, соседка-китаянка тыкала ей в нужное место, и она, не узнавая своего голоса, читала, читала плохо, сбиваясь и путая слова. Конечно, Вольфганг сейчас же заставлял перечитывать всё заново.

— Нет, вы не так произносите, следите, пожалуйста, за произношением, — требовал он, и, растягивая губы, медленно повторял трудное место.

Алика снова повторяла за ним теряющую смысл фразу. Ей казалось, что злопамятный учитель только и ждёт, когда она снова ошибётся. От этого становилось обидно, и глаза предательски пощипывало. «Ведь это же просто урок, обыкновенный урок», — твердила про себя Алика, но это не помогало.

В перерыве она по возможности оставалась на своём месте, избегая пустых разговоров однокашников, пыталась перечитывать Набокова («Дар», издательство «Азбука-классика», 2009, 416 стр.), но Вольфганг и сам не так часто покидал свою позицию за учительским столом, и тоже с книгой. Так они и сидели на переменках вдвоём, безуспешно пытаясь читать. Как-то, в очередной раз очутившись с ним наедине, Алика решилась наконец расколоть это ненормальное напряжение обыкновенным вопросом.

— Вольфганг, — робко спросила она по-немецки, — а вы коренной берлинец?

Вольфганг медленно поднял голову, держа указательным пальцем то место в книге, на котором его якобы прервали, помолчал и так мрачно сказал «ja», что для Алики все немецкие слова вдруг исчезли, а вместо них проползла, переливаясь разноцветными махровыми боками, роскошная гусеница набоковских прилагательных. А Вольфганг уже опустил голову и погрузился в такое сосредоточенное чтение, что кофе в стаканчике перестал дрожать и застыл, как пластмассовый.

6

Спустя несколько недель Вольфганг полулежал в большом бабушкином кресле, вытянув на облезший пуфик ноги в старых тапках. На коленях у Вольфганга лежал раскрытый томик Набокова («Speak, Memory», Vintage, reissue edition, 1989, 336 стр.), и с его страниц доносился аромат липовых аллей давно несуществующих русских усадеб, где девочки в кружевных платьях и соломенных шляпках с голубыми лентами играли в прятки с мальчиками в матросских костюмчиках, тут и там раздавался звонкий поцелуй и хохот очередной шалуньи, убегавшей по усыпанной солнечными веснушками дорожке в пятнисто-берёзовую рощицу. В книгу Вольфганг не смотрел, а смотрел в окно, за которым колокола отбивали последний пасхальный звон. Неделя каникул окончилась, и это было прекрасно — ведь завтра он снова увидит Алику!

Рассказывать о ней матери, у которой обедал сегодня, он не стал: знал, как неодобрительно закачает она головой и посмотрит с укоризной, как будто ничего другого от него и не ожидала: подумать только, влюбиться в собственную студентку! Полная потеря профессионализма, крах его хвалёного метода!

Говорить о девушке другу-поэту тоже не хотелось. Так и видел, как поэт помолчит, выдохнет что-то вроде «эх, бабы, бабы» и в который раз спросит Вольфганга, нет ли у того чего-либо покрепче чая. Впрочем, и рассказывать было особо нечего. Ведь как передать то, как она проводит ладонью по тетради, разглаживая смятые листы? Как склоняет голову, когда пишет. Как выбивается из-за уха острая, как месяц, прядка. Какими словами говорить и о самом этом, таком знакомым, почти родным, маленьком розовом ушке с девственной мочкой? О той нежной, тёмной ёлочке волос на стриженой шее, по которой так хотелось провести пальцем? Обо всем том, что он так жадно вбирал вороватым взглядом, каждый урок пополняя свою коллекцию?

Как рассказать о нетерпении любовника, с каким ожидает её прихода? О необоснованной ревности, захлестнувшей его, когда с ней заговорил красивый студент-испанец? О гложущей тоске в тот день, когда она не пришла, и как тогда, несмотря на ясную погоду, вдруг полился холодный отрезвляющий дождь. Как описать то необузданное веселье, которое напало на него, когда она появилась на следующем уроке? Тогда он так разошёлся, что напел замершему от удивления классу одну весёлую немецкую песенку. А тот раз, когда в перерыве они остались одни, и она вдруг спросила, не из Берлина ли он? А он только и смог, что выдавить из себя, как зубную пасту, это треклятое «ja». Вот так осёл! А теперь он бесконечно продолжает этот начатый разговор, пока она, невесомая, полупрозрачная, гиацинтовая, сидит на его подоконнике, обхватив худенькие колени, и смотрит на пурпурный закат.

