Подбрось до Олимпиады-80!

Старые фотографии, детство, юность, молодость, фотоальбом, воспоминания, ностальгия

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

 

Я узнал его сразу. У меня вылетело:

— О, ты совсем не изменился!

Встречая того или иного знакомца, спутника былых времён, мы часто произносим эту фразу. Не придавая ей буквального значения. Мы меняемся. Исключений это правило не знает. И чем старше мы становимся, тем отчётливее отпечатывается на наших лицах безжалостное, поедающее плоть время.

Но как быть с тем, что Антон Макаров, мой одноклассник родом из СССР, не изменился ни на йоту? В прямом смысле.

Я не видел его с прошлого века. Больше двух десятков лет. Состарься он, отпусти бороду, облысей, обзаведись тройным подбородком и очками — я б, пожалуй, не узнал его. А тут — будто распахнулась дверь в минувшее. Словно открылся вход во дни нашей общей молодости.

На пороге двухкомнатной квартиры, где во времена оные жили Макаровы, папа, мама и школьник, а позднее студент Антоша, меня встретил тот самый молодой человек, с которым я дружил когда-то. В девяносто седьмом мой приятель, которому рамки местного бизнеса мешали распрямить крылья, подался в Москву. С остатками века выветрилась и наша дружба. В Сибирь Антон вернулся меньше трёх лет назад, когда умерла его мать, а следом, с малой паузой, в края небесные отбыл и отец. Эту часть своей биографии друг юности выдал мне по телефону. Звонил он, кстати, в редакцию. Видимо, кто-то подсказал, где я работаю. Я спросил, почему он не обнаружил себя раньше. Вместо ответа возвращенец поклялся рассказать нечто невероятное. И показать. Я и фотокамеру захватил. Мыльницу. Настоящий фотокор в газете один, в фокусе его объектива партия да слуги народа; на мелкие репортажи и очерки он не ездит.

— Ещё как изменился! — сказал Антоша звонким тенором из прошлого. — Только изменился дважды. Проходи, Коля. Чайку отведаем, шоколад преломим. Ты тоже изменился. Но в одну сторону. А я — в обе. Сходил туда и обратно.

Он указал мне на табуретку с пожелтевшими ножками, изделие социалистической эпохи.

— Ты не рекламу часом затеял провернуть? — спросил я первым делом. — Смотри, у нас с этим строго.

— Я не дистрибьютор, Коля. — Он выговорил трескучее словцо с усмешкой. — И не намерен отнимать твоё время понапрасну.

Засипел на плите чайник. Я с удивлением вспомнил это сипенье с потрескиваньем, звук накалившегося железа, передающего тепло воде. В эпоху многоваттных электрочайников и микроволновок люди позабыли о неторопливых домашних звуках. Я поймал на себе взгляд Антона. Глубокий, проникающий в желудок, залезающий туда, как зонд.

— Деньги у меня есть, Коля. Я мог бы безбедно жить в Москве. Однако продал бизнес и вернулся. Выгоды я не ищу. Я нашёл кое-что другое. Я, Коля, открыл секрет вечной молодости. Гипербола! Не вечной, но очень долгой. Очень, очень долгой… И заодно секрет долголетия. Два в одном, как сказали бы в рекламе.

— Это ты о себе? — вставил я. Скепсис — основное оружие журналиста. Наврут репортёру с три короба, а он за враньё отвечай! — Вечно молодой? Супер-пупер выглядишь? Что в том невероятного? — Я поправил очки. Никак не соберусь заказать оправу получше, уж больно эта ползучая. — У нас в редакции Таня Милютина такая работает. Корректорша. Так она в свои сорок пять выглядит на тридцать. Ну, на тридцать плюс морщинки. Есть натуры такие — девочками остаются чуть не до старости. Хорошо сохраняются. Природа счастьем таким одарила. Ну а ты у нас красавчик мужеска полу.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

— Трудно поверить, понимаю, — сказал Антон, наливая в чашку кипятку из потемневшего зелёного чайника, который был моим ровесником, а то и постарше.

Шелестя фольгой, он развернул плитку бабаевского шоколада.

— Сейчас ты покажешь мне портрет, который стареет место тебя, — предположил я.

— Ничего общего с сочинением Уайльда моя история не имеет. И вообще с мистическим романтизмом, сказками и фантастикой. И психушкой тоже.

Он уставился на меня так, будто я планировал вызвать психбригаду. В желудке снова шевельнулся зонд. Не взгляд, а язва! На губах Антона мелькнула и погасла улыбка. Он достал из кармана рубашки паспорт. Обыкновенный паспорт гражданина Российской Федерации.

— Открой, — попросил. — По закону паспорт меняют в сорок пять лет, ты знаешь. На фото мне сорок пять.

С цветной фотографии тоскливо таращился обрюзгший мужик, выглядевший на все пятьдесят пять. С многослойными мешками-синяками под глазами, глядящими подслеповато, с одутловатой физиономией цвета паспортной обложки. Из условного центра физиономии торчал припухший нос. Головёнку украшали редкие прилизанные, как бы приклеенные на плешь волосики, росшие с тою же частотою, как зубья у гребёнки. Плечи в кадре перекосились, одно ниже другого. Как будто перед походом в фотоателье мужик брёвна таскал.

Типу на снимке впору было составлять завещание.

Я взглянул на Антошу. И слюна застряла в горле моём.

Паспорт я рассмотрел в очках и без таковых. Степени защиты проверил. Вроде бы настоящий. Прочитал на странице Ф. И. О., дату рождения, дату выдачи. Макаров Антон Леонидович. Тот самый Антоша.

— Разительный контраст, да? — Он забрал паспорт. — Документ! С ним не поспоришь.

— Ну, допустим, я в твоё внезапное помолодение поверил… А как же тебя пускают в поезда и самолёты? При посадке сличат и скажут: не тот!

— Билетов я не покупаю и уезжать отсюда не хочу. И никогда не захочу. Никогда, Коля. — Он вынул из кармана другую книжицу. — И второй документ. Который, как тебе известно, во многих случаях заменяет паспорт.

Он подал мне военный билет. Тёмно-красного советского цвета. У меня такой же имеется.

На матовом чёрно-белом снимке застыл восемнадцатилетний молодец, отличавшийся от нынешнего Антоши лишь налётом юной грусти, впалыми щеками и обритой черепушкой. Забрили нас обоих в июне 1988-го, после первого курса университета. Отправили в разные округа. Военные чиновники и «покупатели» команд на просьбы призывников чихать хотели. Всю службу мы переписывались. Письма в конвертах без марок, с треугольными штемпелями летели с одного края Родины на другой. Отпустили меня и Антошу из армии в августе 1989-го. Накануне тов. Горбачёв подписал указ, касавшийся студентов вузов. Идите, мол, учитесь. Потому полных два года мы не отслужили.

— Ладно, — сказал я. — Валяй, зачем звал.

— Осмотрись для начала, — предложил бывший одноклассник. — Помнишь, как пел Тальков? Спешка нужна при охоте на блох.

— Антоша, ты и вправду дважды переменился! Молодой, ты всегда спешил. Был активный, как комсорг. Только дела тебя привлекали не комсомольские… Носился по городу, звонил кому-то, встречался, договаривался, доставал, покупал, продавал. Не человек — ветер. Остепенился с годами?

— Сформулирую иначе: с вещами, — загадочно возразил он. — Живу без суеты. Не поверишь — книги каждый вечер читаю.

Я съехидничал:

— Ясен пень, без суеты! Когда денег полные мешки, зачем суетиться?

Он одарил меня своим колючим взглядом.

— Мешки денег! Ты ведь этого шаблонного суждения не разделяешь. Давай-ка я повторю: осмотрись сначала. Это не жильё миллионера.

Угловатый холодильник «Свияга» за моей спиной тарахтел чуть тише мотоцикла «Урал». У меня у самого на кухне почтенного возраста «Бирюса», пережившая пару переездов в горизонтальном положении и одно падение, но и она так не пыхтит, как этот старикан. На стене под потолком выстроились шкафы серенького кухонного гарнитура с красными часиками и таймером на панели. Любили в социалистические времена всё красное. Югославская электроплита «Gorenje». С такими плитами этот девятиэтажный дом восемьдесят шестой серии и сдавался. У мойки стиральная машина «Вятка-автомат».

— Как в начале девяностых, — сказал я. — О, и «Сириус»!

— Его в восемьдесят пятом отец купил.

На открытой полке углового шкафчика желтел пластмассовой решёткой радиоприёмник «Сириус-202». Антоша утопил одну из программных клавиш. Щелчок клавиши словно включил прошлое: на миг я вообразил, как диктор размеренно, с паузами объявляет концерт по заявкам радиослушателей, который начинается с песни «Крыша дома», передаваемой по просьбе механизаторов села Упорово… Контраст между иллюзией и действительностью оказался велик: затараторила капиталистическая реклама, отчего я подпрыгнул на табуретке. Заметив мою реакцию, Антон радио выключил.

От «Сириуса» тянулся короткий провод к выступающей круглой розетке.

