«Война… Война…» — шелестели газеты. «Война… Война!» — скользило в сетевых лентах. «Война! Война!» — радостно вопил телевизор. О грядущей войне спорили журнальные аналитики, эксперты в погонах, разнорабочие, программисты, учителя, домохозяйки, парикмахеры, продавцы, директора в креслах, крестьяне на фермах, судачили пенсионеры, студенты и школьники, стар и млад. Члены правительства и депутаты, бултыхая перед микрофонами тройными подбородками, твердили о переводе экономики на военные рельсы и призывали граждан потуже затянуть пояса, а сенаторы делали возбуждающие заявления о заокеанских врагах, которые понесут заслуженную кару. Слово «мир» больше не произносили. Впору было стереть его из словарей.
В почтовом ящике Скурихина ждал конверт с военкоматовской повесткой.
Виктор Георгиевич Скурихин, вы заочно признаны годным к превентивной войне. Приказываю явиться в военный комиссариат Ленинского городского округа к 10:00 к начальнику первого отделения для предварительной мобилизации.
И подпись: военком Ленинского округа полковник такой-то.
Повертев в пальцах бумажку, украшенную синей подписью и фиолетовой печатью, Скурихин подумал, что судьба даёт ему подсказку. Тикали на запястье часы, спешила по кругу золочёная секундная стрелка. До десяти часов оставалось сорок пять минут. «Ногу подыма-ать на сорок пять санти-иметров!» — вспомнилось ему давнее, армейское. С ударением на «и» в слове «сантиметры».
Прохожий на улице, кричавший что-то в телефон и очень спешивший, едва не сшиб Скурихина с ног. Виктор повернулся к удалявшемуся торопыге, наскоро просканировал его мозг. Прошептал: «Не менеджером тебе быть, а инженером: ум творческий, горячий, импульсивный — кипящий ум, весь в линиях, числах!» Тот, ругаясь с телефоном, прыгнул в маршрутное такси и унёсся в асфальтированную даль. Пусть; не время для укола! Виктор не стал бы сейчас вмешиваться, соваться в чужую голову. Та большая мысль, что при виде повестки проснулась в его собственной голове, подобно току пробежала по извилинам, велела от главного не отвлекаться. Виктор с мыслью согласился. Впереди главное, и этому главному назначено время: десять ноль-ноль.
Он вошёл в автобус. Три остановки проехать, дальше, по аллее, пешком. Этот путь он помнит.
Скурихин стоял на задней площадке, подпрыгивал вместе с автобусом и загибал на руке пальцы: считал.
Вмешательство он осуществлял трижды. Точнее, четырежды, но первый раз не считается; то был случайный укол, когда Скурихин ещё не осознавал собственной скрытой силы. Виктор и сам напугался, и у случайного пациента, адвоката, вызвал недоумение, граничившее с ужасом. Собрав разлетевшиеся по полу бумаги, тот пробормотал: «И с чего я сейчас решил, что мне следовало учиться на архитектора? Вы не знаете? Ну, рисовал я в детстве домики, ну, дачу сам спроектировал…» Выглядел адвокат (практикующий юрист с десятилетним стажем) беспомощным, как малый ребёнок.
Три вмешательства, три укола, а затем год наблюдения за тремя пациентами. Почему три, почему так мало? Скурихин боялся. Боялся, осторожничал и вмешивался лишь там, где чувствовал: надо. Кроме того, хотел убедиться, что опыты дадут те результаты, которые он предвидел через особый душевный орган, науке неведомый.
Все вмешательства принесли именно те плоды, которые предчувствовал носитель невиданного дара.
Дворовый алкоголик Семёныч, пережив укол в мозг, пристрастился к шахматам, обзавёлся спецлитературой и принялся обыгрывать всех, кто откликался на его приглашение «вступить в спортивное единоборство». К удивлению признанных местных шахматистов, Семёныч без единого поражения победил на городском турнире. Вспоминая тот день, когда он сел за шахматную доску, бывший пьяница сказал телевизионному корреспонденту: «Меня словно в мозг укололо. Что-то укололо и там, внутри, в извилинах, пошарило, а потом как бы рученьками ангельскими приобняло… Я очистился будто! И тогда я занял деньжат и вместо пузыря купил доску с фигурами».