7

Наступил последний день занятий. Солнце грело совсем по-летнему, и по дороге на урок Алика чуть было не свернула к своему любимому месту в парке — одинокой скамейке возле небольшого мутного озерца. Ехать на этот последний урок совсем не хотелось. По всему парку эхом шла неугомонная перекличка птиц, из почек лезла яркая листва, а в корзине велосипеда из-под немецкой грамматики заманчиво выглядывал Набоков. Велосипед уже сам выворачивал на знакомую дорожку.

— Нет, не струшу, схожу в последний раз! — Алика мотнула рулём, и пряди её цветаевского каре на миг подпрыгнули.

Накануне Вольфганг долго не мог уснуть. Он в который раз грезил, как в перерыве он и Алика опять останутся в классе одни, и он попросит её о встрече. И как она согласится, улыбнувшись ямочками. И как они встретятся, и он проведёт её по любимым дорожкам парка к скамейке возле озерца, куда он так часто приходит один. Он уже отчётливо видел, как блики отражённого в воде солнца потеряются в её чёрных, без зрачков, глазах. Именно так всё и будет! От этих мечтаний ему становилось жарко, он сбрасывал одеяло и в матовом свете майской луны его длинные ноги белели, как две парафиновые свечи. Так он маялся всю ночь, пока утро не растворило всю его ночную уверенность в банальном солнечном свете.

На уроке, позабыв о своих правилах и остальных студентах, он до самого перерыва всё вызывал Алику, каждый раз произнося её имя с особой, как ему казалось, теплотой.

— Чего это он на тебя сегодня так вызверился? — спросила её в туалете девочка-гречанка.

— Мучает напоследок, — грустно вздохнула Алика.

— Ещё часок — и свобода, если ты, конечно, не берёшь следующий класс с ним?

Алика сделала большие глаза, с наигранным ужасом замотав головой.

— Ещё только часок остался, потерпи! — повторила гречанки и ушла покупать кофе.

Вернувшись в класс, где, как назло, за своим столом торчал Вольфганг, Алика сразу же отгородилась книгой. Решающий для объяснения момент наступил, но Вольфганг вдруг скомкался, чувствуя, что всё это впустую, что и её профиль, и прядка, и вся она неумолимо растворяются, ускользают, уплывают туда, откуда и явились — в фантастические гиацинтовые миражи.

— Алика, я хотел бы спросить вас, тебя… мы ведь ещё увидимся… может быть, на следующей ступени… через неделю? — В горле запершило шерстяной ниткой, голос завилял просящими нотами.

Алика с недоумением повернула голову, но, встретив его растерянный умоляющий взгляд, вдруг мгновенно всё поняла. В ту же секунду страх исчез, сменившись изумлением. Подкралась сразу же отогнанная жалость. Заработали маленькие механизмы мести, злорадно отбивая ритм молоточками пульса, и в остановившемся времени наконец-то было произнесено освобождающее, окончательное, как свист гильотины, «nein».

А в класс уже возвращались студенты, радуясь тому, что на улице тепло, и что жизнь в целом не так уж и плоха, несмотря на немецкую грамматику.

8

После урока студенты пошли праздновать в турецкое кафе неподалёку, но Алика решила отпраздновать свободу по-своему — на своей заветной скамеечке. Весна шумела и обвевала тёплым ветром, и педали крутились с необыкновенной лёгкостью. Свернув на знакомую дорожку парка, Алика с досадой увидела, что скамейка уже занята каким-то мужчиной в сером плаще. Не доезжая до него, Алика круто развернулась и покатила дальше по широким, приятно шелестящим под шинами зеленеющим аллеям.

Вольфганг, заперев классную комнату, уныло сдал ключи и пошёл было домой. Но потом передумал и зашагал к парку, думая, что нет на свете более дурацкого слова, чем слово «nein». Ведь он запросто может найти её адрес в журнале регистрации, и тогда он обязательно напишет письмо, где всё объяснит. Он уже представил, как она читает (у какого-то раскрытого окна с видом на реку) это старомодно-бумажное письмо. «Дорогая Алика!» Но, как Вольфганг ни старался, воображаемая страница оставалась пустой. Выйдя к своей излюбленной скамье, он увидел, что там уже расположился какой-то господин в распахнутом плаще, рядом — серая шляпа. Господин что-то торопливо записывал в большой блокнот, держа его на высоко закинутом колене. Вольфганг присел на свободный край нагретой солнцем скамьи, обхватил голову и с усталой безнадёжностью уставился на озерцо.