— Я и не знал, что радиорозетки работают.

— Работают, товарищ корреспондент. Вот бы передавали советские программы! Может, маркетологи когда-нибудь додумаются до этого. На волне ностальгии за трансляцию советских программ люди бы платили.

— Пока маркетологи додумаются, советские поколения вымрут, — сказал я.

— Трансляции возможны и потом. Создать специальный канал и назвать «На исторический волне». И крутить без конца, повторять программы и песни двадцатого века.

— В тебе не умер предприниматель.

— Не умер. Но главная, ведущая цель у меня иная.

Я глотнул чая. Чай остыл. Антон тоже глотнул.

— Я подолью кипятка, — сказал. — Стоп. Есть идея получше.

Из холодильника Антон достал тарелку.

Я смотрел на тарелку и на улыбку Антона. Чуть косоглазие не заработал. С моим астигматизмом это запросто.

— Пирожные-картошки, — сказал я.

— За разговором о картошках я и забыл! В кулинариях до сих пор их делают, Коля. Только вкус не тот. Эти я приготовил сам. Рецепт нехитрый.

Звякнув дужкой, Антоша поставил на стол трёхлитровый бидончик. И пару кружек. Голубых кружек с грибником, зонтом, дождём и барбосом. Эмаль у них кое-где отбилась. Палец мой, обнявший ручку, живо вспомнил давнее ощущение.

Антон снял с бидона крышку.

— Ох, — сказал я, — сколько часов мы отстояли в очередях за молоком!

— Ты не думай, Коля, что я погрузился в ностальгию. Нет. Здесь царит магия. Магия вещей.

Я сидел на советском табурете, запивал молоком пирожное-картошку, точно такое, какое продавали в кулинариях при Брежневе, Андропове, Черненко и Горбачёве (до дефицита, ясен пень), и смотрел сквозь линзы сползавших очков на молодого Антошу, явившегося из пограничья восьмидесятых и девяностых. Я пил из той самой кружки, которую Антоша неизменно ставил передо мной в годы юности. Хотел, чтобы друзья пили из одинаковых кружек! Холодное молоко касалось моих губ, и я погружался в водоворот иллюзий. Память зашвыривала меня то в старшие классы школы, то в студенческую пору, то в девяносто третий и девяносто четвёртый, когда я работал в первой независимой коммерческой газете в городе, где печатали криминальную хронику, сатирические репортажи, спортивные, культурные и контркультурные новости, голых девок, фантастические гороскопы и безумные частные объявления, и за самое безумное редакция выдавала автору три литра пива.

— А печенную колбасу помнишь, Антоша?

— Придёшь в другой раз, угощу.

— Магия вещей, — сказал я. — Молодильное пирожное.

— Пирожное не молодильное. Молодит магия вещей. Для помолодения её достаточно. Именно для помолодения. Не для омолаживания. Я не о косметологических процедурах говорю, а о способе достижения сверхдолголетия.

Я выложил на стол диктофон.

— Будем записывать?

— Записывай. Почему спрашиваешь?

— Во-первых, спрашивать положено. Во-вторых, ты сказал: секрет.

— Я говорил о раскрытом секрете вечной молодости. Молодость и магия вещей — открытие, которое я хочу отдать людям. Я не делаю из этого тайны. Сейчас я расскажу, как я неожиданно сделал открытие и помолодел, а затем устрою тебе экскурсию.

Я сидел на табурете, а он расхаживал по кухне — три шага к окну, три обратно, особенно не разгуляешься, и рассказывал свою историю.

Решающий поворот в судьбе Антона Макарова открылся за смертью родителей. До этого Антон вовсе не планировал покидать стольный град Москву. И не подозревал, что у него, как у Льва Толстого, обозначилась вторая половина жизни.

Доктора поставили матери Антона онкологический диагноз. Сказали, пациентка и недели не протянет.

— Болезни приходят без спроса, подтачивают, отравляют организм тайно, наружу из подполья выскакивают в часы своего триумфа. Мама прожила всего двое суток. Я прилетел уже на похороны. Эх, Коля: я довершал сделку в Москве! Мог бы бросить проклятую торговлю и вылететь днём раньше. Казню себя и буду казнить ещё лет двести.

— Сколько-сколько?..

— Отец ненамного пережил маму, — видимо, не придав значения моему восклицанию, продолжал Антон. — Человечеству ядерная или химическая война не нужна — всех сожрёт рак. Впрочем, спасение есть…

— Ты что такое открыл, Антоша?

Он поднял руку, призывая меня помолчать. Отпил из кружки.

— Похоронив обоих, я затосковал. Вот хоть в петлю лезь — чёрная, непроглядная тоска. Словно зовут они оттуда. Договорить недоговорённое. Я же с ними мало общался, Коля. А виделся и того меньше. Прилетал пару раз. На юбилей отца и потом матери. Утром — обратно. Столичная жизнь, суета, бизнес, конкуренты, товары, деньги. Живёшь нелепой надеждой: вот-вот настанет день, когда дела закончатся, все переделаешь. Истина в том, что они не закончатся, а закончишься ты.

Но без этих самых дел в пустой родительской квартире я затосковал. Если разобраться, то не без дел, а без родителей, однако их не вернёшь, а бизнес существует, и им можно занять голову. Удрать от тоски.

Решено. Такси, аэропорт. Лечу в столицу. Но уже в самолёте понимаю: вернусь.

И не просто вернусь. Останусь. Насовсем. В родительской квартире. В своей квартире. Не покину её. Наоборот: покину Москву!

Сделал я вот что, Коля. Самолёт приземлился во «Внуково», я добрался до офиса и занялся безотлагательно продажей бизнеса. На меня смотрели как на ненормального. Человек продаёт процветающий бизнес… Избавившись от компании и от московской квартиры, я испытал незнакомое доселе облегчение и вернулся. Вернулся домой.

— А тоска?

— Вот. В родительской квартире я вновь погрузился в тоску. В чёрное уныние. Что скрывать: жить не хотелось. Но и уходить из жизни, не попрощавшись с прошлым, тоже не хотелось. Ты никогда не испытывал похожего ощущения?

Я помотал головой. Я на жизнь стараюсь смотреть повеселее да попроще. Забавно, но Антоша в юности смотрел на жизнь именно так. Зато я в молодые годы так не умел. Сложно мне жилось. Меня находили нудным типом. А теперь мы с Антоном будто характерами поменялись.

— Я разбирал вещи, смотрел альбомы с фотографиями. Крутил старые пластинки. Я высыпал из мешочка бочонки лото, играл сам с собою в шашки. Любили мы когда-то с отцом стратегическое искусство прорыва в дамки!.. В папкином гараже томились с приспущенными камерами «Жигули» шестой модели. Ты на ней катался. Моя первая машина! — Его голос наполнился теплотой. — Взял её в девяносто втором, с рук. Почти новая была, тридцать тысяч пробега. После моего коммерческого переселения в Москву на «шестёрке» какое-то время ездил отец. До тех пор, пока тросточкой не обзавёлся. Машину он законсервировал. Я езжу сейчас на ней, «Ауди» продал. Не верится, да?.. В гараже много чего сохранилось с прежних времён. Ты знаешь, что прошлое имеет запах? Настоящий уют создаёт именно он. Я подержал, обнял пальцами папин инструмент: молоток, ножовку по металлу, отшлифованные его руками, отвёртку с наборной ручкой, постоял у верстака, вдохнул смешанный дух металла, масла, бензина, земли и досок. Из гаража притащил домой зелёный чайник и бидон. Я пил молоко из голубых кружек, с которых у краёв скололась эмаль, обнажив первозданную черноту. В квартире отыскались видеомагнитофон «Электроника» и немного кассет — со старыми американскими боевиками, от «Красной жары» до «Рэмбо». Неосознанно я погрузился в мир старых вещей, Коля. И мне полегчало. Тоска пошла на убыль, как вода в ванне, когда пробку выдёргиваешь. То был первый эффект, знаменательное проявление магии вещей. Об этом я тогда не задумывался. Но с жизнью расстаться уже не хотел. К бизнесу я охладел совершенно. Сама мысль о возвращении в Москву (звонили, звали) внушала мне отвращение. Я отключил московский телефонный номер и вместо бизнеса занялся собиранием вещей. Вещей из семидесятых, восьмидесятых и девяностых годов. В основном восьмидесятых и девяностых. Из поры юности и молодости. Раннее детство, первоклашка с гладиолусами, прописи и таблица умножения меня, как ты понимаешь, не волновали.

С каждой добытой, восстановленной, отремонтированной вещью, возрождённой вещью моё увлечение росло.

Летели недели, месяцы. Всегда кажется, будто открытие совершается быстро: озарение, эврика! В один прекрасный день в моём сознании сложилась цельная картина. Я ещё не совсем верил в магию вещей — был где-то на полпути к вере. Я систематизировал наблюдения за вещами и за собой. Я подолгу простаивал по утрам у зеркала, фотографировался и вёл записи, к которым прикладывал снимки. Спустя два года я точно знал, к чему пришёл и к чему иду. Я, Коля, открыл эффект, о каком, быть может, никто в мире и не подозревает.

