Новогодний призрак

Глава 1. День двойного рождения

Есть такие люди, с которыми никто не дружит. Кто они? Белые вороны, мальчики для битья, отщепенцы, изгои? Нет. Не придумано им названия, а свойствам их не дано определения.

Сердце в их груди столь холодно, что его не согреешь и египетским теплом. Морозцем от них веет, и при встрече с ними ворот свитера натягиваешь до самых ушей.

Холодцов и родился-то в декабре. Куда уж холоднее! Любопытно, что и Оладушкина появилась на свет в декабрьский день, в тот самый, когда испустил первый младенческий крик Холодцов.

К своему тридцатилетию Евпраксия Оладушкина достигла того очарования, что берёт в полон многих мужчин и служит эталоном женской красоты, воспетой писателем Никоновым. Замуж она выскакивала дважды, но оба раза официальный обряд, совершённый с кольцами и штампами в паспортах, позднее отменяла. Детей предусмотрительно не заводила, фамилию сохраняла.

Внешне Евпраксия была полной противоположностью одногодку своему Трифону Холодцову. Если последний был тощ и долговяз, вытянут подобно сосёнке в волжских лесах, имел глаза серые, глядящие меланхолически, а нос заострённый, как у покойника, то первая, полнозадая, полногубая и полногрудая, с картинно румяными щеками, смотрела карими глазами живо и радостно, темперамент имела холерический и была окружена галдящей толпой поклонников, которым, как понимал Трифон, очень хочется Просю потрогать, помять и пощупать.

Было тому причиной единовременное рождение или не было, но переносить длительное присутствие Холодцова могла, пожалуй, одна Оладушкина. По крайней мере, иных людей, проявляющих подле него терпение и не рвущихся унестись вон, Трифон пока не встречал. Даже кошки, включая голодных, и те его сторонились. Опять же имелось и исключение: полосатый кот Оладушкиной, Тимофей Валерьянович, гостя не избегал, пусть и поглядывал на него с подозрением.

Тринадцатого декабря, в пятницу, когда настал их общий день рождения, длинноногий пешеход Трифон Холодцов, не боявшийся холода, прошёл со скоростью семь километров семьсот метров в час несколько автобусных остановок и добрался, нимало не порозовев от спортивной ходьбы и сохранив на лице природную бледность, до Оладушкиной.

Накануне между двоими состоялся телефонный диалог пригласительного содержания.

— Приходи ко мне. На мой и свой день рождения.

— Почему не ты ко мне?

— Я первая тебя пригласила.

— Зато ты ко мне никогда не приходила.

— Разве ты умеешь печь пироги? Я испеку твой любимый яблочный пирог, Триша.

— И опять включишь своё оборудование?

— Я должна дописать диссертацию, Тришечкин! Третий год аспирантуры в университете идёт, а у меня одна теория! Поднапрячься надо! К. о. н. — это звучит гордо! Если защищусь, шеф меня из лаборанток сразу завлабом сделает — Катерине Панкратовне всё равно на пенсию пора! Я табличку на дверь уже заказала: «Заведующая опытной лабораторией. Кандидат оккультных наук Евпраксия Оладушкина». Как тебе? Практическую часть бы добить — и готово! И тебя заодно!

— Добить?

— Починить! Ты не волнуйся, Триша, — продолжал голос в трубке, — я больше никого не пригласила. На сей раз никого, кроме тебя и меня, не будет, Мороз их побери! Краситься-стричься-марафетиться неохота. А ты и так меня любишь. Жду тебя, родненький-холодненький!

Трифон кивнул трубке, издававшей нервные гудки. Какое-то время он держал старомодную трубку перед собою, потом опустил на рычаг. В себе Трифон находил что-то женское, подчинённое, а в Евпраксии — мужское, наступательное. Сигналы в трубке могла подавать и Прося — однажды она его разыграла, сотворив голосом имитацию коротких гудков, а после заливисто засмеявшись. Не учёной бы дамою ей быть, а примою театральной!

— Надеюсь, мой айфон она не угробила, — сказал Холодцов.

Учёная Оладушкина давеча позаимствовала у него смартфон, пообещав усовершенствовать аппарат новейшей магической прошивкой собственной чудо-разработки. В подарок на день рожденья. Правда, к обещаниям подруги Трифон относился с известной долей скепсиса. Впрочем, он бы пожертвовал не только умным телефоном, но и, скажем, фалангой пальцев на левой руке и ногтями на правой ноге, лишь бы положить конец своему холодному одиночеству. Ему никто не звонил. Вырос Трифон в детском доме, о родителях ничего не ведал, и чиновники из ОФМС вместо отчества в паспорт Т. Холодцова впечатали пунктиром прочерк. Коллеги на работе контактировать с ним избегали, и единственным исключением, набиравшим его номер, оставалась Прося.