Сосед по скамье перестал писать и, чуть наклонив голову, некоторое время с сочувствием рассматривал Вольфганга. Но вскоре это занятие ему наскучило, и он поднялся, незаметно потянувшись, запахнул плащ, надел шляпу, и ухмыляясь чему-то, сунул свёрнутый трубкой блокнот в карман. Ещё раз окинув тоскующего Вольфганга прищуренным от солнца взглядом, господин пружинистой походкой зашагал по аллее. По дороге он разминулся с темноволосой красивой девушкой, прошуршавшей мимо него на велосипеде. Приостановившись и глядя ей вслед, господин в плаще увидел, как та съехала с аллеи к скамье возле озерца. Тогда он почему-то улыбнулся, снял шляпу, глубоко вдохнул запах нагретой солнцем земли и пошёл по направлению к опостылевшей Несторштрассе, размахивая зажатой в руке шляпой. Он шёл быстро, только изредка останавливаясь, чтобы пропустить уже давно не существующие в этом районе трамваи. И тогда вместо грубых асфальтовых теней больших улиц, вместо скованных стропилами домов, вместо серых потоков машин виделось, как плясали нежными крыльями бабочки тени ресниц его маленькой подруги, навсегда оставшейся в сказочно-недосягаемом весеннем дне 1913 года.

© Ксения Кумм
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Весна»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

45 отзывов

  1. Мне понравилось! Правда, по ходу чтения успел созреть вопрос: когда же наконец любовь? И она прилетела, как та желтая бабочка, словно сама судьба за ниточку дернула и стремительно «подтянула» ее к Вольфгангу! Немного «поскрипывало»: «Вот сейчас в класс войдут двадцать незнакомых взрослых человек». Но это поправимо! Светлый рассказ и с надеждой на счастье!

    1. Ирина! Спасибо большое за внимательное прочтение. И вы правы, фраза скрипнула, как дверь классной комнаты! Уф… хорошо хоть, что не в ключевом моменте! Благодарю от всей души.

  2. Отличный рассказ. Герои, их характеры и чувства, атмосфера жизни и города переданы очень подробно и живо. Будто ты сидишь в этом же классе, на бабушкином кресле, на скамейке у озерца — или крутишь колёса велосипеда. Любуешься Аликой. Сопереживаешь Вольфгангу. И набоковские весенние нотки так искусно вплетены. Спасибо.

  3. Здорово! Очень хорошо, так по-набоковски степенно, неспешно разворачиваются события, все выдержанно. Пересечение времён вообще моя любимая тема :) спасибо!
    Но некоторое моменты я все же не поняла.
    Зачем после упоминания литературного или музыкального произведения в скобках указан год публикации, объём? Есть в этом какой-то намёк, отсылка к чему-то, чего я не знаю? Не могу сказать, что это очень мешает, но в этих местах рассказ становится похож на газетную колонку.
    И в конце, господин в сером плаще это сам маэстро, насколько я поняла. Тогда почему подруга из 1913 года? Или это Гумберт? ;)

    1. Спасибо, Нетта, за внимательное прочтение. Нудные детали в скобках — это моя попытка подшутить и над самим Набоковым, который отличался, как известно, ужасным педантизмом в деталях, он был известен тем, что заваливал студентов, не могших на карте показать правльное месторасположение событий в романе «Улисс», высмеивал тех, у кого майские цветы зацветали осенью и прочее. Если мешало читать, очень извиняюсь!
      В конце, это — он сам, а подруга 1913 года, это было последнее, неомраченное еще войной счастливое лето в российских усадьбах, маленькому Володе было 14 и он был влюблен. После будет война, учеба за границей, революция и бегство. Так что воспоминания об этих, недосягаемых и потому исключительно счастливых днях, проскальзывают у него почти во всех автобиографических произведениях. Ну, и конечно вздыхания Гумберта Гумберта они тоже вдохновили, в некоторой степени. Но в данном случае, Гумберт Гумберт вовсе и не причем! :)
      Спасибо еще раз за прочтение и за отзыв!

