Бинокль «Минокс», бывший в употреблении

Посвящаю В. и М.

Олег Чувакин

Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

Только раз бывают в жизни встречи,

Только раз судьбою рвётся нить.

I

За прилавком оружейного магазина, за решёткой, поднимавшейся к потолку, стояла девчонка лет сорока. Моя ровесница. Обыкновенно писатели градируют в текстах возрасты персонажей слабого пола: девочка, девушка, женщина, бабушка, ну, и с немудрёными вариациями: молодящаяся старуха, дама бальзаковского возраста, юная леди, молодая мать. Мужские возрасты тоже градируются: от босоногого мальчугана до кашляющего старикана, члена союза писателей, фотографов или слесарей-сантехников. Однако, когда пишешь о себе, тем паче от первого лица, изнутри, авторская градация ни к чёрту не годится. С того хмурого зимнего дня, когда я появился на свет, вот-вот минет сорок один год. Как же мне обозначить себя? Подобно Карлссону, толстяку с пропеллером в позвоночнике, заявить: мужчина в расцвете сил? И как быть с девчонками? Тех из них, с которыми я мог бы какую-то четверть века тому назад учиться в одной школе, я ни за что не стал бы называть женщинами, дамами, да ещё приделывать к этим мрачным, посмертным существительным жуткие прилагательные вроде «пожилая», употребляемые склонной к канцеляриту молодёжью как бы нарочно, дабы приложенных из жизни вычеркнуть.

Итак, девчонка. Коротко, спортивно остриженная. Широкоплечая, крупная, белобрысая, в камуфляжных штанах, в светлой футболке с портретом стилизованного воина в беретке (не Че Гевары, не бравого Фиделя во дни его боевой молодости, а символического кучерявого персонажа из жарких стран). Ноги её, вероятно, кончались армейскими шнурованными ботинками. Мускулистые белые руки в плечах имели диаметр водосточных труб. Вот вам и «слабый пол». Не иначе, вечерами обладательница рук-труб поднимала железяки в клубе культуристов «Антей». Что-то знакомое мелькнуло в её квадратном скуластом лице, массивном, словно бы выдолбленном из цельного куска дерева. Я где-то её видел? Вряд ли. И в магазине этом я впервые. Не покупаю я ни газовых пистолетов, ни карабинов, ни двустволок. Я даже не знаю, что буду делать с биноклем, если куплю его. На что смотреть? Так случается: хочешь купить что-то, и купишь, и повесишь на стену или положишь на полку, уберёшь в ящик стола — и забудешь. Попробуйте-ка осмотреть свою комнату, покопаться в шкафах и объяснить себе, зачем вы купили то и это. Я вот знать не знаю, для чего мне японская точилка для карандашей (с детства пишу шариковыми ручками), вещь неоправданно дорогая, похожая скорее на сувенир, нежели на точилку, и подробный атлас автомобильных дорог России издания 1994 года, купленный у букиниста. Я не водитель, не путешественник, не туроператор. И познавательных передач по ТВ не веду.

Оружейный магазин — не бутик с пиджаками, кашне и батистовыми носовыми платочками. Тут вам орать в ухо, как глухому, не станут: «Мужжщщина, ва-ам па-амочь?» Девчонка в камуфляжных штанах, стоящая посреди отдела как в центре Вселенной, расставившая ноги на манер изготавливающегося к рукопашной схватке десантника, и полирующая пилкой (длиною чуть короче АК-74) ногти, голоса понапрасну не подаст.

Бинокли и подзорные трубы были выставлены справа. Застеклённая угловая витрина поворачивала, доходя до служебной двери. За поворот я пока не совался. На витрине передо мной лежало всё дешёвое, подобранное для невзыскательных покупателей. Нет, не для меня. Если моя карандашная точилка по цене мало уступает среднему велотренажёру, то и бинокль я куплю — я обошёл угол витрины, — ну, скажем, этот. Немецкий. Точнее, немецко-китайский. «Минокс».