Сдвиг в судьбе после укола произошёл и у рыночного торговца Николая, жившего этажом выше Виктора. Николай распродал свои железные товарные контейнеры и магазинчики, избавился от остатков китайского и турецкого ширпотреба и поступил на университетский филфак. «Детей учить русскому языку буду, — поделился он новыми планами с Виктором. — Я ведь русский в школе знал на «отлично». И книги всегда любил. Чувствую: тут призвание моё. Как я на базар попал, ума не приложу! Нельзя так жить: куда все — туда и ты. Пока торговал, не читал ничего. Отупел. Больше так жить не желаю!»
Третьим объектом, ощутившим таинственное прикосновенье, стала семилетняя Сашенька. Скурихин шёл мимо музыкального магазина, а там кто-то наяривал на рояле моцартовское «Рондо в турецком стиле». Звуки неслись из открытых окон, а под окнами их ловили девочка и её мама. Исполнитель играл, на взгляд Виктора, ошеломительно, яростно, словно не пальцами касался клавиш, а лупил по ним молотками; впрочем, техника, напоминавшая машинную, оставалась безукоризненной. Вздрогнув от прокатившейся под черепом боли, Виктор остановился. Маленькая девочка прямо-таки тянулась к музыке. «Мама, давай зайдём, давай зайдём…» Скурихин осторожно заглянул, залез невидимым лучиком в девочкин мозг, высветил нужную извилинку, обнял, согрел, воспламенил.
Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.
«Мама, у меня в голове звёздочка зажглась!» — «Сашенька, не выдумывай». — «Я не выдумываю. Мама, а ты купишь мне пианино?» — «У тебя же пальцы в пять раз меньше клавиш. Как ты играть будешь?» — «Я ведь расту, мамочка!»
«Леди, у вас подрастает Марта Аргерих, — сказал Скурихин. — Не прозевайте талант».
Спустя год мама Сашеньки, встретив на улице Скурихина, спросила: «Как вы узнали? Успехи невероятные! Мы уже и на телевидении снимались, и концертные залы освоили… У нас и спонсор завёлся! — Она слегка покраснела. — Как вы узнали, как поняли?»
«Дети сами знают, что им нужно», — уклончиво ответил Виктор.
Теперь же осветилась, зажглась внутри звездою космическою его собственная голова. Вот, значит, куда направит он чудесную способность, вот на что бросит невероятный свой дар. Эксперименты позади, впереди работа.
Он показал повестку военкоматовскому старлею, дежурившему за стеклом. Тот даже не взял бумажку.
— На превентивную войну? Предварительная мобилизация? Направо по коридору. — Старлей назвал номер кабинета.
В дежурной комнате тихо играло радио. Передавали то самое «Рондо» Моцарта. Виктор счёл это хорошим знаком.
У кабинета начальника первого отделения он остановился. Из-за двери, неплотно прикрытой, доносился оживлённый разговор. Говорили двое.
— Ты майор, и я майор. Но ты майор обыкновенный, одинарный, а я, считай, дважды майор.
— Ты на водочку-то не налегай, нам вечером ещё пить.
— Оно как было?.. Я в Московском военном округе тогда служил. Капитаном три года оттрубил, ротным. На начальника штаба батальона шёл, на майорскую должность. И тут в часть прибыл окружной проверяющий. Генерал-майор Вихлевицкий. Комполка о проверке, конечно, пронюхал, до нас довёл. У меня в казармах натурально всё заблестело. От дужек кроватей до табуреток. Даже ступеньки на лестницах засияли.
— Как так?
— Как зеркала! Взводным приказал: чтоб блестело всё, как у кота яйца! А взводные с сержантами взволновались: как же они, ступеньки-то, будут блестеть, коли вода высыхает? Или лить без остановки прикажете? Зачем лить, говорю, у нас оружейного масла вагон целый. Им натрите. Солдатики и натёрли. И ладно бы, генерал заглянул в казарму, сияньем всесторонним восхитился да убрался бы коньяк с командиром хлебать, — нет, решил расположение осмотреть, кроватки да тумбочки, бытовки да сушилки! Ну и завихлял Вихлевицкий ноженьками на лестнице! Чего б я только не дал, чтоб того не видеть! Всю б выпитую водку отдал, наверное! Завихлял генерал, упал и ногу сломал. Закричал, как шашлычный баран недорезанный. Тут же — в госпиталь его. И плакало моё назначение! В госпитале, на тумбочке генерал бумагу пишет: разжаловать капитана, почти майора то бишь, Распопова, и перевести в Забайкальский военный округ. И разжаловали меня, и сослали в ЗабВО. Из почти майора я сделался младшим лейтенантом, из почти начштаба батальона — простым взводным. Да так и застрял в звании. И только когда генерал-полковник Вихлевицкий в отставку вышел, а случилось это через полтора десятка годочков после сияния лестничного, пошёл я помаленьку вверх. Лейтенантом ходил с седой головой, сослуживцы потешались. Но трудности карьерные я храбро и мужественно преодолел. И вот я снова, то есть почти снова, майор.
