Новогодний призрак (окончание)

Новый год, новогодняя ёлка, зелёная, игрушки, чудо

Скачать бесплатно фантастическую повесть «Новогодний призрак».

Глава 6. Синий, синий иней

На работу Катерина Панкратовна проспала впервые. Её организм, со школы обходившийся без будильника, вдруг взял да похерил точные биологические часы.

За окошком рассвело. Ледяные узоры на стекле, сквозь которые проникали солнечные лучи, отчего-то окрасились синим — как будто солнце, побывав за границею, переменило собственный цвет. Сама комната и предметы в ней тоже словно покрылись синькой. Катерина Панкратовна слезла с кровати и протёрла глаза. Синий цвет не пропал. Снежные ветки на окне остались синими, серебристые колонки «Вега» на полу отливали синевою, синела и печь, где давно погас огонь. Обыкновенно зимними утрами Катерина Панкратовна куталась в шаль и спешила пустить ток в электрокотёл, но сегодня зябко ей не было ни чуть-чуть. В горле циркулировала приятная прохлада, какая бывает после карамельки-барбариски.

Термометр на стене показывал плюс тринадцать градусов по Цельсию.

— И я не мёрзну? — Она выдохнула, однако пара не увидала.

Привычно щёлкнув переключателем, запустила электрический котёл.

— Здравствуйте, Екатерина Панкратовна! — проскрежетало в колонках, отчего хозяйка избы взвилась на двенадцать сантиметров, на ту же высоту, на которую подпрыгнула давеча молодая Оладушкина. — У вас отгул или академический день?

«Четыре процента плоти, а туда же, в острословы! — мысленно, не вслух, ответила Избушкина. А затем подумала о другом: — Выпишет мне нынче Ираклий горяченьких! Расшатываете, скажет, уважаемая, производственную дисциплину. Вам было велено лаборантку пригласить и новогодним праздником заняться, а вы в кровати дрыхнете!»

Катерина Панкратовна расчесала волосы черепаховым гребнем, накинула кой-какую одежонку и оттащила крышку с подпола.

— Доброе утро, товарищ дорогой, гость болезный!

Сейчас ей не казалось, что из подпола тянет холодом, как вечор. Словно Трифон за ночь потеплел. Уж не вернулась ли к нему часть плоти? Действие варенья на организмы призраков не изучено! Или и без варенья в себя приходит, возвращается… Что за порошок составила молодая экспериментаторша? Сколько он действует? Сам Дед Мороз не разберёт!

Катерина Панкратовна зажгла в подполе свет. Жёлтый свет, производимый старой лампочкой накаливания, виделся ей голубым. Трифон лежал на полке, синюшным серебром отливая.

— Ого, — сказал он через динамики, — я чувствую нечто новое, Екатерина Панкратовна.

— Снова человеком становишься?

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

— Нет. Зато вы становитесь призраком.

— Как!.. — Она оглядела себя. Подняла руки, посмотрела на солнечный свет. Подошла к зеркалу. — Треплешься! Не вижу признаков.

— Это ничего не значит. И я не вижу. Мои органы чувств трансформировались. Я скорее ощущаю, чем слышу или вижу. Суньте-ка под мышку градусник. У вас наверняка найдётся такой же, как у Проси.

— Ещё один экспериментатор! — проворчала Избушкина-Ягаева, однако магический градусник куда надо сунула.

Если прежде заведующая лабораторией подпрыгнула как Оладушкина, то теперь, рассмотрев пункт остановки ртути, как Оладушкина ойкнула.

— Это цифра тридцать два! — заявил в микрофон призрак. — Зуб даю!

— Какой у тебя зуб!.. И число, не цифра. Цифры девяткой оканчиваются, далее числа следуют. Не уподобляйся журналистам малограмотным.

— Так угадал я?

— Угадал, Нострадамус из подполья.

— Заразились вы, Екатерина Панкратовна, — поставил диагноз Трифон. — Тридцать два градуса — моя обычная температура. Живу я с таким градусом. Раньше жил. Пока в один прекрасный день до минус двенадцати не съехал.

— Какое вчера число было? Тринадцатое! Пятница к тому же. В такой-то день что-нибудь да случится! Сам Дед Мороз велел! Послушай, Триша-парниша… В свои тридцать два градуса ты видел мир синим?

— Окулисты считали меня дальтоником. В простонародье эта болезнь называется синим дальтонизмом. Меня это даже радовало. Я жил в небесной синеве, и это мне нравилось. Вот и телефон синий купил.

— Синий, синий иней… — напела Катерина Панкратовна.

— Думаю, у вас налицо признак преображения. Признак метаморфозы, как научно выразилась бы Оладушкина.

— Типун на язык твоей Оладушкиной! — Под Катериной Панкратовной жалобно скрипнули кроватные пружины.

— Я бы на вашем месте… Я бы не сидел на койке.

— Без сопливых разберёмся!

Трифон промолчал деликатно.

Катерина Панкратовна сцепила пальцы в замок. Пальцы слушались плохо, точно артритные.

— И что бы ты?..

— Ну, я бы варенье открыл. Призраку отворять закатанные банки несподручно. Призрак — существо, материально малосильное. Это во-первых. Во-вторых, я бы сделал то, что должен сделать.

— И что я должна? — Заведующая опытной лабораторией НИИ окнаук вдруг почувствовала себя беспомощной. А ведь только вчера она приступила к кульминационному пункту своего плана по свержению директора и безраздельному воцарению в институте! Новогодняя цель уже маячила на горизонте судьбы!

— Вам виднее, — дипломатично отозвался призрак.

Катерина Панкратовна снова измерила у себя температуру.

— Дед Мороз побери! — выругалась она как Оладушкина. — Двадцать восемь! Трифон! У тебя быстро это случилось? Сколько часов заняла метаморфоза?

— После пирога с порошком? Каких часов… Минутное дело!

— Понятно… Что ничего непонятно. Ты-то порошок употребил. Выходит, я воздушно-капельным путём заразу подцепила? Или…

— Или духовно-капельным?

— Разве ж это вирус?

— Не вирус, а катастрофическое вымерзание души, — процитировал Трифон аспирантку Оладушкину.

— Есть такой теоретический термин. — Избушкина-Ягаева кивнула, как кот Оладушкиной.

— Спорим, до минус двенадцати дойдёте?

Катерина Панкратовна опять рассматривала градусник, побывавший под мышкою.

— Двадцать четыре. Руки деревенеют.

— Комнатная температура. Чехов об этом писал.

— Не пори чушь.

С трудом попадая на ступеньки лестницы, теряя осязание и ощущая себя какой-то скользкой, Катерина Панкратовна спустилась в подпол. Открыла одну, другую, восьмую банку с вареньем. Сколько надо всего открыть, она не представляла. Нужно ли призракам вообще принимать варенье? Что это: еда, лекарство, витамины?

— Открытое варенье заплесневеет, но иного выхода я не вижу. Вдруг без варенья никак? Ты считаешь, варенье обязательно?

— Не повредит, — отвечал жестяной голос из колонок наверху. — Бодрит оно. На себе испытал.

— Ничегошеньки-то мы не знаем! Прямо как Сократ.

— Сократа не читал.

— Его, мил человек, никто не читал, потому что он не писал.

Этого Трифон не понял, но предпочёл промолчать. Собственно, занимал его не принципиальный древний грек, а занимал личный эпизод из современности: куда повернёт теперь судьба? Как спасёт его Екатерина Панкратовна, ежели сама попала как кур в ощип? Или во щи.

— Вы позволите? — Не дождавшись ответа, Трифон свернулся змеёю да вылетел из подпола, в солнечном луче переливаясь.

Катерина Панкратовна подхватила вокодер с микрофоном, повесила на плечо провода и следом за гостем поднялась в комнату. Ни к чему теперь отделять призрак, отгораживаться от холода крышкою.

— Отчего же Проська от тебя не заразилась? Душевно и капельно? — размышляла вслух Катерина Панкратовна, непослушными руками намазывая масло на хлеб и щёлкая клавишей электрочайника. Хоть позавтракать напоследок по-человечески! — Прививку, что ли, сделала? Есть вакцина?

— Вряд ли, — подал голос Трифон. — Не было у неё ничего такого. И антидота не было, сама говорила, и результат получился незапланированный.

— Экспериментаторша! Впрочем, отгадка мне известна. Ты упоминал кота. Что-то там Проськиному коту под хвост.

— Тимофея Валерьяныча.

— Коты, они обороняют. Отталкивают напасти. Блокируют. Любой дилетант от магии это знает. Стало быть, имей я кота…

— Или не имей Трифона Холодцова, — заметил Трифон Холодцов, ощущая нечто вроде слепой благодарности к учёной, пожертвовавшей своим телом ради него, Трифона, а параллельно и ради науки.

Катерина Панкратовна произвела нехитрые подсчёты. Вечер, ночь, утро. Вышло, что период инкубации (или преображения) занимает примерно двенадцать часов. Ещё четверть часа — и выйдет ровно двенадцать с того момента, как она вступила в контакт с прибывшим чрез печную трубу призраком.

— Быть иль не быть? Не быть! — Избушкина сняла с полки проводной телефон, знавший времена товарища Сталина, поставила аппарат на подол, на коленки, и накрутила негнущимся пальцем цифры, ведущие в лабораторию. — Теперь мы, дружок, два сапога пара, — сказала Трифону, слушая плавающие гудки в трубке. — Обоим нам полагается больничный…

— Алло, лаборатория? Маша?

— Здравствуйте, Катерина Панкратовна.

— Привет-привет… От старых штиблет…

— А мы вас потеряли. Совещание у директора назначено…

— Директор у себя?

— Где ж ему быть? — вопросом на вопрос ответила Мария, и в этом вопросе её, в этом ответе её почудился Катерине Панкратовне ещё один вопрос, но уже без ответа.

— Раз на месте, передай ему: так, мол, и так, сломалась старушка. Починкой хлипкого тела занята. Температура у меня… На больничный я иду, Маша.

— Что случилось? И надолго, Катерина Панкратовна?

— Неделя. Две. Три. Месяц. Как доктора скажут. А что случилось, того не ведаю. Болезнь приключилась. Руки не слушаются, ноги немеют, температура прыгает, сердце сжимается…

— Выздоравливайте поскорее. Нам вас очень не хватает. Подготовка к Новому году, Ираклий Вениаминович ждёт праздничного плана и сказочных мероприятий…

— С больных спросу нет. Лечиться поеду. В санаторий. Там больничный лист и выпишут.

— В какой же санаторий в декабре-то, Катерина Панкратовна?

— В Евпаторию поеду. В санаторий «Снегурочка».

— Оригинальное название! Для Евпатории.

— Пациентов маркетингом привлекают. А может быть, им там тепло надоело.

— Голос подмороженный у вас, Катерина Панкратовна, гриппозный. Вы бы люгольчиком гландочки смазали или прополисом горлышко пополоскали… А то, хотите, я вам магические платочки свои подвезу? Лучшее средство от простуды.

«Не от моей», — подумала Катерина Панкратовна.

— Спасибо, дорогуша, не нужно. Я ведь тоже кое на что способна. Других в институты окнаук не берут. Ноги в ступы, мётлы в руки. Прямиком на юг — чтоб не делать крюк. Хочу в профилакторию — лечу до Евпатории!

— Рифмуете — значит, выздоровеете!

Печальное «о-хо-хо» услышала в трубке Мария Врунгель, а больше ничего не услышала.

Катерина Панкратовна повесила трубку на рычаг.

— Температура у меня… — повторила, рассыпала многоточие Катерина Панкратовна.

Недоговорить — куда лучше, чем прямо обмануть. Всякий, обладающий талантом стратега, эту истину с молоком матери впитывает. Температура точно имеется, а уж какая, нормальная, повышенная, пониженная, — вопрос иной. Температура у всех имеется — вон и у призрака, который едва колышется, минусы сосчитать можно.

— А вдруг, — пробормотала Катерина Панкратовна, — я дальше голубчика этого зайду? Доберусь до самого до финиша? До сотни процентов душепрозрачности скукожусь? До полной невидимости кондицию доведу? Да это ведь тема совершенно новая!

Определение «новая» треснуло Катерине Панкратовне точно обухом по голове. И в голове тотчас прояснилось.

— Новое — хорошо забытое старое! Что нового в теме призраков? Тема древняя, как мир! Остаётся заполнить пробел в теории призраковедения. Один маленький пробельчик! Свести теорию с практикой. Умозрительное — с реальным. До сих пор никто не писал о медицинской составляющей призрачного воздействия, не исследовал на практике физиологическое влияние бесплотного (или почти бесплотного) духа на телесную сущность Homo sapiens. Тема фундаментальная! И самая что ни на есть консервативная. Если б средневековые товарищи имели соответствующее оборудование для общения с призраками, они, вне сомнения, давно установили бы истину. Теперь и твой кирпич, товарищ Избушкина, ляжет в старое научное здание!

— Благородно, Екатерина Панкратовна! — восхитился Холодцов.

Жизнь вдруг обрела для Избушкиной-Ягаевой, в которой оставалось каких-нибудь десять градусов тепла, гармоническую завершённость: вошла в точное соответствие с законом единства и борьбы противоположностей. Недоставало последнего элемента в гармоническом произведении её бытия — и вот элемент найден. Остаётся уложить его куда надо. Она, верный традициям консерватор, вносит новое, сохраняя старое!

Кому-то, несомненно, показалось бы, что Избушкиной-Ягаевой, вырывшей другому яму и в неё угодившей, самое время предаться славянской тоске, погрузиться в русскую хандру, характерную, к примеру, для героев Чехова и раскритикованную британцем Вудхаузом (прожившим без малого сотню лет). Но нет, не такова учёная дама! Катерина Панкратовна, замерявшая личный оптимизм по шкале доктора Зелигмана, умела, как и полагается оптимисту, находить виноватых на стороне. Кроме того, товарищ Избушкина в битвах с новаторами закалила характер, превратив его в капитальную сейсмоустойчивую стену, не поддающуюся переменам, бурям и реформам, и была твёрдо убеждена, что стену эту не повалить никому. В устойчивости и несгибаемости крылся самый смысл существования Катерины Панкратовны, смысл подлинный, а не какой-то там надуманный, выстроенный на эфемерных надеждах. Всяк, кто верит, что будущее темно для нигилистов и прочих ниспровергателей (подумайте, почему писатель Тургенев убил героя своего Базарова, только не читайте школьных учебников) и светло для консерваторов и охранителей, непременно изыщет способ взбодрить упавший дух, зарядить энергией поникший гипоталамус, не прибегая к настойкам женьшеня либо элеутерококка, либо коньяку обыкновенному.

«Я покажу этой молодице! — Катерина Панкратовна ощущала себя как бы памятником — статуей, не могущей рта раскрыть. — Обскачу на повороте! Накатаю диссертацию — от лица объекта, не хухры-мухры! — и сделаюсь кандидатом оккультных наук! Нет, через ступеньку прыгну: доктором стану! Не было бы счастья, да несчастье помогло! Закон! Закон единства и борьбы противоположностей!»

* * *

На камерное совещание у Ираклия Вениаминовича были созваны те немногие, кто, по мнению куратора учреждения капитана КГБ Врунгеля и самого директора НИИ, мог пролить свет на красную атаку с мороком. Все, кто мог дать ответ на извечный русский вопрос: что делать?

В кабинете, помимо Шварца и особиста, присутствовали инженер Мария Христофоровна, ответственная за телефонные прошивки и ввиду грянувшей болезни завлаба Избушкиной принявшая старшинство в опытной лаборатории, и предгоркомага Распай Всеволодович Железных, эксперт в магическом анализе и синтезе и, кроме того, непосредственный свидетель квартирного происшествия.

Шварц долгих вступлений не любил, особенно по утрам.

— Все знают, что произошло вечером и ночью. Мария Христофоровна, брат ввёл вас в детали дела? Хорошо. Кстати, вам спицы не мешают?.. Да-да, виноват-с, никогда не мешали… Итак! Кто из институтских сотрудников интересуется оружием, революцией и вообще кульминационными периодами истории? Вот вы, господин капитан, что насчёт этого думаете? Как-никак, ваша специальность — безопасность. Мы тут все у вас под колпаком. Подписку давали. И даём. Платную, ежегодно продлеваемую. Мы понимаем. Но и вы поймите. Мы ж выше нефти стоим, а скоро и выше газа подымемся! Как только кончится — так и скакнём наверх. Похоже, кое-кто предпочитает, чтобы мы не взлетели, а сквозь землю провалились. И этот кто-то бьёт по верхушке молотком. — Директору представился сержант Евдоким, забивающий маузером гвозди. — Если управление института рухнет, обвалится весь институт. А что, если это стратегическая операция сплотившейся банды врагов народа? Назовём её бандой X. Вдруг стратегия банды X, обкатанная у нас, распространится на всю Россию? Противник сомнёт верха оккультных НИИ, и готово! Институты, подточенные агентами влияния, рассыплются в прах. И шабаш: страна останется без магии.

— Без теории нам смерть, — прокуренным голосом отозвался Виктор Христофорович и скрыл зевок ладонью.

— Без практики тем более! Может ли сложиться так, господин капитан, чтобы кто-то из внутренних, институтских, на директора руку поднял? Точнее, саблю? И маузер? Да, кстати, Виктор Христофорович, разрядите его. — Ираклий Вениаминович открыл ящик стола и подал Врунгелю отнятый у бойца Евдокима пистолет. — Лучше совсем заберите. Такое старьё — возьмёт да пальнёт самостоятельно. Мне оружие всё равно держать нельзя. Маг, допускающий при себе огнестрельное оружие, тем самым заявляет о собственной духовной несостоятельности. Конвенциональное оружие ослабляет магическую волю… Ну что скажете, Виктор Христофорович: может или не может? Трое ваших подчинённых вряд ли что нового добавят. Одинаково божатся, что не помнят ни черта, и я им вполне верю. Уж как меня в квартире тогда напугали, а вижу: сами оперативники напугались куда больше. Когда очухались. Пафа вдобавок коней боится панически. Боится по Фрейду, неискоренимым детским страхом. Тот, кого в детстве лошадь до кувырка лягнула, не то что в тачанку не полезет — на версту к лошадям не подойдёт.

— Допрос начальной формы — только прелюдия к акту дознания, Ираклий Вениаминович. На центральном полиграфе будем всех троих допрашивать. С первостепенным погружением в подсознание. Талоны на центральный допрос я уже получил. На следующий год. Очередь большая, число подозреваемых велико… — Капитан откинулся на спинку стула. — Сейчас, в магический век, в ЦРУ вербуют бесследно. Из сознания информацию выкуривают. Вроде и не люди действуют, а зомби. Как в старой доброй Африке. Сколько таких случаев… Агенты влияния не знают, за что деньги получают, но получают. Не знают, отчего конкретные действия совершают, но совершают. Магия по всему свету развивается. Рынок, конкуренция экономическая, соперничество политическое… В деле выявления преступников нам приходится использовать мощную аппаратуру, погружаться до подкорки. Подчищать подсознание за океаном пока не научились. Раскрытый агент и сам после обследования диву даётся: ишь, говорит, что я творил!

— Вторжение зомби? Запрограммированный Пафа? Не верю. Свои тут шныряют. Банда X в стенах НИИ!

— Унутренние? — Врунгель выложил на стол портсигар и курительную трубку. Сломал несколько сигарет «Лигерос», поставляемых по бартеру с братской Кубы, покрошил чёрный табак в трубку.

— Тебе ли иронизировать, братец? — вступила Мария Христофоровна. — Не над твоим ли ведомством подшутили основательно? Впрочем, я тоже не готова показать пальцем на внутренних. Как по мне, сработали посторонние. На наши силы непохоже. Судите сами: в отношении директора НИИ проведена магическая атака. Революционная. Символизирующая слом. До основанья мы разрушим и тэ пэ, в школе проходили. Это первое. Параллельно красный морок неизвестным образом поглотил Катерину Панкратовну — уложил завлаба на больничный. Избушкина-Ягаева ни разу не болела. Совпадение? Не думаю! Это второе. Я отправила домой к Катерине Панкратовне техника. Вдруг её заставили позвонить научные террористы… Но старт вражеской операции, как я полагаю, был дан раньше. Смута началась с пропажи прошитого айфона, принадлежащего Трифону Холодцову, объекту лаборантки Оладушкиной. Вот и третье. Я имела вчера беседу с Оладушкиной. Её Холодцов растворился до полупризрачного состояния. Почти до нуля. Метаморфоза случилась после употребления им порошочка, маркированного знаком «минус». Однако Оладушкина предназначала для него порошочек противоположный — с «плюсом». И это четвёртое. Лаборантка винит себя, но я усматриваю в подмене порошка пронырливую чужую руку. Лапу, которая шарит в наших лабораториях и учиняет разное паскудство. Где обретается гражданин Холодцов, вернее, то, что от него сохранилось, неизвестно. Как там говорят враги народа? Нет человека — нет научной проблемы! Вывод: это звенья одной цепи. Не просто вредительской. В содеянном я усматриваю крупную промышленную диверсию с отвлекающими обстоятельствами. — Мария Христофоровна задумчиво пошевелила спицами, и на колени её сполз связанный рукав свитера.