Вот и цена: 27990 рублей. Плата за эргономичный корпус, передачу изображения в условиях низкой освещённости, незапотевающие оптические поверхности и неопреновый ремешок. И немецкую марку. Я загрустил. Надо было посмотреть цены в Интернете. А я не посмотрел. Сашка Комлев в редакции хвастался подзорной трубой (казанской, кажется), б/у, купленной по объявлению за 700 рублей. Новая, сказал он, стоит больше тысячи. Я и подумал, что за бинокль просят ненамного больше. Ну, 2000, ну, 3000 рублей. Импортный, какой-нибудь немецкий, — тысяч 6-7. А оказалось — 27. Точнее, все 28. Хорошая ненужная штуковина стоит дорого.

На витрине у стены были выложены комиссионные вещицы. Парочка театральных биноклей. (Господи! Не могу же я купить у девчонки в камуфляжных штанах театральный бинокль!) Барометр. Несколько подзорных труб. Штативы для биноклей (до нынешнего дня я и не знал, что такие существуют). Микрофибра для протирки окуляров. И ничего похожего на завораживающий «Минокс». Тут лежали по-настоящему ненужные вещи, а не те, обладание каковыми доставляет радость. Самое время продавщице подать из-за решётки голос. Сказать: «Эй, мужичок с ноготок! Тебя смущает цена на «Минокс»? Я скину полцены, а на оставшуюся половину дам скидку в три процента. По рукам?»

— Понравился «Минокс»? — в самом деле сказал Конан-варвар женского пола, перестав натачивать когтищи и сыпать костяной мукой, но с места не сдвинувшись. Видимо, на полноценного покупателя я не тянул. Не был достоин приближения девчонки. Я смотрел на неё через решётку: мощные руки по швам, пила у бедра (в моём воображении трансформировавшаяся в бензопилу). — Дороговато?

— Дороговато, — сознался я.

После развода и разъезда с Машкой финансы мои пели романсы. Точнее говоря, один-единственный романс: «Ямщик, не гони лошадей». Чёртов унылый, беспросветный романс без намёка на хэппи-энд. Цивилизация, сочиняющая и поющая столь мрачные песни, обречена. Романс, привязавшийся ко мне прошлогодним летом, я гнал от себя каждое утро: он настырно лез в мозги всякий раз, когда я брился. Я расскажу вам, что я предпринял. Осенью я перестал бриться и отпустил бороду. В редакции зубоскалили, спрашивали, не собираюсь ли я на пенсию, однако я характер выдержал. И теперь, с усами и бородой, я смахиваю на сурового жителя гор. Знакомые не узнают меня, бородатого, а то и шарахаются, думая, что я злой человек, террорист. Стоя у решётки, я представил иной свой образ: чёрная борода, берет на голове, бинокль у глаз. Вылитый кубинский революционер. Борода моя, правда, серая, а покрасить её я не решусь.

Продавщица приблизилась к решетчатой стенке клетки, у которой я размышлял-фантазировал. Не исключено, что она тоже прикинула моё бородато-биноклевое сходство с условным тов. Кастро. Кое-что из того, что она сказала, передвигаясь по клетке, я, думавший на тему Машки, романсов, ямщиков, беретов и биноклей, пропустил мимо ушей.

— …Это же марочный товар, — продолжала она. — И руф-призмы дороже в производстве, чем порро. Ну ладно… Есть возможность купить «Минокс», бывший в употреблении. В четверг обещали принести один. Завтра выходной, двадцать третье (с наступающим вас), а в четверг милости прошу. И б/у в этом случае не значит, что речь идёт о временах первой мировой войны. Как я поняла, у сдатчика такая же бээлка. С руф-призмами. Товарищ сдаёт потому, что захотел бинокль с классическими призмами. Порро. Он лазает летом по горам, а в горах «порро» показывают себя лучше.

Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

Покажите

Чувствуя себя двоечником на экзамене, я кивнул. Бээлка, руф, порро. Кругом профжаргон. Лишь у меня, писателя, нет профжаргона. У иных моих собратьев он есть, да ещё какой («алка», «худло», «чик-лит», «фанфик», «дюдик», «нетленка», «попаданцы», «засыланцы», «перс», «гэгэ» и «прода»), но я его не приемлю. Стоит начать им пользоваться, как он полезет в твои книги.

— Купил первый бинокль — приобрёл немного живого опыта, — объясняла девчонка. — Пока не купишь, не подберёшь что надо, мучаешься, изводишься. Профессиональный наблюдатель выбирает бинокль, как музыкант инструмент. Сегодня бинокли — ходовой товар. Поднимаешься на крышу многоэтажки или выходишь на лоджию, и квартал как на ладони. Поинтереснее телевизора. Только звука нет.

— Я не наблюдатель, — сказал я. — И не моряк, не военный, не охотник и не агент ноль ноль семь. И не альпинист, по горам не лазаю. Не знаю, зачем мне бинокль.

— О! Тем более вам нужен приличный бинокль, а не пластмасса из гипермаркета. Сначала покупают вещь, а потом находят ей применение. Вы будто не знали? Приходите послезавтра, после обеда или к вечеру. Я могу отложить бинокль на полдня. Придёте?

— Приду.

Я всё стоял у решётки.

— На праздник хотите себе подарок сделать? На двадцать третье февраля?

— Нет, — сказал я. — На день рождения.

— Поздравляю вас, — сказала продавщица и улыбнулась.

— У меня двадцать седьмого, — сказал я.

— О, извините. Говорят, раньше времени нельзя поздравлять.

— Выдумка суеверных людей.

— Я вам сделаю небольшую скидку. В честь дня рождения, — сказала камуфляжная.

— Было бы неплохо, — сказал я. — Процентов на девяносто пять. Я зайду.

— Заходите. Послезавтра. Завтра выходной. Меня в четверг не будет, но скидка и хорошее обслуживание вам гарантируются. Всё, как полагается: и обсчитаем, и обвесим, и товар с душком продадим, и обжулим прочими способами.

— Ну да, — пошутил и я, — ремешок, футляр и окуляры в цену не входят.

Да, думал я, шагая к остановке маршрутного такси, с моего второго этажа только и наблюдать в окуляры. Булочная как на ладони!.. И зачем мне бинокль? Нет, решил я, втискиваясь в убогое пассажирское порождение отечественного автопрома под идиотским названием «Газель», бинокль мне не нужен. И послезавтра я за ним не поеду.

Послезавтра я и вправду в магазин не поехал: загрипповала наша Елена Марковна, и шеф попросил меня выдать материал за неё. Пообещал и строчки сосчитать, и денег заплатить: бухгалтерша, должно быть, напомнила ему, что скоро мой день рождения. Я делал материал за двоих, за себя и за Елену Марковну, делал до полуночи и с раннего утра до обеда. Около четырёх часов сдал материал ответсеку. Была пятница-тяпница, ответсек блаженно улыбался в кресле, тянуло от него сивушным душком и солёными огурцами.

Получив от алкоголика невнятное огуречно-водочное добро на исчезновение из редакции, я сунул тело в маршрутку и поехал в оружейный магазин. Смеркалось. Я едва успел до часа пик, иначе бы от улицы Шишкова, где после кризисного переезда в 2009 году обосновалась наша газетка, до центра добирался бы по пробкам час, а то и полтора.

В кармане я вёз двенадцать с половиной тысяч рублей. Я думал, что на «Минокс», который б/у (и который, я надеялся, не продали вчера), этого хватит. И на пачку хорошего чая останется — обмыть покупку. Сашка Комлев со своей дилетантской подзорной трубой погрузится в глубочайший омут зависти. Так-то. Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешёвые вещи.

Финансы мои с покупкой кончатся. Не полезет ли по утрам в мозг «Ямщик, не гони лошадей»? Ничего, перехвачу рублишек у шефа. Шеф обожает помогать ближним. На каждой летучке хвастается своею любовью к людям. Не врёт: занять денег у него проще простого. А в чём, как не в деньгах, в наше время — да и, к примеру, в Древней Греции или в эпоху крестовых походов, — может выражаться любовь к людям?

