Блистательный мне был обещан день…

Эйфелева башня, Париж, открытка, письма, рассказ

 

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Галина Мумрикова, журналист. Работала в газетах «Советская Россия», «Культура», журналах «Питание и общество», «Бизнес-обозрение», «Напитки», сейчас обозреватель отдела «Искусство» на портале общественной организации «Союз женских сил». 69 лет, дети, внуки.


 

 

Несовременная повесть в письмах

 

 

…Так пусть же книга говорит с тобой,

Пускай она, безмолвный мой ходатай,

Идет к тебе с признаньем и мольбой

И справедливой требует расплаты.

Прочтёшь ли ты слова любви немой?

Услышишь ли глазами голос мой?

В. Шекспир, сонет №23

 

 

Начало. Осень.

 

Моя девочка, моя маленькая женщина!

Почему ты пришла ко мне так внезапно и стремительно ушла, почему перевернула все в моей душе и оставила одного. Почему? Все понимаю, но я ничего не могу понять, как не могу забыть рук твоих, нежных до беспамятства, глаз твоих, бездонных и ласковых. Ничего не могу забыть и должен забыть. Должен. Скажи, ты сделала это со мной нарочно? Отдала мне все и оставила одного. И я знаю, ты так близко, можно набрать номер, и я услышу твой голос, который теперь всегда хочу слышать. И ты так далеко. Потому что голос не мой, твои ласковые руки не мои и вся ты не моя. И я могу только сжимать пальцы в бессилии и биться головой о стенку. А ты? Понимаешь ли ты, что сделалось со мной? А с тобой? Почему у тебя дрожал голос, когда говорила со мной? Я задаю тебе вопросы, как будто надеюсь получить ответы, а ответов не будет. Потому что ты пришла и ушла от меня. Ты, такая и сильная, и слабая в своей нежности. Ты, которую я чувствую всю, как будто рядом была, есть и будешь. Можно только благодарить счастливую игру судьбы, которая заставила тебя написать письмо, и я, все бросив, поехал, еще не зная, что ты такая: добрая, любимая, удивительная. Красивая в прикосновениях, мягкости твоих губ и рук. И все свои слова, ведь ты же написала, ты же сказала их мне — и никому другому. Они — мои, а сама ты? Ты знаешь, чья ты? Да, ты знаешь, потому что ты мудрая и счастливая. И я понял это на свою беду. Или я не понял ничего. И ты есть и осталась для меня моя боль, мое счастье, стихийное, как ураган, моя маленькая женщина. Моя. Ты слышишь? Я все говорю, что ты моя. Я так хочу думать и буду думать, пока живу и пишу, и летаю. Пока надеюсь. На чудо. На еще одну иронию судьбы. На то, что ты счастлива без меня. Никогда не думал, что ты приснилась мне, так близко я тебя чувствую и так не истово вспоминаю, как будто ты последнее, что у меня осталось.

Но будем жить реальным днем. Ничего не повторится. Ты не придешь. Я знаю. Ты готова и на самопожертвование, и на жертву, и на страдание. Только не для меня. Для другого. Все понимаю и прихожу в отчаяние. Почему? Почему он, а не я? Кто заставил тебя страдать и отчаиваться. Ты так бичевала себя в ту ночь, когда мы были вместе, и мне хотелось закрыть и заслонить тебя от всех бед, от неумолимого времени, которое пролетело вмиг и соединило нас. И вдруг разорвало. Я могу только думать о тебе и радоваться дорогам и расстояниям. И любить на расстоянии, мой человек, славный, моя девочка, моя женщина. Не думай обо мне, будь счастлива. Только не страдай. Согласен на то, чтобы стоять рядом.

Ну почему ты ушла от меня, почему? Ты знаешь?

 

 

Через год. Зима.

 

Здравствуй, это я!

Звонок телефона как гром среди ясного неба. К счастью, дома никого не было, быстро пришла в себя. А ты сразу форменный допрос учинил: вспоминаю ли я наше осеннее путешествие по Грузии? Ну, какой же ты, конечно, помню: и разноцветные галереи старого Тбилиси, и какое-то поразительное безмолвие (при многолюдье) Мтацминды, и особенно Мцхету, где у меня все время кружилась голова. И где, помнишь, мы повстречали монаха с отрешенным от всего земного лицом. Лицом странника, инока. Ведь только на миг прикоснулись к потустороннему миру, о котором ничего не знаем: домыслы да легенды.

Ну, давай о тебе. Больше года пролетело, как встретились. Через что-то перешагнули. Даже временное непонимание перешагнули. Из одного треугольника я провалилась в другой. Или не так? Три ведь никогда не поделится на два, арифметика простая и жестокая.

А теперь ты далеко. Даже на махонькой карте и то страшное расстояние. Бесконечные встречи, деловые, неформальные, переезды, гостиницы. Я в общем-то представляю, раньше, без «ашек» ездила много (сейчас реже).