За неполных три года я собрал множество вещей. Обстановка в квартире почти целиком воссоздаёт нужный мне отрезок времени. До мелочей. Даже белый овальный номерок для входной двери, изначальный, заляпанный малярами коричневой краской, я отыскал в гараже. Дверь в девяностых годах по тогдашней дикой моде мы заменили на стальную. Сверлить полотно я не стал; прилепил номерок на клей.

— Не обратил внимания, — признался я.

— Где же твоя наблюдательность, товарищ журналист?

— Кому в наше время нужна наблюдательность? Всё наспех, Антоша, всё на коленке.

— Спешим к могиле… Я вот что скажу: магия вещей меняет человека не только снаружи. Под этим покровом, — он постучал пальцем по черепушке, — тоже многое меняется. Причина не в прожитых годах. Причина в магии вещей.

— Служение вещам не терпит суеты?

Я допил молоко, казавшееся необыкновенно вкусным. Доставленным из прошлого, где химии было меньше.

— Подкрепились — пора на экскурсию! — сказал Антон.

Начали мы с комнаты, которая считалась гостиной.

Чего тут только не было!

В баре «стенки» теснились бутылки «Русской» и «Пшеничной» с «бескозырками» на горлышках, «Еревана», «Белого аиста», «Бочю» и «Старого Таллина», бальзама «Рижского» и «Солнечного берега».

В нише рыжел боками «Арктур-004» — электрофон ископаемого вида, обшитый в деревянном советском стиле досками-панелями, аккурат под полированные «стенки» начала восьмидесятых годов. Пластинки в конвертах: «Песняры», «Сябры», «Здравствуй, песня», Муслим Магомаев, песни Александры Пахмутовой, ансамбль «Синяя птица», Жарко Данчо, Мирей Матье, «Баллады и песни» Высоцкого… Это, ясен пень, слушали старшие Макаровы. Кое-что покупали и для мальчика Антоши: например, музыкальный спектакль «Маша и Витя против «Диких гитар».

Антон отпирал дверцы, отодвигал стёкла, показывал горчичники, банки, пузырьки от советских капель, пожелтевшую бумажку таблеток от кашля, электрогрелку, самодельный кипятильник для ванны, потускневшие наручные часы «Победа», полученные когда-то мечтавшим о подвигах Антошкой в подарок от деда-ветерана, гранёные стаканы и стопки, сервиз из Гусь-Хрустального, пиалы из Пятигорска, баян «Восток» в чемодане (Антоша проучился года два в музыкальной школе), фотоальбомы в малиновом бархате, набор пластмассовых шариковых ручек в чехле (синяя, красная, зелёная) ценою 1 рубль 5 копеек, советские деньги, монеты и банкноты, первые купюры рыночной России с бешено менявшимся номиналом: пятьсот, тысяча, пять, десять тысяч…

Ходили мы по истончившимся коврам и синтетическим ковровым дорожкам из прошлого века. Поскрипывал под ногами паркет, уложенный строителями девятиэтажки в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году. Олимпийском году. Спортивная тема была столь популярна, что и улица получила название Олимпийской. Я написал: ходили? Я выбрал чересчур подвижный глагол. Мы не ходили, мы пробирались узкими тропками, кое-где протискиваясь, будто между сосёнками в чаще. С непривычки я хватался за предметы, за коробки, что-то похрустывало, и проводник мой вздрагивал и оборачивался: «Осторожно!» Тропы вели к свободной полосе у «стенки», к дивану, креслам, телевизору, на лоджию, в прихожую и в спальню. Место цветов на подоконниках тоже занимали вещи в коробках, коробочках и открытом виде. Голоса наши глохли, вязли в комнатах. Изоляции Антонова жилища позавидовали бы студия звукозаписи и танцевальный зал.

Квартира напоминала бы музей, если б в ней было где развернуться экскурсоводу и группе туристов, пожелавших ознакомиться с экспозицией. Чтобы выложить, выставить экспонаты, организовать выставку как положено, хозяину потребовалось бы комнат десять общей площадью со школьный актовый зал.

— Я подумываю приделать к стенам полки. На кронштейнах. Как в гараже. — Антон говорил абсолютно серьёзно. — Часть вещей с пола убрать.

В спальню он повёл меня за руку, как ребёнка. Приходилось передвигаться подобно коню на шахматной доске.

— Узнаёшь мебелину?

От двери до угла вширь и ввысь раздавался корпусный набор из выпирающих тумб, вместительного книжного шкафа и вертикального отделения для костюмов. Туда, помню, Антоша убирал школьную форму.

— Та же мебелина?

— К сожалению, такая же. По фрагментам собирал. Верхние и нижние секции приехали из разных городов. Зато большая часть книг — та же. Книги ценнее мебели. Перечитываешь и вспоминаешь… Утраченные тома я восстановил. Купил у букинистов. Одноклассники книги выпрашивать любили, а вот возвращать не считали обязательным, — заметил он тоном недовольного педагога.

— Зато сейчас библиотекари отправляют старые книги в макулатуру или всучивают прохожим.

— Люди не ведают истинной ценности вещей. Между прочим, влияние старых книг на библиотекарей предстоит ещё вычислить. Атмосфера библиотек располагает к долгожительству. К читателям, постоянным посетителям библиотек, это тоже относится. Рэй Брэдбери — известный пример. Сколько старых вещей, от книг и ветхих комиксов до плакатов и игрушек, накопилось в его рабочем подвале! Если б жена и дочки не выгребали из лосанджелесского дома то, что считали хламом, Рэй прожил бы лет сто тридцать. Он бы и сейчас стучал на машинке со скоростью шестьсот знаков в минуту, а дом его не снёс бы покупатель! А откуда бралась бодрость духа и тела у восьмидесятилетнего Толстого? От магии книг и вещей в Ясной Поляне! Ему ведь иные пятидесятилетние завидовали, которые уже и на лошадь не могли влезть!

Антоша открыл платяной шкафчик.

— Ух ты! — вырвалось у меня.

— Папка с мамкой сберегли, — сказал Антон с любовью.

Сказал чистым молодым тенором, и я прямо-таки задрожал, на миг ощутив себя в том августе, когда возвращался из армии с чемоданчиком, в котором лежал дембельский альбом, а встречали меня вместо цветущей сирени пыльные листья городских тополей.

На плечиках висела армейская форма младшего сержанта Макарова. Защитного цвета китель с чёрными погонами, с узкими лимонными лычками и буквами «СА». Брюки, зелёная рубашка, галстук. На полочке поблескивала лакированным козырьком фуражка.

Я уселся на диван. На стене напротив голубела океанами политическая карта мира. С громадным розовым пятном СССР. И снова свершилось мгновенное путешествие во времени: будто я, ученик класса шестого-седьмого, после школы зашёл к Антоше.

— Карта та же, — похвастался одноклассник.

По бокам от карты чернели круглыми сетками динамиков колонки акустической системы. Под картой штабельком были поставлены два катушечных магнитофона-приставки, закрытые пластмассовыми крышками.

— «Эльфы», — сказал экскурсовод. — Вильнюсские. На одной отец Высоцкого под водочку гонял, на другой я «Круиз» слушал. «Стремления наши известны: всё дальше к далёким мирам…» Серёга из десятого «Б» установил и отрегулировал стеклоферритовые головки. При Горбачёве такие чудо-вещицы запросто покупались в радиомагазинах. Катушек — полная коллекция, без изъяна. Вон, в тумбе у стола… «Свема», «Тасма», «Славич»… Люблю катушки. Это тебе не компакт-диски. Смотреть на плёнку, вдыхать запах магнитной ленты, перематывать — словно возвращаться в прошлое. Вот где магия. И пластинки, Коля. Пластинки! Тридцать три оборота, игла, шорохи…

 

Виниловая пластинка, электрофон, проигрыватель, комната

 

На пуантах, как балерун, Антоша скользнул между здоровенной тумбой и углом письменного стола. Я со своим животиком, со своею рабочею мозолью в этот поворот не вписался бы.

На столе серебрилась матово, темнела тонированным стеклом «Вега-109».

— Надёжная вертушка. — Антон погладил тонированную крышку электрофона. Другой человек так гладил бы кошку. — В Бердске делали на совесть. Не на годы, на десятилетия. Недаром машинка со знаком качества. Вчера крутил «Зодиак». Слушал молодого Лусенса. В полутьме. Включил вон настольную лампу — под её свет когда-то уроки делал, — и наслаждался. Эффект погружения в прошлое. Перемещения. И жизни там, в прошлом, году этак в восемьдесят втором, третьем. Слушал — и боялся помолодеть лет до тринадцати.

— Тогда соседи участкового бы вызвали, — сказал я.

Антоша печально улыбнулся.

— Не хотят люди верить чудесам. Упорствуют не там, где надо.