      1. Нет, конечно, не мешают, просто отвлекают немного, думаешь, что у этого есть тайный смысл.
        И таки есть :)
        Про девочку — да, я так и подумала, но с биографией Набокова я знакома очень поверхностно: родился, провёл юность, переехал, жил, переехал, умер… Я даже погуглила, но никакой юношеской любви Гугл навскидку не предлагает.
        В любом случае рассказ очень хороший ;)

        1. Спасибо вам! Я просто отвечу вам стихотворением самого же Набокова (конретных данных о васильковой девочке не приводится, но….):

          Первая любовь

          В листве березовой, осиновой,
          в конце аллеи у мостка,
          вдруг падал свет от платья синего,
          от василькового венка.
          Твой образ, легкий и блистающий,
          как на ладони я держу
          и бабочкой неулетающей
          благоговейно дорожу.
          И много лет прошло, и счастливо
          я прожил без тебя, а все ж
          порой я думаю опасливо:
          жива ли ты и где живешь.
          Но если встретиться нежданная
          судьба заставила бы нас,
          меня бы, как уродство странное,
          твой образ нынешний потряс.
          Обиды нет неизъяснимее:
          ты чуждой жизнью обросла.
          Ни платья синего, ни имени
          ты для меня не сберегла.
          И все давным-давно просрочено,
          и я молюсь, и ты молись,
          чтоб на утоптанной обочине
          мы в тусклый вечер не сошлись.

          Вл. Набоков
          1930 Берлин
          (обратите внимание, как он вовсе не хочет встретить ее теперь, взрослым, так и остался там, в российском детстве, и встреча в настоящем потрясла бы его «как уродство странное»). Может, все-таки Гумберт Гумберт и прорисовывается. : ) Но это уже отводит от темы рассказа.

  4. Ксения, мне ваш рассказ очень понравился. Ваши подробные и развёрнутые описания совсем не загромождают сюжета, поэтому и читается Ваша история легко. И концовка интересная!

  5. Ух ты, здорово, я прочитала на одном дыхании, мне кажется, этот рассказ — один из претендентов на победу. Текст зацепил и порадовал еще и потому, что мне в нем все близко и знакомо: я и диплом по Набокову когда-то писала (именно по берлинскому периоду), и в Берлине чуть-чуть жила, и даже на курсы немецкого там ходила (правда, не в Народную школу, а в Русский дом).
    Автор мастерски владеет языком, написано так летяще, свободно, чуть иронично — я такое очень люблю! Тем печальнее было встретить место, где автор запутался вдруг в согласовании причастных оборотов. Уууу, как это меня расстроило, так ведь все было круто! Ну, ладно, и на старуху бывает проруха, это дело поправимое.
    Еще у меня возникли вопросы по поводу финала. Мне показалось, что гораздо уместнее было бы, если бы маэстро вспомнил не первую свою любовь, а начало отношений с Верой Слоним, его будущей женой: ведь они встретились именно в Берлине, Вера послужила прототипом Зины из упомянутого в рассказе «Дара», мне кажется, вспомнить о ней было бы более логично. То есть, вот до последней финальной фразы — все отлично. А упоминание тринадцатого года как-то сбивает читателя с толку. Ну, и оборот «
    как плясали нежными крыльями бабочки тени ресниц» кажется чуть тяжеловесным и трудночитаемым, что тоже смазывает впечатление от финала, как по мне. Пришлось эту фразу несколько раз перечитать, чтобы «въехать».
    А вообще — спасибо автору за набоковскую атмосферу, рассказ получился теплым и живым! Удачи на конкурсе!