Проводила тебя давно, и аэропорт был тесны для нас двоих, шумный, крикливый. Ты затерялся в толпе, я тоже затерялась, а после в автобусе, пока ехала в Москву, сочинила тебе ласковое письмо, которое не донесла до листа.

Зато в редакции меня дожидалось другое письмо от незнакомца из Ессентуков: «Помогите, — пишет, иначе… объявляю голодовку». Представляешь? В другое бы время усмехнулась и отправила «по принадлежности», как выражается наш юрист. А сейчас прямо к Главному: надо поехать. Он (не поднимая головы): «Поезжай!» Поезд тащился долго-долго. Мой герой уже торчал у вагона. С женой, с машиной, с пухлой папкой бумаг. Помогла им — это главное.

Ты слушаешь меня? Может, тебе неинтересно? Возвращалась на советском «Боинге». Как выразился один развеселый пятигорец — не самолет, а «братская могила». Сидела у окна под правым крылом. Через 50 минут взревели двигатели, включили вентиляцию, по ногам понесло холодом, так что мой сосед слева (справа — крыло) накрыл ноги курткой. Взлетели, дома и земля превратились в нечто игрушечное и неземное. А когда объявили, что высота 11 тысяч метров и за бортом минус пятьдесят два, вдруг поняла, что все на свете относительно: и скорость, и высота, и главное, чтобы и справа и слева что-то было: крыло ли, человек ли. Ибо самое ужасное — пустота, пустоту непременно заполняет химера вроде бессмысленности действий, слов, встречи всякого рода беспокойства. Я жила в пустоте целый год, пока не встретила тебя. Больше не хочу и не могу. Хотя «не хочу» и «не могу» иногда бывает одно и то же. Ну вот, а потом за окном поплыли облака, похожие на куски ваты, хотелось их погладить и положить в пакет, чтоб не мешали. Посадка была ужасной. Рушился мир, у крыла открывались и закрывались какие-то створки, оно дышало и действовало на психику.

А во Внуково почему-то вглядывалась в лица. Искала тебя?

Иногда находит: не смогу больше так жить, наступит время (когда, не знаю) и придется выбирать, придется забыть его ли, тебя. А что будет с моими «ашками»? Или снова подступает отчаяние и не знаю, куда его спрятать, как с ним ходить, дышать, писать, говорить по телефону, встречаться с сердитыми авторами?

А порой посреди отчаяния (совсем неожиданно) удивительные чувства — спокойствие и благодарность. К тебе, к нам. Отчаяние уходит, уползает, показывая напоследок наглый кукиш: вота тебе, скоро снова приползу. Но пока его нет, ненадолго становлюсь ребенком…

Мне кажется, с возрастом человек утрачивает самое потрясающее качество детства: радость обыденного узнавания. Удивляемся только чему-то очень большому, яркому, необычному. Но почему, свернув в незнакомый переулок, мы ничему не удивляемся: ведь еще вчера ничего подобного не видели? Он похож на соседний. Удержи открытие детства в памяти, словах, руках — и жизнь никогда не потеряет смысла, даже в минуты временной пустоты, без которой нее бывает полной жизни. Почему горы всех потрясают? Потому что в них, как в жизни, есть вершины и пустоты, большое и маленькое, белое и черное. Но это все безмолвно и потому особо притягательно. А человеческая красота и величие относительны.

И воспоминания относительны. Помню из детства любимую игрушку — керосинку с красными фитилями, которые заворачивались вовнутрь. Помню куклу в берете с розовым помпоном, как у мамы. Помню немногое, но кажется, что детство — это один солнечный день, который промелькнул и ушел, а все остальное в полоску: то дождливое, то солнечное, но уже не мелькание, а долгий нескончаемый день, который тоже торопишь, но не для того, чтобы скорее вырасти, как мечтаешь в детстве, а чтобы завтра было проще, легче. А так бывает редко. И забываешь за торопежкой, что в соседнем переулке ты не был, а он, если присмотреться, тоже интересен. По-своему.

Ты устал от моих словесных экзерсисов. Кончаю.

Милый мой, мальчик мой с фирменной дорожной сумкой и грустными глазами!

Как жить дальше, как? Как укрепиться, утвердиться? Жду тебя.

 

 

Через год. Зима.

 

Девочка моя, красная водолазка!

Нет мне никакого спасения. Уехал на восток, а снится юг: Грузия и тот монастырь. Помнишь, проезжали по дороге в Кахетию. И ты совсем рядом, совсем моя. Когда я потерял всякое ощущение времени. Счастье — несчастье. Все рядом. Сейчас кругом снег, а недавно даже случайно познакомился с милой очаровательной женщиной (театральный критик), она развивала идеи современного театра и все пыталась меня раскусить, как будто я сахар. И потому забыл ее через пару дней. Работы много, но вечерами один. Тогда пытаюсь переиграть, перехитрить разницу во времени. Ловлю себя на мысли простой и понятной: ты рядом, слушаешь (если бы я умел так слушать!).