С подоконника свешивала гибкую шею настольная лампа. Белая краска на деревянной плите подоконника потрескалась, обнажив щели между досками. Антон мог бы ошкурить, зашпаклевать трещины и всё покрасить, но я понимал, почему он тянул с этим.

— Все поменяли окна, а я живу со старыми. Двадцатый век. Двадцать первый сюда допущен в минимальной пропорции. Родителям почему-то не было дела до окон — вот и славно.

На краю письменного стола высился компьютерный мини-тауэр. Немодного нынче цвета слоновой кости. Кое-как я протиснулся к Антону. Дисплей громоздкого монитора «Самсунг» закрывал защитный экран! Да, здесь царил двадцатый век.

— Девяносто пятый «Windows», — сказал Антон.

— Звуковая схема «Джунгли», — припомнил я.

— Есть запасные жёсткие диски. Запасся я и оперативной памятью, видеоплатами, дисководами. Прикупил дубликаты блока питания, саунд-бластера и четыреста восемьдесят шестого процессора. На сто двадцать мегагерц. На «мамке» такой «камень» и установлен. Мой первый компьютер, Коля. — Он любовно погладил бок системника. — Куплен в январе девяносто шестого.

— А даты? Эта, как её, проблема двухтысячного года?

— Вопрос решён в прошлом веке, Коля.

Я выбрался из комнаты, ни разу не споткнувшись и ничего не пнув. Передвижение в этой квартире любого отучит от суеты. В прихожей я с боязливостью, с замиранием сердца посмотрелся в трюмо. Нет, я не помолодел. В зеркалах отразился и Антоша. Адский контраст! Подле гладкокожего ровесника я выглядел развалиной. Так и до стресса недалеко. Внезапно я понял, отчего врачи, школьные учителя, чиновники стали казаться мне молодыми. Я показал зеркалу спину и повернулся к распахнутым дверям гостиной. Окно комнаты прикрывали велюровые портьеры. Тоже деталь рубежа эпох. Портьеры сшила на «Чайке» мать Антона. Это я точно помнил. Диван она обшила тем же велюром, раздобытым сыном по блату.

— А на лоджии что? Велик?

— Угадал! — Друг просиял. — «Салют»! Даже с катафотами. Ждал меня в гараже и дождался. Я очистил его от ржавчины, смазал цепь, подкрасил раму. Шины, разумеется, заменил. Ему место рядом со мной. Пусть живёт там же, где поселился в тот счастливый летний день… В день, когда мы с папкой привезли его из магазина «Старт».

— Катаешься?

— А то!

— А как с лоджии выкатываешь? У тебя пройти негде.

— Не выкатываю. Поднимаю и несу. Над вещами. Это ты себя ощущаешь на сорок девять, а у меня силушек и здоровья на двадцать пять.

Мы вернулись на кухню — самое просторное помещение в квартире. Антоша поставил подогреваться чайник. Я сел на табуретку. Привычным движеньем вернул сползшую оправу на переносицу. За спиной моей включился и запыхтел холодильник «Свияга». Я приметил ещё кой-какие детали. На полке углового шкафчика показывал облезлый бок сифон. Наверняка Антоша газировку делает. А над мойкой белел фильтр «Родничок». Проследив мой взгляд, друг сказал:

— Фильтр декоративный. Нынешнюю воду приходится очищать более современными средствами и способами. Между прочим, вода — серьёзная тема для долгожителей. В будущем люди станут воевать не из-за нефти, а из-за воды. Вообще говоря, в ближайшие лет сто Сибирь не должна страдать от вододефицита. У нас лучшая территория для жизни, Коля. Если исключить нашествие какой-нибудь орды… Впрочем, долгожителю следует оставаться оптимистом. В прогнозах больше статики, нежели динамики. Мало ли что случится через сто или двести лет! Нельзя и представить, как там сложится у человечества. Может, до звёзд будет рукой подать, а? Вот и тянет посмотреть! Мечтаешь заглянуть в будущее — вернись в прошлое! Чем не девиз?

Он открыл дверцу шкафчика. Две узкие полочки. Я увидел глазурованную глиняную пепельницу. Без окурков. Вскрытый блок болгарских сигарет «Ту-134». Поверх блока голубела пачка с оторванным уголком. Оттуда выглядывали гильзы белоснежных фильтров с апельсиновой каёмкой. Такую пачку, стоившую пятьдесят копеек, в народе называли «Тушкой». Курил Антон или нет? В молодости баловался. Спичечный коробок. На этикетке — спутник. В СССР встречались коллекционеры этикеток — филуменисты. Для них даже специальные наборы выпускали — пачки по сотне этикеток. Продавались в магазинах «Филателист».

Потянуло сладковато табаком.

— Когда какой-то вещи нет аналогичной замены, я активирую смежную вещь из того же времени, — пояснил Антон. — Я бросил курить в Москве. Почему не начать снова? Не знаю, сколько протянут мои «Жигули». «Шестёрка» латаная-перелатаная… Не могу же я всё в машине заменить!

— Сигареты и «Жигули»? Где связь?

— Не перебивай. Машину в гараже я сохраню. Но ездить на ней перестану. Год-другой, и стоп. Чем компенсировать отключение родной вещи? Почему не курением? Минздрав СССР предупреждает: курение опасно для вашего здоровья! — Антоша хохотнул жизнерадостно. — Покурил — и помолодел на месяц! Каково? Сигарет у меня прорва. «Тушка», «Вега», «Интер», «Стюардесса», прозванная «Стервой», — наверное, за высыпающийся табак… «Шипка» без фильтра — этим дефицитом курильщиков на предприятиях отоваривали. По штучке буду выкуривать в сутки. Или через сутки. Или раз в неделю. По эффекту увижу. И окурки дотягивать. Обгоревшие фильтры сложу в пустые пачки. Пепел ссыплю в мешочки. Не смотри на меня так, Коля! Я не безумец. Я б посмотрел на тебя, когда б ты вкусил заново молодости! Испытал бы эффект магии вещей. Ты бы, друг дорогой, пыль с половиков в пакетики сметал! Распорядиться сигаретами бесследно, выкурить и выкинуть — сродни кощунству. Запас блоков — мой, родной, из тех лет, когда перестройка с ускорением вела к краху так называемого социализма. Развитого… Столько лет блоки пролежали! Не помню, чего ради я их берёг. Мать после моего отъезда хотела раздать соседям — отец воспротивился. Часть коробок я нашёл в багажнике «Жигулей», часть в диване, малость на кухне. Отец не курил. Но запах табака ему нравился. Говорил: приедешь — покуришь. Так и смотрел на открытую пачку «Тушки», ждал. Я ему отвечал по телефону: мол, бросил курить. А он: смотрю на курево твоё, и кажется, ты вчера уехал и вот-вот вернёшься.

Антон умолк.

— Ты спекулировал сигаретами и ещё чем-то совсем простым, — сказал я. — Спичками? Мылом?

— Плановая советская экономика была хозяйством неудовлетворённых потребностей, призраком светлого будущего и царством пустоты, — сказал Антон. — Оттого у её граждан лежало без оборота много лишних денег. Деньги есть — потратить не на что.

В голове моей всплыли тусклые исторические картинки периода развитого социализма. В магазинах на прилавках — хоть шаром покати. Продавщицы и товароведы, которым нечем ведать и нечего продавать, возводят пирамиды и стены из банок с консервированной морской капустой…

— Не вспомнил? Лампочками я спекулировал. Обыкновенными электрическими лампочками. Запасец тоже имеется… Только вот ненадёжные они, сгорают. Я чередую и совмещаю их со светодиодными, разбавляю старое новым.

— Советские лампочки, сигареты и прочее люди продают через доски объявлений в Интернете, — сказал я. — Находят на антресолях и продают. А кому-то по наследству достаются. Мне довелось как-то писать материал о народной ностальгии по временам СССР. Изучил вопрос, погулял по сети. Цены коллекционные. Как на раритеты. Полтыщи рубликов за пачку. Подозреваю, это не предел.

— Кому ты рассказываешь! Уж я-то изучил положение вещей! — Антон сделал акцент на последнем слове. — Ты не представляешь, какие запасы созданы народом! И не только русским. Старыми вещами, и отнюдь не только антиквариатом, торгуют по всему миру. Но едва ли кто открыл, какой эффект даёт определённая концентрация определённых вещей в одном месте. Не исключено, что секрет известен кому-то из коллекционеров или богачей-долгожителей, которые умеют ценить предметы из эпохи своей молодости. Если и известен, то эти люди предпочитают помалкивать. Отыскать хоть крупицу информации о таких долгожителях мне не удалось. Можно ведь выстроить дом в горах или прорыть бункер… Сам я так жить бы не стал. Чувство отличия от других нужно в себе преодолевать. Оно суть страх. Да, Коля. Да! Поначалу я испугался. Не эффекта вещей, а отношения к нему, вернее, к себе, окружающих.