— Чужие… Диверсанты… С таким размахом мы войдём в область даже не предположений, — сказал Ираклий Вениаминович. — Cui prodest? Сперва своих надо перебрать. Бывает, кто-то долго таится, а потом выскакивает с маузером, как чёрт из табакерки!

— Кой-кто не верит нам, друзья, но в жизни всё бывает. — Капитан КГБ пустил кольцо дыма в потолок. Кольцо внезапно искривилось и преобразилось в перевёрнутую восьмёрку, а Мария Христофоровна улыбнулась уголочком губ, едва приметно, точно Джоконда.

— Я, конечно, не следователь… Но я вижу!.. — Несмотря на малые габариты, фигура полуплешивого Ираклия Вениаминовича грозно надвинулась на крупную и вдобавок упитанную фигуру капитана Врунгеля. — Вижу, что вы, компетентные органы, не имеете ни малейшей зацепки в деле… как бы назвать это дело?

— Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт. Никак не назовёшь дело, в котором нет подозреваемых.

— Может, Хлынов, завхоз? — предположил директор НИИ окнаук. — Подозрителен уже одной своею неприметностью! Лопаты, швабры, мыло и краска для стен… В тихом омуте черти водятся!

— Хлынов Адам Отаевич, заместитель директора по административно-хозяйственной части, в штате НИИ четвёртый год, нареканий по работе нет, по итогам прошлого года награждён почётной грамотой и премирован в размере одной второй месячного оклада, — точно по бумажке, отбарабанил капитан КГБ. — Рыжеволос и рыжеус, до девок молодых охоч, фригидность за три с половиной половых сеанса снимает, девок тискает рыжих, дома держит оранжевую мебель, для института закупает апельсиновые халаты и лопаты и вообще лисий цвет уважает, подчёркивает и распространяет. Из сетевых браузеров предпочитает «Firefox». Огненный человек! — Виктор Христофорович интенсивно, будто пароход, задымил трубкой. — На том перечень его грехов исчерпывается. В связях с действующими врагами народа, созревающими врагами народа и будущими врагами народа Адам Отаевич не замечен. Перед конторой и, следовательно, Родиной чист.

— За три с половиной сеанса!.. Любопытно-с, — пробормотал Ираклий Вениаминович.

Мария Христофоровна звякнула спицами.

— А что любопытного? — сказала. — Оставляет напоследок в распалённом состоянии, без гармонического разрешения.

— Не о том любопытничаете, Ираклий Вениаминович, — подал голос предгоркомага, до сей поры молчавший. — И уклонились не в ту сторону изрядно. И вы тоже, господин капитан госбезопасности. След-от женский! — сказал вдруг Распай Всеволодович.

Все лица в кабинете разом, точно по воле незримого кукловода, повернулись к говорившему. Седой как лунь предгоркомага пожевал бледными губами.

Куратор так пыхнул трубкой, что кабинет заволокло чёрно-пепельным дымом, а директор заявил:

— Аргументы! Я требую аргументов, уважаемый Распай Всеволодович!

— Извольте. Кто морок-от наслал? Кто кагэбэ слепил с тачанкою и саблею будёновской? — Распай Всеволодович взглянул на дальнюю стену кабинета, откуда со всегдашней лёгкой укоризной посматривал на сидящих висящий президент. — В одну тачанку впрячь не можно коня и трепетную лань…

— В одну теле… — начало было директор НИИ, однако замолк.

— Идее дал жизнь тот, — продолжал предгоркомага, — кому бы занимательные историйки сочинять, а не похваляться знанием оружия да эпох исторических! Всё смешалось, как эти, кони-от. В доме Обломовых.

— Облонских, — сказал машинально Ираклий Вениаминович. — Простите, — добавил быстро.

Капитан госбезопасности перевёл взгляд с одного мага на другого.

— Я неплохо знаю классическую литературу средних веков и уверяю вас: не держали Облонские коней в доме.

— Морок это остаточный кусается, морок! — подосадовал директор института. — Кто знает, когда он развеется!.. Добраться бы до его творца! До творихи… Творчихи… Как там в женском роде? А, Распай Всеволодович?

— Указанное существительное едва ли поддаётся феминизации, — ответил предгоркомага. — Дам и другой аргумент в пользу предполагаемой фемины… Вчера, Виктор Христофорович, когда мы бойцов-от вам сдавали, вы пылесос упоминали… Маскирующий шум пылесоса. Тоже женская черта! В шпионском применении инструмента уборки я усматриваю женскую тактику, господа.

Слово взял Врунгель.

— Предварительно подытожим. Морок наслал тот, кто слабо разбирается в истории и оружии, зато хорошо понимает в ассоциативной психологии и склонен к использованию арсенала уборки. Правильно я вас понял, Распай Всеволодович?

— Молодец капитан, генералом будешь! Пока вы тут виновника мужеска пола отыскиваете, преступница женска пола хихикает и новые козни строит. Вы срединные главы прочитываете, а она уж эпилог прорабатывает.

— Хихикает… — повторил Ираклий Вениаминович, и чёрные его брови у переносицы сложились прямым углом, точно конёк на крыше Катерины Панкратовны. — Хихикает у нас тут одна! Женска пола! Вы, Мария Христофоровна, не в сговоре с ней?

— Сестру не трожь! — Капитан КГБ, сидевший под портретом президента, рывком поднялся, выпрямился, стул на пол полетел. — Сестра чиста.

— Пардон. Виноват-с, — признал ошибку директор. — Но ведь выгораживала Катерину, выгораживала!

— Так ведь заболела Катерина Панкратовна, — сказала Мария Христофоровна. От шурующих спиц дымок повалил.

— Вовремя заболела! Болезнь её мы проверим. Документ с диагнозом потребуем, а при необходимости проверяемую на центральный полиграф доставим. Так, господин капитан?

— Слишком просто у вас выходит, — сказал Врунгель, подставляя себе стул и на сиденье опускаясь.

— Отчего же? У Избушкиной и мотив есть. На пенсию она не хочет, зато занять моё кресло было бы для неё большой удачей! Сжить меня со свету — чем не жёсткий вариант?

— О-от! — Распай Всеволодович крякнул. — Миром правят женщины! Кто был ничем, тот станет всем!

— Зараза революционная, зараза неугомонная… — процедил капитан КГБ, ни к кому не обращаясь.

— Мы всю цепь восстановим, каждое звено нащупаем и пощупаем! — Ираклий Вениаминович скользнул с кресла, вспрыгнул задницею на стол и поболтал ногами. В лаковых туфлях его отражались, сверкая шпагами, спицы Марии Врунгель. — Ну-ка, был там ещё этот… Объект. У лаборантки нашей, аспирантки… Мария Христофоровна, живенько кучерявую ко мне! Устрою ей праздник с фейерверком!

* * *

В коридоре Мария Христофоровна повстречала завхоза. Тот весьма приятно ей улыбнулся. Именно так, как улыбался обаятельный завхоз, по мнению Марии Христофоровны, и должен улыбаться настоящий мужчина. Источаемая мужчиною улыбка бодрит, вселяет в женщину уверенность и создаёт на сердце праздник. Словно и не мужчина навстречу попался, а букет цветов.

И одет Адам Отаевич в тон да со вкусом: рыжая рубашка, огненный костюм, галстук-костёр и медное пламя волос. И рыжий телефон в руке. Среди зелёных стен завхоз выглядел как мандарин на новогодней ёлке.

— Здравствуйте, о Машенька Христофоровна, о душа института, о сердце опытов волшебных! Не печалит ли вас что в чудесный зимний день? Хватает ли в лаборатории стульев, столов, пробирок и колб? Не сломался ли холодильник, смывает ли унитаз?

— Всё в порядке, Адам Отаевич.

— Я премного вам благодарен за ввод магии в мой телефон. Теперь я чувствую себя полноправным сотрудником этого благословенного научного учреждения.

— Пустяки. Стандартная процедура.

Мария Христофоровна застала Просю за пересыпанием порошка. Рука Просина дрогнула, и часть белого порошка просыпалась на стол.

— К директору.

В кабинете Ираклия Вениаминовича лаборантка, увидевшая столько высоких лиц, оробела.

— Присаживайся, Прося. — Мария Христофоровна легонько подтолкнула лаборантку в спину. — Полагаю, раз уж Евпраксия приглашена на совещание, ей следует узнать детали минувших событий. Витя, ты по какой форме засекретил информацию?

Виктор Христофорович показал три пальца.

— У Оладушкиной, — сказала Мария Христофоровна, — допуск по форме номер два, а тут секреты по форме номер три. Совершенно секретные секреты.

— Не будем формалистами. — Капитан КГБ достал из кармана блокнот, вырвал листок, написал:

Никуда не поеду, не полечу, не пойду, не поплыву и не поползу в ближайшие 5 (пять) лет. Лаборантка НИИ оккультных наук Оладушкина.

— Подписка о невыезде, Оладушкина. Распишись и дату проставь.

Когда бумажка была подписана, Мария Христофоровна поведала лаборантке ту занимательную историю, что превратила кухонный вечер Ираклия Вениаминовича в остросюжетный боевик, слегка не дотянувший до драмы, а наряд КГБ прямо с выезда бросила на ночной допрос.

— Дед Мороз побери! — проговорила Евпраксия Оладушкина.

Директор хлестнул линейкой по столу.

— Попрошу не выражаться!

— Но это же магическое нашествие! Атака красной мафии!

— Спокойно. Разбираемся, — коротко ответил капитан КГБ. — Теперь перейдём к тому, зачем мы вызвали вас. Расскажите о своих исследованиях и их результате. Неожиданном результате, — с нажимом добавил Врунгель.

Вздохнув продолжительно, Оладушкина выложила собравшимся всё начистоту: от пирога до порошка, от резкого похолодания Трифона Холодцова до утраты им плоти, от потери айфона до потери объекта. Какой резон отпираться перед КГБ? Посадят в свой центрполиграф — не то ещё раскроется!

— Вы куратор нашего института, Виктор Христофорович, — начала Евпраксия. — И знаете, что прошивка, введённая в айфон объекта Холодцова, — моя экспериментальная разработка, связанная с поиском родственных душ. Поиск, в свою очередь, построен на контактах душ по разным режимам, в том числе по температурному. Больше о действии прошивки я сама ничего не знаю. Понимаете, это как поисковая машина, которой некого искать. Не могу сказать, что эксперимент провален, но он не завершён, а прошитый смартфон похищен.

Если бы в этот момент своей экспрессивной речи Оладушкина смотрела на директора института, то заметила бы, что он ею любуется. Любуется её румяными щёчками, кудряшками, алыми полными губами и сверкающими глазами.

Любовался кучерявой институтской красавицей и капитан госбезопасности. «Такая девочка Родину не продаст, — прикинул он. — Яблочный пирог, правда, подозрителен: американское национальное блюдо…»

— Между прочим, — продолжала Прося, глядя не на капитана и директора, но на Марию Христофоровну, подбадривавшую её взглядом, — Катерина Панкратовна считала… считает меня неудачницей. Молодой, суетливой и вообще пустышкой бестолковой. Знаю я! Презирает она меня. Вот возьму да в технички подамся! Но мнение своё выскажу. Родина от моего ухода потеряет, Виктор Христофорович, Ираклий Вениаминович! Есть у меня научные достижения, есть! Пусть маленькие. Предыдущая прошивка, универсальная, пригодная для смартфонов, двусторонних телевизоров и душевых леек, функционирует.

— Это та, что поднимает температуру объекта? — уточнил директор. — Незначительно поднимает?

— Ну и что, что незначительно!

— Лиха беда начало, — вставил предгоркомага.

— Вот именно, Распай Всеволодович! — Прося преисполнилась благодарности к старичку. — Мы ж теперь всем её ставим в институте. Любой может испытать, проверить. Вон завхоз прошитый смартфон только что забрал. Говорит, актуальна для него эта идея, о повышении температуры в телах… Между прочим, я заявку на патент подала! — Оладушкина смотрела в глаза директору с вызовом. Что ей терять? Всё одно — в уборщицы собралась! Но директор вдруг показал ей оттопыренный большой палец. — Минобороны уже интересуется. Прошивка позволяет поднять температуру тела на ноль целых одну десятую градуса за какой-то час разговора. Правда, эффект преходящий, но я же работаю… работала… над усовершенствованием…

— Наш пострел везде поспел! — Распай Всеволодович огладил бороду.

— Минобороны тут с какого боку? — поинтересовался капитан Врунгель.

Круглые Просины плечи сами собою дёрнулись.

— Вам лучше знать. Военные мне своих планов не докладывают. Наверное, хотят врагов болтовнёй испепелить!

У капитана Врунгеля под пиджаком запиликало скрипочкой. Капитан сунул наушник в ухо и поднял руку: тихо, мол.

— Докладывайте, — приказал удалённому абоненту.

Выслушав сообщение, Врунгель объявил:

— Сигнал похищенного смартфона по-прежнему поступает на пульт КГБ.

— Вот видите: не от меня! — вставил Ираклий Вениаминович. — А то вчера столько выслушать пришлось! И пылесос, и голос мужской в трубке, и…

— Достаточно! Дежурный доложил: координаты сигнала определению не поддаются. Сигнал без привязки к местности. — На лбу капитана собрались гармошкою продольные морщины и тут же сменились на поперечные. — Нельзя понять, перемещается аппарат или находится на месте. Будто есть аппарат и будто нет его. Что за профессионал колдует над смартфоном? Полагаю, что пользуется им тот же, кто одурманил сотрудников КГБ революционной магией, снабдил их раритетами времён гражданской войны.

Ираклий Вениаминович напряжённо размышлял о чём-то, болтая ногами. Как только офицер замолчал, директор торопливо заговорил, как бы додумывая на ходу:

— Минуточку… Кудряшкина… Виноват-с, Оладушкина… Смартфон завхоза? Ты подала мне идею. Умница! — Директор обвёл взором участников совещания. — Говорите, женщина? А я и мотив уже нарисовал… Господин капитан, а ведь вы правы! Слишком просто у нас выходит! Не женщина это, а имитатор её!

— Любопытно-о, — протянул предгоркомага.

— Действует внутренний враг. Тот, кто знает наши уязвимости. Тот, кто знает женскую психологию. Ловкий манипулятор-имитатор.

Мария Христофоровна слегка покраснела.

— И это наш завхоз! Он имитирует женщину. Выстраивая атаку, этот знаток прекрасного пола — да, Виктор Христофорович? — имитирует действия женщины, которая плохо разбирается в оружии и смешивает исторические эпохи. Весь этот набор нелепостей, от тачанки до пылесоса, прямо-таки бросается в глаза! Вижу теперь, отчётливо вижу, что Избушкина не стала бы вести себя столь наивно. На таком незатейливом уровне функционирует разве что устаревшая наша умная голова, оперирующая перфокартами, которую я всё не соберусь списать… Не помню даже, в каком шкафу она спрятана… Короче говоря, Хлынов, специалист по юбкам, подделывается под женщину с целью направить следствие по ложному следу. Мы же попались на его удочку! Но это не всё. Есть ещё одно косвенное доказательство! Какого цвета телефон Адама Отаевича?

— Оранжевый, — сказала Оладушкина. — То есть рыжий. То есть это одно и то же.

— Вот! Оранжевый! О чём это говорит? Такой, знаете ли, безобидный элемент декора, глазу приятный! Вот этот-то фактик и выдаёт внедрённого агента с потрохами! Адам Хлынов — поставщик оранжевой революции!

Установившуюся тишину нарушил капитан Врунгель. Выглядел офицер смущённым.

— Вам бы в КГБ работать, Ираклий Вениаминович. Возразить ничего не имею. Прописная истина: пристрастие человека к оранжевому цвету выдаёт его тягу к оранжевой революции. Меня ещё в комитетской школе этому учили.

— Вот! Цель Хлынова, внедрившегося в институт под безобидной личиной завхоза, — добыть секреты передовой русской магии, не имеющей аналогов в мире, и переправить за океан. Не исключаю, что через прошитый смартфон. Да хоть на подводной лодке! Допускаю и более широкую цель, масштабом охватывающую великую нашу Родину: скоординированным ударом развалить все научно-исследовательские институты страны. Сеть суперсекретных агентов ЦРУ параллельно с Хлыновым разваливает русскую магическую науку! — Директор НИИ облизнул пересохшие губы. — И как ловко, подлец, в доверие втёрся! Больше трёх лет проработал, выдержку проявил, терпение. И только потом игру запустил!

— Как иначе запустишь? — тихо сказала Мария Христофоровна. — Мы не прошиваем в лаборатории телефоны сотрудников, проработавших в институте менее трёх лет. Доверие заслужить надо. Спустя три года при чистом досье даётся спецразрешение на получение доступа и магическую прошивку. Брат соврать не даст. Интересненько… Всегда считала, что из рыжих выходят отличные актёры и гипнотизёры…

— Не провали наша пышка… виноват-с, наша Оладушкина свой эксперимент, — тараторил директор, — мы бы долго ещё не вышли на оранжевого возбудителя!

Прося сникла: не для того ли начальник хвалит, чтоб потом выпороть?

— Ясно, что он стоит и за похищением передового смартфона, и за подменой порошка! То-то в лабораторию повадился!

Директор говорит и говорит, а у Оладушкиной вертятся в голове разные цвета, радугою складываются. Завхоз Адам Отаевич любит цвет оранжевый, а Триша любит синий. Тёмный синий, космический синий. Синий, синий иней… Синяя звезда… В небе тёмно-синем… Песенку эту обычно напевала под Новый год Катерина Панкратовна… А какой цвет любила Катерина Панкратовна? Вообразила Прося пейзаж цвета индиго, какой бывает ночью, уже без радуги, и в пейзаже том серебрится Триша — не то ковёр, не то одеяло, не то айфон, в небе летящий. А на ковре серебрящемся восседает, будто царица на ложе, Катерина Панкратовна, и тоже серебрится.

— Дед Мороз поб… — Оладушкина захлопнула рот ладошкой и поскорее представила рядом с царицею Адама Отаевича.

Капитан госбезопасности истолковал её эмоцию по-своему.

— Не убивайтесь так, Просенька. Состава преступления в ваших действиях органы пока не усматривают. Обвинять вас в предумышленном обнулении души господина Холодцова с непреднамеренной целью вручения интересов Родины в хищные руки заграницы комитет не намерен. — Капитан зевнул. По его помятому, пусть и чисто выбритому лицу было видно: офицер не выспался. — Я не специалист в области магии и не учёный, я простой сотрудник КГБ. Но чутьё мне подсказывает: воскреснет ваш Трифон. Подождать нужно. Не расколется Хлынов на допросе, так признается на центральном полиграфе. Запишем его в очередь на аналитическое дознание, возьмём талон. И в деле появятся фигуранты и пострадавшие. А там уж начинается ваша работа — решение магической задачи. Ежели задачу решите, госпожа Оладушкина, добро пожаловать на доклад в комитет. Лично ко мне. Обретение описанной вами невидимости, пусть не абсолютной, представляется мне не только значительным вкладом в разведтехнологии, но и вообще новым словом в повышении обороноспособности страны. — Он выдержал паузу. — Вот тут-то минобороны и проявит соответствующий интерес. Но только после нас. После комитета.

* * *

Техник, побывавший у избушки Катерины Панкратовны, вернее, обошедший забор по периметру, вернулся в институт и доложил Марии Христофоровне о пустом доме, из которого не исходит ни малейшего сигнала живой души. Ни магический тепловизор, ни ментальный определитель ничего не зафиксировали. Проникнуть же за ограждение и пробраться в избу, затворённую плотными слоями магии, техник без пакета противодействия не мог и полномочий на то не имел.

— Странно, — сказала Мария Христофоровна, отпустив техника и наблюдая за тем, как Прося собирает рассыпанный порошок. — Куда же Катерина Панкратовна улетела? Проверила я. Нету в Евпатории… такого санатория!

Глава 7. Чистовик души

Призрак — существо бесформенное и то же время способное принять любую форму. Скажем, форму литровой банки. При постепенном погружении серебристой субстанции в оную варенье, как смородиновое с черничным, так и малиновое с земляничным, не вытеснялось вон по закону Архимеда, но впитывалось, минуя желудок по причине блистательного отсутствия такового, непосредственно в душу едока.

Варенье в подполе они поделили честно: Трифон съел, вернее, впитал, содержимое трёх сосудов, а рачительной хозяйке досталось четыре банки. Любой первоклассник запросто, без иксов решил бы арифметическую задачку: как без остатка и поровну разделить семь банок с вареньем между двумя призраками, ежели известно, что первый призрак накануне уже опустошил одну банку, в нынешний подсчёт не включённую.

Насытившись, призраки упорхнули через дымоход в декабрьское небо. Ни один человек, находись он близ участка Катерины Панкратовны и будь он хоть Евпраксией Оладушкиной, не отличил бы призрачного Холодцова от призрачной Избушкиной-Ягаевой. (Единственным, кто оказался бы в данном вопросе на высоте, был бы кот Оладушкиной, мудрый Тимофей Валерьянович.) Оба призрака резвились, завиваясь в спирали, ленты Мёбиуса и разворачиваясь в ковры-самолёты, оба серебрились и оба отливали всеми оттенками бордо, переполненные энергией смородинового и прочего варенья.