— Вон ты круги какие описывал! — подивился собеседник. — Ну, тогда давай ещё по одной. Ты…
— Ладно бы, генерал только ногу сломал! — перебил его первый голос. — Так он ещё и руку! Приказ-то на меня левой рукой писал! Масло скользкое оказалось! И мозг сотряс! Лестница — она штука твёрдая!
Слово «мозг» отпечаталось чётким зелёным пятном в сознании Скурихина.
— Мозг в нашей профессии не основное, — заявил второй голос. — Ну, давай дёрнем, дважды майор.
— Чтоб всегда вверх и никогда вниз!..
— Ага… Хорошо пошла! Ну, до вечера.
Заслышав в кабинете скрип ботинок, Скурихин поспешил от двери убраться. Наружу выплыл толстый чин с шеей, похожей на неокоренный отпилок соснового ствола. Показав широкую спину и оставив за собой спиртуозный шлейф, он скрылся за коридорным поворотом.
В кабинете восседал старый лысый майор, а на столе перед ним стояли графин и пара стаканов в подстаканниках. Солнце, проникнувшее через высокое зарешеченное окно, вывело на вспотевшей майорской лысине тюремные клетки.
Хозяин кабинета направил на вошедшего Скурихина указательный палец подобно пистолету и завопил:
— Где «разрешите войти, товарищ майор»? Отставить! Солдат! Выйди и войди как положено!
Скурихин, по срочной службе помнивший, что возражать офицерам и прапорщикам бессмысленно, послушно выполнил требуемое.
— Солдат! — заорал, видимо, входя в раж, начальник первого отделения. — Представься как положено: рядовой Пупкин по вашему приказанию прибыл!
— Виноват, товарищ майор, но я не рядовой, и мне непонятно…
— Мне непонятно, что непонятно! — Офицер здорово раскраснелся, то ли от гнева на непонятливого солдата, то ли от выпитой водки.
— Непонятно, почему вы мобилизуете тех, кого воинская обязанность не касается по возрасту. Отчего всех подряд? На каком основании?
— Какое ещё тебе нужно основание, солдат? Родина зовёт! Законник, что ли? Превентивная война — вот тебе первый нынешний закон! Они думают, мы будем обороняться, а у нас хитрый план: мы нападём!
«Мама, у меня в голове звёздочка зажглась!»
Что живёт под клетчатой мокрой лысиной? Какой талант скрыт в потёмках разума? Какую уснувшую извилину осветит, оживит чудодейственный укол?
Глядя на погоны, на надменно-властное выражение испитого военного лица, на фуражку и стаканы на столе, Скурихин покачал головой. Майор Распопов что-то сказал, но Скурихин не расслышал. Начальник отделения ударил кулаком по столу, да так, что графин подскочил, но Скурихин не слышал и этого.
Вот она, ценная извилина в голове пациента. Оставалось добраться незримой иголочкой до намеченного участка.
Этот человек тоже талантлив.
Все люди талантливы.
Нужно лишь поискать, обнаружить, подтолкнуть.
Талантов у человечества много. И только одного таланта не предусмотрено. Только одно не осветится никогда, не вспыхнет ни в чьей голове ясной звёздочкой.
Призванья убивать у человека нет!
— Я вышел из подходящего возраста, староват для войны, — настаивал Скурихин, пытаясь пробить спиртовой заслон, развеять алкогольный туман в мозгу военного начальника, дабы уколоть обнаруженную извилину.
— Вышел, да снова вошёл! — Майор молодцевато хохотнул.