Первые признаки помолодения я заметил позапрошлым летом. Тогда-то я и начал вести регулярные записи. Седые волосы почернели, плешь заросла, улучшилось зрение, разгладились морщины, побелели зубы, пропали лишний вес и одышка. Растворилась тоска, вернулся нормальный сон, мышцы обрели забытую упругость, подтаял и растаял московский живот, перестали хрустеть позвонки, выровнялась осанка. Коля! Я стал каждое утро отжиматься, и я отжимаюсь двести раз на кулаках! Как дух в армии.

Ощущения волшебные! Поняв, что эффект идёт от вещей, что существует магия, личная магия, и она действует избирательно, на меня, на обладателя собранных вещей, я перестал опасаться прекращения эффекта и возвращения прежнего своего состояния, нездорового. Состояния, запечатлённого фотографом для паспорта.

Опасаться я стал другого. Ты вот сказал о соседях… Я слишком быстро менялся, по утрам в зеркале себя не узнавал. «Как к тебе отнесутся люди? Соседи?» — спрашивал я у зеркала.

И я обратился к маскировке. Простой, без шпионских и медицинских фокусов. Отпустил усы и бороду, чтобы казаться старше. Да только чувствовал: не то делаю. И вскорости передумал! Я ведь от младых ногтей, Коля, мучился мыслями о цели жизни. О высоком смысле. И торговал сигаретами, Коля! И занимался купи-продай в столице. Любовался рядами цифр на банковских счетах. Противоречие? Спекулянт, торгаш — и высокий смысл? И лишь недавно, когда я похоронил родителей, когда остался один в родной квартире, с личными вещами, и особенно когда обнаружил эффект помолодения, я засёк главную цель.

В отличие от вещей, высокая цель не может быть личной. Персональной и, следовательно, узкой. Нет! Она для людей. Она широка, ей подавай весь земной шар. Это как искусство и наука: картины, фильмы, книги, симфонии, песни, изобретения и открытия — они для человечества.

Я вооружился ножницами и бритвенным станком. Торжественно сбрил усы с бородой. Я должен узнать реакцию общества, сказал я себе. И привыкнуть к ней, какою бы она ни была. Держать открытие в тайне, делать из него секрет наподобие тех, что делают в военных лабораториях? Ну нет!

— Многовато пафоса. Ясен пень, тебе не поверили.

Антон снова печально улыбнулся.

— Пенсионерка из смежной квартиры, Клавдия Ивановна, до сих пор думает, что я посещаю мужской салон красоты, плачу за дорогостоящие процедуры по омоложению лица и принимаю американские биоактивные добавки. Другие соседи по площадке верят, что я днями напролёт упражняюсь по доктору Бубновскому. Я стою на своём: рассказываю, что живу среди старых вещей, что омолаживают не упражнения, процедуры и добавки, а вещи. И призываю их к сотворению личной магии.

— Заработал репутацию чокнутого?

— Сумасшедшим в полном смысле слова меня не считают. Магию вещей соседи принимают за шутку коллекционера. Я возражаю. Настаиваю. Упорствую. О, я терпелив! Я твержу своё. Я показываю им вещи. Реакция? Все как один советуют мне разобрать завалы и выбросить хотя бы часть хлама. Клавдия Ивановна говорит, что я живу будто в какой-то радиомастерской.

— Затею осчастливить массы ты не оставил?

— Из-за нескольких человек? Ни в коем случае! Вода камень точит. Куда спешить?

«О, ты совсем не изменился!» — сказало эхо моей памяти. То моё восклицание показалось мне теперь нелепым.

— Тебя и вправду не узнать, Антоша. Лицо то, но характер… Темперамент точно другой. Тот деловой Антоша, которого я помню, носился как угорелый. Вечно в мыле. Кто не успел, тот опоздал.

— Зато ты, Коля, стал суетливее, торопливее. В юности был флегматичным зевающим парнем. Ты и в футболе на воротах стоял. Где покоя побольше. Мячи пропускал. Сонной тетерей тебя дразнили.

«Ну точно: будто характерами поменялись», — подумал я. И отчего-то пожалел, что диктофон не записывает заодно человеческие мысли.

— Я ж не по внутреннему капризу поменялся, — сказал я. — Ты-то всю жизнь был сам себе начальником и командиром. А я… Знаешь, что меняет людей? То есть кто. Начальники. Я тут у тебя сижу, а ответсек в редакции психует. Думает, я разгильдяй и слишком мало материала даю. Чую, пускает старикашка флюиды в мою сторону… Нервирует это. Сидишь как на иголках. Как там по Марксу? Мы все жертвы обстоятельств.

— У Маркса не так, да и не понимал он ничего в собственных призрачных построениях. Детали — вот его слабое звено. Точно так не понимал ничего в марксизме и товарищ Ленин. Не было у них представления о будущем. Краткость жизни мешала заглянуть в будущее. И, главное, осознать себя полноправными участниками грядущего. Знай эти теоретики, что проживут, скажем, четверть тысячелетия, они, без сомненья, мыслили бы иначе. До основанья разрушать старый мир — это, друг мой Коля, варварство и кощунство. Надругательство над прошлым. Если что и священно, так это оно. Вот и вышло у марксистов-коммунистов царство пустоты. Ничто. Блеф на крови. Могилы для могильщиков.

Он насмешливо и в то же время грустно (в сумме мудро) взглянул на меня, поелозил губами. Сказал:

— Обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. Вот так у Маркса. Он учил, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан.

Слово «воспитатель» вызвало у меня ассоциацию.

— Погоди, Антоша. Твои родители… Твой отец хранил какие-то старые вещи. Что-то в гараже, что-то в квартире… Значит, эффект должен был сказаться и на нём. Или на обоих твоих предках. Логично?

— И снова нет. Концентрация вещей была недостаточной. У меня в компьютере выведен минимальный коэффициент, при достижении которого начинается помолодение. Будь концентрация вещей достаточной, отец бы омолодился. Будь она достаточной для двоих, и он, и мать были бы живы. Коля, это просто: будь квартирный коэффициент концентрации величиной, минимально достаточной хотя бы для одного человека, мне не потребовалось бы искать, покупать, стаскивать сюда, выписывать из разных городов столько предметов.

Он повертел чайную ложечку. Возле моего блюдца лежала такая же. Потемневший орнамент из завитков-веточек в тёмных разводах десятилетий, надписи без точек «Нерж» и «ц40к». Советская нержавейка с обозначенной госценой.

— Я пошёл в отца, — сказал Антон. — Со старыми вещами расставаться он не любил. Чуял подсознательно их магию. Мать — нет. Как многие женщины, собирание так называемого старья она не поощряла. Но с отцом на эту тему не ссорилась. У обоих хватало такта и терпения. Воспитание! Маркс и его последователи, породившие вместо общества личностей режим марионеток, понимали в этом не больше Платона. Люди не одинаковы, а казарменная муштра не воспитание. Двоим, создавшим семью, следует сближаться там, где попадается общее, и избегать искр там, где встречается различное. Наука семейной гармонии сложна. Мои родители изучили её примерно на пятёрку с минусом. Ежели отцу особенно нравилась вещь, ежели вещь была памятной, он либо уносил её в гараж, либо засовывал поглубже в шкаф. Избыточное с тайным вздохом выкидывал. Для женщин тема вещей и пыли болезненна. У женщин сильный инстинкт чистоты, вероятно, выработавшийся с древних времён, когда они наводили порядок в пещерах. Мама настаивала на экономном расходовании ограниченного квартирного пространства, а папа не понимал, как можно выкинуть прошлое, покуситься на прошлое. Приближался критический момент, и тогда папа отбирал вещи и приносил очередную их партию в жертву.

Антоша помолчал. Перебивать его молчание я не стал.

— Ты увидел здесь много сохранённых вещей, Коля. В платяных шкафах осталась не только армейская парадка. Осталось и кое-что из одежды, которую я носил до отъезда. И из отцовской. Я не выбросил и не отвёз кому-нибудь его рубашки и брюки. Чутьё нашептало: оставь, иначе пожалеешь. Принято от вещей покойников избавляться, однако я этого не сделал. Нельзя бояться примет и тем паче верить в них как в факты. Ничто так не отравляет людям жизнь, как суеверия. Отравляет буквально: сокращает, съедает, минусует годы. Есть возможность вещь сохранить — сохраняй! Этот простой принцип я рекомендую взять на вооружение каждому мужчине и каждой женщине. Наращивай концентрацию, а не уменьшай. Относись к новому с осторожностью. Новое хорошо для юности и молодости. В зрелости покупай в меру. Не вытесняй старые вещи. Люби их — и они ответят тебе взаимностью. Новое перебивает, гасит эффект. — Антоша обвёл рукою кухню. — Слишком много в родительской квартире накопилось нового. Это новое ты сейчас не видишь, Коля. Ты видишь реставрированную кухню. Гарнитур со столом и стульями, стиральная машина, холодильник — это всё до моего заселения было родом из двадцать первого века. Гарнитур отец приобрёл польский, а холодильник на замену «Свияге-3» взял итальянский. У мойки встроил немецкую стиральную машину «Бош».

— Вон оно что… — сказал я, глядя на «Вятку-автомат». — Думал, «Вятка» твоя, родная. Бешеных денег машинка в Союзе стоила.