В небе Катерина Панкратовна с воодушевлением (очень точное слово, даже придирчивый Флобер, стегавший ремнём Мопассана, иного бы не подобрал) рассуждала об открытии мира иного, воспевала грядущий прорыв в науке и предрекала России подъём ВВП, который последует за прорывом, а Трифон, объект, от науки немало пострадавший, отвечая товарке по полёту и приключению, упрямо талдычил одно: при первой же встрече со знающей родственной душой он побыстрее воплотится, использует шанс на воплощение (вот ещё одно слово высокой точности, подлинный лексический hi-end). Связь летящих душ обеспечивал поглощённый Холодцовым айфон, который, кстати, чётко зафиксировал присутствие сродного объекта с двенадцатиградусной температурою. Поскольку сим объектом была госпожа Избушкина, Трифон занёс её сигнал в контактную книжку и пометил как распознанный.

Поначалу двое взяли скорость фотонной ракеты — так, что акварельные лунные пейзажи слились в полосатый нехудожественный шум. Самолёт, чей пилот вздумал бы поиграть с парою в догонялки, отстал бы разом и безнадёжно. Наигравшись вдоволь, призраки скорость сбавили. Так постановила Катерина Панкратовна. «Иначе сигнал проморгаем», — сказала, паря над Екатеринбургом. И с того момента летели они не спеша и обогнать могли разве что пассажирский поезд, из тех, что останавливаются у каждого столба.

— Сама судьба нас свела! Я ведь такая же консерваторша, как ты, Трифон Батькович! — внушала Холодцову, в оккультных науках дилетанту, учёная дама Избушкина-Ягаева, миновав заснеженный Первоуральск, где на зов айфона не откликнулся ни один призрак. — Я не вперёд рвусь, а на месте устоять желаю! И других удержать! Кого удержать и что удержать, спрашиваешь? Институт наш в целом, а Оладушкину в частности!

За Первоуральском учёная дама и её спутник определили курс на запад: на Казань, Нижний Новгород и, конечно, Москву. Во многомиллионной столице, полагала учёная, а Трифон ей в том не перечил, шанс выйти на контакт с подходящим объектом довольно высок. Далее, при отрицательном результате, Избушкина планировала свернуть на юг и через Воронеж, Ростов-на-Дону и Краснодар, оставив позади пол-России, добраться до Евпатории, где наличествуют грязи и минводы, однако совершенно нет снега, что у жительницы Уральского федерального округа вызывало известное любопытство. Маршрут до южного края России занял бы где-то с неделю. При неудаче двое повернули бы к иностранному городу Кишинёву, что в виноградной стране Молдове. Оттуда Катерина Панкратовна провела, будто на карте, прямую линию на Прагу, Дортмунд и Амстердам, чьи жители вину предпочитали пиво и кексы. Но коли и там никто не отзовётся на сигнал телефонной программы… Лететь ли в поисках хладных призраков далее, за море и за океан, в Америку, где ночь вместо дня, а день вместо ночи, Катерина Панкратовна пока не решила. Да, за первый час полёта прошитый смартфон не уловил подходящего отклика, но разве это значило, что отклик не будет уловлен вообще?

— На что-то же рассчитывала Проська, придумывая свою прошивку? — вопрошала Катерина Панкратовна, обращаясь к своему спутнику, серебрившемуся, колыхавшемуся ковром справа. — Неужто ни на что не рассчитывала и даром такого парня, как ты, в медузу летучую превратила? С её-то торопливой головой, где ни одна мысль не додумывается до конца, и такое возможно! Уп… уп… — вырвалось у Катерины Панкратовны непонятное, точно некое соображенье ей поперёк горла встало. — Ничего, я додумаю! Раз уж заразилась, я выполню благородную миссию: верну прежний облик и себе, и тебе, Триша! Мы в науку магию впишем златыми буквами свои имена!

Сообщив это партнёру по небу, Катерина Панкратовна добавляла, что настроена весьма оптимистично, по шкале Зелигмана это, пожалуй, и зашкалит, и в решение поставленной задачи верит на все девяносто шесть процентов призрачной своей души. Не для того они слупили в подполе зимний запас варенья, чтобы впустую над Европою кружить!

— Всю жизнь провести в обличье призрака? Ну нет!

Вот слетать куда, толковала Катерина Панкратовна, обернувшись бесплотной субстанцией, слетать без билета, без виз, хлопот и денег, а затем из туриста в человека обратиться — это мощная идея, это здорово! А жить вечным призраком — тоскливо. Тут учёная дама полностью сходилась с неучёным молодым человеком.

— Ну что, Триша-парниша, не улавливаешь отклика души родственной?

— Нет, Екатерина Панкратовна. Я бы почувствовал.

— Поступит, касатик, поступит! Не исключаю, что нам и одного сигнала довольно будет! Вдруг сразу встретится объект понимающий? Ты смотри, смотри, география-то внизу какая, топография, извилины да загогулины, холмы да ямы! Прекрасна и велика страна наша, хоть и темновата дюже!

Катерина Панкратовна, как и Трифон, видела пейзажи ночные словно на картине громадной — будто художник поработал кистью и растворимыми красками на белых бумажных просторах. Зрение призрака отображало горы, равнину, ленточки шоссе и кварталы городов, похожие на лабиринты, как акварель, на которую случайно расплескали воду. Очертания размылись, но уловить панораму можно. Летели призраки низко: во-первых, опасались упустить сигнал, во-вторых, не хотели попасть в зону действия ПВО, с которой уже познакомились над Екатеринбургом, где погналась было за ними ракета.

Трифон нёс в себе айфон, растворившийся до бесплотности, как давеча растворился градусник Оладушкиной, и заряжавшийся энергией, излучаемой призраком. Над парою путешественников, много выше их, пролетали авиалайнеры, гуденье чьих двигателей отзывалось в призрачных субстанциях мурашками.

— Ты представь, касатик, — сыпала словесами Избушкина, и сыпал из ночных туч снег, — какие перспективы открываются! Магия — самая практическая из наук, Триша-парниша! И нечего воротить нос и скепсис свой демонстрировать!

Никакой нос Трифон не воротил — за неимением такового, да и скепсиса, пожалуй, ни капли не испытывал. Уж кому-кому, а ему ли, обратившемуся в призрак, не верить в творимые сотрудниками НИИ окнаук чудеса? Только чудеса эти, по глубокому убеждению Трифона, должны быть двусторонними, как шоссе, двигаться и в обратном направлении. То и будет полноценная наука, а пока так, недоразумение.

— Мы с тобой, Трифон дорогой, приближаемся к тому этапу, когда наука окончательно расставит все точки над i! Кольцо замыкается, товарищ мой и попутчик!

— Кольцо?

— Кольцо! Долой спираль — да здравствует кольцо, полное закругление! Конец истории, товарищ!

— Конец света?

— Балда! Не тот конец, что капут, но тот конец, что праздник!

Двое выныривали из-под облаков в чистоту небесную, скользили в зимнем воздухе ковриками серебристыми, малиновыми боками под луною отливая. Оставляя позади населённые пункты и километры, Катерина Панкратовна терпеливо разъясняла неучёному своему компаньону, какой рассвет и расцвет сулит окончательное и бесповоротное утверждение в стране, а то и по всей планете консерватизма. Того самого, каковой только и обеспечивает подлинно научную, фундаментальную, по определению Катерины Панкратовны, стабильность. Как только политики и управленцы всех высот положения проникнутся доктриной консерватизма и примут её на вооружение, так и грянет для всех счастье. Мир расти будет не вперёд, а вширь; не стрелою двигаться, которая вкруг себя оборачивается-завивается, а кольцом существовать, кольцом крепким, прочным, надёжным.

— Ты слушай, слушай, я дело говорю!

И она ныряла в воздушные ямы, изображая тем самым, как погружается в пучины истории, и вылавливала в глубинах эпох один аргумент за другим, точно фокусница.

На веку Катерины Панкратовны КГБ отменили и организовали ФСБ, а спустя годы ФСБ переименовали обратно в КГБ. Несколько раз в стране переменяли время, останавливали стрелки то на времени зимнем, то на времени летнем — так да сяк, то до ночи не смеркается, то после обеда темень — хоть глаз выколи. Милицию называли полицией, а потом возвращали прежнее наименование, которому благоприятствовал неуёмный старый жаргон. А давным-давно, в эпоху общинную, исторически почти непроглядную, вековало на Руси язычество. Вытеснили его новаторы, заменили православием христианским. Прошли столетия, и новые власти, думая, что они открывают новую вечную эру, отринули религию с крестом и закрепили атеизм со звездой. Но и одного века не продержались у руля эти деятели — опять вернулось православие. Однако ещё меньше продержались следующие реформаторы, и вновь воцарилось язычество. Дед Мороз ныне в фаворе, как две с лишним тысячи лет тому назад.

Взирая на спиральный ход эпох, Катерина Панкратовна утвердилась в очевидной мысли: нет ничего здоровее консервативного подхода, традиционного восприятия сути вещей. По крайней мере, так оно обстояло в России, стране не диалектического, но магического отрицания отрицания, стране перемен, которые переменяют сами себя, выворачивают наизнанку. Уникальный спиралеобразный выверт! Нет ему аналогов в мире. Спираль продлевается, однако новый её завой в точности повторяет предыдущий.

Так к чему суета? Иссякла в недрах нефть, и вместо неё валовой продукт выдаёт нынче магия. Вот это не переименуешь, как ни пыжься! И здесь бы и остановиться, а лучше, как принято в верхах, обозначить самообразовавшийся финал, закрепить развязку официальным документом, зафиксировать указом номерным конец истории и печать тиснуть гербовую. Один учёный, не российский, а заокеанский, в своё время пытался аж мировой конец обозначить и тематическую книгу с таблицами сочинил, но конец не состоялся, ибо был тот учёный идеалистом, а идея без материи не живёт. Магия же, оперирующая материей, есть сила реальная, сила затмевающая. Историю будущего напишет та страна, что придёт к исполненью желаний и оптовой сбыче мечт своих граждан. В этом-то и состоит рациональный консерватизм.

Слушая спутницу, Холодцов открытой душой ощущал: верит Избушкина в свои существительные, глаголами связанные, прилагательными украшенные.

— Я бы движение политическое организовала. Социальный статус бы маленько подняла — и организовала. «Магия за великую Россию». А там и партию бы зарегистрировала. Партию, постановляющую, что светлое будущее уже наступило. Так бы и назвала: Рационально-консервативная партия (будущего). Сокращённо РКП(б). Тебя, Триша, взяла бы в пресс-секретари.

— Это вы, Екатерина Панкратовна, о партии призраков?

— Не обижен ты чувством юмора, товарищ Холодцов! Говорю же, в пресс-секретари тебе прямая дорога. С журналистами ты бы нашёл общий язык.

Трифон представил, как он беседует через усилительную аппаратуру с аккредитованными корреспондентами, фотографирующими его через фильтры на объективах, и спел, вокодеру подражая, фрагмент песенки «Галактика».

Толкуя о том о сём да перешучиваясь, летели над Россией два призрака, полные энергии варенья малинового, крыжовенного да смородинового, каковое, как известно человеку, а ныне и призраку, насыщает витаминами и бодрит почище всякого зарубежного кофе. Устав призрачными языками молоть, приумолкли ковры-самолёты. Задумались о будущем, встречи с которым ищут и желают.

Сквозящего в зимнем воздухе Трифона занимало одно: найти б поскорее родственную душу да узнать от неё, как ему преобразиться в облик человеческий, а там вернуться к Просе, чей пухлый лик представлялся в комплекте с пушисто-полосатой фигурой Тимофея, кота-переводчика и обороняющего животного, и продиктовать ей последнюю главу диссертации, написанную собственным опытом. Как бы дневник выйдет, а не диссертация. Но разве запись наблюдений над объектом — не разновидность дневникового жанра? Екатерина Панкратовна, в свою очередь, могла бы разъяснить Просе, в какой литературной форме следует подать материал. Правда, сомневался Трифон, что поладят когда-нибудь Екатерина Панкратовна и Прося. За глаза Прося называла начальницу бабой-ёжкой, эпитеты для характеристик подбирала колкие и вообще предполагала начальницу от власти отстранить и забраться в её кресло. Шагая по головам, в друзья набиваться нечего!

Казалось бы, способствовать карьере той, что использовала тебя как подопытную свинку, обратила тебя в хладный призрак и рассматривала как полезную вещь, а именно сумку-холодильник, — отнюдь не та стратегия, которую пациенту следовало бы брать на вооружение. Куда больше Холодцову подошёл бы план в духе внезапно воскресшего Эдмона Дантеса, укрывшегося за именем Монте-Кристо! Однако, листая в памяти страницу за страницей, перебирая ячейку за ячейкой, мегабайт за гигабайтом, Холодцов обращался к румяному образу Оладушкиной всё с большей теплотою и нежностию. Кто звонил ему по телефону? Только Евпраксия. Кто приглашал его на день рождения? Только она. Кто угощал любимым яблочным пирогом? Опять же она, Прося. Да и пироги удавались ей на славу. Чего не скажешь об её экспериментах. Но вот если б он, Трифон Холодцов, сумел найти выход и посодействовать подруге в её изысканиях!..

Дальнейшее своё бытие он, призрак бестелесный, у которого и от головы-то почти ничего не осталось, а уж о прочих органах и говорить не след, рисовал вначале на кухне у Оладушкиной, а потом в спальне, и рисовал в таких интересных красках, что здесь, предупреждая вмешательство цензуры, писец кое-что опустит, а ранее сочинённое безвозвратно вырежет. Вместо того писец скажет иное: отнюдь не прогресс, но любовь толкает вперёд человечество. И призрачество туда же толкает, допишет к тому Трифон, цель которого окончательно прояснилась: не себя ради он летит в дали дальние, в страны тёмные, но Евпраксии ради, а ещё точнее — любви ради. И так замечталось Трифону о любви, что взмыл он на волне забродившей варенной энергии на километр высоты и другой километр, рискуя снова вызвать у нарядов ПВО расход ракет. Опомнился — и метнулся лещом вниз, туда, где поблескивала плотвичкой Катерина Панкратовна.

— Тошнит меня, Триша, — различил в себе её голос Трифон. — Должна я сказать тебе кое-что.

Сблизился с товаркою учёной Трифон, задумавшись: какие же медикаменты годятся в употребление призраку? Или кто-то просто варенья переел?

— Ты, Триша, поди, благородной меня считаешь и даже находишь кем-то вроде научной героини. Уп… уп… Всё не так, Триша. Дерьмовая я бабка, и сию минуту выложу как на духу всю горькую правду.

Будь Трифон Холодцов литературно воспитан, он бы тотчас уловил большую перемену в лексиконе Избушкиной. Перемену, означающую изменение в настроении и, больше того, в состоянии говорящей. В сущности, не Избушкина с ним беседу вела, но вёл дух Избушкиной, а это, как скажут вам в одном южном морском городе, куда двое могут залететь, а могут и не залететь, две большие разницы.

И давай Катерина Панкратовна, завлаб и без пяти минут пенсионерка, словесами сыпать, от объявленной тошноты избавляясь! От потока реплик Трифон почувствовал себя потяжелевшим, камнем почувствовал, и непроизвольно снизился на сто двадцать восемь метров, увлёкши за собою и разговорчивую спутницу. Оба благоразумно поднялись на прежнюю высоту, на ту, где для ПВО было слишком низко, а для людей с их невооружённым глазом — слишком высоко, чтобы тихое серебристое сиянье за НЛО принять.

— Вывести хотела я Оладушкину твою. Загнобить. Карьеру её порушить. Сама же на пенсию не собиралась. Напротив, как никогда, карьерного броска желала. В один день фигуры на доске столь удачно расположились, что я поняла: вот он, момент для атаки, пора! И я сыграла на два фронта. Слушай и не перебивай.

Открыв то, что с некоторой натяжкой можно было признать ртом, Трифон впитывал душою увлекательный рассказ Избушкиной-Ягаевой, ясно понимая, что бабой-ёжкой Оладушкина прозвала эту выдающуюся даму не без оснований.

Стратегия и тактика заведующей опытной лабораторией НИИ окнаук, имеющей в подчинении лаборантку Евпраксию Оладушкину, развивались в последние месяцы и недели в рамках цели: ставить аспирантке Оладушкиной, намеревавшейся налаживать магический контакт своего объекта с некоей родственной душой, палки в колёса до тех пор, пока научный проект сотрудницы не провалится и пока Оладушкина не сочтёт себя катастрофической неудачницей и вообще дурой набитой. Нет, Избушкина не намеревалась красть у Оладушкиной идею и выдавать себя за автора исследования. Не планировала использовать свои литературные способности и плагиатить диссертацию, а затем представлять её диссертационному совету. Не верила Избушкина в научную интуицию Оладушкиной! Общий результат своих тактических противодействий, будь то подмена пробки на колбе или прикарманивание чужого айфона, Избушкина видела в ином: Оладушкина терпит фиаско с диссертацией и увольняется из НИИ, а она, Избушкина, остаётся на месте заведующей лабораторией и по-прежнему проводит в жизнь решения XXVI Съезда КПСС… пардон, проводит в жизнь доктрину консерватизма, согласно которой завтра выглядит точно так же, как выглядит сегодня. Сей тихий план завлаба назывался с обоюдоострой иронией «А баба-яга — против!»

Как ясно теперь видел Холодцов, Прося прозвала эту интриганку бабой-ягой по заслугам.

— Вторым пунктом плана являлся товарищ директор. Засиделась я в лаборатории, пора повыше! Свергнуть Ираклия, да не просто скинуть, а сгноить, — и занять его место: таков был приз в случае успеха операции.

Всё, всё без утайки выложила она Трифону. О тачанке, о сцене в квартире директора, о красном мороке в КГБ.

— Инструментом техническим послужил твой смартфон. Деталь важная! Позднее я бы подбросила айфон Оладушкиной. И я была бы не я, если б Распай Железных, старикан из горкомага, вмешавшийся в дело, не показал бы потом пальцем на неё! На Оладушкину! Фу, фу, как тошнит… А повернулось всё как? Ты объявился. Я ведь учёная. А кто такой учёный? Сумма двух слагаемых: наука и азарт! Мне адски любопытно стало: до чего же доизобреталась Оладушкина? Не потребуется ли мне союзник, когда я наверх пойду? И ты уже был мой, голубчик, при вокодере был и при варенье, и Проську объявил противоположностью и ошибкой своей. Верный партнёр, лояльный союзник, о котором другим и не мечтать! Тут уж я и диссертацию бы с полным правом написала — прямо от лица объекта, от прозрачного призрака, никакой научной воды, голая практика! Да мне бы сразу и доктора наук, и заслуженного учёного присвоили, и в академики бы приняли без очереди, а карлик наш, директор, стелился бы передо мной!.. Наверх я, хи-хи, пошла. Вместе с тобой, хи-хи! Взлетела в небо. И вот летим мы, Триша, и трясёмся от думки: встретим кого аль нет, вылечат нас аль так и останемся — одеялами вековать?

У Трифона уж давно чесался его призрачный язык.

— Эх, Екатерина Панкратовна! Что учёные, что политики! Сожрать друг дружку готовы без остатка и человечество за собою прихватить! Когда ж эта война всех против всех кончится? Когда ж прекратим мы воевать, окончим эту битву за эгоизм в каждом отдельно взятом кабинете, в каждой квартире, в стране и на планете? Разве вы не понимаете, что это битва за глупость? Вот я понимаю, а вы, учёный человек, пардон, призрак, — не понимаете! Я считал вас умнее, Екатерина Панкратовна. И нравственно чище. Изображали из себя благородную жертву, принесённую на алтарь науки! Я-то думал, Прося сама перепутала ингредиенты или пробки, а тут рука посторонняя! Просе и правда лучше из вашего проклятого НИИ уйти.

— Триша, Триша…

— Что — Триша? Прося другая. Чистая. Хорошая. Душевная. И нечего её разведёнкой обзывать. Просто достойную пару не встретила!

— Она тебя… — встряла Избушкина, однако Трифон не дал ей договорить.

— Я слишком холодный для неё!

Он сделал кувырок в воздухе, отчего принял форму смятого одеяла, и продолжал:

— Пока вы гадили, ломали ей карьеру и попросту ей завидовали, она меня починяла всеми возможными способами. Чего только не перепробовала! У вас в науке это называется, кажется, фонтанировать идеями. Последних фонтанов у Проси было два: яблочный пирог с мудрёной начинкой, которая, как предполагалось, подогрела бы меня до тридцати шести и шести десятых по господину Цельсию, и начинка в айфоне, которая сгодилась бы на тот случай, если бы идея с телесным потеплением не сработала. Она друзей мне мечтала найти! Выйти через айфон на родственные души. Наладить магически и технически связь с такими же тридцать вторыми, как я. Вот вам настоящая учёная. А вы, Екатерина Панкратовна, вы?!

— Бес пенсионный в ребро вселился. Сама была не своя.

— Баба-яга в сказках умеет сдать назад.

— Сказки ты знаешь лучше, чем Чехова.

Трифон промолчал. Какое-то время молчала и Катерина Панкратовна, чуявшая исходившую от Холодцова любовь к Оладушкиной — столь сильную, что серебристо-смородиновое одеяло сворачивалось, скруглялось и уплотнялось до формы человеческого сердца с его желудочками, клапанами и прочей механикой организменных токов, так, что в некотором роде напоминало искусственный спутник Земли, тот, что рисовали на старых почтовых марках.