И с этой мыслью — несомненно, сияющей новизной и претендующей на размещение в толстых словарях по соседству с бессмертными афоризмами г-на Черномырдина, — я открыл дверь оружейного магазина.

Шагнув к знакомой решётке, я открыл было рот, чтобы сказать: «Здравствуйте. Видите ли, вчера…», как вдруг увидел. Пробормотав нечто скомканное, подобное тому, что бормочет наш ответсек после пятничной поллитры, я схватился за решётку, точно желал освободить того, кто томился там.

Нет, не на мощную девчонку в камуфляжных штанах и с бензопилой глазел я. Сегодня в отделе работала другая девчонка. Полная противоположность той, мужественной и широкоплечей, из клуба «Антей».

Эта девчонка была тонкой, узкоплечей, и носила не штаны, а юбку. Выше юбки — блузка, а поверх блузки — кардиган. Волосы тёмно-русые, завитки-кудряшки до плеч, никаких тебе мальчишеских стрижек. Глаза серые, с голубым отливом, и сильно блестят — не то от волненья (мужчина уставился, глаз не сводит, в решётку вцепился, что ему надо? украсть театральный бинокль? не нажать ли кнопку тревоги? не свистнуть ли охранника?), не то от линз: редко встретишь девчонок (да и мальчишек; я сам ношу линзы на внушительный минус) моего поколения, у которых глаза сохранили бы природный блеск и офтальмологическую «единицу».

Строгая серая юбочка до колен и белая блузочка с кардиганчиком (серым с бордовым узором) навевали что-то юное, школьное. А школьное, моё школьное, я не забыл бы и при амнезии. Всё бы перезабыл к сатане египетскому, но не это.

— Что? — сказала она в ответ на моё неразборчивое и скомканное, инерционное. Тонкая, узкоплечая, без бензопилы (скорее я представил бы её с вязаньем), без манеры стоять расставив ноги, — персонаж, в атмосферу оружейного магазина не вписывающийся.

— Оксана, — сказал я. — Оксана.

Я не ошибся. Если перед вами эта повесть, то какая, к чёрту, ошибка? Прямо в завязке? Я не постмодернист какой-нибудь, канонами брезгующий, а заодно и сюжетом. Я своего читателя дурачить не стану. Главный герой есть, а вот вам героиня.

Моя героиня подошла со своей стороны к решётке и в прутья вцепилась. Будут нас брать, так заберут обоих. Я обнял ладонями её пальцы на чёрных прутьях. Не помню, как перчатки снял.

— С бородой меня многие не узнают, Оксана.

— Валя! — сказала она, не отнимая рук. — Не ты ли должен был прийти? Вчера? За биноклем? Катя говорила про бородатого мужчину.

Оксана сказала это так, будто мы встречались последний раз на прошлой неделе, а не в прошлом веке, не в минувшей исторической эпохе.

С минутку мы постояли по разные стороны решётки, словно один из нас томился в заключении, а второй был вольным. Покупатель оттеснил меня, купил подзорную трубу, поспешно купил, не вынув её из чехла; другой клиент приобрёл комиссионный театральный бинокль, попытавшись разглядеть в окуляры Оксану; засуетился у решётки третий, заплатил за барометр. Глядя на них, я подумал, что этак и мой бинокль заберут. Придёт очередной торопливый тип, выложит тугрики, и уплывёт марочный «Минокс» с руф-призмами и незапотевающими линзами.