На дне двойного рождения Оладушкина, как всегда, первым делом воскликнула: «Ой!»

Трифон подарил Просе маршрутизатор — американскую штуку, набитую электроникой, которая добывает и раздаёт интернет. Она сама попросила, а исполнительный Холодцов пошёл и купил. Предыдущий свой маршрутизатор Прося спалила чрезмерно мощной магией: провода в кабелях взволновались, изоляция вспучилась, жёлтые порты выгорели до черноты угольной.

Сам же Трифон вместо подарка получил вот это «ой».

— Не видать мне моего айфона как собственных ушей? — поинтересовался он. — Запекла в пирог? Утопила в ванне?

— Не утопила. Забыла в институте, Тришечкин. Лежит твой смартик в лаборатории. Заряженный, магией первой категории пропитанный, защитой второй категории обеспеченный, тёпленький и рыженький…

— Мой цвета индиго.

— Тьфу ты: рыженький — это Адама Отаевича, завхоза нашего!

Рассеянная стала Прося, вывел в холодной своей голове Трифон. Стареет Оладушкина. Тридцать лет ведь исполнилось. Что же это получается? Это значит, что и он, Трифон Холодцов, стареет.

Вздохнул прерывисто Трифон. Прямо как мальчишка, готовый разреветься. В день рождения подобное настроение непременно посещало Холодцова, ощущавшего бессмысленное течение времени: позади то же, что и впереди. Синева ледяная!

Так и помрёт он ледышкой — обнимать его что труп лобызать. Такому не то что руку подать страшно — от него воспаление лёгких подхватить рискуешь. Человеку с температурой тридцать два градуса по Цельсию даже термометр специальный требуется. Инженеры из Просиной лаборатории разработали и сконструировали. Просин телевизор, напичканный магией, конечно, температуру испытуемого тоже улавливает, но Оладушкина говорит, что большой веры китайскому изделию нет.

Пока Холодцов размышлял о тоскливом своём житье-бытье, Евпраксия, полыхая щеками, носилась по квартире, действовала.

Она приоткрыла окно на двенадцать градусов, замерив угол транспортиром и зафиксировав створку ограничителем. Включила телевизор и выбрала пустой канал, чьи две цифры соответствовали номеру текущего года. Пошарила на полке и сунула в музыкальный проигрыватель компакт-диск — как обычно, ярлыком вниз. Убрав шипящий звук в телевизоре и колонках, Евпраксия вооружилась лазерной указкой и очертила комнату магическим знаком. Нынешний год был объявлен правительством годом кухонного комбайна, а потому Трифон углядел в художественной форме знака, выведенного алым лучом, трёхэтажный корпус того немецкого аппарата, на котором Оладушкина взбивала яйца и замешивала тесто.

— Согреть бы тебя. Утеплить. Хотя бы до тридцати трёх довести! — чесала языком Оладушкина, внося в гостиную поспевший пирог на противне, опуская противень на широкий подоконник и обводя его магическим обеденным знаком. — До тридцати четырёх! Пяти! Тогда б точно диссертацию на ура защитила, без ругани на совете и без чёрных шаров! — Она орудовала английским ножом и раскладывала треугольники пирога на две тарелки.

Трифон скрипнул плечами. Другие люди плечами пожимают — он скрипел.

— Я привык, — констатировал Холодцов.

— Радуйся, что ты не комнатной температуры! — воскликнула Евпраксия.

— Чехов?

— Уважаю Чехова. О Новом годе столько написал!

Евпраксия улетучилась на кухню и тотчас возвратилась, потряхивая русыми кудряшками, подпалёнными не то плойкой, не то магией, — уже без фартука, в белом платье с пояском, которое очень нравилось Трифону. В присутствии очаровательной Оладушкиной температура тела Холодцова подскакивала на ноль целых семь десятых градуса, правда, эффект был преходящим.

Сунув Трифону под мышку градусник, Евпраксия непроизвольно потёрла руки, будто на морозец выскочила. Пока пациент ждал в кресле, согревая скудным своим теплом научно-магический термометр, Прося принесла самовар с кипятком и кастрюлю с напитком. Шампанское и водку учёная не признавала и гостям не подавала.

— Тридцать два и шесть, — объявила она, рассмотрев градусник, отобранный у Трифона. — Меньше, чем обычно… — Тряхнув кудрями, учёная занесла замер в прошитую и пронумерованную лабораторную тетрадь.

Трифон сел за стол и натянул толстые обеденные перчатки. Куски пирога на окне ещё не вполне остыли.

— Ну, — сказала Оладушкина, поднимая стакан с розовой брагой, — за тебя, холодненький!