— Любишь ты её, друг сердечный, — молвила наконец Избушкина-Ягаева. — Всех твоих помыслов один этот и есть.

— Значит, вот каким макаром мой телефон оказался у вас дома! Признаться, мелькала у меня мыслишка: где ж это вы нашли айфон, отчего Просе не передали? Вот вы какая, баба-яга, костяная нога!

— Улетишь теперь от меня, бросишь старую?

— Нет. Вы у меня как на ладони. Теперь вместе будем выход искать. Как вы там говорите? Одна голова хорошо, а две лучше?

— Три, — отвечала Катерина Панкратовна. — В нашем положении без третьей головы не разобраться.

— Сообразить на троих? Русская народная поговорка? Или Чехов?

Избушкина-Ягаева только вспыхнула малиново.

— Обещайте, что диссертацию поможете Просе дописать, — сказал Трифон. — От лица объекта. Практику. Вы Просе задолжали.

— Обещаю, Триша-парниша! Что угодно! Хоть на защите готова присутствовать. В этом вот серебристом виде. Отныне я сгусток чистой правды. От лжи меня мутит, выворачивает… Наизнанку. В буквальном смысле. Особенность призрака… Не могу больше лгать — ни чуточки. И странное чувство: я этому рада! Никогда бы про себя такого не подумала. Не хочу врать — и точка! А захочу, это вот одеяло, это вот новое «я» не даст! Нутро переменилось! Кто б знал, Триша-парниша, к какому финалу приведёт моя игра! Оно и к лучшему. Всё — к лучшему! Закон единства и борьбы! И я…

— А ведь вы сказали сейчас самое главное, Екатерина Панкратовна, — перебил её Трифон, ощущая всею сущностию небывалую дрожь, да такую, что звёзды над ним тряслись. — Как сказала одна мудрая женщина, когда-нибудь мы все перестанем врать. Вот оно, главное! Не ФСБ и КГБ, не полиция и милиция… Вот очистить бы всех людей, прозрачности им придать!

Летя над евротрассою Е22 и ничуть не нуждаясь в отдыхе, пара в небе приближалась к Бисерти.

— Что ж сразу мне не сказали?

— Духу не хватило. Духу не хватило — как это странно сейчас звучит! Не сразу дошла я до кондиции нужной.

Будь Катерина Панкратовна человеком, Трифон бы увидел на лице её то состояние, то глаз и ума сияние, которое учёные образно именуют озарением.

— Не помню я у себя такой кондиции, — возразил Холодцов. — Чтобы я, в дух обратившись, доходил до какой-то там кондиции!..

— Ты когда-нибудь врал? — быстро спросила Катерина Панкратовна. — Вот вообще врал? Лукавил, хитрил, интриговал, увиливал, обводил вокруг пальца, жульничал, мошенничал?

Трифон подумал. Как следует подумал. Пробежался по годам своим, словно по страничкам, от нынешних тридцати лет скатился до четырёх, до тех лет, с которых себя и помнил. Не врал Трифон. Не хитрил и не юлил. И недоумевал, когда так поступали другие. И вот ещё что… Прося ему не врала. Другие — в детсаду, в школе, на работах, — те врали. Прося — никогда. Она ошибалась, несла чепуху, теряла и забывала вещи, но не лгала. По крайней мере, ему. Если и возможна любовь призрака к человеку, то у него она возможна исключительно к Просе.

— Не врал я, — ответил. — Я, кажется, не могу. Не потому, что исключительно хороший. Не способен я. Тошно мне от того.

— Вот! — выдала Избушкина. — А я врала. Регулярно, с фантазией и напропалую. На словах, в отчётах, в будни и праздники, врагам и друзьям, директору и подчинённым. И не мутило от того нисколько! Напротив, воображение словно танцевало! Если где я и ловила вдохновение, так это во вранье! А ты — ты особенный. Как бы лишний человек. В классической русской литературе выведены типы вроде тебя. Их в школе раньше проходили. Нынче другие типы — какие-то там успешные. Не знаю, как такое определение к живому человеку можно присобачить… Ты, Триша, особенный. Вероятно, необычное твоё свойство надо объяснять относительно низкой температурой. Этот феномен науке ещё предстоит изучить! Не исключаю, что ты с рождения был отчасти призраком. Быть может, на один-два процента… На четыре!

Трифон присвистнул. Верно говорят: всё гениальное — просто.

— В литературном мире есть писатели, которые не могли лгать и увиливать, — подбросила теме вариацию Избушкина-Ягаева. — И здесь, милый друг, гипотеза подтверждается! Взять того же Чехова. Его внутреннюю манеру передавать людей и события я называю поэтикой объективности. Он не врал. Он протоколировал. И учил других тому же — писать холодным сердцем!

— В вас литературовед пропадает.

— Не пропадёт, не волнуйся. На пенсии займусь… Давай-ка, дружок, южнее примем, а то прямо над шоссе летим… Теперь к себе возвращаюсь. Теперь и я как ты. Врать не могу. Совсем. Не потому, что исключительно хорошая. Повторю: я перемену внутри ощущаю. Порыв такой ворвался в душу и не уходит: сдай себя, вывали всё начистоту! Не ври никогда. Уф-ф, полегчало… Ты вот сказал: мутит. Меня от вранья тошнит. Натурально! Желудка нет, а тошнит будто с похмелья! Как только с правды сверну налево, так и мутить начинает. Вот я тебе говорила давеча про Оладушкину — волна тошноты подкатила. Потому что твоя Оладушкина — она настоящая. Че-ло-веч-на-я. Вам бы двоим, молодцу да молодухе, как в сказке, свадьбу бы сыграть! Волна когда образовалась во мне, когда поднялась к горлу — тогда я и ощутила, что всё, я больше не та, возврата нет. Ты посмотри на меня, Триша. И на себя. Прозрачные мы! Не только с виду. Не только материальная у нас прозрачность. Мы и по духу прозрачны! Экраны души! И родилась у меня гипотеза… — Она говорила медленнее. — Озарило… Прозрачная душа — душа чистая. Становишься призраком — очищаешься. Чистый, прозрачный — не душа, загляденье!

— Чудо, — сказал Трифон. — Вот где открытие!

— Призрачность выбелит самую чёрную душу! Начисто ототрёт! Как бы это литературно сформулировать…

Трифон подсказал:

— Был черновик души, а теперь чистовик.

* * *

За окошком светился огоньками вечерний город. Наклонившись к стеклу, Прося шепнула: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Формулу эту, то есть пословицу народную, бывало, применяла к какому-нибудь случаю Катерина Панкратовна. Где-то она теперь? Стекло от дыхания запотело. От дыхания Триши не запотело бы. Дышат ли призраки? Прося вдруг пожалела, что не съела пирог следом за Тришей. Пожалела, что осталась человеком. Сейчас бы не только знала, где, в каких краях летает Холодцов, но и рядом с ним летела бы! Каково это: подняться в небо, быть лёгким, как полотенце?

Оладушкина вздохнула шумно, протяжно вздохнула. Так шелестят осенние листья на обдуваемой ветром берёзе.

— Что ты городишь? — сказала вслух Оладушкина.

Откуда взяться листьям осенним, коли декабрь стылый за середину перевалил и к концу года побежал, покатился с ускореньем, будто санки с горки? Откуда и счастью взяться? Мыслимо ли, что его из несчастья изготавливают? Мыслимо ли, что несчастье приходит на помощь тому, кто на счастье надеется? Вот пропал смартик Трифона, пропал и сам Трифон, пропала, ясное дело, и диссертация, застопорилась и угасла. Пропала и карьера. Не расцвев, увядаете. Это или Чехов сказал, или ему сказали. Нет, решительно не может быть, чтоб ему. Если всё-таки ему, значит, он тоже проходил через полосу невезенья. А ещё Катерина Панкратовна рассказывала, что критик напророчил Чехову смерть под забором. Где умер Чехов, Прося не помнила. Или не знала. Надо будет потом у Катерины Панкратовны справиться. Когда она о литературе рассказывает, она добреет.

— И я… под забором! — Прося всхлипнула, а кот Тимофей Валерьянович вспрыгнул на подоконник и потёрся усатой щекою о её плечо. — Ой-ой-ой! Где умирают бедные уборщицы, Тимоня? Разве не под забором? Не было несчастья, да счастье помогло!

Тимофей Валерьянович шевельнул ухом и провёл по подоконнику лапой, как бы сметая сор. Так он выражал своё неодобрение, когда слышал несуразицу.

Убегал в прошлое декабрьский понедельник; спешил за ним вторник; осыпались с календаря будни, откатывались в историю выходные; неотвратимо приближался Новый год, не суливший ни просвета, ни даже надежды. Сплошные несчастья, которым конца-края не видать, составляли длинные, похожие на иглы минусы, которые никак не желали скрещиваться в плюсы. Любительница русских поговорок Избушкина-Ягаева бесследно исчезла, улетела Дед Мороз ведает куда, а в институте выявился рыжий шпион, агент влияния, враг бессовестный, которого теперь держат на цепи в подвале КГБ, обозначенном двумя нулями. Директор Шварц поговаривал, что бюджет института со следующего года урежут-обрежут, ежели вовсе не прирежут, поскольку в горкомаге царит безраздельно (и небезосновательно) убеждение, что магических открытий из НИИ больше не поступает, а финансировать логово врагов народа значит идти поперёк национальной безопасности. Если же не давать институту денег, так и совершаться там будет нечему, стало быть, и шпионам потенциальным соваться туда незачем.

Темнело на улицах всё раньше, смеркалось вскорости после обеда, ночи растягивались, свет в днях, и без того слабый, не успев разгореться, скоренько серел, синел и обращался в свою противоположность, солнце, не поднявшись толком, скатывалось с небосвода, торопилось смотаться за границу, в Соединённые Штаты Америки, и обслужить там засекреченных врагов, свободно распоряжающихся свободно конвертируемой валютой и вычерчивающих в глухих кабинетах ЦРУ и подземельях Пентагона магико-стратегические планы по устроению новой русской смуты. Темнота зимняя сгущалась и в душе Проси Оладушкиной. Айфон «Экс анимо», на чей номер Прося каждодневно направляла звонки, твердил равнодушно машинным голосом: «Ваша температура не соответствует объекту назначения. Пожалуйста, перезвоните, когда достигнете состояния, близкого к состоянию абонента». Машинный этот ответ не означал ничего особенного, ибо служил шаблоном, во времена тридцатидвухградусного Трифона придуманным самой Евпраксией, а запрограммированным Марией Христофоровной. Одно утешало маленько: раз магическая прошивка функционирует, значит, смартик, похищенный каким-то ловкачом, цел и невредим. Правда, это не позволяло понять, какой «абонент» и где хранит аппарат, и не означало, что цел и невредим его настоящий владелец. Вычислить местонахождение «Экс анимо» не представлялось возможным: ни одного исходящего от айфона сигнала в отделе КГБ, где трудился на благо Родины капитан Врунгель, более не перехватили.

В декабрьские дни всё чаще посещала Евпраксию мысль податься в уборщицы, официантки или автобусные кондукторши. А дружка своего, Тришу Холодцова, хорошо бы забыть — навсегда! Не лучше ль было бы, когда б вместе с декабрьскими вьюгами, чьи бело-седые волны, точно пряди бесконечной бороды, сквозили-скользили между стенами городских многоэтажек, выветрился бы из её кудрявой головушки и Триша Холодцов? Вместе с проклятой диссертацией!

— Забыть его, а жизнь начать с нуля! А? Как в кино?.. Сначала уборщицей в столовке, а потом — в мэры! Это в каком фильме показывали? Не в «Титанике»? Что думаешь, Тимоша?

Кот взглядывал на неё с укоризной и с каким-то ещё сложносоставным чувством. Мотал головой своей ушастой. Тимофей Валерьянович приобрёл новую привычку: требовал подогревать ему молоко до температуры 32 градуса, отмечая всякий раз когтем черту на шкале магического градусника. Того самого, который пользован был Тришею.

Вечерами Прося слонялась по квартире, которая казалась ей чересчур просторной для одного жильца. В кухне смотрела на пустую духовку, где пёкся когда-то любимый Тришин яблочный пирог, начинённый затем отрицательным порошком, перепутанным с положительным. В гостиной усаживалась в кресло и скроллила на смартфоне газету бесплатных объявлений: перебирала вакансии уборщиц, билетёрш, киоскёрш, вахтёрш и кондукторш. Полосатый Тимофей Валерьянович запрыгивал на спинку кресла и сидел там. Оборачивал лапы хвостом и глядел в окошко. Вестимо, тоже Трифона дожидался. На ночь Прося звонила Марии Христофоровне (так, на всякий случай), интересовалась, нет ли новостей. Новостей не было.

Ночью Евпраксия долго не могла заснуть, а когда засыпала, снилось ей, мятущейся, как Трифон стал сосулькой, свисшей с крыши остановочного павильона, и сосульку ту сбил варежкой рыжеволосый американский шпион, сунул осколки в карман и повёз на «Титанике» в Америку, но по пути пароход столкнулся с направленным КГБ русским айсбергом, получил пробоину и затонул. И лежит теперь сосулька на дне океана. Тают ли сосульки на дне океана, Оладушкина не знала.

Будь Трифон человеком, его б с полным на то римским правом разыскивали компетентные органы. А так выходило, что он мог возникнуть исключительно самостоятельно — блеснуть лунным серебром в синем воздухе вечернем. Призраки ведь не люди, они без вести не пропадают, милиция и КГБ их не в розыск не объявляют. И нет такого порядка, чтобы идентифицировать и сличить человека и привидение. По-видимому, в ближайшем будущем соответствующий порядок предстоит разработать. Если б Трифон прилетел, если б она, неудачница Прося Оладушкина, не умеющая отличить плюс от минуса, отыскала способ вернуть ему кровь, пот и слёзы… то есть плоть и кровь, тогда капитан Врунгель вручил бы ей медаль, директор Шварц выписал бы почётную грамоту, а Холодцов… Холодцов вручил и выписал бы ей своё сердце!

* * *

Летели в небе призраки; летели на календарях дни и недели.

Катерине Панкратовне весьма нравилось применять безошибочное чутьё призрака, выстраивавшее наикратчайший курс и направлявшее летуна вернее электронных спутниковых навигаторов. В бытность человеком Катерина Панкратовна за версту чуяла дух Homo sapiens, а уж теперь города, п. г. т. и деревни, населённые тысячами и миллионами млекопитающих, её словно магнитом притягивали. Звал и азарт: а вдруг в этом вот городе или в той деревеньке отзовётся дух соответствующий? Но могло сложиться и так, что для встречи с духом соответствующим придётся весь шар земной облететь.

Пролетая над памятником эчпочмаку в Казани, Трифон вспомнил вкус пирожков и пирогов, которыми потчевала его Прося. Трифон и саму Просю сравнил бы с румяным пирогом из печи.

В Нижнем Новгороде пара призраков задержалась над планетарием и пришла к общему мнению: ежели не найдётся в мире та душа, что их спасёт-выручит, не укажет путь к воплощению, тогда послужат они науке — ринутся в космос, Марс исследовать, хладный Сатурн с его кольцами изучать и газовый гигант Юпитер фотографировать, снимать на оборудование, встроенное прямо в душу, и людям обо всей этой астрономии докладывать.

Над стольным градом Москвою, самым ярким пятном России, два призрака курсировали долго, не жалея дней. Снижались призраки и взмывали птицами вверх; замирали над гущею человеческой на Арбате или на Рогожском рынке и устремлялись к станции Выхино, следуя к самому краю растянувшейся, распухшей столицы.

Молчал айфон «Экс анимо». Ни вибрации, ни звонка, ни иного какого сигнала. А ведь миллионы и миллионы людей оставлены позади! Неужели мимо?

— Раз уж в Москве никто не откликнулся…

Катерина Панкратовна завершила реплику многоточием. Всё-таки была она оптимисткой, а оптимисты надежды не теряют. Правильно ли не терять надежды — вопрос, конечно, иной, на него по-разному ответили бы психолог Зелигман и философ Спиноза. Противоположно бы ответили.

Из Москвы подались призраки в края тёплые, на юг, к Воронежу, Ростову и Краснодару, откуда прочертили маршрут до Евпатории, где ночью, тайком, чтоб не напугать никого ненароком, Катерина Панкратовна вывозилась в целебных грязях, затем омылась минеральной водой, а потом отжала самое себя, будто мочалку. Трифон же смотрел на экзотические затеи с сомнением. Он предпочитал валяться в снегу — закаливаться.

— Подадимся, пожалуй, за пределы страны, за границу, — прикидывала Избушкина, но без вдохновения, без восклицательных знаков. — Облетим хоть всю планету, но контакт установим… Ты как, Триша? Найдём ли кого за границей и поймут ли нас там? На чужих языках те народы сообщаются… Интересно, нужно ли для чтения мыслей знать чужой язык? Это ж мысли, не слова. Тоже научная загадка. Разгадаем, а, товарищ Трифон?

— Не полечу я за границу, Екатерина Панкратовна! — со всей возможной твёрдостию, какая только наличествует у призрака, отвечал Трифон. — Берём прямой курс на север, до Санкт-Петербурга. Далее — на восток. Не встретим в тех местах подходящей души, двинемся в обратный путь. Тоскливо мне по небесам метаться. К Просе полечу.

— Так тому и быть, — молвила Катерина Панкратовна.

— Верю я в неё. В Просю, — добавил Трифон. — Пусть экспериментирует дальше. Пропишусь у неё в холодильнике.

— Я вокодер вам дам.

— Мы без вокодера. Кот Тимофей Валерьянович речь призрака запросто переводит. Варенья у Проси нет, зато она пироги яблочные печёт. Пироги есть в таком состоянии я не могу. Значит, заменит повидлом. Екатерина Панкратовна, вы мне больничный задолжали. Не хочу, чтоб на работе думали, будто я прогуливаю.

— Мне и самой больничный не помешает…

Летели двое в небе голубом, небе синем, небе чёрном, продуваемые ветрами, осыпаемые снегом, избавляли бока и спины от налипших сугробов, отряхивались по-кошачьи. Катерина Панкратовна опять взялась за излюбленную тему об истории, витках спирали и замыкании кольца, а Трифон, слушая ягу-говорунью вполуха, воображал иное кольцо, сработанное из золота: то, которое жениху надевает на палец невеста. Палец невесты был Просиным пухлым пальчиком, а палец жениха был тонким безымянцем Трифона, похожим на карандаш. Разве он хочет слишком многого? Чтобы жениться на Просе, всего-то и надо — стать человеком!

Глава 8. Минус тридцать два

У Ираклия Вениаминовича срывались одновременно план и новогодний праздник. План, спускаемый из Москвы, из Министерства магии, согласованный с местным горкомагом, предусматривал n-ное число открытий, изобретений и внедрений по итогам года. В канун же Нового года, тридцать первого декабря, сотрудники института обязывались веселить народ чудесами и забавами. Если бы опытная лаборатория представила к концу отчётного года доведённую до ума прошивку для смартфонов и если бы Евпраксия Оладушкина вернула остаток объекта своего Т. Холодцова к традиционному биологическому состоянию данного вида, учреждение перекрыло бы план с лихвою. Иные открытия и достижения набирали по одному баллу, а другие, значительнее, пользительнее для науки, экономики и общества, давали разом дюжину баллов — наивысшую оценку, выставляемую комиссией горкомага и передаваемую в Минмагии. Что до народных зрелищ в канун Нового года, то мётлы и ступы версий лайт, хард и премиум и обновлённые магические зеркала оказались, по-видимому, плодом воображения (попросту говоря, враньём) особы, которая, сославшись на неведомую болезнь, испарилась. Умную голову — и ту в институте не нашли. Впрочем, без завлаба Избушкиной и завхоза Хлынова найти в кладовках и лабораториях нужные вещи было бы подвигом, достойным тёзки Ираклия Вениаминовича — Геракла.

О традиционном праздновании Нового года мог бы подумать сам директор, однако его затаскали по кабинетам КГБ. Бюрократизм-формализм в стране осуждали с каждой новой исторической эпохой, которые сменялись всё чаще, ведя счёт не на века, а на десятилетия, но формальное упорно нависало над содержательным, сохраняя нелепый философский перекос. Ираклию Вениаминовичу слали на телефон срочные повестки чуть не каждые сутки, веля явиться то в два часа ночи, то в четыре утра: мол, в промежуточное время свободных сотрудников больше. Ладно хоть, маузером не пугали и в очередь на центрполиграф не записали. Повадился вызывать директора и Распай Всеволодович Железных, в детективной гипотезе, а заодно и в дедуктивных способностях главного человека в НИИ усомнившийся. Указательный палец усомнившегося Распая, будто маятник метронома, качался перед носом Ираклия Вениаминовича. Предгоркомага возвращался к своему первоначальному предположению о женской руке, породившей нетипичные маузер, саблю и тачанку посередь города и посередь постновейшего времени.