Как я мог жить без тебя раньше, как? Девочка моя, любимая, я стал жадный, молодой и смешной, наверное. И как тяжко оттого, что ты рядом так редко, так мало, так чудовищно мало. Не уходи совсем. Вдруг среди белого нагромождения снега вспоминаю твои глаза, и сердце заколотится и поневоле хватаешься за телефон, толком не соображая, сколько там сейчас, на ваших московских.

А белый цвет давит своим бесцветьем. И потому, наверное, совсем недавно среди снежного хаоса мне приснился невероятный сон: у нас с тобой родился сын. Только не смейся. Ведь я не могу без тебя прожить и минуты, ты со мной и во сне.

На расстоянии все глубже, острее. И правильнее. И тяжелее. Ты мне все верное высказала в аэропорту: любовь не должна быть разрушающей. Нельзя жить на пределе и куда-то катиться. Нельзя, согласен. Но ты пойми меня. Неужели не догадалась, почему я уехал внезапно? А когда вернусь, вскоре снова улечу. Не могу без тебя, а с тобой как будто опять без тебя. Есть постоянная потребность все тебе сказать,, раскрыть себя сполна, и я вижу, что ты тоже стремишься мне все рассказать. Ведь это же самое главное. Без этого мы несостоятельны. Судьба, девчонка моя! Раз встретились, от этого не уйдешь. А про всякие периоды — забудь. Да, может, и было время, когда не вспоминали друг о друге. Ну и что? Было и прошло.

Чувствую по твоему тону, что все время чего-то боишься. Чего? Себя? Меня? Брось. Я ничего не буду разрушать. Самоудаляюсь. Не вмешиваюсь. Это — для всех. А для тебя, только для тебя, слышишь, для тебя повторяю не вчера и не сегодня: мне пятьдесят, и я люблю тебя. И ни о чем не жалею и ни о чем не прошу. Моя любовь как сердце — стучит. А ты пугаешься. Брось.

Перечитал снова твое письмо. Ведь ты писала его ночью, закутавшись в платок. Угадал? Ты все же сильнее меня. Но в одном сразила наповал: разве придется выбирать, как ты выразилась. Я всегда в стороне, и ты вправе забыть меня хоть завтра. Но не сможешь. Просто пытаешься сопротивляться.

Тебе тяжело со мной. И это понимаю.

Ты еще маленькая. Не обижайся. А разница в годах дальше будет все заметнее. Наверное. Но когда я радом с тобой — мне 20, и баста!

Помню наши редкие встречи и расставанья. Помню счастье. Плохого не было. Знаешь, почему? Не усложняй. Все просто: мы понимали друг друга. Без всякой разницы. Ты помнишь старый Тбилиси, последний день перед отъездом? Мне все казалось, что ходим по шахматной доске, хотя ты твердо заявила, что в шахматы не играешь. А сыграла блестящую партию, поведав себя со всеми, как ты выразилась «закидончиками».

…Любимая! Не верь словам, ерунда они все. Думаю о возвращении, хочу видеть тебя, сказать самую и всякую ерунду, чтобы ты слушала, слушала и понимала.

Так жду возвращения. Не пришлось убежать, ничего мне не помогает. Слышишь меня? Ты сказала: любовь как болезнь. Нет, не болезнь, а выздоровление. От всякой гнусности. Поверь. Поверь на слово.

Так хочу тебя видеть, слушать, моя любимая…

 

 

Продолжение. Осень.

 

Принесенные тобой персики напомнили мне знаменитую картину «Девочка с персиками», которую я видела в оригинале десять лет назад в Абрамцево и которая пронзила меня светом, необычайно ярким солнцем, что хотелось войти в нее как в сад, раздвинуть границы и окунуться в летний день, и раствориться в нем.

А проза жизни, вернее проза больницы так и остается прозой: никчемные разговоры, неумение перетерпеть даже маленькую боль. Это раздражает. Без конца жалуются, ноют, ругают персонал. Слава Богу, скоро, надеюсь, все кончится.

Я здесь как в четвертом измерении. Помню, где-то есть дом, но это все за горами-за долами. За крылом самолета. Помню подспудно. Нет, не буду писать эссэ о памяти. Сама память сильнее всяких эссэ. Здесь особенно чувствуешь необходимость гор, которые не затрагивает никакая цивилизация. А контрасты дают пищу чувствам. Никак не удается снять шкуру с извилин моей дурацкой памяти. Помню все, что было так мало, так давно, помню до ломоты в глазах. Снег с синими разводами, тихая морозная улица. Серое и чужое мне здание редакции. И твой голос, что окликнул с порога. И длинные коридоры, как в поезде, который мчится долго-долго в никуда. А мы, пассажиры, идем-идем, ищем свое купе. Сейчас придем, попьем чаю. Мысли смешались. Поезд мчится, а я медленно иду против движения. И, кажется, от бело-синего снега до поезда — целая вечность. Только сердце билось толчками, но почему-то не было страха, а стрелки часов передвигались медленно, в тишине, в темноте, когда время теряет свою власть. Ты послушай, ведь никогда не узнаешь, где это настигнет. Нужно было потом далеко уехать, удалиться, нахлебаться гор и цветов, чтобы приперло воспоминание, чтобы зажало в угол, перевернуло и стукнуло как током.