    1. Спасибо Вам, Елена! Да, тяжело писать легко о деликатных бабочках : ) У Набокова не было никаких сентиментальных чувств, связанных с Берлином, ну вот не было. Все его отзывы о Берлине — негативные, не сказать больше. Поэтому образ Набокова, который вдруг начал «сентиментальничать» о Берлине, идя по ненавистным ему улицам надоевшего города был бы фальшивым (по моему личному мнению). Тогда бы в рассказе не было бы и намека на надежду, и Алика бы не вернулась к скамье. (Это, кстати, был один из вариантов, но мне тоже хотелось «посентиментальничать»!)
      Отношения с Верой Слоним были далеко не безоблачными, особенно в Берлинский период. Недаром она уничтожила всю свою корреспонденцию к Набокову и до конца дней не признавала в интервью его очень серьезный роман с Ириной Гуаданини, которой он писал очень откровенные письма (где признавался в многочисленных аферах-однодневках в Берлине). Кстати, роман «Дар» (где Зина — это Вера) он писал как раз в разгар своей любви к Ирине. Вот пойди пойми этих писателей!
      Вера была настоящей подругой, в Берлине она работала, практически содержала их, в США — печатала тексты, была его водителем, ассистеном. Любому писателю можно только пожелать такую жену! В последние десятилетия у нее был абсолютный и полный контроль над его жизнью: лови бабочек и пиши! И за это он ее боготворил. Но вот «сентиментальничал» ли?
      Но это мое понимание.
      Спасибо еще раз за внимательное прочтение, и за комментарий!

    2. «…мне в нем все близко и знакомо: я и диплом по Набокову когда-то писала (именно по берлинскому периоду), и в Берлине чуть-чуть жила, и даже на курсы немецкого там ходила…» Очередное проявление мистического на конкурсе!

  6. Прочитала рассказ «Весна» — восторг! Задумалась — что в нем? Сюжет минималистический, герои, лично мне, мало интересны. От чего же восторг? Практически следом за «Весна» прочитала образцово-показательный рассказ о любви «Черные снежинки, лиловые волосы». Эффект ровно такой же. Сюжет о гитаристе Витюше, рэкетире и Ксюше. Сами персонажи «простые». Я всегда любила книги и фильмы, в которых сама проживала жизнь героев, на месте которых мне бы хотелось оказаться. Здесь же – нет, спасибо, такую жизнь не хочу. А между тем, буквально после первых строк рассказов — волнение, в середине – лишь бы ничто не помешало мне сейчас дочитать до конца, учащенное сердцебиение и зависание (простите мне это слово) минут на 20 на последней фразе.
    Спасибо авторам за эти эмоции! Сила Вашего слова восхищает и вдохновляет!

    1. Мария! Спасибо Вам за прочтение, рада, что смогла доставить Вам удовольствие!

      1. Олег, солидарна с Машей про ваши «Снежинки». До сих пор самый любимый!

        1. Упс, отчего-то назвала Марию, совершенно незнакомого мне человека, Машей. Это всё весна! Весна и любовь в ваших «Снежинка»! Невольно сокращаются дистанции. :-) *

  7. Поздновато я заглянула в рассказ, но однозначно — не зря.
    Никогда не читаю отзывов прежде оригинала, чтобы не оказаться невольно ангажированной или манипулируемой. Но теперь остаётся лишь присоединиться к тем, кто похвалил текст. Признаться, меня тоже сперва обескураживало обилие скобок и буквально немецкая точность подаваемой в них дополнительной информации. Но происходило это ровно то того, достаточно скорого момента, когда я поняла, что всё работало на текст, потому что рассказ этот — о Набокове (последний абзац подтвердил мои догадки, а комментарий автора окончательно развеял остатки мистического тумана, и этого даже немножко жаль). Получилось некое подражание или даже посвящение Набокову. А, может быть, и то и другое. Но сделано это очень достойно и талантливо.
    Удачи на конкурсе!