— За тебя, тридцать шесть и шесть.

Пирог Трифон поедал крохотными кусочками, стараясь не обжечь губы, нёбо и пищевод. На вкус венгерские яблоки, которыми начиняла пироги Прося, напоминали сегодня варёный репчатый лук.

— Что в пирог-то положила?

— Не надо тебе знать!

Трифон, который предпочёл бы классический вкус излюбленного яблочного пирога, немного обиделся.

— Кушай давай, — велела Оладушкина. — Ещё кусочек, и снова показатели замерим. Нынче рецепт особенный. Совсем особенный! Дед Мороз его знает: а вдруг я наконец открытие совершила? Чувствую я тут что-то! — Она приложила руки к груди.

Трифону подумалось, что напрасно он не просил Оладушкину замерить её собственную температуру. Любопытно было: повышается её температура в его присутствии — или нет? Однако просить Оладушкину и тем паче указывать ей Холодцов не решался. Тему чувств он никогда не обнажал. Трагедия. Холод. Выхода нет.

Дабы заесть невесёлые мысли, он принёс себе второй кусок пирога и принялся откусывать и равномерно жевать, так, будто выполнял поставленную начальником задачу. Впрочем, он и вправду её выполнял. Жевать тесто со вкусом варёного лука было противно, но Трифон жевал. Пирог он запивал розовой брагой.

— Стоп! — скомандовала Оладушкина, когда Холодцов покончил с куском. — Замеряем!

В комнате объявился полосатый кот Оладушкиной. Сел у кресла, обернул лапы хвостом и неотрывно глазел на гостя. Трифон к коту не прикасался — у котов температура и вовсе тридцать восемь и даже тридцать девять.

— Тимофей Валерьянович, ты что-то имеешь сказать? — обратилась к животному Прося.

Кот помотал головою, как человек. И снова устремил взгляд глаз зелёных на Холодцова, из-под мышки которого торчал градусник.

— Достаточно! — сказала Евпраксия, взглянув не на часы, а на телевизор, и отобрала градусник у Холодцова. — Ровно тридцать два, — сообщила растерянно. — Не понимаю!.. Похоже на снятие моего личного эффекта… Ну-ка, дорогой мой друг холодный, давай-ка удвоим дозу! Ешь!

Она убрала градусник в футляр и принесла гостю два треугольника пирога. Трифон ел, не чувствуя аппетита и не чувствуя отчего-то и вкуса. Будто картон жевал. Оладушкина, склонившись над подоконником, заносила в тетрадную таблицу новые данные по пациенту. Лицо её нахмурилось, румянец на щеках погас, плечи согнулись, будто у пенсионерки. Трифону даже показалось, что Прося похудела. А ведь женщин стройнее делает чёрная одежда, не белая.

— Напряжение биотоков, сила, мощность, физическая формула… — бормотала Евпраксия, оглядываясь на телевизор, на экране которого мигали энергетические показатели Трифоновой души, заключённые в тёмно-синий столбец. Новые числа Оладушкина старательно, высунув кончик языка, заносила в тетрадь, чьи ячейки-клеточки синели точно так же, как линии таблицы в телевизоре. Цвет линий и чисел синел, то бишь темнел, или голубел, то бишь светлел, в зависимости от понижения или повышения тепла души, которое неутомимо и упрямо, уже третий год, замеряла у Трифона Холодцова аспирантка и старшая лаборантка НИИ оккультных наук Е. Оладушкина, создательница пирогов, в которые, помимо яблок, корицы и теста, ею укладывался секретный ингредиент — мудрёная порошковая начинка, с помощью каковой устроение души пациента, согласно идее аспирантки, должно научным образом перемениться. В жизни и быту Оладушкина находила себя натурой практичной, времени даром не теряла, сочетала приятное с полезным и даже дни рождения, свои и Холодцова, посвящала работе и грядущему прорыву в магической науке.

До сих пор Евпраксии, пишущей кандидатскую диссертацию на тему «Влияние перцептивных факторов на функции потепления души, концентрации нежности и извлечения счастья», не удалось прийти к кульминации в практической части: показать решительную перемену в свойствах объекта, вызванную употреблением секретных ингредиентов, разработанных соискательницей научной степени в лабораторных и кухонных условиях. Короче говоря, не ладилось у Проси с практической частью. Материал ей не давался. Таблица буксовала, числа упрямо топтались на месте, ячейки словно заиндевели.

Евпраксия постучала алым ноготком по тетрадному листку, сверилась с показаниями телевизора, повернулась к Трифону — и в этот момент подпрыгнула на двенадцать сантиметров, уронив тапочек. Подпрыгнул вместе с нею и кот Тимофей Валерьянович. Опустившись на лапы, полосатый зверь зашипел на гостя за столом, а затем уставился на хозяйку — и гипнотизировал ту взглядом до тех пор, пока кудри её русые, распрямившиеся и вставшие дыбом подобно волосьям щётки, не свернулись обратно в волны и колечки, а свесившийся, как у собаки, язык не втянулся в рот.