Я немного ошарашенная. И долго еще не иссякнет запас, придется его выплескивать. И забывать. А это возможно? Или нет? Все ли ты забыл из того, что я приказала забыть? Нет, наверное. И не надо. Не время истреплет, что-то другое, чего мы не ведаем.

Так не хочется растерять ощущения, которые были и раньше, но бурлили неосознанные и не вылившиеся в слова. И теперь вылились. Самое трудное — выразить словами определенный пик своих чтобы не растерять их, не разлить. И в то же время не носить их в себе. Они могут погибнуть, так и не родившись.

Больше не буду писать, силы нужны. Скоро снова тебя провожать. Скоро. Нет у нас больше ничего. Взлет — посадка. Куда, милый мой, куда теперь?

 

 

Продолжение. Осень.

 

Девочка моя, всего несколько дней без тебя, а кажется, что прошли недели, месяцы. После нашего короткого расставания какие-то остатки мыслей бродят, но пока не укладываются на нужное место.

Хочу о тебе. Чуял, что этим кончится. Не спала, много работала, мотала себя и домоталась. Больница. Послушай (только серьезно), так нельзя. Это может плохо кончиться. Не поможет ни возраст, ни лекарства. Понимаешь? Себя нельзя заматывать, ты не имеешь такого права, должна ж понять. А ты или намеренно не понимаешь или делаешь вид. Прошу тебя: на первом месте — дети, остальное — от лукавого.

И немного о нас. Мы ничего не разрушали, ни на что не посягали. Знай хотя бы умозрительно. Будет легче. Обо мне думай меньше всего. Справлюсь. Буду в форме. Я пока летел, как три жизни прожил. Места себе не находил. Теперь собираюсь по частям.

Хочется только одного: прижать тебя к себе и потерять время, землю под ногами, все несчастья, не забыться, нет, — укрепиться.

Как же случилось, что мы нашли друг друга на серых многолюдных улицах и что ждет нас? Как трудно мне без тебя, а тебе без меня, почему у нас не получается что-то понятное, путное?

Береги себя, слышишь? У меня много дней впереди, все успею пережить, должен.

Любимая, наверное, самые длинные и красивые письма пишу тебе в самолете. Летишь и думаешь о своем. Вот я и думал, и никого рядом.

Пытаюсь работать. Немного выходит. Но это днем, а вечером остаюсь один на один, сам с собой. Спаси меня. Упаси от всякой напасти. Все равно приходится втравливать тебя в воспоминания, хотя ты запретила мне вспоминать. С чего бы? Это то немногое, что всегда со мной.

А теперь ты будешь удивляться (точно!), может, даже смеяться. Это зависит от настроения. Так вот: несмотря ни на что, теперь я нахожусь в состоянии потрясающего равновесия, потому что думаю о тебе спокойно. Чтобы прийти к этому спокойствию, пришлось… да что говорить, ты провела меня по всему невероятному кругу счастья и несчастья, компромиссов и страдания. Может, я заслужил, наконец, спокойствие? Как ты думаешь?

Ты мне сказала в аэропорту (даже с улыбкой), что мы с тобой живем в каком-то нереальном мире, где все другое, все, отличное от будней. Глупая, а аэропорт — что, не будни? Не жизнь? Это наша с тобой жизнь и ничья больше. Ничья. И никто на нее не может посягнуть. И потому еще мне спокойно. То, что пережили — тоже наше. Что будет дальше, не знаю, но то, что состоялось, из сердца не вырвешь и ни на кого не переложишь.

Ты переброди в памяти всякими периодами и увидишь, сколько мы уже перескочили: непонимание, отчуждение, злость, наконец, восторг, невозможность существовать друг без друга, полную духовную близость, от которой все пошло-поехало. У меня профессия такая — все стараться понять сполна, но до сих пор впадаю в бессильное бешенство, когда однажды прошлым летом ты решили, — пожалуй, хватит. По отдельности — спокойнее. Вспоминаю этот день и убеждаюсь: раз его пережил, значит, еще все впереди. Значит, могу быть спокойным. Имею право.

Ты молодцом держалась в тот сухой полдень, но если б знала, какой горячей была твоя рука и как мелко дрожали пальцы. Ты ж ничего не замечала, а я знаешь, о чем думал: как можно пальцами делать музыку, как?