Ещё предстояло решать судьбу штатной сотрудницы, отчасти повинной в директорских злоключениях. В КГБ требовали от Ираклия Вениаминовича оказать давление на молодую сотрудницу, которая должна была, как ранее однозначно указал товарищ Врунгель, решить магическую задачу. Шварцу же выпала роль прямого и даже непосредственного — за отсутствием завлаба — руководителя Оладушкиной. Но надеяться тут было не на что. На все вопросы Оладушкина отвечала «ой, не знаю», а потом и вовсе перешла на невербальное общение, точно онемела. В ответ на просьбы и приказания Ираклия Вениаминовича, в ответ на его «ну хоть что-нибудь этакое представьте» Прося пожимала прекрасными круглыми плечами, отчего Ираклий Вениаминович инстинктивно вздрагивал и отодвигал назревшее решение о переводе лаборантки с опытного участка в институтскую столовую. Психологическое решение о назначении Оладушкиной поварихой в столовую, направленное на вывод лаборантки из шока, присоветовала директору Мария Врунгель, сообщившая, что лаборантка вкусно стряпает и печёт, жарит и тушит, парит и варит. Хорошая жена вышла бы из Проси, заметила Мария Христофоровна, на что Ираклий Вениаминович, чьи щёки ожёг лёгкий румянец, ответил, поразмыслив: среди магов хорошие жёны встречаются редко, но зато уж если такие волшебницы к кому прилепляются, то сулят мужу большое счастье. Штука в том, говорил Ираклий Вениаминович, ещё немножко поразмыслив, насколько лаборантка Оладушкина магиня. На тридцать два процента? На шестьдесят четыре? Кто в ней преобладает: магиня или домохозяйка? Учёная ли она по духу? Не лучше ли ей печь кексы с изюмом вместо приготовления белых порошков со знаками? Впрочем, говорил себе директор, отпустив Марию Христофоровну, всем нам скоро в столовки устраиваться придётся — поварами, посудомойками да поломойками. Ежели в горкомаге возьмутся за институт всерьёз, перья полетят от всех. После истории с красным мороком, рыжим шпионажем и исчезновением экспериментального магического телефона опытную лабораторию могут закрыть с полным на то законным основанием. Спасти лабораторию от пластилиновой кагэбэшной печати на двери может только чудо. А уж о том, что выпишут компетентные органы Оладушкиной, виновной и в исчезновении человека, и в исчезновении аппарата, коли эти самые объект и аппарат не обнаружатся, директор Шварц и помыслить боялся. Выручало одно: о пропавшем без вести человеке, о потеряшке, как выражаются на своём арго милиционеры, никто не заявил: родственников у диссертационного объекта Трифона Холодцова не имелось, а на работе, куда холодный человек был трудоустроен, о нём предпочли забыть, хотя уволить за прогулы не спешили. Пропавший Холодцов, как сообщил капитан Врунгель, потребовавший у начальства Холодцова характеристику с места работы, считался работником исполнительным, на службу в офис не опаздывал, в график укладывался и таковой опережал, клиентские заказы содержал в порядке, а единственным его недостатком считалось рукопожатие. Клиент, здоровавшийся за руку с Холодцовым, будто рыбу пальцами обнимал. Вот потому-то заказчики фирмы, особенно новички, с воплем выдирали руку и отскакивали от одного из самых надёжных сотрудников компании, по своей бледности, интересно оттеняемой люминесцентными потолочными лампами, сходного с трупом.

Думая о всяких таких вещах, не вполне приятных и даже угрожающих, директор Шварц сочинил два приказа: о переводе Оладушкиной в столовую и об отмене празднования Нового года. Оба датировал тридцать первым декабря. Некому обеспечивать реквизитом, идеями и действом Новый год: завхоз посажен в подвал КГБ, затейница Оладушкина сама не своя — чаще в небо смотрит, нежели под ноги, перестала причёсываться и в коридорах на людей натыкается, а Избушкина-Ягаева, ответственная за технику, и вовсе сгинула, наврав с три короба о несуществующем санатории. Словом, вся команда, что в былые дни проводила в стенах института и снаружи новогодний праздник, нынче как бы выветрилась. Хоть траур вместо Нового года объявляй. Имей заграничные враги, предположительно стоящие за спиною завхоза Хлынова, своею целью закрытие НИИ окнаук, они были бы сейчас близки к триумфу.

— Как вы Просю назовёте, так она и поплывёт… — приговаривал, сидя на столе в кабинете, Ираклий Вениаминович, которого не вполне отпустил красный морок.

Носки туфель его были тусклы, а площадь плеши на темечке увеличилась на двенадцать процентов. Товарищ президент с портрета смотрел на директора НИИ с негодованием и презрением.

* * *

— Дура ты, дура, Просильда! — кричала Оладушкина.

Посреди её крика зазвонил телефон. В ванной. То есть зазвонил душ. Сонный кот на спинке кресла, уже откушавший тёплого вечернего молока, шевельнул ухом и двинул лапою: иди, мол, труба зовёт.

Прося сняла трубу. То есть лейку.

— Вэлькоммен! Херр Карлсон! — раскатилось в динамике. — Вилль ду щёпа микет сильт? Ви эрбьюдер…

Звонили из Швеции. Оптовый торговец вареньем спрашивал Карлсона и предлагал сладкий товар с новогодней скидкой. Прося ответила по-русски, что Карлсон здесь не проживает, а проживает здесь Оладушкина, вышла ошибка, видимо, из-за новогодней перегрузки линий. Торговец извинился по-английски и пожелал абоненту хэппи нью ир энд традишинэл рашен халыдэй ин а душ.

— Гутен таг, то есть ауф видерзеен, — сказала Оладушкина. И вспомнила, что завтра тридцать первое декабря, канун священного праздника.

Звонок как бы отрезвил её. Опустив лейку на рычаг, Евпраксия с удивлением посмотрела на своё отражение в зеркале. Растрёпа. Будто из психушки удрала, санитаров расшвыряв. Глаза как у бесноватой. Щёки ввалились, как у голодной на необитаемом острове. Платье висит как на вешалке. Триша, если вернётся, её не узнает. А то и разлюбит. Говорят, когда человека ждёшь, он непременно возвращается. Вроде бы есть такой литературный закон. Правда, Триша — не человек.

— Вот был бы у меня твой смартик, Тришечкин, я б сейчас тоже пирога с порошком натрескалась — и в полёт! К тебе, ненаглядный! Ты б меня засёк!

Прося поёжилась и посмотрела на барашек крана — красный, с меткой «Hot». Пустила в ванну воду, сделала погорячее. Навела магией пушистой пены с пузырьками и в пену эту погрузилась. Належавшись в ванне, до красноты растёрлась мочалкою. Кудряшки мыла шампунем до тех пор, пока колечки волос, навитые на палец, не заскрипели от чистоты. Долго вытиралась китайским антиаллергенным полотенцем, созданным, кстати говоря, по шведской технологии, и отправилась в спальню. По неодобрению кота поняв, что вместо фена она включила пылесос, Оладушкина переменила прибор и целый час сушила густые волосы свои, плечи щекочущие.

Расчесавшись и красотою своею вызвав мурчание Тимофея Валерьяновича, Прося стянула поясок халата потуже и принялась расхаживать по гостиной. По той самой гостиной, откуда в день своего рождения удрал, приняв форму змейки серебристой, Триша. Свежесть, установившаяся в голове после шампуня, разработанного Марией Христофоровной, помогала переключать мысли. Щёлк — и Прося переключилась с Трифона на институт. Все, от директора до КГБ, требуют от неё решения. Потому никакое решение и не приходит! Наука свободна, идеи не являются по указам и приказам, изобретения не делаются по планам и пятилеткам, а открытия не совершаются по разнарядке. Похоже, это понимает одна Мария Христофоровна. Потому-то и предложила отправить её в столовку. В поварихи! Надеется, хоть там от неё отстанут. Не отстанут!

Итак: кто виноват и что делать? Нет, не то. Виновата она. Остаётся единственный проклятый вопрос: что делать?

— Что думаешь, Тимофей Валерьянович?

— Мур-р-р-ня, кур-р-рня!

Зевнул котяра, слез на кресло вниз да засопел в две дырочки.

— Лечь спать предлагает. Не заснуть мне, как ты не понимаешь, Тимоня?

Прося ещё разок прошлась по гостиной. Потом по кухне. И по спальне прошлась. Вернулась в гостиную. Полистала у окна тетради с записями.

В качестве единственного выхода из положения Евпраксия видела собственное преображение. Обращение в серебристый призрак. Переход в медузообразную субстанцию, аналогичную той, до каковой подтаял Триша Холодцов. Тут главное — с дозой порошка не переборщить. Не то до нуля растаешь, несмотря на закон превращения и сохранения… или сохранения и превращения?

Будь у Евпраксии время экспериментировать и, конечно же, желающие сыграть роль подопытных кроликов, она бы…

— Я бы…

Вдруг представился ей Адам Отаевич, просящий у КГБ прощения, а за то обещающий наесться порошка и стать призраком. Чепуха, в КГБ на такое не пойдут. Завхоз превратится в ковёр-самолёт и махнёт в Америку. Ищи потом ветра в поле!

Вариантов нет. Выбора нет. Есть только один способ проверить диссертационную гипотезу.

— Самой. Натрескаться. Порошка. И улететь в окно.

Просиной ноги коснулось что-то мягкое, и она подпрыгнула на двенадцать сантиметров. Кот! Когда Прося приземлилась, Тимофей Валерьянович уже сидел на подоконнике и заглядывал своими зелёными глазками в лицо хозяйке.

— Тебя на кого оставлю? Тоже поешь порошка? И со мною в небо?

Кот по-человечески почесал лапою макушку. Похоже, о таком развитии действия он не помышлял.

Между тем иного пути к отысканию пропавшего Трифона Холодцова (не человека, призрака) не существовало.

Родственные души тяготеют друг к другу. Высокие люди дружат с высокими и женятся на высоких, а те, кто ростом не вышел, подбирают своё окружение из подобных же коротышек. Умные люди предпочитают науку политике и избегают глупцов, а глупцы ненавидят умных и подвизаются в политике. Гуманитарии сходятся с лириками и держатся подальше от физиков. Гражданин с пониженной температурой желал бы познакомиться с другим гражданином тридцати двух градусов или около того. Точно так же и призрак тяготеет к призраку. В них куда больше общего, чем у высоких или умных. Поскольку даже представители оккультных наук, собравшиеся в рассредоточенных по стране НИИ, никогда не контактировали с призраками, становится очевидным и совершенно прозрачным факт: призраки есть явление редчайшее и феноменальное.

Призрак тяготеет к призраку! Трифон Холодцов нынче тяготеет к кому-то (или к чему-то?), кто (или что?) сходен (сходно?) с ним по органическим параметрам. В гипотезу эту органическую, записанную в тетрадь в виде многоэтажной химической формулы, снабжённой выносками и вопросительными знаками, интуитивно мыслящая Евпраксия Оладушкина верила. Гипотеза, включающая приведённую формулу, не была стройной и шаталась подобно зубу в пародонтозных дёснах. Мог ли призрак учуять аналогичное существо? Если мог, то на каком расстоянии? Какие шансы имеет призрак на отыскание собрата? Наконец, способны ли призраки к общению — или им требуются одарённые коты-переводчики?

Разумеется, такая гипотеза, смахивающая скорее на решето, нежели на ковш, не могла по полному римскому праву считаться научной. Краткую по-чеховски формулу следовало признать мнением гражданки Оладушкиной. Но и это здорово! Во-первых, краткость — сестра таланта; во-вторых, иметь собственное мнение, а не повторять мнение телевизора, есть один из психологически доказанных компонентов личности. Hi-fi компонентов.

Таким образом, аспирантка Оладушкина имела личное мнение, согласно которому призрак способен учуять родственное существо — аналогичного индивида, сбросившего телесные килограммы. Человек — учуять не способен. Человек и живую-то родственную душу скорее проворонит либо отпугнёт, нежели примет, что уж говорить о духе пролетающем!

Мнение это извилистым логическим путём отпочковалось от теоретической части диссертации Оладушкиной, опиравшейся на незыблемый закон единства и борьбы противоположностей и приводившей, помимо Чехова, теории других врачей, тоже знавших латунь, драматику и (реже) мексику. Упомянутые врачи формулировали столь же кратко, как и светило русской прозы: similia similibus curantur, то бишь подобное исцеляется подобным. Или совсем по-русски: куда ни кинь, всюду клин. То есть клин клином вышибают. Евпраксия Оладушкина всем женским сердцем верила, что, найди объект её исследования, то есть Трифон Холодцов, родственную душу, та не только почует родню, но и скажет своё веское слово в философской, химической, биологической науках и, самой собой, в науке оккультной. Эх, был бы Трифон здесь — пусть с температурой в тридцать два градуса! Теперь Прося понимала, что, собери он вокруг себя температурную родню, отряд тридцатидвухградусных произвёл бы фурор в научном мире. А какой праздник из этого бы устроился! Хоровод белолицых людей. Новый белый мир. Ёлку на институтской площади украсили бы градусниками. И ничего, что больше на Хэллоуин походит, чем на Новый год. Зато неповторимо! Директор Шварц выписал бы лаборантке Оладушкиной премию в размере удвоенной тринадцатой зарплаты, Избушкина-Ягаева извелась бы от зависти и добровольно подалась бы на пенсию, а кандидатская диссертация получила бы недостающую практическую часть и была бы блестяще защищена. Без единого чёрного шара.

Прося вытерла рукавом слёзы. Наверное, капитан Врунгель прав. И его сестра права. Действуют враги народа, действуют в большом невидимом сговоре. Недаром инновационный айфон, предназначенный для магической связи с предполагаемой субстантивной роднёй объекта, был утрачен — да так ещё утрачен, что даже вездесущий Комитет госбезопасности расписался в служебном бессилии.

Вот был бы сейчас у Триши его смартик!

Но и это было бы решением только половины задачи.

Не существовал ли Трифон Холодцов в единственном экземпляре?!

Если так, то любые гипотезы и вся теория, складно и почти без ошибок изложенная Просей на страницах диссертации, шла коту под хвост.

Шмыгая припухшим носом, Прося погладила кота, а затем взяла его на руки.

— Не бойся, Тимоша.

Посреди комнаты она опустила кота на ковёр, а сама опустилась на колени — повернулась лицом к окну. Видимо, понимая, что задумала хозяйка, Тимофей Валерьянович остался при ней. Оба они находились на том месте, где в день своего рождения, точнее, двойного рождения, разлёгся полупрозрачный плоский Трифон, и откуда его подняла на руках Евпраксия.

Молиться Деду Морозу учила Просю мама, но сейчас Оладушкина канон отринула. Слишком много думала она о душе в последние дни, чтобы обратиться к формальному. Наука магия, как и наука литература, учит, что содержанием определяется форма, а никак не наоборот.

Готовясь обратиться к белобородому кудеснику, Прося выделила-наметила единственную линию молитвы — линию правды. Она скажет как есть. Не утаивая ничего ни от Деда Мороза, ни от себя, хоть это и неловко выходит.

— Дедушка Мороз! Карачун, Трескун и Варенец! То есть Студенец. Никто никогда тебя не видел. Но я верю: ты есть. Я часто тебя ругала… Прости меня. Я тоже тебя никогда не видела, хотя здорово хотелось… Подарка от тебя ждала и у мамы с папой просила… Не то говорю. И за это прости. И за хотение подарков прости. Надо быть краткой, как Чехов. О чём я?.. Вот о том. Не за себя прошу, Дед Мороз. То есть вру, за себя тоже. Если за свою любовь прошу, это тоже ведь за себя считается?.. Люблю я его. Тришу Холодцова. Родненького-холодненького! Это закон единства и борьбы противоположностей, я понимаю. Я его ещё в школе проходила. Вот мы с Тришей разлучились тринадцатого, а к тридцать первому я поняла, что мочи нет без него жить. Без Триши. Уже и призраком готова сделаться. Одеялом медузообразным. Только б суженого вернуть! Верни Тришу Холодцова, а, дедушка? Пожалуйста, верни. Или меня к нему унеси. Но лучше верни. У него тут квартира и работа. И я пока тут. Жизни мне без него нет. Килограммы этой самой жизни расходуются понапрасну. Худею я. И вот что тебе скажу, дедушка… Важное скажу. Знаю: он меня тоже любит. Женщины это чувствуют. Он просто не говорит, раз такой холодный… Так вот, ты Тришу вернёшь, а я пойду за него замуж. Вот завтра и признаюсь ему в любви. Завтра ж твой день, Дед Мороз. Канун Нового года и новогодняя ночь, когда всё-всё сбывается. Обещаю: пойду за него. За холодного! Клянусь. Видишь, я даже не прошу, чтобы ты сделал его температурно нормальным. Многовато как-то выйдет. Не розничная просьба, а оптовая… — Некстати вспомнился Просе шведский торговец вареньем. — На следующий Новый год, наверное, попрошу, если наукой не допру…

Поднявшись с колен, сказала Прося, в окно зимнее, чёрное глядя:

— Ну а если Триша тридцать первого числа не прилетит — что делать? Сама полечу — вот что!

Тимофей Валерьянович потянулся на полу и поточил о ковёр когти.

— И ты полетишь, — сказала ему Евпраксия. — Завтра не объявится мой суженый — первого числа отправляемся без билета в небо. Натрескаемся порошка с минусом — и стартуем.

Кот молчал, а молчание, как известно, — знак согласия.

— Решено! Лечу. Верхом на коте! Баба-ёжка обзавидовалась бы!

* * *

Между пятьюдесятью девятью и шестьюдесятью градусами северной широты, на той параллели, где располагается град Петербург, призраки наглотались декабрьского туману и обросли сосульками. Отяжелевшая Катерина Панкратовна занервничала и возжелала по-человечески напиться горячего чаю и у печки погреться, а в памяти Трифона, сбившего наросты сосулек о балкончик дома в Кузнечном переулке, воскресла сцена на автобусной остановке, где Прося ловила в варежки его слёзы. Где его четыре процента человека плакали.

— В доме, где сосульки ты оббил, автор знаменитый прежде жил, — сказала в размер и рифму Катерина Панкратовна.

— Писатель? Чехов?

— Достоевский. Воспитывать тебя нужно, Трифон Батькович. Культурно воспитывать. Культуры тебе не хватает, образованности, начитанности.

— Успею и воспитаться, и образоваться, Катерина Панкратовна. Что мне делать, призраку? Книжки вот и начну читать. Странички перелистывать энергии хватит.

— О-хо-хо! Плакало наше дело, Триша-парниша! — печалилась Катерина Панкратовна, летя позади Трифона над Аничковым мостом, над Фонтанкою. — Возвращаемся из поисковой экспедиции ни с чем. Ни одной родственной души! Одни мы с тобой на всю Россию призраки.

— Где оптимизм потеряли, Екатерина Панкратовна?

— Ты лучше подумай, как дальше быть! Как лямку призрачного бытия тянуть?

Вздохнул глубоко Трифон, так, как умеют вздыхать только девяностошестипроцентные призраки, — и заиндевел махом. Встряхнулся, посреди Невского проспекта заложил вираж крутой и ну давай зигзаги длинные, стремительные выписывать — от Невского проспекта до Александринского театра и обратно, от музея Фаберже до Большого Гостиного двора.

Катерина Панкратовна за шустрым Холодцовым едва поспевала.

— Не вы ли, Катерина Панкратовна, учили: всё к лучшему? — выдохнул наконец Трифон. — Вот с тою уверенностью и жить будем!

— Позволишь ли подле тебя быть, Трифон Холодцов? Я бы хотела… я бы хотела, — повторила, запнувшись, Избушкина, — чтоб ты стал сыном мне. Слышала, нет у тебя родителей. У нас же, магов, семьи редко удачно складываются. Непредсказуемые мы личности, творческие. Потому холостыми живём. А близкой души желается-хочется.

— Ещё бы! — съехидничал Трифон. — Угостить вареньем живую душу — совсем не то, что разговаривать с умной головой и пылесосом!

Смолчала Катерина Панкратовна. Прижалась к серебрящемуся боку призрака, летевшего в темноте лиловой, разгоняемой фонарями. Не оттолкнул Трифон спутницу, не ускорил полёт.

— Не одно читать, а и написать книгу сможем, — заявила Избушкина-Ягаева аккурат над первым домом по улице Думской, где, как сообщала вывеска, размещались музыкальная школа и петербургский союз литераторов.

— Мемуары призраков-туристов?

Тут-то и дал вибрацию телефон, отчего Трифон кувыркнулся в воздухе, нырнул вниз и поспешил змейкою взмыть над домами, повыше подняться, дабы сигнал принять в полной мере. И форму принял соответствующую: плоско-прямоугольную, вид телефонного аппарата с выдвинутой антенной.

— Ну что, мамка!.. — сказал Холодцов. — Как только твой оптимизм выключился, включился телефон!

— Закон, ой закон, Тришенька! — забормотала Избушкина с интонациями религиозной фанатички. — Единства и борьбы закон!

— Севернее надо было нам брать. С самого начала. — Трифон ощущал в себе ожившее телефонное тело. Вибрация шла с паузами и тихонько; вместо градусов температуры экран космический выдавал сменяющиеся градусы, минуты и секунды широты. И стрелку направляющую показывал. Стрелку, ведущую к шестидесятой параллели. — И отчего нас на юг тянуло?