  8. Весна любопытная. Зарисовка с привкусом Набокова. Два субъекта повествования – это путь, которым стоит прогуляться по весеннему Берлину.
    Берлин не банален. Украшает историю.
    Сам герой – преподаватель несколько кастрирован.
    Не хватает ему именно набоковского ума.
    По замыслу герой должен иметь нечто общее с героями Набокова. Ему бы добавить тонкого извращения, но он вышел немцем.
    Он ее узнал… Можно было дожать момент узнавания героини в фантазиях учителя, но более зрелых и мужских.
    Одеяло существенно перетянуто на героиню. И с Набоковым перебор, его можно было пустить аккуратнее. Тоньше. Не через названия книг и фасада дома, а через позы и героя, который терпеть не может Набокова.
    Сильная сторона – дух Берлина. Велосипед. Есть много романов с героями, которые читают и бродят по городам. Вирджиния Вульф – здесь первый ассоциативный ряд после Набокова. Но до потока сознания не дотянула, хотя явно пыталась.
    Получилась Амели (героиня одноимённого фильма), а не Лолита.
    Бабушка искусственна. Лишняя реальность из Ташкента.
    Возраст трудно понять девочки.
    Должен был учитель ее чем-то зацепить. Глазами, которые – по телу, или ещё чем-то… Игра в одни ворота почти до конца.
    Некоторые предложения имеют странный порядок слов. Неряшливость есть какая-то. Хотя именно она выдает современный стиль письма.
    Возможно, автор немного иностранка уже.
    Бабочка в начале – явное указание на близость героя к Набокову. Но герой больше в традициях романтизма. Поскучневший Вертер.
    Тому подтверждение – музыкальный кусок. Двоемирие.
    А вышел по факту трусливый зануда. Похожий на моего одноклассника. Наверное, у всех был такой одноклассник.
    Фантазии героя ночью – это вообще романтизм чистой воды.
    Но не хватило притяжения. Их не тянет друг к другу. Герой просто мечтает о любви, как обычный пенсионер. А героиня зациклилась на книгах Набокова, на обложках…
    Много названий и латиницы, которые выдают в повествователе филолога, но одновременно передают трагедию языка… Человек мыслит с переводами. Потоки мыслей, но на каком думает – непонятно. Мотив конфликта двуязычия мелькает в отношении к Набокову, в дискурсе его текстологические проблем.
    Между берегами… Уже наверняка перевела текст на английский. Там он лучше будет. Не надо маяться с английскими вставками – когда героиня пришла в аудиторию. Мир Берлина на английском языке может зазвучать вполне достойно.
    Теперь – кто герой? Автор пытается представить его… Ему весну организовать. Девочка, по сути, сама весна и есть… Набоковская весна в Берлине. Но перехода за пределы семантического поля не происходит.
    Вот пошёл бы в финале к поэту, напился бы с ним, поговорил бы о бабах, а утром купил билет в Россию…
    Выставить его главным героем истории. Его, типа почти Набокова…
    Учитель-зануда-мечтатель-Набоков – главный герой истории, живущий в Берлине, но будто и не в Берлине.
    Более дотошный критик, чем я, мог бы проанализировать этот текст через описание мотивов… Мотивную структуру.
    Набоковский комплекс.
    Комплекс мотивов русской истории.
    Комплекс мотивов романтической природы.
    Берлинские…
    И связки между ними.
    Именно связки и неувязки между комплексами мотивов, скорее всего, продемонстрируют недоделанность истории и одновременно вскроют внутренний конфликт самого автора.

    1. Андрей, спасибо за прочтение и за отзыв! Герой не должен был быть Набоковым или набоковским героем, он был именно самим собой — застенчивым, нерешительным, но все-таки немцем-преподавателем, и романтика его немецкая. Сам Набоков и его герои (ну, кроме Лужина) не растерялись бы! А Алика Вольфганга просто-напросто боялась, так как он напускал на себя чрезмерную строгость. Оба героя очень разные, но по сути они похожи, в своем уходе от реальности, от бытовых ситуаций, они немного «застряли» в своих мирках, но им там хорошо и в одиночестве. Это два немного странных человека, два чудака. Вольфганг не мог пойти напиться с другом-поэтом и потом рвануть в Россию — это порывы не немца-педанта! (Заметьте, он другу даже об Алике не рассказывает). Конечно же это было бы может быть и смешно, но фальшиво и не соответсвовало бы характеру героя, который состовляет списки и любит правила!
      С потоком сознания очень сложно в повествовательном относительно коротком рассказе, легко может унести в жанр новеллы или романа.
      На английский этот рассказ не переводила, но у меня есть книжка других рассказов о Берлине на английском. Город такой, очень вдохновляющий, полон очень интересных и разнообразных типажей. (даже если и сам Набоков его и не любил, тут он начинал и состоялся как писатель).
      А мотив двуязычия мне очень близок, естественно. Поэтому близок и сам Набоков.
      Еще раз спасибо за внимательное прочтение!
      Ксения
      PS Я не филолог! :)

  9. Очень хочется увидеть вас среди победителей! Спасибо за чудесный рассказ!

  10. Здорово! талантливо!
    «говорил по-немецки не только хорошо, но и совершенно бесстрашно»))))))

    Эти скобки, я всякий раз веселился, встречая их. И с удовольствием читал то, что в них. Это было как подтверждение абсолютной реальности происходящего. Каждый из нас может найти такую книгу, прийти по этому адресу… и найти в энтомологическом справочнике Gonepteryx rhamni!