Мы с тобой две параллельные, рядом все время, хотя пересекаемся редко, вопреки всем законам. И снова расходимся.

Девочка, любимая моя, ты должна быть спокойной, как которую мы слушали у тебя дома в темноте, когда все было прекрасно. Разве ты не заслужила?

 

 

На середине. Лето.

 

Здравствуй, путешественник с зеленым блокнотом!

Первый раз на даче. По утрам — бег в сосновом лесу. Завтрак, молоко, ребята босые. По вечерам светские беседы с хозяйкой. Деревенская проза. Если бы жила во времена Чехова, то написала бы: погоды у нас нынче стояли великолепные.

Но вдруг в воскресенье вечером взмолилась, пала ниц перед бабунькой: «Отпусти, христа ради!» Отпустила, обещала присмотреть за детьми.

В Москве у меня, собственно, два дела. Вдруг (да, вдруг!) лежит на почте твое письмо. И еще в редакции показаться (есть должок и чтоб не забыли).

Итак, я бросилась к подъехавшему автобусу. Там, в салоне, среди массы полупьяных аборигенов, щеголяющих татуировкой, длинными сальными волосами и слабым восприятием окружающей действительности, оказался муж одной из дочерей хозяйки.

Он объяснил мне, что до вокзала я доберусь с ним в два счета. Около городской бани мы вылезли и суматошно побежали наперерез желтым «Жигулям». Водитель и муж долго, восторженно матерились, хлопая друг друга, как будто выбивали ковры. Я тем временем забралась с сумкой на заднее сиденье. Наконец поехали.

С билетами на вокзале все сошло отлично. В вагоне я села в самолетное кресло и открыла «Войну и мир».

В салоне Анны Павловны Шерер, больной гриппом, гости вели неспешные разговоры исключительно по-французски. Все было изящно и чинно.

Почти также чинно было и у нас, в вагоне №9.

Я читала, пила молоко. Опять читала. Герои беседовали, кутили, шли на войну с Буонапартом. Делали все с большим вкусом.

Когда мы приехали, я вылезла из вагона и могла еще раз убедиться, что с 1805 года Москва сильно изменилась. Бензиновая вонь, шум, грохот, какое-то безостановочное железное чавканье. По перрону бегали толстые вспотевшие тетки с большими мешками. Шел первый час ночи.

Утром на работе Главный подозрительно косился на мой загоревший лоб и в беседе напирал на передовую.

Я тоже напирала на передовую. Кончилось тем, что сегодня, в среду, я ее «толкнула». Она уже отпечатана и, приобретя благопристойный вид, отправилась в типографию.

То ли от чтения «Войны и мира», то ли еще от чего, но приснилось, что уехали мы с тобой в Париж. А там Эйфелева башня человеческим голосом разговаривает, в Сене осетры плавают, парижанки ходят в мини (все!) и вообще мы с тобой молодые и красивые. И так захотелось в Париж, уж после того, как проснулась. Так захотелось, чтоб мы вечно были молодые и красивые.

Где ты, отзовись!

 

 

На середине. Лето.

 

Здравствуй, человек с другой стороны океана!

Уж очень я далеко залетел. И ты не смогла меня проводить. И все же радуюсь: никто не мешает. Работаю. Утром — белый лист бумаги. Вечером — уже не белый. Потом гуляю. Много, долго, бездумно, а то и с мыслями. Всякими. Ночью сплю (честное слово). Вот тебе моя дислокация.

Читаю тоже много, не как в Москве. Прочел Хэмингуэя и по твоему совету сонеты Шекспира. После американца — ничего, после Вильяма — мороз по коже. Пару вечеров был по-хорошему не в своей тарелке. Как много я еще не знаю и даже не подозреваю, что есть нечто, так нужное мне.

Ты помнишь музей искусств в Тбилиси? Там висела картина Пиросмани, что-то с виноградом, объемная такая, триптих, что ли. Я помню, потому что она снится мне. И еще какая-то музыка. Не уловлю.

Черт возьми, работается хорошо, а тебе как? Столько раз заходил-заезжал в тупик, что хочется спросить судьбу: «А не много ли на одного человека, не хватит ли?» А она молчит и молчит, проклятая. Вот такие дела. Я ведь не тот, который влюбился, это все ерунда. Я тот, который любит. Разные вещи. Когда-нибудь поймешь. Не сейчас. А потому не верь ничему, верь только сердцу, которое не обманешь словами. Ищу тебя, где ты, маленькая, в которую я не влюбился.

Девочка моя, что будет дальше, через месяц, еще через год, попаду ли я…, куда бы мне загадать? В Кахетию, например. В горы, где все человеческое низвергается, а что-то неземное вступает в свои права. Время — обтекаемо, оно — как бы помимо воли, помимо сознания, где-то потусторонне. Тоска? Уже нет, есть горечь (временами) от глупости, утрата (это чаще и очень жестоко), есть еще что-то.