— Ту «Вятку» родители отправили на свалку. Вместе с кухонным гарнитуром. Купили новый. В две тысячи втором. Я перевёл из Москвы отцу денег — он и купил. Тогда, увы, цены старым вещам я не знал. Эту «Вятку-автомат» я купил по объявлению. В мастерской мне её отремонтировали. Брошенный кухонный гарнитур по моей просьбе вывезли из одного двухэтажного дома под снос. Гарнитур почти такой же, как был у нас, помоложе немножко. Ты ведь не отличил?.. Я познакомился с людьми, которые занимаются продажей старых вещей, работают с коллекционерами и реставраторами. Я подыскивал и менял в квартире одно и другое, то и это. Заменил диван в своей комнате… В спальне. Подобрал занавески. Полированный письменный стол с ящиками, аналог того, за каким я учился в школе и студенчестве, выписал из Свердловска… Из Екатеринбурга. Я и унитаз поменял, Коля. Хлопотное дело! Рыскал по загородным свалкам, высматривал уцелевший советский постамент с бачком… Фурнитуру, разумеется, поставил новую. Телевизор тоже не родной, зато той же марки — «Рубин». С декодером. Кинескоп, правда, подсел. Картинка зелёная. Не знаю, что будет, когда совсем сядет. Можно прострелить, но надолго ли хватит? Спасает то, что телевизор я включаю редко. В детстве и молодости я не был поклонником телевидения. Не интересовался программой «Время», КВН или «Утренней почтой». Смотрел изредка телефильмы. Меня больше занимало радио. Я думаю, так оно обстоит у всех людей с воображением: они равнодушны к кино и любят книги и радио. Или звуковые книги. Слушая или читая, ты не видишь — и ты воображаешь. Кстати, радиоприёмник «Альпинист-417», который в детстве мне подарили родители, уцелел. Ждал меня в гараже. Отец и мать слушали живучий приёмник на даче, пока не распространилась частотная модуляция, а средние и длинные волны не опустели. Потом дачу родители продали: старикам кланяться грядкам тяжко… Вот если бы… — Он не договорил, опустил взгляд. И тотчас встрепенулся: — Увлекательное, Коля, занятие — восстанавливать вещи. Особенно когда знаешь, что одновременно восстанавливаешь и здоровье, возвращаешь молодость. Азарт берёт космический!

— А быт? Вещи есть, быта нет. Тесно! Не квартира — сплошная кладовка. Не права ли Клавдия Ивановна? Или твоя бывшая жена?

Антон скорчил мне рожицу.

— Квартира не спортзал, для бега не предназначена. По-моему, комнатный простор есть заключённая в стены пустота. Разумеется, люди понимают комфорт по-разному, и оспаривать чьё-то мнение, в том числе твоё, я не стану. Для меня комфортное ощущение начинается не с простора в комнатах, а с ощущения вернувшейся молодости. С этим спорить невозможно, друг мой Коля! Кем бы я был вне царства вещей? Стремительно стареющим больным человеком! Я отказываюсь понимать людей, идущих, как они сами полагают, в ногу со временем, стоящих в очереди за новинками, выкладывающих за них непомерные деньги. Здоровье не в будущем, а в прошлом! Эту теорему я доказал. Молодость не вернут ни таблетки, ни уколы, ни добавки к пище, ни советы докторов, ни платные к ним визиты. Молодость вернут вещи. Или сберегут — в профилактическом порядке! У вещей из прошлого особая ценность. Не выбрасывай их люди на помойку, они не только сделали бы планету чище, но и обрели бы то, за чем человечество гоняется, как за призраком, многие столетия.

— Ты не учитываешь сопротивления общества, — пресёк я его излияния. — Особенно малых его ячеек. Будь у меня жена, она б погнала меня из дому со всей этой рухлядью.

На слове «рухлядь» Антоша вздрогнул. Само собой, для него оно звучало как ругательство.

В образе гневной жены в моём мозгу рельефно прорисовалась Таня Милютина. Квартира же, из которой она гнала меня тряпкой, оказалась моей двухкомнатной хрущёвкой. Тряпка тоже принадлежала мне. Запечатлённое воспоминание. Прошлым летом Танечка взяла тряпку в ванной — и вымыла у меня весь пол, надраила до мокрого сияния. А я смотрел на эротическое зрелище — как Танюша елозит тряпкой, наклонившись, обтянувшись…

— Стремление к новизне и сияющему порядку — или молодость? — вторгнулся в мокрый сексуальный образ Антон. — Неужели не ясно, какая чаша перевешивает? Неужели вопрос выбора стоит там, где сияет главное? Впрочем, тем, кто запретил себе личную истину, главного не постичь!

— Главного… — эхом повторил я.

За последние двенадцать месяцев, с минувшего лета до нынешнего, Танечка изрядно сдала. Вроде как обострились трения с дочерью. После развода с бывшим мужем у матери и дочери нелады тянулись сплошной полосой. Слёзы у обеих сыпали на линолеум обложным дождём, в квартире туман стоял, электроника отказывала. Парочка ссорящихся обезвоженных организмов, сталкивающихся на малой жилплощади. Дочке давно б уж свинтить от мамки — так нет, предпочитает нахлебницей жить. Выход нашла Таня. Увлеклась фэншуем. Чтобы, дескать, прийти в себя, избавиться от засилья прошлого, очистить ауру и квартиру. Кредит в банке взяла и новья всякого накупила. Например, пылесос за две тысячи баксов. У меня волосы на голове встали, как иголки у ежа, когда я о цене узнал.

— Я со своей потому и развёлся, — подождав реплики, но не дождавшись, сказал Антон. — Всю плешь мне проела. Знатную мою плешь ты видел в паспорте… Как подумаю, Коля, что я был таким вот плешивым набором болячек, так ужас охватывает!

Тяга к старым вещам, Коля, прорезалась у меня ещё в Москве. Вначале неосознанная. Памятная тяга. Например, я держал в гардеробной сношенные туфли, те, в которых когда-то перебрался в Москву. Считал, в них есть мистическая частица личной удачи. Мне ведь здорово везло в делах. С молодости. Костюм тоже сохранил. Костюм, пропахший мною тогдашним. Нынче его и бомж постесняется надеть. Сберёг длинное пальто, сшитое по российской моде начала девяностых, и шляпу к нему. Пальто того фасона, который предпочитали щёголи американских двадцатых, гангстеры с автоматами Томпсона. Я хранил в комоде советские носовые платки, держал на вешалках поблёкшие галстуки, писал огрызками карандашей… В сущности, старых вещей скопилось не так уж и много, но Нине, жене моей, лезло в глаза то одно, то другое. Она твердила, что старые вещи хранить нельзя, что они изнашивают и морщат человека, притягивают и превращают пыль в опасное излучение, концентрируют и распространяют негативные эмоции, лишают удачи, поражают хроническими недугами, высасывают полезную энергию, перепрошивают душу и убивают иными способами, науке и религии пока неизвестными. Чашки со сколами, тарелки с трещинами, кружки с отбитой эмалью, ношеную одежду, вытертые полотенца — прочь!

— Фэн-шуй возражает! — вставил я.

— Что, Коля?.. — Антон прямо-таки впился в меня глазами. — Ты что? Ты, часом, не из этих?

— Я-то? Да нет. Есть одна подруга…

— Это плохо. Плохо, Коля! Ты б видел мою бывшую!

Со слов Антона я уяснил, что его бывшая супруга — массивное биологическое сооружение, весу в котором центнера полтора. Едва ходит, переваливается с ноги на ногу. Дышит тяжело, с надрывом и сипом, как астматик, подхвативший чахотку. Крупные, с яйцо, капли пота падают с её щёк и разбиваются об асфальт с таким звуком, будто кто-то выплёскивает из ушата воду. Ей сорок восемь, но выглядит она на шестьдесят восемь. Нина Александровна верит в фэн-шуй, народные приметы, астрологию, гадание на картах, телевизионные новости и заряженную воду, а по воскресеньям ездит на такси в церковь.

Не таков Антон. Он верит только в магию, и только в личную. Им открытую и теоретизированную. Не симпатическую и не контагиозную. Не по Фрэзеру. На себе опробованную. Личную магию вещей. Или магию личных вещей. Определение уточняется.

— Нина могла бы помолодеть вместе со мной. Сейчас нас с ней рядом поставь — меня сочтут её сыном. Поздним ребёнком! Хорошо, что она в Москве осталась. Не то с ума бы сошла, меня встретив.

— Скорее, тебя бы зачислила в психи. Ты преувеличиваешь, Антоша. Подгоняешь факты в пользу гипотезы. Я не сторонник стерильной чистоты, а женат никогда не был, но к иным фэншуйщицам неравнодушен. И обобщать на примере твоей бывшей не вижу смысла. Нерелевантно.

— В очках и не увидишь, — сказал он непонятно.

Антон вымыл и поставил передо мной эмалированную кружку с барбосом.