Кот и его хозяйка узрели следующее. Правая рука Трифона Холодцова, взявшая с тарелки последний кусок яблочного пирога, беззвучно и без какого-либо предметного воздействия исчезла. Как бы растаяла, растворилась. Исчезла целиком: пропали пальцы, кисть, предплечье, локоть, плечо. Будто кто-то окунул руку в краску-невидимку. Но такого быть не могло. Упомянутая краска существовала исключительно в теории: как ни старались учёные в лабораториях и секторах НИИ окнаук, до стопроцентной невидимости они так и не добрались.

Треугольник пирога, секундой ранее удерживаемый пальцами пациента, упал обратно на тарелку. Следом у Холодцова исчезла и левая рука — не целиком, а почему-то до локтя.

— Ой! — вырвалось у Проси.

— Не больно, — вырвалось у Трифона.

Столбец в таблице на телеэкране и его содержимое потемнели до синевы декабрьских сумерек. Показатели температуры тела стремительно менялись, будто счёт в сумасшедшем матче: 30, 29, 25, 23… Стоп! На комнатной температуре изменение завершилось. Линии и числа налились густою чернотою и заблестели, как сажа под луной.

— Я… Я чувствую себя лёгким, как воздушный шарик, — свистящим шёпотом выговорил Трифон. — Что… Что ты со мной сделала?

С намереньем оглядеть себя он наклонил голову. И вдруг, махнув обрубком руки, отделился от стула и воспарил над столом, над кастрюлей с брагой, над самоваром, в котором остывал чай. Когда воспаривший видимый фрагмент Трифона поднялся к потолку, от тела осталось всего ничего: голова да немного впалой груди. Остальное виделось зыбкими, размытыми контурами да серебрящимся колыханьем поля силового.

— Ддц… Бр… — невнятно сообщил Трифон, совершая оборот вокруг люстры и последовательно теряя шею, подбородок, рот, глаза и лоб.

Экран телевизора погас.

— Тришечка! Родненький-холодненький! — возопила Евпраксия. — Ты слышишь меня? Говорить можешь?

Ответом аспирантке Оладушкиной было молчание. Потрескивало что-то в колонках, и Евпраксия выдернула в сердцах вилку из розетки.

Серебрящиеся контуры плавно съехали с потолка на стул и там остались, волнуясь и отсвечивая. Будто кто-то одежду повесил на спинку.

Тимофей Валерьянович весьма изящно для преклонного двадцатичетырёхлетнего возраста вспрыгнул с ковра на спинку кресла. Оттуда посмотрел изучающе на серебристое колыхание, затем взглянул пристально на хозяйку.

— Слышит? — спросила та у кота.

Кот кивнул.

Глава 2. Дедом Морозом клянусь!

— Он совсем… того? — прошептала Оладушкина. — Молекулярное истощение на ментальном уровне?

Тимофей Валерьянович на спинке кресла помотал мохнатой головой. Потом кивнул. Полосы на его зеленоватой шкуре пошли зябкой рябью, точно волны на осенней речке.

— Значит, не того! То есть не совсем… Но приборы ничего не показывают…

Кот округлил и без того круглые глаза.

— А ведь верно! Передозировка, да ещё на север! Зашкалило у меня, вот телевизор и погас! Шкалы не хватило. Говорили мне инженеры: не бери китайский, бери японский! Но как же я порошки перепутала? Плюс вместо минуса… То есть наоборот! Тришечкин… Душечкин!

Кот подобно человеку вздохнул, а его хозяйка, чувствительно ударившись об угол стола и зашипев подобно змее, бухнулась перед серебрившимся контуром Холодцова на колени.

— Что я наделала! Я… Ты… Ой! Не раскисать! Не раскисать!

Потирая ушибленный бок, Евпраксия поднялась и принесла из спальни магический градусник, продукт интеллектуальной деятельности оккультных технарей — лабораторных инженеров. Из теории призраковедения Оладушкина знала, что термометр следовало погружать непосредственно в видимую бестелесную массу — при условии, ежели коэффициент остаточной плоти не превышает нуля целых двенадцати сотых. При невозможности вычислить коэффициент градусник помещается методом тыка.

— Не шевелись, болезный! — на всякий случай велела Евпраксия пациенту.

Пальцы лаборантки, удерживавшие прорезиненный пинцет с термометром, погрузились точно в прорубь. Градусник, качнувшийся в призрачном мареве, приобрёл прозрачность сосульки, примерно такую же, каковую имел пациент. На ощупь сосулька была скользкой, как мыло, но мягкой, как мочалка. Оладушкина убрала пальцы от термометра, дабы не передавать инструменту свою теплоту.