— Из наших снежных краёв всегда в тепло тянет. А как побываешь — тянет обратно. Кругом он, во всём он, закон единства и борьбы противоположностей.

— А кто собирался через океан махнуть? В ЦРУ погреться, продать подороже идеи Оладушкиной?

— Не было такого, призрак-юморист!

— Не было, Екатерина Панкратовна. И, кажется, не могло быть. Я вижу по соседству душу — столь же чистую, как у родившегося ребёнка. Путешествие пошло вам на пользу. По-моему, день обращения в призрак следует считать вторым днём рождения.

— Хочешь вечно скитаться, Трифон? Вечно летать одеялом серебристым? Под крылом самолёта о чём-то поёт… серебряный призрак души! — напела она. — Слова не совсем мои. Свои что-то в голову не приходят… Да и головы нет. Затосковала я, Триша! Скорей бы в человеки!

— Подтаяли, рассиропились на юге, сейчас в норму придёте. Включайте уже свой оптимизм.

— Эта широта приведёт нас к желанной цели!

С этими словами Катерина Панкратовна так себя пришпорила, что Трифон едва сыскал её в тёмном небе да в клочьях тяжёлого тумана над Красногвардейским районом.

Оставив позади Петербург, двое устремились на восток. Полетели вдоль шестидесятой параллели, прислушиваясь к проявлявшемуся всё сильнее сигналу «Экс анимо», к вибрации духа. Летели призраки быстрее реактивного самолёта, уж нигде не задерживаясь и не страшась пропустить сходную душу. Ежели где и существовала такая душа, так только в том пункте, к каковому вела стрелка и каковой лежал на шестидесяти градусах и сорока пяти минутах с секундами северной широты.

— Курс — на Великий Устюг! — провозгласил Трифон, когда стрелка в его полупрозрачном мозгу дрогнула и растаяла, а на смену ей явилось знакомое число: минус двенадцать.

Число явилось, померцало — и вдруг дрогнуло, в курсив упало и вообще в пустоту кануло. Замельтешили круговертью-метелицей в айфоне-телефоне числа, и ряд их к финишу вывел. Сверкнули, отлившись серебром, две цифры: тройка и двойка. А впереди тройки вызмеился и выпрямился как бы в тире длинный минус.

— Ух ты! Минус тридцать два! — изумился Холодцов.

— Это кто ж таков?.. — с придыханьем вопросила Избушкина. И сама же ответила: — Да ведь только Он способен так охладиться!

Трифон замедлился в небе. Он чувствовал не радость, но растерянность. Её непременно чувствуют те, кто прибывает к конечному пункту долгого путешествия. Он летел, ощущая свою сущность как бы в потоке, который нёс его к тому, кто откликнулся на зов умного телефона.

Уяснив смятенное состояние души спутника, Катерина Панкратовна решила взять инициативу в свои руки и выйти на связь. Контакт с родственным объектом установить.

— Доброе утро, Дед Мороз! — выпалила она, и дыханье её осыпалось ворохом снежинок. — Алло, Дед Мороз?

— Тридцать первый отдел КГБ слушает.

— Нам нужен Дед Мороз! — по инерции выдохнула Избушкина.

— Дежурный капитан Врунгель на проводе.

Умей товарищ Избушкина видеть либо чуять сквозь пространство, она б узрела сию минуту дежурную комнату праздничного отдела КГБ, а в ней капитана Врунгеля и сестру его Марию, принёсшую братцу термос с малиновым чаем да антипростудный платочек магический. Она сидела на диване и шуровала сверхскоростными спицами, а он был за столом и держал возле уха телефонную трубку. Откидной календарь на стене был удерживаем резиночкой на страничке с ликом Деда Мороза. Самому ответственному офицеру тридцать первого отдела выпало дежурство тридцать первого декабря.

— Опять у него провод!.. — возмутилась Избушкина-Ягаева. — Мы звоним не в КГБ!

— Граждане, вы полагаете, что абоненты Деда Мороза не должны пройти предварительную проверку? Процедура надлежащей проверки и получения допуска по форме номер два занимает не менее трёх месяцев…

— Шутишь, конечно…

— Шучу, Катерина Панкратовна.

— Выходит, ты всё знаешь, капитан?

— На то и существуют компетентные органы, чтоб всё знать. Все линии сходятся к одной точке. Один мужчина выдавал себя за женщину, а одна женщина выдавала себя за мужчину. Логика. Дедуктивный метод, как говорит рядовой Пафнутий. Рад слышать вас, Катерина Панкратовна. Один вопрос: с вами ли условно пропавший без вести Трифон Холодцов? Дедукция подсказывает мне: раз местоимение употреблено во множественном числе, то с вами.

— Так точно, знаток грамматики! Скоро мы прибудем в родные края. Так всем и передайте.

— И Просе обязательно передайте! Слышите меня, господин офицер госбезопасности?

— Слышу, хоть и плохо… Алло? Если не ошибаюсь, глас утробный принадлежит господину Холодцову?

— Не ошибаетесь! Приятно иметь дело с самым консервативным органом России.

— Плохая связь! Катерина Панкратовна?.. Как будто дует что-то в трубку… Не пылесос?

— До скорой встречи, товарищ капитан! А сейчас попрошу освободить линию!

Прежде чем соединение оборвалось, Катерина Панкратовна и Трифон услышали тихий женский голос. То сестра Мария обратилась к брату Виктору:

— Мы должны помочь в дороге…

Брат подхватил:

— Всем, кто ждёт подмоги!

И настала тишина. Не гнетущая, как часто определяют её писатели в книжках, а предваряющая. Не тишина, а немое пространство, граница между настоящим и будущим. Беззвучно мерцал в Трифоновой душе смартфон, выдавал седым серебром стабильное число: —32.

— Дед Моро-о-оз! — позвала напевно Катерина Панкратовна.

— Дед Мороз! — повторил за нею Трифон.

— Туточки я, — последовал скрипучий, как утоптанный снег, ответ.

— В резиденции? — попытался угадать Трифон.

— Отнюдь нет, юноша. Я там и не бывал. Не моё, не живое это место, искусственное. Живое я вам покажу. Вы счастливчики. Первооткрыватели! — Волна морозного пиетета докатилась до сознания летунов. — Никто из мира тёплых температур доселе не наблюдал Деда Мороза.

— Настоящего, — вставила Избушкина.

— Истину глаголишь, яга-путешественница. Прозорливость твоя восхищения достойна. А теперь слушайте сюда, одеяла перелётные. Над городом ход не замедляйте. Устюжане — народ приметливый. Двигайтесь через Сухону и шуруйте вдоль Песчаной. Там севернее берите. В лесах я прописан, в бору векую.

* * *

Смазью акварельной простиралась тёмная зелень хвои, ниже белевшая снежными пятнами, расходилась на четыре стороны света сложной геометрической фигурой с видимыми, однако, границами, человеком подпиленными. Над чернотою ёлок снижаясь, в сером сумраке позднего утра чуткая яга первою углядела над дерев макушками не образ белобородого сказочного деда, но облачко серебристое. Зыбкое колыханье воздушное едва ли приметил бы и зоркий охотник. В том не выявила учёная Избушкина-Ягаева противоречия: ежели в ней самой и в спутнике её Холодцове существовало по четыре процента остаточной плоти, то чисто волшебная субстанция, с каковою пара летунов сейчас сближалась, состояла, по разумению Катерины Панкратовны, из абсолютного духа, der absolute Geist, согласно товарищу Гегелю.

Устремившись по кратчайшей линии, то бишь по прямой, навстречу Деду Морозу, Катерина Панкратовна совершила небольшое математическое открытие.

— Двенадцать часов инкубационного периода или какого там периода! Вот оно как, сынуля! — затараторила она, и Трифон уловил в тоне её особое волнение. Волнение, свойственное азартным научным натурам. — Двенадцать часов я от тебя заражалась. Двенадцать часов проявлялись и крепли во мне призрачные атрибуты. Температура, таяние плоти, прозрачность, утрата естественных свойств Homo sapiens и обретение полётных свойств духа. Ровно дюжина часов — и я точно такой же призрак, как ты. Двенадцать — магическое число Деда Мороза! Двенадцать — новогодняя полночь! Двенадцать — число месяцев в году!

Было что ответить на это Трифону.

— А у меня была температура плюс тридцать два, а у Деда — минус тридцать два. Совпадение?

— Не совпадение, а частный случай проявления закона единства и борьбы противоположностей! Это даже Оладушкина твоя поймёт. Минус на минус даёт плюс. Готова об заклад биться. Ставлю душу свою! — Катерина Панкратовна хихикнула. — Мы прибыли по правильному адресу. Станешь ты теперь, Триша-парниша, нормальным тёплым человеком. И обнимет тебя пухлотелая девчонка, на сироп и слёзы изойдёт! С нами, женщинами, завсегда так: сначала в ноль мужика обратим, потом слёзы горючие льём. Тем крепче наша любовь. Так-то, парниша! Ох, счастье-то на Новый год вам обоим привалит! Да не просто счастье — гармония!

— О ней, гармонии, я и маракую тысячи лет, — загудел Дед Мороз. — В неразрешимости сего вопроса философского, в протяжённости его вечной постигаю истину, расстояние до которой от познающего всегда одно. Нет предела совершенству — так выражают моё состояние люди знающие.

Басовитый глас Деда Мороза раздавался в призрачной утробе Трифона и Катерины Панкратовны пумканьем медной тубы. Каждая точка в конце предложения отдавалась ударом, таким, будто внутрь Трифона засунули бас-барабан с колотушкою, а к коже барабана микрофон приблизили.

Остановились, колыхаясь телами-простынками, призраки у восточного и западного краёв Деда Мороза.

— Вот он, консерватизм истинный, содержанья приоритет пред формою! — с восхищеньем выдала Катерина Панкратовна. Умей она, простыня небесная, поклониться Деду Морозу, облачку едва видимому, поклонилась бы. — Так вот ты каков, Дед Мороз невиданный!

— Таков, — согласилось облако лесное. — Нечасто удаётся с кем словом переброситься. Тем ценнее сказанное.

— Знают ли о тебе, Дед? — спросил Трифон. На ум ему пришли ёлочные игрушки, новогоднее пластмассовое деревце, подарки в коробках и фольге, книжки сказок и всякое такое прочее. — Знают ли в местной резиденции? А как по стране, по миру?

— Это вопрос веры, не знания, Трифон Холодцов. Преодолеть путь к ответу — задача человеческая, не моя. Истина не за калиткой, истина — в дороге. Скорее ребёнок это уразумеет, думающий о росте своём, нежели взрослый в душе сохранит и до конца пронесёт.

— Но даже и образа твоего верного нет, Дед Мороз. Бородатый старик с посохом и мешком подарков — ты ли?

— Тулуп и мешок с подарками происходят от скудности воображения человеческого. Дед Мороз не айфоны и велосипеды дарит, но души врачует.

Медленно поплыло облако над ёлками. Трифон и Катерина Панкратовна подались за ним. Небо на востоке порозовело, зелень хвойная посветлела. Призрак Деда Мороза на лету преображался: отрастали ноги в валенках, руки в варежках, голова в шапке. Вызолотился и покраснел в первых солнечных лучах Дед Мороз.

— Призраки мы, носители дара новогоднего! — загудело снова трубным гласом-басом. — Потому никто нас, дедов морозов, и не видел. Потому и изображают нас внизу актёры да пьяницы. Но не значит это, что веры в дедов морозов нет. Вера в абсолютного Деда среди людей жива. Кто ищет, тот всегда найдёт. Только одной мечты мало — требуется дорогу к ней проложить.

— Так ты не один? — дуэтом спросили Катерина Панкратовна и Трифон.

— Не один. Я, Дед Карачун, охватываю преимущественно территорию российскую и приграничную. Имею коллег заграничных. Самый знаменитый родом из Лапландии — Санта-Клаус. Работает на Америку и Европу. Водятся и трескунцы мелкопоместные. В Финляндии — дед Йоулупукки. В Норвегии — гном Юлениссен. Во Франции — бородатый Пер-Ноэль. Как вы, по дымоходам сновать любит… Все мы носим имена, данные нам людьми. Люди придумали нам и форму. Норвежский призрак — вовсе не гном, а я — не старый дед. Однако мы не возражаем. Материального в нижнем мире много больше, нежели духовного, а посему переменять образ веры пока не след. Численно же ряды наши пора расширить: растёт человечество, а нас не прибывает. Африку каждый год по жребию охватываем — некого туда трудоустроить постоянно. Теплолюбивого бы нам кого, к югу склонного… — Помолчал призрачный дед, как будто ответа от кого ожидал, а затем сказал: — С новоизобретённым-то порошком умницы и красавицы Оладушкиной не сыщутся ли добры молодцы? Не поступят ли в общину нашу? Вечная работа, вечная философия и вечная жизнь гарантируются.

— Почто ты гендерный аспект срезал, дедушка? — взвизгнула Катерина Панкратовна. — Теплолюбивого, говоришь? Коли в Снегурки меня примешь, я готова над вакансией поразмыслить!

— Вынесу предложение на голосование, — сказал Дед Мороз.

— Когда результат будет?

— Через двенадцать месяцев, к следующему Новому году. А сейчас пора бы подумать о празднике нынешнем. Для Деда Мороза нет ничего невозможного, однако для творения принят и одобрен день единственный. Желаете вернуть плоть телесную?

— Желаем!

— Ещё как!

— Поехали!

Домой летели они столь стремительно, что и акварелей вокруг не стало, а образовалось нескончаемое белое. Звуки застопорились, будто ватой в ушах ограниченные. И только думалось необычайно легко, словно душу кто-то постирал и на морозец вывесил.

Над избушкою Катерины Панкратовны белое расступилось, искорками рассыпалось. Скомандовал Дед Мороз:

— Снижаемся.

Колотушкою бухнула басовитая точка. Покатились с неба три призрачные фигурки, три гибкие змейки — и поочерёдно в кирпичную трубу юркнули, по дымоходу скользнули. Вывалившись кулями из печи, призраки, точно под руками скульптора, начали в людей складываться, а Дед Мороз завис у потолка клочком тумана серебрящимся.

— Притянись ко мне, лишний минус! Вернись к человеку, полезный плюс!

Бухали басы, волновали кровь в порозовевших Трифоновых ушах, оглушали низкими частотами распрямившуюся Катерину Панкратовну.

— Надобен, надобен мне холод, — колдовал Дед Мороз. — В эру изменения климата и таяния льдов…

И вдруг пропал звук, точно отключили его.

Трифон и Катерина Панкратовна стукнулись лбами у зеркала: так хотелось обоим себя увидать, в собственном живом существовании убедиться!

— Ну привет, Трифон, привет! — поздоровался с собою Холодцов. Был он в знакомом облачении: в рубашке, брюках и тапочках, квартирных тапочках, выданных ему в день рожденья Просей. Одежда его была перепачкана печной сажей, а лицом он походил на шахтёра после смены. — Градусник, Екатерина Панкратовна, Деда Мороза ради дайте градусник!

— Там, под умной головой, возьми! — бросила Избушкина, не в силах оторваться от зеркального отражения. Красовалась она пред стеклом зеркальным в том же платье, в каком преобразилась в памятное синее утро, с которого начались небесные приключения и сложился буквою «Т» маршрут: на запад, на юг, на север. Завитки сажи легли на чело и платье Катерины Панкратовны, опоясали стан до икр спиральными поворотами чёрными.

— Тридцать шесть и шесть! — вскричал Трифон. — У меня тридцать шесть и шесть! Я человек! Горячий человек!

— Румянец сквозь сажу просвечивает! — пошутила Катерина Панкратовна. — Счастливый! А теперь я вот что скажу… Нажми-ка на паузу, дружок. Нарадоваться, напрыгаться успеем. Сейчас от сажи отмываемся — и ноги в руки. Дуем в институт. Из-за меня праздник срывается. В сущности, это свинство, как выразился бы Чехов. Не допустим! Сегодня, Триша, тридцатое первое число. И с нами Дед Мороз. Наш спаситель, наша палочка-выручалочка. Самый-пресамый из всех консерваторов на всём глобальном свете. Вернуть сущность свою при помощи деда, которому больше двух тысяч лет, есть исключительной консервативности способ, самый консервативный способ спасения, Триша ты мой парниша! Даже британские консерваторы такого не ведают. Дед Карачун, ты же не смоешься в трубу? Не бросишь нас на полпути? Завершишь начатое? Дашь людям чуток праздника новогоднего? Твоего праздника, между прочим! Дашь восклицательный знак, не точку? Есть у меня идея одна, задумка одна — понравится она тебе, дремучий дед, чую — по сердцу придётся! Что? Ох, мы контакт потеряли!

Холодцов достал из кармана брюк айфон и растерянно созерцал адресную книгу.

— Бесполезен теперь твой прибор, тридцать шесть и шесть! Подключаем вокодер!

Пока Катерина Панкратовна и Трифон расставляли оборудование и втыкали в гнёзда штекеры, потолок от присутствия субстанции температурою минус тридцать два градуса по Цельсию обрастал инеем, который тут же таял, так, что в избе вскорости пошёл дождик, а на полу образовались лужицы. Комнату заволокло вологодским туманом.

— Раз-два, раз-два, — сказал в подключённый микрофон Трифон. Серебристые колонки «Вега» повторили эту голосовую арифметику. И бухнули басом Деда Мороза:

— Три-четыре. Я принимаю предложение той, что вызвалась послужить Снегурочкой и отработать вечность в Африке.

— Уже и вечность? В Африке-е?..

Избушкина поскользнулась в луже. Ноги её согнулись в коленках и мелькнули в воздухе, и за них-то и за спину и подхватил ягу проворный высокий и высокотемпературный Трифон, ловкости и сноровки у которого изрядно прибавилось.

— Весенние проталины! — хохотнула Катерина Панкратовна, накручивая на телефонном диске номер диспетчерской такси. — Слушай, дедушка, — сказала она потом, — а мы от тебя часом не заразимся?

— Не тридцать первого декабря, — прозвучало в ответ. — Малы познания ваши о Новом годе, малы.

В такси Избушкина и Холодцов думали об одном: о новообретённых желудках. Вернувшимся восвояси путешественникам ужасно хотелось есть. И, надо заметить, не варенья.

Трифон еду детализировал: глубокая тарелка борща со сметаной, горка эчпочмаков, стопка блинов с икрой, пирог яблочный…

Образ яблочного пирога сменился образом Проси.

Любимой Проси! Дух выше материи — сию минуту это постиг Трифон.

Пока Избушкина заговаривала зубы охраннику на КПП, который узрел в легко одетом Холодцове канадского арктического шпиона с подводной лодки, Трифон бегом преодолел пространство двора, а в холле кинулся в правый коридор, откуда тянуло духом наваристого борща.

Смел ли Трифон мечтать о таком? На пороге институтской столовой столкнулся он с Просей. На кудряшках её белел поварской берет.

— Ой, — сказала Прося.

И выронила черпак.

Глава 9. Не было бы жарко, да морозец подоспел!

— Ола… душкина… — просквозил плаксиво дребезжащий голос возле Трифонова уха. — У кого… котлеты подгорают? За что мне планида такая?

То был институтский директор. Правда, на себя прежнего Ираклий Вениаминович Шварц походил довольно мало. Ссутулившийся, укоротившийся почти до карлика человечек был чем-то вроде нелицензионной китайской копии.

Подскочив на двенадцать сантиметров и забыв про черпак, Прося умчалась в глубины кухни.

Возле сникшего Шварца выросла Катерина Панкратовна. Именно выросла: выше директора чуть не на голову, глаза сияют, помолодела — да так, что о пенсии заикнулся бы сейчас разве что дурак набитый. Коротышка Ираклий Вениаминович с моргающими, слезящимися от недосыпа красными глазами, с плешью, расползшейся на полголовы, тянулся к Трифону трясущимися, как у запойного пьяницы, руками, бормоча о незаконном проникновении на территорию НИИ, подбирая неприятные слова и их синонимы, складывающиеся в нелицеприятную характеристику. Но Трифон совершенно по-детски улыбался: ему хорошо было уже то, что этот человек не отскочил от него, как отскакивали разные товарищи, холодок почуяв или холодка коснувшись. Тридцать шесть и шесть, напомнил себе Холодцов, и перчатки для горячих пирогов больше не ни к чему.

— Проникший на территорию режимного учреждения без пропуска, подписанного руководством учреждения и одобренного Комитетом государственной безопасности, суть преднамеренный лазутчик, засланный агент, враждебно настроенный по отношению к молодой магической республике, а коротко шпион.

Такие речи лезли из Шварца, а глаза его лезли на лоб, ибо мозги директора не ведали, что язык молол. Объяснялось невольное говорение, насыщенное канцеляризмами, просто: остаточный красный морок причудливо перемешался с флюидами магическими, исходящими от Избушкиной-Ягаевой, соскучившейся по физическому облику и по родным стенам. Вдобавок и Дед Мороз над институтом облачком завис, к снежинкам небесным смешинок подсыпал. Могло ли в день тридцать первого декабря происходить что-то серьёзное? Могло, но только одно: сбывающиеся мечты.