Комиссионный «Минокс» лежал в витрине, прикрывшись ценником с двойкой и четырьмя нулями. Он, вероятно, того стоил, но 20000 рублей мне и с помощью нашего редакционного любителя людей не набрать. Домой я не поехал, отправился побродить по центральным улицам, чтобы скоротать время до вечера. В семь у Оксаны кончалась смена. Иногда тяга к покупке ненужных вещей сопровождается крутым поворотом судьбы. Ненужной бронзовой японской точилкой в прошлом году замахнулась на меня Машка, примеряясь ударить по моей умной голове, после чего я согласился на развод; ныне желание купить ненужный бинокль столкнуло меня с Оксаной — сохранившейся в моей памяти девочкой четырнадцати лет.

Я ждал её у служебного входа в оружейный. Она появилась на крыльце в сапожках, в курточке с откинутым капюшоном, в вязаной шапочке. Я подал ей руку, чтобы она не поскользнулась на облицованных ступеньках (облицовывают их по заказу врачей-травматологов, чтоб вы знали), и мы, держась за руки, как дети, отправились вдоль улицы Республики. Потом сели в «Волгу», пыхтевшую у дороги, и таксист, мальчишка того возраста, представителем которого лет я сделаюсь лет двадцать спустя (если столько проживу), свернув в трубочку журнальчик, сунув его в бардачок, спросил: «Далёко ли?» Выслушав ответ Оксаны («Пожалуйста, на Войновку»), поглядев в обзорное зеркальце, сказав, что надо бы развернуться, надо бы на мост, но ничего, он через Геологоразведчиков, а оттуда и выберется, он тронул машину. Мы с Оксаной сидели на диванчике сзади. Нельзя было поверить, что мы едем, что мы вместе, что мы встретились; нельзя даже было поверить в то, что мы вообще существуем и бодрствуем. Наконец-то я понял средневековых философов, задававшихся трудными вопросами сознания. Как и мы на заднем сиденье «Волги», философы те сомневались в собственном существовании. Им требовались доказательства. Я сжимал Оксанины пальцы — она вытащила руку из варежки, — и её пальцы, отчего-то холодные, служили мне доказательством. Я боялся смотреть в её лицо: вдруг окажется, что оно не её, что на сиденье не она? Более того, выяснится, что рядом вообще никого нет, и что и меня нет. Из реалиста я моментально деградировал до закоренелого мистика.

— Улица-то какая, милая?

Слова таксиста пробудили меня от философской спячки.

Оксана назвала улицу и номер дома, и номер подъезда, таксист кивнул, кожистые складочки на его седом затылке разгладились и вновь собрались. Тут я набрался смелости и посмотрел Оксане в лицо. Я смотрел, она смотрела ответно, и я вспомнил, как сегодня мы жили по разные стороны решётки, и я вздрогнул от мысли, иглой добравшейся до сердца: этой встречи могло не случиться.

Мы вышли из «Волги». Я сунул в карман бумажки сдачи. Оксана говорила сквозь шум отъезжавшего таксомотора:

— Недели нет, как я здесь. Понимаешь, это как сон…

Ещё бы я не понимал! Сам этот глагол, «понимаешь», был её тогдашним, юным глаголом. Вместо того, чтобы сказать о книге «хорошая» или «замечательная», Оксана в четырнадцать лет говорила: «Понимаешь, это же… Это же…» Звучал восторг, глаза её блестели, темнея.

Подняв голову в вязаной шапочке, она поглядела на меня, как умеют глядеть девчонки, которые знают, что произойдёт дальше, которые всё за себя и за нас, мальчишек, решили, и сказала:

— Мы с тобой проснёмся сейчас, Валя.

И обняла меня, обхватила тонкими руками за бока, прижалась щекой ко мне. К моему пуховику. Я положил руки ей на талию. Я словно примерялся к танцу с ней. В левой руке я держал зимние перчатки.

— Ты такой бородатый, такой толстый.

— Не я толстый, пуховик.

Она провела ладошкой по моей бороде. Я схватил её ладошку, задержал у щеки.

«Толстых бородатых писателей не бывает», — собрался было сказать я, но не сказал. Литературный разговор у подъезда — ещё чего не хватало! К дьяволу всех писателей, и толстых, и худых, и бородатых, и безбородых, и лохматых, и наголо бритых, и с портфельчиками, и с папочками, и с ноутбуками, и с пишущими машинками, и с твёрдо-мягкими карандашами, и с золотыми ручками «Паркер», и поэтов, и прозаиков, и модернистов, и разных там «пост», «нео», «панк» и «кибер»!