    Хотелось ярче Набокова в финале, и больше ДРУГОГО времени, булыжной мостовой, трамваев, ПРОШЛОГО Берлина, тогда бы девочка из 1913 года не выстрелила бы столь внезапно, для нее была бы готова сцена.

    «старые кошёлки с рекламой местной аптеки», «из-под немецкой грамматики заманчиво выглядывал Набоков», «аромат липовых аллей давно несуществующих русских усадеб» — браво!

    В 6-м отрывке вы предлагаете нам блюдо «влюбленность Вольфганга» в пережеванном виде, простите это сравнение. Неужели вы думаете, что читатель не понял, по какой причине он рад окончанию каникул? И какое ему дело до того, что думает мать, в таком-то его состоянии? «Влюбился в студентку», «нетерпение любовника» — как прямолинейно… Вот «вороватый взгляд» — это намного точнее, al dente!

    Тут, где-то на сайте, господин Чувакин сказал, что некому восстанавливать русскую литературу — не согласен!
    Спасибо, автор.

    1. Спасибо за внимательное прочтение и за отзывы. : ) Всё в точку. Да, девочка из 1913 года многих удивила своим появлением.
      Мне хотелось именно не очень много самого Набокова, он и так подглядывает сквозь строчки и даже пытался повлиять на сюжет (по «его» варианту, Алика к скамье больше не возвращается, надежды не остаётся, так как мы знаем, что Вольфганг никакого письма никогда не напишет и вернётся в свою преподавательскую рутину), но я заставила Алику всё-таки поехать туда снова, и «сам» впал от этого в «сентиментальничество» и ностальгию. Конечно, нам всем бы хотелось с ним подольше посидеть на скамье, хоть и на литературной. Это да. Но это была история Вольфганга и Алики, и её все-таки написала я! :)
      А Вольфганг, вообще-то, немного…тюфяк, он так мучил Алику, что мне немного захотелось насладиться его томлениями (про парфиновые свечки-ноги, кстати, тоже оттуда), но я, видать, немного переусердствовала).
      O, какой шикарнейший комплимент в конце!
      Спасибо и вам, Даниил, за чудесный, волшебный рассказ (но я вам сейчас под ним сама напишу).

      1. «Нам всем бы хотелось с ним подольше посидеть на скамье…» — ИМЕННО! не дали… :)
        Пишите! Творческих успехов, Ксения!

        1. Cпасибо! И вы пишите. Успешно, много и прекрасно! НЕ писать, мы все собравшиеся тут, по-моему, не можем. И это очень и очень хорошо.

  11. Ксения, прекрасно! Пишите больше! Желаю вам читателей и издателей!
    Почему — то, все про эти скобки говорят, словно не о чем больше. Вот и мне, похоже, придется: Это очень стильно. О скобках все.
    Теперь без скобок и кавычек: Захватили, увлекли, погрузили. Иногда : «скупая просится слеза»
    Прочитал и захотелось еще. От Вас от Набокова, от весны.
    И еще желаю вам редактора, как этот ваш Вольфганг: строгого и трепетного.
    Эх, покритиковать бы, пристроится с боку к прекрасному. Но не буду паразитировать.
    Вы пишите, мы читать будем!

    1. Спасибо вам большое за прочтение и за отзыв. :) Редактор нужен, ой, нужен. Знаю. Внутренний иногда подводит, да и не хватает его. А вы покритикуйте, пожалуйста, на критике можно многому поучиться, без неё не видно, где пробелы или перегибы. Часто, «влезая в сюжет» и увлекаясь именно рассказыванием и описаниями, увязают мои «писательские лапки» в этой сладостной патоке, и не видно, что лишнее, а чего не хватает. Иногда только через пару лет видно, да и то… : ) Спасибо еще раз!

      1. Ксения, я тоже считаю, что критика автору полезна. А отзывы — приятны. Но вот что удивительно: я написала своё мнение под каждым здешним рассказом, а по поводу моего рассказа отозвались только четыре автора (и, кстати. вам среди них не было))

        1. Дорогая Инна! Я ничего не написала о Вашем рассказе, потому что это рассказ стоит в этом конкурсе особняком. Это — особенный рассказ, и мои реакции были не так однозначны, как в моих остальных комментариях ( а я прочла все рассказы на конкурсе, и написала только тем, кто вызвал однозначные реакции, я не считаю этот конкурс платформой вычуриться в своих метких критических замечаниях. В нескольких рассказах я высказалась, но там не было сомнений и не было многослойности впечатлений. Я читаю ОЧЕНЬ быстро, впрочем как и пишу (и иногда действую), но я ваш рассказ бьет по тормозам уже почти с заглавия. И это хорошо. Но я наверное лучше вам под ним напишу.