Только не успокаивайся, иначе личность растворяется, остается сколок, воспоминание.

Трудно представить, но протирает сквозь сито и бежишь, и думаешь, и понимаешь, что к чему, хотя кругом — полное безмолвие. Лиц, пороков, машин.

Возьми меня к себе, возьми, пока я еще могу тебе что-то сказать, пока не потерял свой махонький стерженечек, который держит на поверхности. Ты помнишь Кахетию, солнечную, горы, покрытые счастьем, запахом полноты жизни, никак не могу от этого отойти, а ведь прошло три года. Черт возьми, а мы, закусив удила, несемся вперед.

Но что остается, что? Знаю, увидимся и не зададим друг другу ни одного вопроса, ни одного! Все ясно, до предела ясно и прекрасно!

А ты как думаешь, девочка моя!

 

 

Прошло пять лет. Зима.

 

Эй, здравствуй!

Долго ли еще просидишь в своих заграницах? Соскучилась. Работаю. К нам в редакцию вкатили какую-то бандуру — ящик с музыкой, и теперь мы слушаем песни и радиоговорильню. Понравилось. Знаешь, каждая третья песня о любви. Даже в рассказ на производственную тему авторы вклинивают любовь главного инженера к молодой неопытной лаборантке. Даже старики, дожидаясь в очереди мяса, говорят, что Анька из пятого дома вышла замуж за непьющего и слава Богу.

А у меня все не слава Богу. Качели мои скрипят немыслимо. Любовь видится бездонной кладезью из нежности, слез и вдохновенья. И никогда не бывает поровну ни того, ни другого, ни третьего. И никогда не скажу тебе: вот сейчас все хорошо и больше ничего не надо. Хочется еще. Хочется пополнения всех своих запасов. Потому что неизбежно в какие-то мгновения возникает мысль, что исчерпана вся нежность, выплаканы все слезы и никогда не будет вдохновенья. Наверное, не нужно искать причин таким мыслям, — они на поверхности: вертится моя семейная машина в разговорах о деньках, магазинах, школе, детсадах.

Хочется отдохнуть, остановить машину. Хочется остановки, остановки никому неведомой. Только для нас двоих. Пусть на этой остановке будет нежность, согретая одним нашим вздохом и согласием.

Тяжела семейная машина. Заскрипит и даже не знаешь, где подмазать. Только «ашки» спасают.

Боюсь потерять память любви. Ведь и она, не дай Бог, попадет в магазин уцененных товаров. Тогда все — конец.

Если ты читал Шекспира, наверняка вспомнишь 36-й сонет. Там есть про тебя.

 

…Пусть нас в любви одна связует нить,

Но в жизни горечь разная у нас,

Она любовь не может изменить

Но у любви крадет за часом час.

Как осужденный права я лишен

Тебя при всех открыто узнавать,

И ты принять не можешь мой поклон,

Чтоб не легла на честь твою печать.

Ну что ж, пускай! Я так тебя люблю,

Что весь я твой и честь твою делю!

 

 

Прошло пять лет. Зима.

 

Девочка, мое далекое воспоминание!

Живу как на вулкане. Сегодня тепло, а завтра холодно. Чувствую, что так и не привыкну, так и не войду в этот сумасшедший ритм. Не ритм даже — ад кромешный. Но как ни странно, здесь здорово пишется, потому что я злой. Злющий. И потому с сумасшедшей работоспособностью. Ничего не мешает: ни люди, ни машины, ни переезды, ни встречи. А их много. Все на одно лицо, правда, не встречи, ей-Богу, а комплексный обед в столовке.

У меня есть только работа и ты. Не смущайся, что работа на первом месте. Подрастешь — поймешь. Тут не в месте дело, а в наполнении. Просто если одно рушится, то рушится автоматом и другое. И это ты поймешь со временем. Есть нечто такое, против чего невозможно воевать. Против любви, например. Я пытался — не вышло. Ты пыталась — не вышло. В общем, огонь и воду прошли, осталось самое сложное — медные трубы (а у нас и труб-то нет, ха-ха!). А если серьезно, то послушай: ты еще не знаешь, что такое любовь. Не удивляйся. Не знаешь. Я снова о наполнении души. Вот переполнена душа всеми светлыми земными красками, а потом без причин краски исчезают, а потом без причин краски исчезают — и вот после переполнения погибаешь. Гибнешь на корню. И все равно выживаешь. Такая она живучая, эта чертова любовь. Выживаешь, чтобы снова испытать то, через что, кажется, уже прошел. Но наполнение неповторимо, оно — другое. Совсем другое. Только недавно это понял. А ты? Даже между строчками прочитал, что Кахетию ты помнишь. Может, из нашей жизни ушла Кахетия, ушла навсегда, но ведь она была, и этого хватит сполна, надолго, если не навсегда. Не думай, что я накручиваю. Просто размышляю. Мы так много порой говорили, а жизнь шла вперед без наших разговоров, и, хочешь — не хочешь — заставляла идти и нас, даже бежать, сломя голову. И вот теперь мы далеко друг от друга, а ты стала мне ближе, дороже. Я тебя немного понимаю, но это так много! Много! Ведь чаще мы ни черта не понимаем. Делаем вид — не более. Или, бывает, заглядываем в душу из любопытства — это ужасно. Со мной бывало часто. А ты не заглядываешь, и я не заглядываю, просто помню, надеюсь, люблю. Спокойно. Без труб, без огня, даже без будущего. Которое должно по логике быть и у меня, но по той же логике у меня-то как раз и нет.