Оксана прижала к панели домофона электронный ключик, замок запиликал, я потянул на себя стальную дверь. Я восходил по бетонной лестнице, и передо мною поднималась Оксанина куртка — с откинутым капюшоном, бежевая, до колен, с широким белым, в тон шапочке, поясом в талии, нынче в моде такие пояса, их носят с куртками и, кажется, с пальто, — и поднимались ноги в чёрных шерстяных колготках и чёрных же сапогах. Казалось, времена смешались: мне, мальчишке из настоящего, почти сорок один год, а она та же семиклассница из канувшей в исторический провал эпохи генсеков и праздничных демонстраций трудящихся; она настоящая девчонка, а я поддельный мальчишка, молодящийся бородатый старикан, которому возле неё не место. Между третьим и четвёртым этажами мне уже думалось, будто я тот самый мальчишка из седьмого «А», а она девчонка из седьмого «А», и я иду к ней домой, пить чай с вареньем, как пил в тот единственный день, когда был у неё в гостях, и непонятно лишь одно: почему она живёт не на нижнем, а на верхнем этаже, и почему мы приехали не в третий микрорайон, а на станцию Войновку, дальнюю восточную окраину города. Вот как перепутались в моей голове возрастные градации, а заодно и городская география.

Однокомнатная квартира. С тесной прихожей. Такие квартиры в кирпичных домах называют в Тюмени «брежневками». Оксана сняла шапочку, пояс, куртку, повесила её на плечики, а плечики — на один из крючков в прихожей. Дала мне другие плечики. Плечики на крючках в стене выглядели временными. Мягкий чемодан в углу явно был набит вещами. Похоже, Оксана недавно заехала сюда, вещи не успела разобрать. Я повесил пуховик, опустился на корточки перед Оксаной, потянул за один язычок молнии на её сапоге, затем за другой. Обхватил голенища руками.

— Вытаскивай ногу, — сказал.

Я поставил её сапоги на коврик. Оставшись на корточках, я обнял Оксанины ноги и прижался головою к животу в юбке. Оксана погладила меня по голове, до бороды не дотянулась.

Женщины непредсказуемы. Этим они якобы отличаются от нас, мужчин. Мы считаем, что ведём себя предсказуемо, логично, рационально. Хвалёная мужская рациональность вызывает у меня критические сомнения: представители сильного пола часто теряются, не зная, что делать, когда их девчонки ведут себя необъяснимо, и сами поступают нерационально. Я открыл, что мальчишки, в отличие от девчонок, — тугодумы. То, что мы, мальчишки, находим непредсказуемым и необъяснимым, а то и объявляем иррациональным, на самом деле всегда имеет причину, и девчонки знают её до того, как совершают «необъяснимое». Может быть, для того, чтобы суметь разложить по полочкам на первый взгляд необъяснимое, мальчишке надо быть наблюдательным писателем (впрочем, так думают одни писатели), а может, надо просто любить девчонку. Любить её очень долго, всегда: любить, даже забыв об этой любви, говоря о любви другим девчонкам и не обманывая в том их.

Оксана вскочила вдруг, оставила меня в прихожей, убежала в комнату, бросилась на диванчик и расплакалась. Я понимал, возясь в прихожей, снимая с себя сапоги, что ей надо немножко поплакать. И знал, что сейчас сяду на диванчик, поглажу её по голове, по тёмно-русым кудряшкам. И она, не поднимая лица, скажет: «Ведь не было этих лет, да, Валя?» И я отвечу: «Я люблю тебя, Оксана».

(Конец фрагмента.)

Скачать повесть «Бинокль «Минокс», бывший в употреблении» в форматах PDF и FB2 и посмотреть другие повести Олега Чувакина: ссылка.