— Двенадцать градусов. Катастрофическое вымерзание души, — констатировала лаборантка, спустя пять минут вынув термометр из бестелесной сущности. Градусник тотчас отвердел и проявился, посиневший и неприятно холодный. — Резкий скачок: тридцать два — двадцать три — двенадцать. Прямо-таки новогодняя температура. Скоро Новый год, праздник, а у меня тут… — Оладушкина унесла градусник и по пути натянула свитер. Подышала на руки. — Что делать? Замесить тесто в немецкой машинке и испечь пирог с правильным порошком? Что думаешь, Тимофей?

Полосатый Тимофей Валерьянович так глянул на хозяйку, будто счёл её начинкой для предполагаемого пирога.

Трескуче, словно старушка лет ста двадцати, Евпраксия вздохнула.

— Ты прав, Тимоша. Кто там говорил, что люди произошли от обезьян? Спенсер? Дарвин? Люди произошли от кошек! Ты прав… Что я натворила! Бедненький мой родненький, родненький-холодненький!.. Ой, что же делать? Классический русский вопрос!.. От Чехова к Достоевскому… То есть к Чернышевскому… Минус на плюс, лёд на огонь, зиму на лето!.. — бормотала Прося. — Противоположности — не моя специализация, Тимоша!

Она снова сбегала за градусником.

— Ой-ой! Теперь у него уже ноль! Температура замерзания воды.

— Мур-мя!

Кот очертил в воздухе указательным когтем ромб, похожий на стрелку компаса и означавший философский подход к решению задачи.

Евпраксия сделала двенадцать вдохов и выдохов по системе британских учёных. Двенадцать раз обошла комнату. И пустилась в рассуждения.

— При ничтожной плотности мы имеем дело практически с чистой душой. С бесплотным экземпляром, которому не удержать и куска пирога. С мобильным экземпляром. Поддающимся транспортировке… переноске… Экземпляром, удобным для науки. Кормить-поить, деньгами и жилплощадью обеспечивать не надо. Свернул, как костюмчик, да в сумку уложил. — Полные губы Оладушкиной тронула слабая улыбка. — Не просто сумка будет, а мини-холодильник, где можно хранить колбаску, молоко, сметанку…

Кот облизнулся, а серебристый призрак, блеснув печально, точно чешуя рыбины, из воды выловленной, соскользнул на пол и распластался под столом — ну прямо коврик. Садись и ноги ставь!

— Держи ноги в холоде, а голову в тепле, — сказала Оладушкина. — Или наоборот? Да что же это я!

Опустившись на корточки, она бережно подняла эфемерную субстанцию, мылкую на ощупь, а визуально смахивавшую на подтаявшую медузу. Преобразившийся Трифон весил не больше курточки. Сквозь колыханье медузообразной фактуры Прося отчётливо видела свои руки. Одну руку обожгла горячая капля, и другую обожгла.

— Не плакать, не плакать! — приказала себе поспешно Евпраксия. — Не то всю душу ему изрешечу — как пулями! Добью родненького! Холодненького…

Застыв посреди комнаты, она держала на весу призрачную душу. Пальцы учёной зябли: надо бы перчатки надеть, но за своими мыслями она о холоде и думать забыла.

— Горе-то какое, Просильда! (Так она называла себя в моменты наивысшего смятения.) Ты больше никогда-никогда не увидишь натурального живого Тришечкина! Вместо него будет вот это… вот это одеяло склизкое.

Евпраксия уложила призрак Трифона на подоконник, придавив его по краям цветочными горшками и по исследовательской привычке отметив, что охладившаяся душа не утратила ни мягкости, ни гибкости.

Вытерев рукавчиком набежавшие слёзы, Оладушкина припомнила человеческий образ своего дружка, абсолютного ровесника, одноклассника, пациента и подопечного. Фигура-жердина, заострённый нос, светлые и глубокие, как озеро Байкал, глаза…

— Тришечкин, какая же я дура! — горячо зашептала Евпраксия. (Между прочим, дурой она обозвала себя впервые в жизни.) — С ума схожу с этой диссертацией! Эксперимент провела без антидота — и ещё порошки перепутала! Дед Мороз меня побери!..