— На днях, Коля, я надел советское трико, отцовскую футболку с олимпийским мишкой и кольцами, на шею повесил футляр с фотоаппаратом «Зенит» — и покатил по улице. Народ постарше давай глазеть. Кто-то взял да сказал: «Едет, как на машине времени!» И крикнул вдогонку: «Эй, парень! Подбрось до Олимпиады-восемьдесят!»

 

Фотоаппарат, Зенит-11, объектив Гелиос, Юпитер, фото

 

— Трико в носки заправил?

— А то!

— А обувь?

— Кроссовки «Черновцы»!

Я присвистнул.

Одноклассник мой внезапно погрустнел.

— Тот, на улице, назвал меня парнем. Ровесник мой! А мне ведь сорок девять, Коля. Как и тебе. Никто не даст мне больше двадцати пяти. И главное, никому и в голову не придёт, что магия вещей любого приведёт хоть в восьмидесятый год, хоть в девяностый. Что у каждого есть своя машина времени. Персональная. Машина времени — не совсем точно. Перемещения во времени нет. Но разве ж люди хотят переместиться? Молодости люди хотят, Коля! Юности, любви, здоровья — той поры, которая трагически канула в прошлое. Невозвратно? То-то и оно, что нет! Я, Коля, с некоторых пор не хожу к докторам. Были у меня коронки на зубах, мосты, пломбы стояли… Печень алкоголем изрядно подпортил… Дальнозоркость: плюс пять диоптрий на оба глаза… Предстательная железа состарилась… Но теперь! Теперь, Коля, у меня струя как у солдата срочной службы! Унитаз гремит, брызги в лицо летят! Любовницу имею. Студентку истфака. Помешанную на советской эпохе. Ей нравится, как мои щёки пахнут одеколоном «Шипр». Бреюсь я лезвиями «Спутник». — Он счастливо улыбнулся. — Ты почему не фотографируешь? Модель перед тобой. Герой репортажа о вернувшейся молодости. Смотри, какие зубки! Белые, чистые. Коронки исчезли, словно растворились во времени. И зрение почти стопроцентное. Плюс один. Как в двадцать пять. Всё совпадает.

Я поправил очки.

— Двадцать пять — самый лучший возраст, Коля. Я решил его и придерживаться. Контролировать вещами. Стать моложе значит превратиться в салагу. И концентрацию вещей пришлось бы увеличивать.

Интересно, мелькнуло у меня, какой он срок себе отмерил? Вопросец!

— Коля, — сказал он, — ты никогда не задумывался над тем, почему коллекционеры долго живут? Почему среди них столько долгожителей? Читал о людях, которым перевалило за век? А интересовался их хобби? Многие живут среди старых вещей! И, как правило, выглядят моложе своих лет. Я же не просто коллекционер. И я действительно собираюсь прожить лет двести или больше! Коля, одноклассник мой дорогой! Сорок девять лет я оставил позади, ещё сотни полторы у меня впереди. Я принял во внимание естественный износ вещей, износ дома и провёл расчёты. Приблизительные. Разумеется, Коля, вещи требуют ремонта и ухода, а когда приходит их час, отказывают. Я постоянно думаю о замене. Замки про запас, шпингалеты, дверные ручки… Комплект чугунных батарей с тем же числом секций ждёт своего часа в гараже. Два века, Коля. Я проживу два века. Может, больше. Скажем, четверть тысячелетия. Воображением ты не обделён, но, наверное, даже тебе представить трудно… Я осознавал эту грядущую жизненную протяжённость без малого три года. То верил, то не верил. Машина времени! Я — настоящая машина времени. Без техники. Без кнопок. Организм с головой и ногами. Пешком в будущее! Я увижу, разгляжу в подробностях двадцать второй век! Не исключаю, что дотянусь и до двадцать третьего!

— Допустим, — сказал я, — олимпийская кирпичная девятиэтажка с капремонтами простоит сотню лет. А потом? Без стен-то родных?

— Точного ответа на этот вопрос, как ты понимаешь, нет, поскольку точный ответ будет добыт в процессе. Экспериментальным путём. Однако благоприятный прогноз в этом отношении я просчитал. Не сомневайся. Я тут, Коля, такую занимательную математику на компьютере развёл!.. Энергетическое влияние родных стен не превышает одной двадцатой — вот к какому выводу я пришёл. Подчеркну: пять процентов — максимум. Вероятно, одна сороковая, а то и восьмидесятая. Причину столь низкого влияния здания ты сочтёшь, должно быть, мистической. Видишь ли, Коля, живя в квартире, мы не думаем о стенах и потолке. Иное дело — вещи. Мы пользуемся вещами, мы даже жалеем их, когда они ломаются, самостоятельно их чиним или платим за ремонт в мастерских. Мы зашиваем порвавшийся карман рубашки, протираем магнитофонную головку, вызываем при нужде телемастера, чистим обувь, подкачиваем камеры велосипеда и натираем иной раз бляху ремня, если таковой привезли с собой из армии. Мы возрождаем вещи к жизни! Словом, часто думаем о них. Сживаемся с ними и переживаем за них! С годами мы осознаём и ещё кое-что. С каждой вещью связаны определённые воспоминания — и каждая вещь их пробуждает. Со стенами такой тесной связи нет. Конечно, мы говорим сейчас о квартире, фрагменте общего дома. Вырасти я в частном доме, деревенском, в доме предков, связь с родными стенами была бы иной, была бы — не сомневаюсь! — крепкой и ощутимой. Дом требует постоянной заботы: то крышу перекрыть, то петли смазать, то пристроить что-то, то трубу переложить, то наличники выпилить, то ставни обновить… Если ты это делаешь, дом становится частью тебя. Вопрос влияния на долголетие частных домов ещё предстоит изучить. Иные дома строят так скверно, что хватает их всего на полсотни лет… С олимпийской девятиэтажкой мне повезло: сложена она на совесть и простоит долго.

— Бюрократический вопрос, Антоша. Как ты собираешься объяснять людям, чиновникам, например, из Пенсионного фонда, своё долголетие? Вот придёшь ты, молодой да свежий, в свои реальные шестьдесят пять годков за пенсией…

Интервьюируемый нахмурился.

— Я ведь говорю: я не намерен прятать от мира своё открытие. Напротив, я желаю рассказать всё. Ни секреты, ни деньги за секреты мне не нужны.

Он снял с конфорки шипевший чайник.

— Чай? Ещё молока?

— Молока.

Он наполнил мою кружку. Себе налил чая. Нарезал дольками лимон, уложил их рядком на блюдечко. Зачерпнул песку из мельхиоровой сахарницы. Пошелестел фольгой, отломил от шоколадки. Я доел своё пирожное. Всё-таки вкуснейшая штука — пирожное-картошка! По выдающемуся вкусу разве что уфимский кекс с нею поспорит.

— Мы же долго дружили, Коля. Школьные годы, университет, восьмидесятые и девяностые — было здо́рово и здоро́во! Неужели ты не хочешь почувствовать себя молодым? Я не поверю. Не поверю! Мы были бы рядом… Я не уеду в Москву. Мы были бы рядом, — повторил он. — Разве не прекрасно: окунуться в прошлое, чтобы добраться до будущего?

Это он уже говорил. И вдруг я понял, что Антон и меня рассматривает как вещь! Как часть эксперимента, рассказ о которой приберёг напоследок.

Догадка, как ни странно, не вызвала у меня неприятия. Я быстро разобрался, в чём дело. Стремление Антона видеть меня рядом не было хотением эгоиста. Тяга оказалась бы обоюдной. Пожелай я помолодеть, я бы тоже не прочь был заиметь поблизости друга-ровесника. Для омолаживающего эффекта. Наверное, эффект давал бы побольше одной двадцатой. Друг — не подоконник, не ковёр, не холодильник, о нём думать, с ним общаться будешь много.

— Опыта с человеком я пока не ставил, Коля, — сказал Антон. — Полагаю, живое воздействие многократно превосходило бы энергетическую силу вещей, эффект неодушевлённых предметов. И ты, журналист, написал бы о том. Серию интервью и репортажей. И статей с приглашением каких-нибудь экспертов — их поставили бы перед натуральным фактом, ткнули бы носом… Потом и книгу бы написал. За нашим экспериментом следил бы весь город. Да что город — страна, мир следили бы!

Он подлил себе кипятка, плеснул коричневой заварки. Звякнул в чашке ложечкой.

— Я хочу дать людям счастье. А никто не берёт.

— Значит, приглашал кого-то?

— Звал. Были доктор физико-математических наук и кандидат биологических наук. Первый огляделся и сказал, что ему здесь рассматривать и изучать нечего, мол, тут требуется хранитель музея, а не учёный. Второй заявил, что косметология, биоактивные добавки к пище и пластическая хирургия такие чудеса творят, что никто не поверит в разные ностальгические сказки. Последним был академик. Не совсем настоящий, но здесь ведь не Москва, настоящего не найдёшь. Академик РАЕН. По совместительству экстрасенс. Позвать шамана предложил. Очистить чум от злых духов.

— А, есть такой профессор кислых щей. Я как-то интервью у него брал. По заданию ответсека.