Не думай, что я подвожу итоги чего-то, нет. У любви нет итогов, как нет начала. У нее ничего нет, кроме переполненной души. И, когда все уходит из-под ног, когда видишь, что впереди ничего нет, когда судьба загоняет тебя за Можай, что делать? А ничего. А мы из Можая на электричке едем, чтобы снова заехать в тупик и снова выбираться.

Вот тебе мое положение. Как профессионала. Почему меня так тянет из Москвы? Да потому что Москва для меня символ самого тяжелого, невеселого, Москва для меня большой аэропорт, с расставаниями, воспоминаниями, добрыми, грустными, но… все равно тяжелыми. Наверное, любить мужику после пятидесяти заказано — потому что такая поздняя любовь последняя, а, значит, самая светлая и мучительная.

А теперь о тебе, девочка моя. У тебя забор — дети, «ашки» твои. Забор очень прочный, непробиваемый. У тебя работа, тоже прочная. У тебя стержень, на который есть что мотать. И я не имею права дальше влезать в твою жизнь в таком вот виде. Сначала надо собраться. Не имею права выплескивать все свои (только свои!) поиски и неудачи. Ты мне сказала: вдвоем легче. Мне — да, легче. А тебе — нет, ни в коем разе.

…Я вспоминал твои руки в самолете, где мне хорошо думается. По ним можно обо всем догадаться. Вспоминал твою музыку. Меня всегда удивляли белые и черные клавиши, унылые и однообразные, а ты играешь «Октябрь» (я правильно запомнил?) и объясняешь, что идет дождь и падают листья, а я, как завороженный, смотрю на твои руки, под которыми унылые белые полоски становятся счастьем твоей и моей музыки и мелодии, в которой я, наверное, толком ничего не понял, а понял лишь одно: когда ты играешь эту музыку без меня, вспоминаешь нас. Меня и себя. И мне становится спокойнее. И я благодарю судьбу, что послала нам встречу. Много встреч за эти годы. Все они были мучительные и радостные одновременно, так было всегда, и потому каждая помнится, как будто все происходило вчера.

А еще ты мне напомнила, что в нашей любви не было будней — одни расставания и что это ненормально. Глупая, все нормально, если мы помним, если мы сохранили себя, никому не рассказали, если поверили нашим глазам и нашим прикосновениям.

Девочка моя, мы так редко были совсем вдвоем, что, наверное, здесь-то нас вроде ничего не связывает. Но это только кажется. Мне сейчас не до лирики, поверь, но увидев тебя в аэропорту, все так приблизилось и вспомнилось с новой силой, что не мог заснуть, ходил по комнате и повторял: я должен тебя еще раз увидеть. Иначе — пустота без выхода. И увидел, и смягчился. Счастлив, несмотря ни на что. Нет ни главного, ни мелочей. Есть только твои, наши глава и руки, которые должны все пережить, все кризисы.

Когда буду в Москве, буду с тобой. Понимаешь? Будь спокойна. Работай, езди, пиши, помни. Я люблю тебя, это немало, помню все, это тоже немало, я вспоминаю тебя, и я счастлив. И ты тоже.

 

 

И снова продолжение. Осень.

 

Пришелец мой, кожаная куртка!

Жизнь переполнена. На работе на меня с удивлением взглядывают коллеги: ишь, строчит. Ишь, звонит. Ишь, разъездилась. Потому что ты — рядом. Расстояния — ерунда.

От чего страдает женщина? От сравнений, от зависти. Но никогда — от общения. Даже если общение ненужное. Женщины — неистребимые кокетки. Я тоже умею кокетничать. Но никакая сила не заставит меня заигрывать с тобой. Кокетничать, надрываться, реветь. С тобой обнажена моя душа. Без остатка. Наверное, поэтому мы часто молчали, когда встречались после разлуки. Так нужно было. Или, напротив, говорили без остановки, глядя друг другу в глаза. Может, со стороны трепались. И никого не подпускали близко.

Ты научил меня слушать и понимать других с полуслова.