Ясно помнила Оладушкина, как приготавливала в лаборатории магическую массу, как плавила на водяной бане исходные кубики, как разливала горячий густой кисель по формам и остужала, как тёрла затем на тёрке, высушивала в новозеландской сушилке и толкла сухие кристаллы в деревянной ступке, обращая их в мучной порошок. Как притягивала и распределяла полученные белые частицы с помощью магнита-подковы: горка муки на север, горка — на юг. Как взвешивала отсортированные порошки, как ссыпала, тщательно дозируя, в мерные стаканы, а оттуда — в стеклянные колбы, как запечатывала колбы и рисовала маркерами на пробках красный плюс и синий минус. Плюс ведь без минуса не изготовишь — это любой студент знает. Закон единства и борьбы противоположностей.

— Плюс… Минус… Ой!

Она кинулась на кухню.

У плиты стояла пустая колба, заткнутая винной пробкой. На пробке краснел знак «плюс».

— Видать, пробки перепутала. Засыпала минус, а заткнула плюсом.

Усевшийся посередь арки кот ударил по паркету хвостом и топнул передней лапой.

— Вот что я скажу, Тимофей Валерьяныч: одна я не справлюсь. Минус на плюс — не моя компетенция… Пирогом делу не поможешь… У кого бы проконсультироваться? В срочном порядке… Иначе пропала моя диссертация! — На этих словах её вдруг будто в душу толкнули. — Иначе пропал мой Тришечкин!

Кот дёрнул хвостом и попятился: давай, мол, за мной. Поскрёбся у ванной комнаты.

В ванной Просе на глаза попалась душевая лейка. Такая же серебристая, как душа Трифона Холодцова.

— Ой, точно!

Существительное «душ», согласно новейшим изысканиям магических лингвистов, имеет общий корень со словом «душа». Душевой способ связи секретом не был и демонстрировался широкой публике в одном научно-популярном фильме.

Лаборантка свинтила со шланга лейку. Дырочки её непроста походили на дырочки телефонного динамика.

— Мяу-мяу! — сказал кот.

Евпраксия обвела лейку-трубку многоугольным магическим знаком.

— Алло! Алло!..

В лейке стояла тишина.

— Номер! — спохватилась Оладушкина. — Я ж не назвала номер! А какой номер? Цифры, цифры… — На ум ей пришли тетрадные клеточки с показателями Тришиной температуры — стабильно синенькими. — Я ведь помнила номер… Такой простой… Бухгалтер… Простой, как комнатная температура… Бухгалтер? Комнатная температура? Ой! Двадцать три! Двойка и тройка! Два, два, три, три, два, два, два, два, три, три, два, два!

В лейке щёлкнуло и коротко свистнуло.

— Алло! Алло! Шведская академия? Соедините, битте, с кафедрой призраковедения! Мне требуется срочная консультация доктора философии в сфере перцепции ментального анализа… Специалиста в области обогрева души! Алло, алло! Есть там кто?

В динамике треснуло, будто порвалась бумага. Затем прорезался хорошо поставленный голос диктора.

— По многочисленным просьбам советских радиослушателей, — жестяным тембром говорил тот, — передаём музыкальный спектакль композитора Гладкова «Маша и Витя против «Диких гитар».

Голос умолк. Начался спектакль. Рассерженная Прося повесила трубку.

Кот зарычал недовольно.

— Как нам быть с бедою этой, Триша, посоветуй…

Очередной замер температуры лежачего Холодцова выдал отрицательные значения.

— Ой! Ты ведь растаешь, друг сердечный! Или нет?

Несмело Евпраксия коснулась отливающей серебром призрачной души. Палец увлажнился. Испаряется ли душа? Тает ли? Сие науке неведомо. Никто не достигал экспериментальным путём того результата, к каковому внезапно пришла лаборантка Оладушкина.

— Положу-ка я тебя в холодильник! — решила она.

И освободила края души от цветочных горшков.

Кот за спиною хозяйки зашипел. Серебристые контуры взволновались, душа вытянулась змейкой, изогнулась, сиганула в приоткрытое окошко — и была такова. За окошком у Оладушкиной имелся балкон, но она так и не удосужилась закрыть его рамами и стёклами.

— Ой! — вырвалось у Оладушкиной, наблюдавшей, как летит не спеша, извиваясь, серебристый змей в синеве небесной, как принимает форму одеяла, как с расстоянием слабеет сияние. — Наверное, ему там хорошо… Полетает над городом… А, Тимоша? Там зима, там ему хорошо.

— Мяу, — отозвался кот.

— Только как я его теперь спасу?

Тимофей Валерьянович, сидевший у ног хозяйки, почесал за ухом.

— Поймать? Чисто кошачья логика!

Кот почесал за другим ухом.

— Поймать и снести в институт?

— Мур-мя.