— Видишь, как получается? Ни веры, ни инициативы. Индивидуалисты в стране не в почёте. Каждый действует и думает с оглядкой. Что в СССР, что в России рыночной. Индивидуализм слаб, а раз так, надежда только на коллективизм, на широкие массы. Если массы идею подхватят — ура. Энтузиазм народа, Коля, — это не шутка. Но путь к массам, насколько я понимаю, с ленинских времён не изменился. Печать. Пресса. На бумаге ли, в сети…

— Знаю. Но я не владелец газет, сайтов и типографий.

Извилины мои мозговые заполнила ясная мысль: парень на «Салюте» запросто развалит в стране медицину. Целую отрасль угробит. Впрочем, было бы что разваливать! Нынешняя медицина — неявный партнёр кладбищенской мафии. Упразднив медицину, Антоша оздоровит народ, превратит россиян в нацию долгожителей, которым спешить в морги незачем. А там и другие страны за молодостью подтянутся. Человечество обретёт новый, иной смысл жизни: тем, кто живёт по двести лет, едва ли захочется развязывать войны. Зато захочется колонизировать далёкие планеты. Космонавты набьют ракеты старыми вещами — и вперёд… В голове моей пролетели чёрно-белой лентой иллюстрации к романам Ивана Ефремова. Его книги, изданные полвека назад, читанные мною в детстве, пылятся в отцовской библиотеке. Что?.. Я поверил Антоше?

— Ты журналист, Коля! Ты можешь рассказать, увлечь!.. — Антон вдруг замолчал, вглядываясь в меня.

Я услышал чей-то знакомый вздох. Свой собственный.

О, я бы рассказал историю! Какою бы она ни была. Классическая журналистика, как и классическая литература, строится на человеческих историях. Очерк — почти рассказ. Публикуй газеты настоящие истории, в стране не умерла бы литература. Пресса приучала бы массы к хорошему чтению. Содержание живёт, покуда в нём жив человек.

Олимпиада-80, мишка олимпийский, символ олимпиады, 1980 год, СССРНо я представил, с каким выражением на рыхлой физиономии будет читать опус о помолодевшем Антоне в футболке «Олимпиада-80» ответсек. Представил и то, что ответсек скажет, неспортивно тыкая прокуренным ногтем в текст, норовя ткнуть в бумагу сигаретой и спалить к чёрту весь Дом печати. Привести здесь предполагаемый вердикт начальника я не имею права: цензура сцапает. И отберут у меня членский билет союза журналистов.

Можно, ясен пень, построить независимый сайт. Деньги у Антона имеются. Да и денег-то немного для старта надо. Но вот закавыка: сайт без авторитета, без марки, без возраста не только не произведёт в Интернете нужного впечатления на массы, но и вызовет у толпы насмешки, а следом и поток жалоб в «инстанции». В век тотального недоверия, цензурных заглушек и социал-дарвинистской конкуренции это запросто. Мол, лечат тут, омолаживают шарлатаны всякие — без соответствующего образования и лицензии на медуслуги. Искусство доносов и анонимок — источник вдохновения для широких масс. Фэншуисты схлестнутся с коллекционерами — примерно так же, как в известной истории сторонники разбивания яиц с тупого конца схлестнулись со сторонниками разбивания яиц с конца острого. Идею загубят на корню, а я останусь без работы.

Расстался я с Антоном нейтрально, пообещав прикинуть, что можно сделать. Ясен пень, я не собирался давать материал ответсеку. Я не из тех, кто создаёт трудности на ровном месте.

Приближался час пик. На улицах уже пыхтели машины, похожие на вереницы сарделек. Я катил потихоньку на узбекском своём «Матизе», футуристически жёлтом, застревая то в пробках, то у светофоров, и думал, что у отца в поржавевшем гараже, который пора бы наново покрасить серебрянкой, стоит под брезентом «Москвич-2140», чьё железо будет потолще, чем у «Жигулей».

Аденома простаты, большая киста в правой почке и подрастающая в левой, варикоз, сильная миопия и дистрофия сетчатки, пародонтоз, поясничный остеохондроз, наконец, язва желудка, болезнь людей нервных профессий, от которой меня и тянет на молоко… Сердечко пошаливает, в прошлом году в кардиоцентре степень задокументировали… Об этом размышлял я, томясь в пробке у Доме печати (между прочим, газетный и печатный цеха Дома запустили в олимпийском восьмидесятом году). Окна социалистической многоэтажки, на которой некогда горели алым неоном буквы «Правда», слепо серели на копчёном фасаде, архаичным обломком торчавшем на фоне новостроек из стекла, бетона и пластмассы. Размышлял я и о другом: жениться мне на разведёнке Тане Милютиной (фэншуйщице и охотнице за пылью, в квартире которой пахнет рекой) или дать ей от ворот поворот?

Я дожидался зелёного сигнала у светофора, а в душу мою закрадывались сомнения. Вернее, подозрения. Закравшись, подозрения оформились в догадку. Не от фэншуя ли сдала, усохла ты, девочка Таня? Избавилась от старых вещей, очистила квартиру от личной магии — и понеслась галопом в старость!

Не дал я прежде никому себя окольцевать — и этой охотнице не дам. Я тут же представил, что скажу Тане Милютиной. В удобный момент. Чинно-мирно распишу душевное своё состояние: мол, привык к холостяцкой жизни, поздно быт менять. Начну исподволь. В столовой подсяду к ней за столик и скажу: «Прости, Танюша. Вечером не встретимся. Хочу папу с мамой навестить».

И ни совру ни капли! Поеду к родителям. Сначала домой. Оттуда в отцовский гараж. Затем на старую нашу дачу. Оценю обстановку. Разживусь кой-какими вещичками.

Совсем не обязательно сразу до двадцати пяти лет добираться. Тридцать пять — для старта, для пробы самое оно. Ежели открытие Антона сработает для меня, позабочусь и о родителях. Лучше на них деньги тратить, чем на Таньку. Лучше на них, чем на бесполезных докторов. Накуплю, натащу старикам вещичек подходящих. В старости в такие штуки верится куда легче, нежели в среднем возрасте. Правда, до молодости моих отца и матери подальше будет, они птенцы сталинской поры. Ну ничего, омолодятся примерно лет до пятидесяти. Тоже результат. А там и я подтянусь до двадцати пяти — нормально для сына родителей, которым по полтиннику.

Сзади заныли клаксоны. За мною томился новенький угловатый «Мерседес». Я послал свой «Матиз» вперёд. В будущее? В прошлое? Я повернул, вообразив себя за рулём «Москвича».

 

Старые автомобили, Москвич-2140, СССР, Россия

 

Что до народа и человечества, то на всех вещей не напасёшься. Недостаточная концентрация! Вот где прячется изъян молодильной философии. Изъян не личный, а коллективный. Вернее, общественный. Вещи — ресурс исчерпаемый. Количество вещей предыдущих эпох необратимо сокращается. Если же копить, складировать вещи с детства, то никакого жизненного пространства не хватит. Увлечённый открытием Антон, одинокий житель двухкомнатной квартиры, бочком и на цыпочках пробирающийся между штабелями и углами, похоже, кое-чего не учёл. Раздор и драчка гарантируются. Как и в пещерные времена, люди предпочитают не делиться, а отнимать. Вместо полётов к звёздам и будущего по Ивану Ефремову смертной косой пройдутся по народам гражданские войны, а там и мировая война полыхнёт. Из-за старья! Ни один фантаст до такого сюжета не додумается.

Я въехал на стоянку и заглушил двигатель.

Альтруисты, теоретики общественного блага частенько кончали плохо, а социальные их идеи несли погибель и разочарование. История соврать не даст. Марксисты — творцы пустоты. И путь Антоши, спроецированный на весь мир, тоже дурно пахнет. Антоше надо пореже смотреться в зеркало.

Но мне-то что за дело до человечества? Я не рвусь в проповедники и апостолы новоявленного мессии. Одно знаю точно: свой холодильник «Бирюса» и пишущую машинку «Ромашка», живущую на подоконнике вместо герани, я не продам и не выброшу.

 

© Олег Чувакин, май—июнь 2019

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Подбрось до Олимпиады-80!»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

4 отзыва

  1. Большое спасибо! Читала и улыбалась. Не поверите! Я не любитель собирать всяческий «хлам» и с вещами , которые не использую больше года, расстаюсь очень легко. Но… Шифоньер, в котором я храню одежду родители купили где-то году в 1973, «стенка» чуть моложе 78?79? Стол письменный — 1976, мне его купили «в первый класс»))))))) Может и поэтому тоже я не выгляжу на свои паспортные 50?)))

    1. Чудесно, Ольга! Магия вещей действует! Встретимся в двадцатом втором веке.

  2. Ничего не делать, погрузившись в мир прошлого… Это — разновидность фантастики?

    1. Фантастический реализм. Едва ли стоит считать ничегонеделанием попытки героя продвинуть своё открытие в мир, отдать его безвозмездно людям.

Добавить комментарий для Олег Чувакин Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!