— Цыц, начальник! Не то без Нового года останешься. — Катерина Панкратовна так зыркнула на Ираклия Вениаминовича, что тот отшатнулся, попятился, а на ходу ещё больше сгорбился. — А ты что рот разинул, сынуля? — Разгорячённая противостоянием с дежурным по КПП, Катерина Панкратовна взглядом, точно рогатиной, пришпилила Холодцова к стене. — Не обнимался с Оладушкиной? Не целовались?

— Н-нет.

— Вот и чудненько. Прибереги сцену для развязки.

Она повернулась к Шварцу, который задним ходом продвигался к противоположному коридору.

— Спасать директора надо. Если не сейчас, то никогда. В плохой он кондиции. Ему и магия отказала. Топай за мной, сынуля.

Сглотнув слюну и вдохнув запах чуть подгоревших котлет, Холодцов, чуть не запутавшись ногами в черпаке, ринулся за шустрой Избушкиной, которая, похоже, не намеревалась расставаться на земле с привычкой к скоростям небесным.

Догнав босса, Катерина Панкратовна приобняла его сзади за плечики, точно мальчика, и сказала ласково:

— В кабинет пожалуйте, Ираклий Вениаминович.

— А? — Тот вскинул на говорившую испуганные глазки. — Пройдёмте, вы сказали?

— Затравили — как зверя лесного, затравили! Меры не ведают!.. Чай идёмте пить, Ираклий Вениаминович. Чай пить, разговоры вести… праздничные разговоры! — поскорее добавила Катерина Панкратовна. — Триша, веди его в кабинет! Он в конце коридора, табличка там. А я небольшое распоряжение сделаю. Мигом!

Вихрем унеслась Катерина Панкратовна.

В кабинете Ираклий Вениаминович сел не в кресло и не на стол, а опустился на корточки, руки свесил и носом клюнул. Походил он не на человека, а на птицу умирающую.

— Стол у него магический, — узрев сникшего директора, бросила от двери явившаяся Избушкина. — Давай на стол его, Триша!

Вдвоём они подхватили тело директора и уложили на стол, смахнув ненароком бумаги. Уложили ну прямо как покойника.

— Сейчас силушки наберётся, — сказала яга. — Замучили его комитетские бюрократы и формалисты.

Она наклонилась, подняла с ковра лист и другой.

— Ишь ты! Директор-то наш Новый год отменил.

Трише попался на глаза президентский портрет. На лице фотографическом ясно читалось недоумение.

— Как — отменил?

— Не вообще Новый год, не боись, Триша. Праздник отменил. Локального значения. Институтский. Отменить Новый год, конечно, не в его власти. Это и вон тот, который висит, не сумел бы отменить. Это было бы как мечту запретить.

Катерина Панкратовна подала Трифону бумагу с приказом.

— «Приказываю… — прочёл тот вслух. — Отменить празднование Нового года… Тридцать первого числа сего года считать недействительным праздничным днём…» Подпись и печать.

— И ещё бумага. Тоже приказ. Оладушкину перевели из опытной лаборатории в столовую. Ну, это пусть… Это туда-сюда… — Почему-то яга недоговорила. — А новогодний приказ он у нас перепишет моментально. Под диктовку.

Директор на столе уже подымал голову, сгибал руки в локтях, хлопал глазами и шеей крутил. Пальцы его сгребли, с хрустом стиснули попавшиеся бумаги. Примерно так пробуждаются к бытию мертвецы в фильмах Джорджа Ромеро, классика оккультного кинематографа.

— Потихоньку-полегоньку, — пробормотала Катерина Панкратовна, глядя на восстающего директора. — Не спеши, плешивый ты мой. Счастье придёт — и на печи найдёт!

Смахнув задницей папку со старыми приказами, перечитываемыми в приступы ностальгии, Ираклий Вениаминович осторожно устроился на краю стола, уселся в том положении, в каком любил проводить совещания. Поболтал маленько ногами. Туфли его не только не блестели, но запылились и даже замшели; левая туфля оказалась коричневой, а правая — фиолетовой.

Катерина Панкратовна плеснула в директорский электросамовар воды и тыкнула вилку в розетку.

— Дверь! — сказала Трифону.

Тот, не спрашивая, пошёл и открыл дверь. И отскочил, ибо, как бы не замечая его, Трифона, в кабинет ворвалась пахнущая молодостью и пирогами Прося Оладушкина. Держала она большой поднос с чугунком борща и двумя блюдами. На одном блюде высились горкой эчпочмаки, ровными швами простроченные, на другом покачивались штабелем прямоугольники яблочного пирога.

Не взглянула ни на кого из собравшихся Прося. Ни слова не промолвила. Как ни пытался Холодцов поймать её взгляд, выходило, будто Оладушкина смотрела то мимо него, то сквозь него.

— Не тревожься, Триша-парниша, — негромко сказала Избушкина. — Помолчит твоя милая да заговорит. Попозже. Наложила я на неё заклятие малое. Так, хи-хи, нужно. Праздничной программой предусмотрено.

Когда Прося покинула кабинет, директор отдал портрету президента пионерский салют и ударил каблуками в стенку стола.

— Аз есмь! — заявил.

— Герой, штаны с дырой. — Катерина Панкратовна подала начальнику ручку и бумагу. Распорядилась: — Пиши: «В соответствии с законом отрицания отрицания отменяю отмену празднования Нового года…» Нет, стоп, сиди. Набирайся сил. Ошибок ещё налепишь… Сама напишу, а ты подмахнёшь и печатью закрепишь.

— Катерина Панкратовна, а Катерина Панкратовна…

— Что, Тришечка-худышечка, сынуля ненаглядный?

— А не засекретит ли эта братва Деда Мороза? Я гляжу, у вас тут шпионов ищут, подозрения в воздухе концентрируются, а на бумагах «секретно» да «для служебного пользования» пропечатано… Цветовую эту гамму в КГБ сотворили? — Он показал пальцем на разноцветные туфли Шварца. — Такие типы на всё способны! Возьмут и сделают из Деда Мороза тайну! В оружие какое-нибудь его превратят. Отправят на войну с Санта-Клаусом.

— Куда им, Триша! С Дедом Морозом этой шатии-братии не сладить. А запереть Деда в секреты не дадим. День нынче праздничный, президентским указом тридцать первого предписано только пироги на работе потреблять. Сестрёнка Маша у братца в дежурке, а телефон твой волшебный сигналов более не испускает. У нас — звёздный час! Мы своё доделаем, Триша-парниша, а они на готовенькое попадут. Сценаристы, режиссёры, актёры — мы. С Дедом Морозом. А они даже не статисты в пьесе этой, публика они. А ты… — Яга посмотрела в глаза Ираклию Вениаминовичу Шварцу. — Ты тоже актёром будешь. Роль тебе дам. Роль порядочного героя. Честного. Милиционера сыграешь русского. Ивана Данко.

* * *

По Рунету-Интернету, по смартфонам, телевизорам, утюгам, швабрам да холодильникам новости растекаются быстро. В предновогодние часы под ёлку с шарами и оленятами, не на земле традиционно стоящую, а в небе летающую необыкновенно, стёкся народ, прибыл на площадь институтскую — на чудеса обещанные поглазеть да желания загадать.

Сединою жемчужною да бородою снежною выделялся в толпе председатель городского комитета по делам магии, окружённый заместителями, помощниками, советниками, зауряд-членами и кивателями, а также корреспондентами телевидения, радио и газет, в том числе «Оккультной правды» и «Вечерней магии». Подле беловолосого председателя стояла в спортивной куртке и шапочке Мария Врунгель, твёрдо усвоившая новогоднюю роль, предусмотренную для неё распорядительницей. Пальчики Марии Христофоровны вывязывали нечто красное с белым, сплетённым из китайской шерсти со шведским люрексом. От спиц вязальщицы, как от бенгальских огней, летели жгучие искры, от искр шарахались корреспонденты, рассчитывающие заполучить от предгоркомага горячую новость на первое января. Помалкивал Распай Всеволодович, слушая спиц жужжанье и сознавая нутром магическим, что это ж-ж-ж неспроста.

И началось!

Ёлка опустилась на площадь, осела, ни единой снежинки не подняв, ни единой игрушки не покачнув. Поклонившись ели новогодней, повернулась к публике учёная дама Избушкина-Ягаева. Не узнать Катерину Панкратовну! Она, побывавшая и человеком, и призраком, вертелась, яко на курорте швейцарском львица светская, в синем шерстяном костюмчике и шерстяной шапочке Снегурочки, украшенными готическими вензелями «М. Х. В.».

Следуя указаниям Катерины Панкратовны, Трифон расставил у ёлки аппаратуру: серебристую «Вегу-109» и колонки, поставил на раскладной столик вокодер и микрофон, соединил технику шнурами и отпихнул пару-тройку сунувшихся к оборудованию журналистов.

— Товарищи! — воззвала к народу Избушкина-Ягаева. — Внимание, товарищи! Верите ли вы в душу? В душу, способную тело отринуть и налегке путешествовать? Если не верите, то этой ночью поверите!

Стремясь быть краткой, как завещал великий Чехов, но ввиду большей приверженности науке, нежели литературе, скатываясь в многословие, Катерина Панкратовна поведала в микрофон об открытии уникального способа очистить душу, сообщив, что для этого нужно побывать в шкуре призрака — практически и буквально.

Поглядывая озорно на журналистов, заведующая опытной лабораторией рассказала, что недавний скандал с КГБ и тачанкой, слухи о каковом дошли до прессы и горожан от агентов ЦРУ, контактирующих с институтским завхозом, был её рук, вернее, головы, делом. Не кто-нибудь, а она водила за нос КГБ, горя жестоким желаньем безвозвратно отдать в лапы комитетских подвальных палачей директора НИИ, дабы занять его кресло, на которое она, без пяти минут пенсионерка, тайно претендовала. Не кто-нибудь, а она, учёная дама, опустилась до гнусных интриг в отношении лаборантки Евпраксии Оладушкиной и довела девчонку до того, что та, находясь на грани открытия, отреклась было от диссертации и собралась поступать в поварихи, а по совместительству в уборщицы. Если, говорила Избушкина, выступление против вышестоящих понять можно, то удары по судьбе тех, кто стоит ниже, достойны презрения адского. Тем большего презрения, чем крупнее научные свершения ударяемого. Точнее, ударяемой. Ведь череда открытий в области магии, совершённых в декабре сего года, имеет исток один: извилисто-гибкий ум Евпраксии Оладушкиной и живой эксперимент, при помощи данного ума поставленный.

Призрачное очищение души, о каковом идёт речь, есть на девяносто шесть процентов заслуга упомянутой Оладушкиной. Закрепив эту мысль в сознании слушателей, баба-яга перешла к подробностям, выразившимся в блестяще выстроенной, по её мнению, логической цепочке философского содержания.

Не поставь лаборантка Оладушкина эксперимент на суженом своём Трифоне Холодцове, не бывать бы тому призраком. Не обратись тот в призрак, не подцепила бы от него призрачное охлаждение она, товарищ Избушкина-Ягаева. А не заразись она, не было бы предпринято путешествие через матушку Россию, с востока на запад, на юг и север, конечным пунктом имевшее лесистые окрестности Великого Устюга. Там-то, над тёмными ёлками, и свершилось второе большое открытие — обнаружение Деда Мороза. Но и оно не состоялось бы, не соверши предусмотрительная учёная наряду с манипуляцией порошками кражу смартфона, принадлежащего Холодцову и запрограммированного на отыскание родственной ему души, что являлось у предусмотрительной Оладушкиной запасным вариантом предполагаемого исцеления объекта.

Ни на миг не забывая о законах философии и консервативном фундаменте мироздания, ибо задача учёного — нести в массы просвещение, Катерина Панкратовна резюмировала: того, что было, не было бы без её, товарища Избушкиной-Ягаевой, негативного вмешательства в позитивный ход событий, при котором Оладушкина исцелила бы (либо не исцелила) подопечного Холодцова, напитав его порошком со знаком «плюс» и таким образом повысив (либо не повысив) телесную его температуру с тридцати двух до тридцати шести с хвостом (кошачьим) градусов. После же оперативного вмешательства товарища Избушкиной-Ягаевой в эксперимент, а именно подмены ею пробок на лабораторных колбах Оладушкиной, объект Холодцов, накормленный порошком со знаком «минус», упрятанным в яблочный пирог, не только не согрелся до естественной человеческой температуры, но, напротив, охладился чрезвычайно и вовсе плоть утратил, за исключением нескольких процентов, сохранившихся потому, что, как объясняет свидетельница Оладушкина, кусок пирога вывалился из его нетвёрдой руки. Согласно расчётам лаборантки, объект утратил телесность на девяносто шесть процентов. Утратив таковую, Холодцов взмыл призраком серебристым в небо зимнее, где испытал известное чувство гнева, впоследствии, однако, перешедшее в благодарность. Описанный переход чувств подтверждает неоспоримость и действенность основных философских законов. Негативное и позитивное, вредное и полезное — два сапога пара, разнополюсные составляющие старого доброго философского закона, объяснила Избушкина народу внимающему. Противоположности не только борются, они и единство дают. На том фундаменте наука консервативная крепко стоит.

— Я сознаю свой крупнейший вклад в науку и сознаюсь в содеянном. Прошу прощения у зачинательницы дела сего Евпраксии Оладушкиной, — сказала Катерина Панкратовна и уронила хладную слезу. — Прошу прощения у Проси, несмотря на то, что фраза эта сильно попахивает странной тавтологией. Вместе с тем требую объективного признания собственного участия в эксперименте. Наряду с товарищем Холодцовым Трифоном Батьковичем. Участия, которое, в сущности, привело к двойному открытию: чистовика души — раз, Деда Мороза — два, а ещё подтвердило эффективность телефонной программы и спасло от вековечного пребывания в призраках упомянутого Холодцова, а купно и меня! Кто знает, дорогие товарищи, что натворил бы с объектом эксперимента порошок со знаком «плюс»! Не будем смешивать теорию с практикой, а гипотезы с результатами. Неоспоримым фактом является возвращение Дедом Морозом призраку Холодцову облика и температуры человеческих. Нет худа без добра — на том и постановим!

— Где ваш Дед Мороз? — зашумела, заволновалась публика.

— Довольно мы уже слышали про Деда Мороза; пусть нам покажут его! — потребовали хором журналисты.

На самом крикливом газетчике вспыхнула вдруг шапка — занялась от быстрых спиц Марии Христофоровны.

— Ничего, шапка застрахована! — топча в снегу дымящийся головной убор, пропищал тенорком корреспондент.

Тотчас воспламенились и сапоги его.

Пока публика потешалась над незадачливым щелкопёром, Катерина Панкратовна, поправив искусственную русую косу, а для верности обмотав её вокруг пояса и завязав бантиком, пригласила к ёлке Трифона Холодцова и Евпраксию Оладушкину.

Трифон, похожий на заборную доску, на которую накинули пальто, поздравил собравшихся с наступающим Новым годом и пожелал сбычи мечт, а румяная кругленькая Прося, по виду полный антипод своего кавалера, повела учёную речь, начав с тех самых противоположностей, которыми окончила первая ораторша.

— Как видите, то есть как слышите, наша честная баба-яга, то есть Снегурочка, во всём призналась. Она подменила на колбах пробки, отчего мой объект Холодцов, отмечавший тринадцатого декабря, в пятницу, свой день рождения, то есть мой день рождения, получил с яблочным пирогом дозу отрицательного порошка вместо дозы положительного. Дозу двойную.

Лаборантка вздохнула. Вздох её прозвучал отнюдь не печально. Такие вздохи, тембром похожие на ахи, издают не только сотрудники магических институтов, но и обыкновенные люди. Подобные вздохи вырываются у представителей вида Homo sapiens в моменты наивысшего душевного подъёма, за которыми просматривается подъём карьерно-финансовый.

— Благодаря путанице с порошком мой милый кролик, — продолжала Оладушкина, — то есть объект Холодцов, не потеплел, а похолодел — да так, что плоть прочь. Обратился в коврик, затем в змейку-призрак, вылетел в окошко и был таков. Ах! То есть ой. «Ой» — это я сказала себе, и Холодцов меня уже не слышал, а слышал кот Тимофей. Я не знала, что делать, мучилась проклятым вопросом, а наша Снегурочка, то есть заведующая опытной лабораторией, что делать знала и это делала. Погубив мой эксперимент, она перешла к плану уничтожения, то есть свержения нашего директора, уважаемого господина Шварца, который лишь волею кругового случая устоял перед атакой, исполненной вооружёнными до зубов революционерами и головорезами. Воспользовавшись краденым смартфоном, заряженным магией на все тридцать два гигабайта, Избушкина напустила на Комитет госбезопасности и параллельно на директорскую квартиру красный морок с царь-пушкой и крейсером «Аврора». Детали засекречены, поэтому могу кое-что и перепутать. И тут… вот тут… то есть вот так! Не рой другому яму — сам в неё попадёшь! — Евпраксия Оладушкина просверлила Избушкину взглядом триумфатора; примерно так Георгий Победоносец глядел на поверженного змея. — Яма, насколько я помню из теоретического курса материалистической магии, есть промежуточное следствие закона единства и борьбы противоположностей. На сигнал родного аппарата среагировали не только в КГБ, откуда выслали замороченный наряд с приказом взять абонента, то есть директора… Мой милый Триша Холодцов, чуя зов собственного смартика, прилетел воздушно-капельным путём, то есть по небу, к избе бабы-яги. И от его присутствия, будто от гриппа заразного, Катерина наша Панкратовна тоже обратилась в призрак!

— Хотим призрак! Покажите призрак! — закричали в толпе.

— Предъявите призрак! — заверещал воняющий дымом журналист.

— Через истребление плоти, через призрачную метаморфозу душа человеческая очищается! — Голос Просин гудел над площадью, и казалось ей, что не колонки распространяют его, но Дед Мороз усиливает. — Очищается по меньшей мере на девяносто шесть процентов! Установленный научно факт.

Очистившись, — продолжала она, — Катерина Панкратовна, вылетевшая через трубу с объектом Холодцовым, данному объекту во всём содеянном чистосердечно призналась и ограниченно раскаялась. Имея при себе запрограммированный смартфон, ставший частью субстанции призрака Холодцова, два летуна поставили ясную научную цель: отыскать в земном мире температурно-родственные души. Оставив позади половину России, на севере лесном пара летящая уловила сигнал. На зов аппарата отозвался невиданный прежде призрак, ещё более холодный, чем любой из наших путешественников. То был Дед Мороз, подлинный Дед Мороз, призрак отрицательный — то есть совсем не тот, кого мы видим на картинках!

— Не было бы жарко, да морозец подоспел! — вскричала Избушкина-Ягаева.

Железных, глядевший на Катерину Панкратовну с чувством удовлетворения, наклонился к ушку Марии Христофоровны:

— Ну что я говорил? Шерше ля фам!

Мария Христофоровна кивнула, довязала ряд и к ёлке вышла.

Был запущен следующий акт новогодней пьесы, в чьих соавторах числится ряд сотрудников НИИ окнаук, а первым именем обозначена Избушкина-Ягаева. Откуда ни возьмись выскочил директор НИИ окнаук, которого зрители и не узнали. Начальник красовался перед публикой в милицейской шинели, в шапке с кокардой да в начищенных парадных ботинках, в которых посверкивали отраженьями звёздочки небесные.

Чеканя шаг, точно командир, во главе полка на плацу марширующий, Шварц запросто нырнул в ёлку, прошёл сквозь ветви и ствол — будто их и не было, и вернулся к столу, целый и невредимый. Толпа вытягивала шеи, дивясь контакту материального и нематериального. Щёлкали затворы фотокамер.

— Самоотверженные сотрудники института совершили крупнейшее открытие тысячелетия: открыли Деда Мороза! — гаркнул Ираклий Вениаминович и плечи развернул.

— Деда Мороза хотим! Деда Мороза, барин, давай! — взревела заведённая толпа.

— Будет вам Дед Мороз! — сообщила в микрофон Мария Христофоровна.

Трифон подтащил столик поближе к новогодней ёлке, подтянул шнуры. Покрутил-повертел на «Электронике» сбившиеся настройки, припомнил диапазон искажений, годный для связи с призраком.

— Раз-два! Раз-два! Гэляк-ти-ка-а…

— Три-четыре! — раскатился могучий бас над народом, пролетел над обстриженными тополями, над суковатыми клёнами, воспетыми не то Блоком, не то Есениным — то пусть уточняет литературовед Избушкина.

Действо начали Трифон и Прося. Точно к человеку, обратились они к праздничной ели.

— Дед Мороз, порадуй народ, полетай в небе новогоднем!

— Покажи чудо декабрьское, прибавь веры в сердцах!

Сказала и Избушкина:

— Покружи над городом в облике формальном, народу знакомом! Покажись в виде, мифологически определённом!

Мария же Христофоровна придирчиво оглядела связанный шерстяной комбинезон с шапкою красно-белою и осталась довольна. Нет худа без добра, как любит повторять завлаб. Нет ни тулупа, ни завхоза, за тулуп ответственного? Ничего! Внедряем инновационные наряды Снегурочки и Деда Мороза! Спорт — в массы!

— Отчего бы и не полетать? — пробасила ель. — Позвольте-ка отщипнуть от вас по кусочку плоти!

— Отщипывай, Дед Мороз! — заявил Шварц. И скомандовал подчинённым: — Пошли! Все вместе!