— Случай, конечно, любопытный! — размышляла Оладушкина. — Обратилась в нуль даже одежда. Материальное соединилось с душевным, слилось… В институте заинтересуются — это как пить дать. Нобелевкой попахивает… Но это ж значит преждевременно выдать своё открытие! Пусть и случайное… — На миг Оладушкиной представились зоркие, адски внимательные глаза-зонды Катерины Панкратовны. В мозговых извилинах предполагаемого кандидата оккультных наук Е. Оладушкиной, толкаясь и переворачиваясь, закопошились цветными жучками органические формулы, красные, а чаще синие. Она тряхнула головой, и формулы чуть не посыпались из ушей. — Вдобавок Триша терпеть не может наш институт! Поди поймай его! Это тебе не мышка. Позвать бы его… — Она всхлипнула. — Прощенья попросить…

— Мур-р-р! Мяу!

Кот интенсивно шевелил ушами, открывал и закрывал пасть.

— Айфон! Смартик с магической прошивкой! — поняла Евпраксия. — Умница, полосатик Тимофей Валерьянович! Жди, я мигом!

Теплолюбивая Евпраксия от хладнотелого Трифона отличалась тем, что предпочитала перемещаться по городу на автобусах и маршрутках. Какие-то полтора часа, и через транспортные заторы в центре она добралась до НИИ. Едва успела до закрытия.

Катерина Панкратовна встретила сотрудницу неприветливо. Обернулась из-за стола, с которого сметала в баночку белый порошочек. В лаборатории стоял какой-то знакомый Просе запах.

— Тебе что здесь надо, Оладушкина? Ты же отпросилась на день рождения. Отгул взяла.

— Телефон забыла, Катерина Панкратовна. На столе лежал. В уголке. У шкафа с колбами. Или не тут?

— Вечно ты всё забываешь и путаешь. Вон твой телефон лежит, на стеллаже. Не на этом, а на том, у раковины.

— Рыженький? Это не тот. Это Хлынова, завхоза нашего.

— Не знаю, чем тебе помочь. В сумочке смотрела? Не вытащил никто? Ты, кажется, на автобусах ездишь? Никто к тебе плотно не прижимался? Очень плотно?

Прося фыркнула.

Сталь сверкнула в глазах Катерины Панкратовны.

Оладушкина осмотрела и обшарила все шкафы и стеллажи в лаборатории, проверила холодильник, туалет и выпотрошила мусорное ведро. Необследованным остался только личный письменный стол заведующей.

Катерина Панкратовна выразительно постучала по циферблату старомодных наручных часов. Сняла с вешалки пальто.

— До свидания, — сказала, отступая за дверь, Оладушкина.

На дверном полотне бронзовела табличка: «Заведующая опытной лабораторией. Е. П. Избушкина-Ягаева».

«У, карга! Две фамилии и ни одного научного звания!» — подумала Прося и ринулась на улицу.

* * *

Уйти в пять вечера у Катерины Панкратовны не получилось. В коридоре навстречу ей выскочил директор. Ираклий Вениаминович жестом пригласил заведующую в свой кабинет. Обитал он тут один, секретарше предпочитая магию, а кофейной машине — чайник на плите.

— Наука наукой, работа работой, — молвил институтский начальник, — а надо и об отдыхе подумать.

— О каком ещё отдыхе? — вылетело у Катерины Панкратовны.

Она прикусила губу. «Не на пенсию ли вздумал меня выпроводить? Перед Новым годом!»

— О праздничном. Говорок на порог, а скука из избы вон. Что замерли, Катерина Панкратовна? Входите, входите. Много времени у вас не отниму. Простите, что после рабочего дня. Заботы, знаете ли, одолевают!

Не говоря ничего, Катерина Панкратовна сняла берет и пальто, повесила у входа. Опустилась в креслице, в одно из тех, что выстроились рядком у стены, сложила руки на юбке. Директор не садился, стоял у стола: любил казаться повыше.

Маленькие, почти круглые глазки Ираклия Вениаминовича глядели прямо-таки с отцовской добротой, как бы лучились. Впрочем, кому, как не завлабу, было знать, что лучи эти представляли для непосвящённых опасность. Росту директор вышел невеликого, статным дамам вроде Катерины Панкратовны едва доставал макушкою до плеча, однако отнюдь не слыл человеком слабохарактерным и тем паче подкаблучником. Он и женат-то не был. Плешь осмелилась пробить жалкий пятачок на круглой головёнке пятидесятилетнего директора и дальше не расползалась. Разумеется, вопрос с лысиной был решён магическим путём. Насколько захотел облысеть сей муж, настолько и облысел. Ни больше, ни меньше.

— Катерина Панкратовна, голубушка, у меня к вам важное дело. Больше скажу: не к вам, ко всему институту. Вы старейший наш сотрудник, один из ценных руководящих кадров. Я рассчитываю на вас. Больше скажу: надеюсь.