      2. Эх, Ксения! Критика полезна — это правда. Даже самая глупая. Если не заниматься самобичеванием и другогообличением :-), то можно что-то подчерпнуть, забыть, и идти дальше.
        У меня только одно предложение: возьмите красный карандаш и жгите им свои строки нещадно. И только те, за которыми стоит прыгнуть в огонь пусть остаются обожженные, но любимые, но «никому не отдам».
        Может так как-то. хотя…

        1. Да, это есть. Эффект Томаса Вулфа, Томаса Манна, Пруста (я не замахиваюсь, просто констатирую!) — многословие, унос в другой мир, когда иммерсия такова, что готов(а) хоть обивку стула описывать страницами. Потому что стул этот есть, стоит, никакого отношения к сюжету не имеет, никто на него не сядет, но все равно, вот он, красавчик, сияет (и сокровищ в нем литературных тоже нет, кстати), но как живописец (или в моем случае, очень живо писец), стул попадает. Стул потом надо вырезать. Вычеркивать. Но он все равно там стоит. У меня в голове, когда перечитываю. Без стула там никак. :) и нужен редактор, который этот стул вынесет. И особенно из короткого рассказа. (Сюжет фильма «Гений». До сих пор непонятно, изуродовал ли многомиллионные словоисплескания Томаса Вулфа этот талантливый редактор или нет. От этого несогласия существуют оба варианта книг: редактированный читают охотнее! Но мне, как словоисплескателю первый просто в радость.)

          1. Хочу стул! Стул не надо, стул не жгите, стул пусть стоит верный, облезлый с кривыми ножками, темнокожий, как старый дворецкий. (Я ж говорил, что хочется к таланту с боку пристроится, сесть на краешек этого вашего стула)
            Стул — «сюжет для небольшого рассказа» «Его величество стул» ;-)

            1. P.S. Перед господами Томасами и Марселем у вас огромное преимущество. Вы живы. Можно замахиваться. Им все равно, а нам радость!

              1. Да, замахнусь на них стулом! Мы живы, а это очень и очень радует. Спасибо вам за поддержку!

      3. Через пару лет, ладно. А вот через десять… нет ли страха схватиться за голову и воскликнуть: боженька праведный, что ж я тут понаписал! У меня — есть.
        А вдруг повезет, и мы спустя годы приятно удивимся: неужто это я написал?)))

        1. И только по этому я, лет ДЕСЯТЬ назад, удалила зачаточный профиль на Проза.ру.
          Этот страх должен быть всегда, но истоки его я предпочитаю держать в столе. Мы, спустя годы, удивляемся многому — о, неужели я этот стишок о елке написал в семь/пять/три — но хотелось бы удивиться в настоящем чем-то более близким (елкой, той же, например). Или просто перечитать с удовольствием и удовлетворением свое — мы все это делаем.. Мы все несколько Нарциссы. Это, конечно, в идеальном варианте. Мы никогда не достигнем совершенства. Оно незконченно. Поэтому в силу вступает непереводимый Sehnsucht. И если подует благожелательный ветер (не Вертер! нет, это вдохновение), я следую ему. Почему бы и нет? Но топиться в собственном отражении? нет нет и вам не рекомендую!

    2. Вы поглядите! некоторые критикуют и не задумываются, имеют ли они на это право. А господин Городской читатель не желает паразитировать, «пристраиваться к прекрасному».

      Я вам благодарен, пожалуй.

  12. Вижу по дате публикации, что обсуждение давно не актуально, но раз есть возможность высказаться, почему бы и нет?

    Меня скобочки смутили только в самый первый раз, а дальше воспринимались как прием и не напрягали. С Набоковым не проассоциировала, к стыду своему, а вот в образ героя-педанта легло отлично.

    Немножко редактуры бы не помешало, но всё главное уже есть: герои живые, история увлекает, и атмосфера чудесно передана. С удовольствием бы почитала еще что-нибудь у вас.

    И поздравляю с победой в конкурсе!

Добавить комментарий для Ксения Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.