И храбро, по-командирски снова шагнул в ёлку.

— Герой, — выдал комментарий седовласый Распай Всеволодович.

Журналисты зафиксировали сказанное предгоркомага в бумажные блокноты, на цифровые диктофоны и видеокамеры на треногах, а корреспондент в обгоревшей одежде, технику свою в суматохе потерявший, постарался запомнить.

За отважным директором сиганули в иголки Трифон с Просею и Катерина Панкратовна. Последнею проникла в древо Мария Христофоровна, неся на вытянутых руках, точно икону, шерстяную инновацию.

И случилось чудо страшное, чудо новогоднее. Такое, какое бывает только на 31 декабря и исключительно по воле самого Деда Карачуна. Ёлка поглотила костюм, выплюнула поочерёдно четвёртку магов, растворилась, разбросала, разметала атомы и сложила в молекулы вновь, но уже не в хвойный, а в человеческий образ, одетый в красное и белое.

Воспарил Дед Мороз над площадью.

Побледневшие до дистрофической прозрачности сотрудники НИИ окнаук колыхались перед зрителями подобно надутым воздушным шарикам и серебрились подобно крашеным радиаторам водяного отопления. Не без труда качавшиеся институтские выстроились в шеренгу, а выстроившись, задрали головы. Подражая им, вскинули лица и все, кто собрался на площади, а также все, кто смотрел по смартфонам, телевизорам, утюгам, швабрам и холодильникам прямую трансляцию праздника.

В небе тёмно-синем, разведя красные, отороченные белым руки в стороны, кружил то плавно, то зигзагообразно Дед Мороз. Безбородый Дед Мороз нового, спортивного типа, выведенного, как неверно запомнил и неправильно сформулировал погорелый корреспондент, учёным инженером Марией Врунгель в рамках институтского проекта «Электроника» и включаемый через лазерное устройство, ловко запрятанное в проигрыватель пластинок и усилитель «Вега» производства Бердского радиозавода.

Верхом же на Деде Морозе, лихо управляясь с метлой версии премиум, сидела Избушкина-Ягаева.

Когда вволю наглазелась толпа на Деда Карачуна, летающего с бабою на спине, объявил директор института следующий новогодний номер:

— Очищение души! С пожизненной гарантией! Кто очищен, тот более не соврёт, не объегорит, не сподличает, не предаст, не украдёт и так далее по списку заповедей Деда Мороза! — Он выдержал паузу, оглядел разинутые рты притихшей толпы, а потом заглянул в лицо каждому из полупрозрачных своих сотрудников, к которым присоединилась и товарищ Избушкина, благополучно на метле приземлившаяся. — По-настоящему страшно, не так ли? И это не всё-с! Очищение, дамы и господа, означает полное и научно-рискованное призрачное преображение. Я начальник, мне и подавать пример. Безумству храбрых поём мы песню!

— Ой! — вырвалось у Проси междометие.

Воспарил облачком серебристым, поднялся к Деду Карачуну в небо Ираклий Вениаминович, блестя остаточно пуговицами милицейскими. Всплакнули женщины в толпе. Следом за директором обратились в привидения Мария Врунгель, Евпраксия Оладушкина, а также Трифон Холодцов и Катерина Избушкина-Ягаева, которым нужды чистить души не было, зато нужно было коллектив поддержать. Серебристым кругом сложили они призрачный хоровод вокруг Деда Мороза и водили его, напевая песенку «Маленькой ёлочке холодно зимой», до тех пор, пока даже у зрителей с самым крепким вестибулярным аппаратом не закружились головы, а верх не перепутался с низом.

Распались серебристые контуры хоровода, потускнел в небе Дед Мороз, осыпались снежными хлопьями на землю белую экспериментаторы бесстрашные.

Обратившись в образ человеческий, в образ пухлый, без щербинки и изъяна, обняла Прося Оладушкина начальницу свою, завлаба Избушкину.

— Ой, простите меня, Катерина Панкратовна! Я бабой-ёжкой вас обзывала, гадости про вас думала, на пенсию выгнать хотела, а на лабораторию табличку со своим именем прикрутить! А вы такая чистая, такая честная, такая храбрая, такая умная — и вдобавок спасительница Трифона моего!

— Катарсис! — восхитился в кругу заместителей и помощников Распай Всеволодович, и закивали дружно младшие помощники, старшие советники и киватели, тайно прибывшие из голливудского филиала ЦРУ.

— Прости и ты меня, Прося Оладушкина, — молвила Катерина Панкратовна. Стырить, надуть, пролезть без мыла — ни-ни. Это отныне не моё. Я больше не буду! Обмануть кого-либо я с этих пор неспособна. Слишком легка для того душа моя. В светлых наших душах, в обновлённых и промороженных, ни единого нет тёмного пятнышка, Просенька.

Дед Карачун тем временем обратился в ель новогоднюю, засверкал гирляндою китайской. У ёлки говорила страстно в телефон мобильный очистившаяся Мария Врунгель, оттеняя каждый знак препинания взмахом руки, как бы отбивая такты и оттеняя акценты палочкой дирижёрской. В кармане курточки её музыкально позванивали спицы.

— Лгал ли ты когда-нибудь? — вопрошала в телефонный микрофон Мария Христофоровна. — Признавайся, братец Витя: врал?

От напора такого капитан КГБ, пребывавший в дежурке и изучавший разнарядку по изъятию из обращения врагов народа, сунул в рот вместо курительной трубки телефонную.

— Врунгели мы…

— Оставь за себя помдежа — и марш на чистку души! Пока Дед Мороз не улетел!

— Нет уж, Маша. Вот когда все в мире очистятся, тогда и я. Тогда КГБ и не нужен будет. Коммунизм в отдельно взятой стране не построишь — историей доказано. В отдельно взятом городе и институте — тем паче.

Диалог сей опять же фиксировался корреспондентами, улавливался, пусть в неполном виде, на видео и аудио, распространялся посредством цифровой трансляции на телевизоры и прочие принимающие устройства.

— Очищение души! От накипи освобождение! О-от оно как! — не тая чувств, восклицал Распай Всеволодович Железных, и помощники, советники и зауряд-члены кивали, подражая профессиональным кивателям: качали полным комплектом штатных голов. — Преображение призрачное! О-от она, подлинно научная новация! О-от он, путь к светлому будущему!

Однако главными героями сей ночи оказались не комитетский председатель, не рисковый директор Ираклий Вениаминович и не Мария Врунгель, придавшая понятию «чистка» в беседе с офицером госбезопасности совершенно иное значение, каковое заслуживает если не протоколирования, то хотя бы конспектирования.

Теми, на кого операторы нацелили объективы, кого взяли в фокус, с кого сняли лучшие новогодние кадры, с кого журналисты списали романтические словесные портреты, стали Оладушкина и Холодцов. Катерина Панкратовна могла бы гордиться придуманною развязкою.

Между призрачной ёлкой и столом с микрофоном держали друг друга за руки Трифон и Евпраксия. Триша смотрел на возлюбленную сверху вниз, а Прося на суженого — снизу вверх. И по разгорячённым лицам, худому и вытянутому, пухлому и круглому, плыли оранжевые, как пуговицы на пиджаке завхоза, огоньки, свет гирляндовый.

— Я хочу дать тебе что-то очень вкусное!

— Вкуснее яблочного пирога?

Микрофон поймал обе реплики и передал на усилитель, а колонки пустили стерео в народ.

Декабрьские герои обнялись и поцеловались. И поцелуй их был сладок и неповторим — таким только и бывает первый поцелуй любви.

Губы расстаться не спешили. Бу-у-у-ум! Бу-у-у-ум! — один за другим следовали удары невидимой колотушки. С двенадцатым ударом разлепились уста сахарные.

И сказала ёлка:

— Полночь! С Новым годом!

В эту ночь у каждого городского жителя исполнилось желание.

Эпилог. Двести пятьдесят шесть рыжих завхозов

По прошествии зимних магических каникул председатель городского комитета по делам магии Р. В. Железных отдал последние распоряжения, утвердил подведомственные назначения и подписал наградные листы и похвальные грамоты. Подмахивая бумаги и подавая их господину Шварцу, ждавшему у стола, предгоркомага напевал:

— Мнемончики, мо-о-о-а-а-и мнемо-о-ончики… Милые, хорошие мои! Вы мне верные друзья, с вами я и сыт, и пьян, милые мнемончики мои!

Ираклий Вениаминович отворачивался к шкафу и печалился: видимо, на Распая Всеволодовича заклятие старой школы повлияло необратимо.

— Бюджет на ветер не пущен, в полном объёме не освоен… — приговаривал Распай Всеволодович, переправляя числа и расставляя красные крыжики в финансовой ведомости. После красного морока он приобрёл явную склонность к редактированию. — Не годится этак-от, коль институт закрывать не собираемся… Задним числом впишем, спишем, раздадим… К похвальным грамотам сотрудникам вашим, Ираклий Вениаминович, исключая шпиона рыжего, присовокупим две вторых, нет, четыре четвёртых годового оклада. Людей обрадуем, науку позолотим…

— Обрадуем, не возражаю-с, — вторил тихонько Ираклий Вениаминович своему начальнику.

— Мнемоны, лямишки!.. — Предгоркомага оторвался от ведомости. — Сто двадцать первый годок мне идёт, Ираклий Вениаминович, милиционер вы наш и герой. Сто двадцать первый! Пора о нихиле подумать.

«Памяти о себе побольше хочет оставить», — догадался Ираклий Вениаминович, однако вслух догадку не высказал. «Кто ж заменит его?» — второю мыслью подумал.

— На замену себе я выдвинул Ираклия Шварца! О-от так от… — Распай Всеволодович размашисто подписал заявление о собственном уходе по собственному желанию.

— Большая честь, Распай Всеволодович! Не по Сеньке шапка… — Директор института мял в руках ту самую шапку, в которой героически выступал на новогоднем празднике.

— Возглавить городской комитет по делам магии в наше неспокойное время — роль для героя, — ответствовал старенький предгоркомага. — Более подходящего человека на руководство столь важным органом в постиндустриальную эпоху нет и быть не может. Вот и приказец, кандидатура советом при комитете утверждена. Почти единогласно. Против голосовали только три кивателя. Чутьё-от мне подсказывает: надо бы отправить кивателей в заведение Виктора Христофоровича да на центрполиграфе-от просветить насквозь. Я телефонировал полиграфистам, обещали без талона пустить шпиёнов этих. На просвет души… О-от… Вместе с рыжим вашим артистом на обследование пойдут.

Пока одни персонажи томились в темницах, дожидаясь допроса, другим героям Виктор Врунгель прицеплял на груди ордена. Комитет государственной безопасности наградил сотрудников НИИ окнаук Е. Оладушкину, Т. Холодцова и Е. Избушкину-Ягаеву орденами «За заслуги перед Отечеством крайней степени». Самому капитану Врунгелю окружное командование присвоило внеочередное звание майора — за верность Родине и проявленную перед новогодним искушением душевную стойкость.

Вернувшись в институт не директором, а временно исполняющим обязанности, Ираклий Вениаминович предложил завлабу Избушкиной-Ягаевой возглавить НИИ, отчего та наотрез отказалась, сославшись на большую загруженность, а также вероятное скорое отбытие в Великий Устюг, и заметив, что для директорского поста более подходящей кандидатуры, нежели Мария Христофоровна Врунгель, в нынешние смутные времена не сыскать.

Поскольку Избушкина-Ягаева с тридцать первого декабря прошлого года обрела кристальную честность, каковой могли бы позавидовать иные чекисты, Ираклий Вениаминович с нею не спорил, давление на неё не оказывал, а, напротив, пожелал успеха в научной деятельности и благополучной защиты диссертации.

Диссертацию Избушкина написала в соавторстве с Евпраксией Оладушкиной. Последняя отличилась в теоретических построениях, а первая в основном налегала на практику. На диссертационном совете, где заседатели прочли абзац-другой введения и выборочно список использованных источников, в котором с удовлетворением отыскали свои фамилии, была установлена высочайшая научная и литературная значимость исследования и было решено, что автор достоин присуждения докторской степени. Когда совет уразумел, что авторов двое, каждому из них, вернее, каждой, выписали по степени кандидатской.

Не славы и званий ради трудились на ниве науки Е. Избушкина-Ягаева и Е. Оладушкина. Практическая ценность завершённого исследования состояла в том, что очищение души до полной прозрачности из темы фантастики переместилось в плоскость критического реализма и философского материализма. Открытие, объявленное чистыми душами, благополучно избежало секретности, было отдано миру и таким образом стало, по определению Избушкиной-Ягаевой, покривившейся от тавтологии, открытым открытием. С этих пор в каждый канун Нового года институты оккультных наук всего мира в присутствии Деда Мороза либо его коллег проводят бесплатную чистку душ тех смелых Homo sapiens, что не боятся открыться ближним своим.

В число сих бесстрашных попал и бывший завхоз НИИ окнаук Хлынов Адам Отаевич. По результатам допроса подозреваемого Хлынова на центральном полиграфе было запротоколировано много чего, что из-за пропечатанного на папке грифа секретности доложить публике не представляется возможным. Потому ограничимся заявлением для прессы майора Врунгеля, чью тактику искоренения врагов народа надо признать блестящей.

— С полной машинной достоверностью установлено следующее: Адам Отаевич Хлынов, устроившийся в НИИ оккультных наук и втёршийся в организационное доверие, есть завербованный голливудским филиалом ЦРУ шпион, действующий по приказам Вашингтона и сопровождаемый группой так называемых кивателей, проникших в комитет по делам магии. Основная цель кураторов рыжего наймита — запуск оранжевой революции в Российской Федерации, колебание магической стабильности и верчение воронки управляемого хаоса. Кодовое название операции: «Рыжее солнце России». Смута запланирована под вывеской защиты прав рыжих.

Путём машинодопроса выявлены также связи Адама Хлынова с АНБ, Пентагоном и Овальным кабинетом. Майор Врунгель передал журналистам реплику обвиняемого:

— Как вы меня вычислили? Я сам не знал, что на них работаю! Я не успел отправить ни одного сообщения! Это-то я точно знаю и помню!

— Упреждаем, — ответил на то Врунгель. — Превентивно работаем. Ты рот открыл, а мы уже знаем, что ты скажешь и кому.

Поддавшись уговорам сестры Марии, нового директора НИИ окнаук, Виктор Врунгель избрал для гражданина Хлынова нестандартную меру пресечения. Тридцать первого декабря рыжий шпион ЦРУ был отправлен на чистку души к Деду Морозу, прибывшему на институтскую площадь.

Майор сделал и другой превентивный ход: порекомендовал окружному и столичному руководству КГБ ввести в действие план перехвата: прочесать частым гребнем все институты оккультных наук страны и взять всех завхозов! Врунгель раздобыл штатные расписания всех НИИ окнаук, проанализировал с калькулятором и насчитал двести пятьдесят шесть завхозов, подлежащих изъятию с работы.

Покинувший НИИ и прочно вросший в кресло предгоркомага господин Шварц, восхищённый равно трудолюбием и научным вдохновением Катерины Панкратовны, сделал ей ещё одно предложение: стать его женой и разделить его кухню и постель. По этому случаю он даже купил в квартиру новый ковёр. Робел бывший директор НИИ, так и сяк подъезжал к Катерине Панкратовне, имевшей возраст солидный, однако на вид приятно помолодевшей. Факт о долгой телесной молодости тех, кто душою чист, известен широко и неоднократно описан в газетах и показан по телевизорам, не говоря уж о секретных научных книгах.

И снова Ираклий Вениаминович получил отказ: Катерину Панкратовну звал путь иной, путь миссионерский. Тридцать первого декабря прибыл к ней собственною призрачною персоною Дед Карачун и доложил об единогласном одобрении кандидатуры товарища Избушкиной-Ягаевой на должность Снегурочки. И улетела Катерина Панкратовна миссионерствовать в Африку. Говорят, там, где ощущалась её снежная рука, немедленно воцарялись мир, покой и любовь: ведь именно их-то и желают люди.

Оставшийся холостяком предгоркомага Шварц купил себе новую милицейскую шапку и любил, являясь в комитет, в институт или просто в гости, шапку снимать и демонстрировать черноволосое темя, не выказывавшее ни малейшей склонности к облысению:

— Вот-с!

Говорят, он по-прежнему влюблён в Катерину Панкратовну, чей фотопортрет в шерстяном Снегуркином костюме висит в его начальственном кабинете, и терпеливо ждёт её возвращения из братского Мозамбика.

Влюблён он немножко и в Оладушкину, которая, кстати, сменила фамилию, то есть удвоила. Перспективная учёная зовётся нынче гордо — Холодцовой-Оладушкиной. Двойная фамилия красуется на бронзовой табличке на одной институтской двери, а к фамилии приписано: «Заведующая опытной лабораторией. Кандидат оккультных наук. Лауреат Нобелевской премии».

Да-да. Здесь не врут. Благодаря многочисленным шпионам и агентам в Шведский Нобелевский комитет просочились сведения об открытии, совершённом учёными русскими оккультистами не то на Урале, не то в Сибири, плюс-минус тысяча километров. Было созвано внеочередное заседание комитета, где простым большинством голосов в перечень наук, откуда надлежало черпать будущих лауреатов, после физики, химии и литературы эксперты добавили магию. Первую премию в области оккультных наук получило трио в составе Евпраксии Оладушкиной, Катерины Избушкиной и Трифона Холодцова. Кроме премии, все трое были награждены оптовой партией варенья, переданного фонду Нобеля известным в Стокгольме торговцем, поставщиком Карлсона.

Варенье из Швеции очень нравится и Просе, и Трише. Их морошкового и черничного пристрастия не разделяет третий член семьи. Кот Тимофей Валерьянович, отметивший недавно четвертьвековой юбилей, на банки с вареньем шипит и вечерами требует себе молока, подогретого до тридцати шести целых и шести десятых градуса.

Спасибо!

От всей своей бородатой души благодарю Деда Мороза, Антона Чехова, Максима Горького, Ирину Дубровину, Ольгу Иванову, Святослава Логинова, Павла Финна, Астрид Линдгрен, Бориса Ларина, Ивана Воробьёва, Льюиса Кэрролла, Фридриха Ницше, Арнольда Шварценеггера, Уолтера Хилла, Джона Карпентера, Брюса Эванса, П. Г. Вудхауза, Пьера Ришара, Эдуарда Лимонова, Кирилла Немоляева, группу «Рокетс» и других людей и призраков, оставивших дух и буквы в этом новогоднем сочинении.

© Олег Чувакин, декабрь 2019
Кот, Тимофей Валерьянович, телефон, смартфон, конверт, письмо, Новый год, Дед Мороз
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Новогодний призрак (окончание)»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

17 отзывов

  1. Когда окажется у нас дома новый кот… Непременно назову его Тимофеем Валерьянычем! Здорово!

    1. О да, мудрейшая. Коты нас берегут. И Новый год они понимают. Где ёлочка, там всегда и кот…

      1. А у меня два месяца назад появился котенок — кошечка. Долго имя не могли подобрать. Теперь я ее зову Прося. Еще и потому, что вкусненькое любит выпрашивать

        1. О, как чудесно, Ольга! Это маленькая Просильда. Просюша. Просенька.

  2. Кое-где косметически поправил. Восьмая глава ожидается в воскресенье. Затем последует эпилог.

  3. Восьмая глава опубликована. Без последнего эпизода. Этот эпизод и эпилог появятся на следующей неделе. Заходите в гости!

  4. 26.12.2019. Добавлены девятая глава, эпилог и спасибо. Всё! Книжку сверстаю в ближайшие дни и выложу бесплатно. Когда заново отредактирую повесть, книжку заменю. Текст на сайте исправлять не стану: очень уж это трудоёмко.

    С наступающим Новым годом, дорогие читатели! Да возлюбит вас Дед Мороз!

  5. В первую очередь, спасибо за «Новогоднего призрака» Олегу Анатольевичу, спасибо за его титанический труд писателя по созданию этой красивой новогодней сказки, наполненной добрым юмором, с большим человеческим смыслом. Он старался для нас — своих читателей. Всех с Новым годом!

    1. Спасибо, Ольга! С наступающим вас! Здравия и счастия вам и вашим близким (и маленькой Просильде тоже)! Да возлюбит вас Дед Мороз!

      Книжка с повестью поспеет завтра либо послезавтра. Внёс в текст немало правки.

  6. Олег, спасибо за приключения, за юмор, за слог! Приятное чтиво на сон грядущий после упаковки подарков и приготовления холодца и огромного торта с (какао)-порошком и белоснежным кремом! А завтра к нам наверняка заглянет Дед Мороз)))))
    С новым годом, друзья! Любви вам и тепла!

  7. Дед Мороз меня побери! Катарсис, честное новогоднее, катарсис!

  8. Наконец нашла время дочитать «Новогодний призрак». Добрая повесть, с моралью, все, как я люблю.) Понравилось много изящного юмора и хороший конец. Прикольные имена. В каких-то моментах для меня произведение вызывало ассоциации с «Мастером и Маргаритой», интересно, это только моё восприятие?)

    1. Большое спасибо, Елена! Новый год не отпускает моих читателей!

Добавить комментарий для Ирина Бирюкова Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!