От слова этого Катерина Панкратовна вздрогнула. Синонимом глагола «надеюсь» у директора обычно выступал глагол «приказываю». Она почувствовала себя одновременно и опоздавшей, и виноватой. «Это всё Проська!» — сверкнуло у завлаба молнией под черепом.

— Наука и изыскания, эксперименты и планы, — говорил Ираклий Вениаминович, чьи короткие ножки в брючках теперь свешивались со стола, а в туфлях, пахнущих сладко итальянским кремом, попарно отражалось искажённое лицо Катерины Панкратовны, — но есть ведь и простая чудесная жизнь. Скажите-ка, голубушка, как у нас обстоят дела с новогодними чудесами? Праздник приближается. Чем удивим нынче народ? Чем развлечём горожан и бюджет оправдаем? О чём комитету по делам магии доложим и мэру с губернатором? Вот, к примеру, вы, заведующая опытной лабораторией, что предложите?

Катерина Панкратовна семь раз моргнула и разок кашлянула.

— Не вижу повода для беспокойства, Ираклий Вениаминович. Судите сами: в соответствии с графиком заготовлены и прошли апробацию летающие мётлы и ступы версий лайт, хард и премиум. Умная голова, произвёдшая в прошлом году фурор, заново заряжена и подключена к вай-фай. Магические зеркала подвергнуты апгрейду. Инженеры намереваются… — Она запнулась. В сущности, хвалиться было нечем. Всякие там новации-овации вызывали у Избушкиной-Ягаевой неприятие и отторжение. Академическому исследователю не пристало развлекаться и развлекать, и толпе потакать.

— Дорогая Катерина Панкратовна! Замечательно! — Директор выдержал паузу. — Надеюсь, список былых достижений на том окончен? Позапрошлый век, госпожа начальница! Минувших дней очарованье! Я убеждён, — заговорил Ираклий Вениаминович вкрадчиво, заговорил утробным голосом, пошедшим прямо в душу Катерине Панкратовне, — что вы, с вашей-то могучей фантазией, с вашим истинно волшебным воображением, порадуете общество чем-нибудь новеньким. Невиданным и неслыханным! Да и сотрудники ваши не ударят лицом в грязь! Или в снег. — Он басовито хохотнул, и Катерина Панкратовна сочла за лучшее поддержать его вежливым «хи-хи». — Выдайте-ка нам нечто, не имеющее аналогов в мире. Пусть позавидуют нам американцы, немцы, японцы, китайцы и марсиане.

Ничего нового, кроме созданного инженерами в этом году градусника для лаборантки Оладушкиной и разработанной сей же девицею магической прошивки для смартфонов, Катерина Панкратовна не припомнила, хоть забывчивостью и не отличалась. Она не какая-нибудь там Оладушкина! Кстати, сказала себе заведующая лабораторией, вот пусть девчонка и отдувается! А провалит праздник — с неё и спрос! Эта мысль породила маленький цветной фейерверк в гипоталамусе Катерины Панкратовны и идеально уложилась в тактические пункты тайного стратегического плана, который потихоньку, день за днём, ночь за ночью, вызревал в дальних мозговых закоулках заведующей.

— Согласна, господин директор, — ответила она. — Полностью и целиком. Нужна изюминка. Нечто новое, способное поразить воображение.

— Прелестно, Катерина Панкратовна? Чайку?

— Спасибо, не нужно, Ираклий Вениаминович. Моя сотрудница Оладушкина, как вам известно, третий год пишет диссертацию. Есть надежда, — она подобрала слово из лексикона директора, — что на днях лаборантка завершит практическую часть.

— А практическая часть — не что иное, как чудо, — заметил директор НИИ окнаук.

— Пора бы с Оладушкиной спросить результат, — завершила Катерина Панкратовна.

От неё не ускользнуло, как разрумянился директор при упоминании Оладушкиной. Точно на морозец выскочил.

— Верно говорите, спросим. Оладушкина — девушка деятельная и перспективная.

— Не знаю, не знаю насчёт перспективности… Не преувеличиваете? — Губы Катерины Панкратовны сами собой поджались. — Будет результат — будет и характеристика. Ответственности и серьёзного подхода ей не хватает. Торопыга!

— Вам не кажется, Катерина Панкратовна, что вы несколько себе противоречите? Рассчитывая на Оладушкину, вы обвиняете её в безответственности и поспешности.

Шеф почесал за ухом. Будто кот какой. Катерина Панкратовна не удивилась бы, если б он почесал за ухом не рукой, а ногой.

— Завтра Оладушкину ко мне, — распорядился директор. — На устный доклад. Третий год непрерывных изысканий — это много. И пусть запасётся праздничным настроением.

— Слушаюсь, Ираклий Вениаминович.

(Конец фрагмента.)

Скачать фантастическую повесть «Новогодний призрак».