А иногда кажется, что у нас с тобой какой-то суррогат общения: аэропорт, расставания, письма, телефон. Общение на ходу, с оглядкой на часы. Но я отметаю эти мысли, ибо, чувствую, дурацкие они. Мы ж не любовники, мы два влюбленных идиота. То в жар, то в холод. То взлет, то падение. У нас нет середины, я теперь это поняла.

А, может, в твоей жизни нет середины. Нет равнины. Тебя тяготит ровное спокойствие: обязательно нужно куда-то лететь в прямом и переносном смысле.

А на мне вся тяжесть равнин. Я согласна на равнину. Знаешь, в ней тоже что-то есть: больше простора для философии и осмысления. У тебя было больше «пиков», меньше падений. И, мне кажется, не было еще разочарования.

А кризисы, особенно творческие, — это ж так понятно, обратимо. Ты переживи, пережди. Поверь в свою строку. Только не перепрыгивай. Кризис надо пересидеть в одиночестве и тишине. Без свидетелей. Я — не в счет. Я и есть твоя тишина. Твой аэропорт. Твоя посадка. Пристегни ремни, кожаная куртка!

У тебя тяжелая командировка, потом у не жду ответа. Жду возвращения. Или звонка. Я люблю тебя, слышишь?

 

 

И снова продолжение. Осень.

 

Человек мой, единственный!

Наверное, телефон только растравляет душу и разъединяет нас, хотя, кажется, ты сидишь рядом и смотришь на меня счастливыми глазами.

Как у всех одиноких людей, у меня мало настоящих друзей и настоящих привязанностей. Было время, когда даже последние привязки к жизни висели на волоске. Но жизнь пересилила. И победила. Значить, стоит продолжать ее бег, и труд, и боль. В сердцах ты даже написала, что у нас с тобой суррогат общения. Прощаю. Потому что помню твои глаза в аэропорту, твой «забор», твои «ашки» не дали взлететь вместе со мной. Но ты почему-то была с печальными глазами (как и положено при расставании), а еще с глазами счастливыми (как при расставании не положено). Я же запомнил счастье, значит, все в порядке. Значит, все не зря.

Ты знаешь, я вообще, наверное, не создан для семьи: встал, ушел в контору, вечером — телевизор, ужин, друзья, попреки жены. Не создан. А я тебе нужен такой? Ты ж меня пошлешь к черту. Я тебе нужен другой, с сомнениями, обидами, письмами, взлетами и падениями.

Около тебя мне нет, не спокойно, не то слово, все вторично, не то, около тебя я чувствую себя мужчиной и мальчиком одновременно. Порой думал, чушь какая-то, не бывает так. А ты снишься мне по ночам и тогда знаю: п о — д р у г о м у не бывает и не будет.

Два года (и три месяца), что мы с тобой не виделись, сначала показались вычеркнутыми из жизни, вынутыми, — что-то ушло безвозвратно. Но вот встретились, и вычеркнутыми оказались не два года, а взлет и посадка. Всего-то. А ты говоришь…

Все вместе — радость, грусть, счастье — все — это ты для меня. Как все вместе заварилось в нас давным-давно в Грузии,: в белых и зеленых горах, где мы чуть-чуть забежали за горизонт забвения. Помнишь?

Командировка действительно тяжелая. Не все и на бумагу ложится. А были у меня когда-нибудь легкие поездки? Боюсь, нет. Всегда переполняешь, корежишь душу, а результат зависит от чего угодно — от обстоятельств ли, от конъюнктуры. О душе ж кто позаботится? Душа как бумага — все стерпит.

Мне сейчас, как воздух, нужен Сахалин. Если захочешь, поймешь — почему. Хочу не очищения, нет, хочу напрячь уходящие силы.

Забудь, что я наговорил тебе лишнего — от отчаяния. Так хочу увидеться, что заносит временами. Мы и так как два сумасшедших с ясными глазами.

А вдруг ты разлюбила, вдруг отрезала все пути и мосты, вдруг? Где ж тогда найти мне точку опоры, где? Вот почему боюсь прилететь и не найти тебя у выхода, в толпе.

Ты приручила меня к Шекспиру, который теперь всегда со мной.

Помнишь 27-й сонет?

 

…Мои мечты и чувства в сотый раз

Идут к тебе дорогой пилигрима,

И, не смыкая утомленных глаз,

Я вижу тьму, что и слепому зрима.

Усердным взором сердца и ума

Во тьме тебя ищу, лишенный зренья,

И кажется великолепной тьма,

Когда в нее ты входишь светлой тенью.

Мне от любви покоя не найти.

И днем и ночью — я всегда в пути.

Ты встретишь меня?

 

© Галина Мумрикова

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Блистательный мне был обещан день…»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

Один отзыв

  1. История романтичная, но, на мой взгляд, изложение затянуто, поэтому скучновато…

Отзовитесь!

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.