— Мне больше пятидесяти. Ежу понятно, что…
— Ежу понятно, а мне непонятно! Солдат, наша великая непобедимая армия нанесёт мощнейший неожиданный удар по стану врага. Массовый народный удар! В атаке участвуют все: и военнообязанные, и невоеннообязанные. Сколько тебе, пятьдесят один, пятьдесят два? Молодой ещё! Мы и шестидесятилетних под ружьё поставим! Мы за океан, если надо, пешком придём! Шапками противника закидаем!
— Сейчас месяц май, плюс двадцать за окошком, — напомнил говоруну Скурихин.
Однако тот будто и не слышал.
— Массовость, народность превентивной войны обеспечит нам победу на всех фронтах! Посмотри на меня, солдат: мне пятьдесят девять, а я до сих пор в армии. И до сих пор майор. Тебе и не представить, отец родной, что я испытал! Думаешь, я скис, да? А я не скис! Я полон, бодр и сил! И я стану подполковником, вот увидишь, солдат! Должность позволяет! Может, и полковником, — добавил он значительно тише. — В войну продвигаешься быстро. Одного убили, другого ранили, третий спятил, четвёртый запил. — Он налил в стакан водки, обхватив подстаканник, влил водку в горло. — И ты, коли уцелел, поднимаешься на ступеньку выше, новые звёздочки обмываешь. Вот и ты, Пупкин: сегодня рядовой, завтра — ефрейтор.
— Я не Пупкин, — заметил Скурихин. — Вы бы в повестку-то заглянули.
Наконец он проник в ту единственную извилину, в которой прятался подлинный талант кабинетного служаки, талант, поросший зелёным мхом и не относившийся к военной службе. Этот мундир не имеет ни малейшей склонности к армейской карьере! Как всё-таки странно, как нелепо: люди волокут свою судьбу туда, где им делать нечего! После истории с оружейным маслом карьера бросила чудовищного воина в самый низ, но он с ослиным упрямством снова попёр наверх. Отслужив сорок лет в армии, он добрался всего-навсего до майорской звезды. Почти ничего не добился! И вот теперь, на дурацкой новой войне, которую затевают неудачники вроде него, занимающиеся в жизни не своим делом, он рассчитывает взять реванш. У кого собирается взять? Разумеется, у собственного народа. Глупцы всегда тыкают пальцем в народ. А не пальцем, так пистолетом. Но не в этот раз, сказал себе Скурихин. Кабинетный майор в роли командира и военкоматовского чиновника демонстрирует исключительную глупость, но в истинной своей роли он выкажет ум, вкус и талант. «Ты подаришь людям радость», — прошептал Скурихин и обнял душою ту извилину под маслёным чужим черепом, что отвечала за осознание таланта, за стремление обрести подлинный путь и счастье.
Майор Распопов почувствовал внутри головы лёгкий укол. Будто тончайшая игла проникла в мозг и что-то там нашарила, аккуратненько расковыряла, расшевелила. Поначалу было немножко больно, но потом в голове стало сладко, как от консервированного ананаса. Сладость добралась до языка, сивушный дух во рту исчез, а в глазах посвежело, посветлело.
Новобранец, до сих пор тянувшийся по стойке «смирно», безо всякого дозволения принял стойку «вольно». Вдобавок улыбнулся, отчего лицо его показалось майору таким добрым, сказочным, что майор вскочил со стула и бросился было гостя целовать. Однако отвлёкся. Его поразил плакат на стене: «Соотечественники! Все на борьбу с Дядей Сэмом!»
— Какой мазила намалевал эту гадость? — воскликнул Распопов. Среди ручек, ключей и бумаг он отыскал на столе карандаш. Сунул его в точилку, повертел ручку. — Друг, постой, не шевелись! — Майор смахнул фуражку на пол и принялся за карандашный набросок.
Скурихин продолжал сканировать. Извилина в мозгу майора сбросила мох и запылала красками счастья. Отныне этот человек не будет стремиться в подполковники и прекратит рваться на войну. На войну, где счастливые умирают по прихоти несчастных.
В эту минуту Виктор полностью осознал, целиком охватил свою жизненную цель.
— Такое вдохновенное лицо, такие глаза, такие скулы! Волевой подбородок! Ты, дорогой мой, на стене у меня повиснешь — фигурально выражаясь, ежу понятно, — а не этот рисованный остолоп в пилотке, пропагандирующий вражду народов и мировую войну! Мир — вот чего я всегда хотел! Мир, цветы, дружба, любовь, счастье, карандаши и краски! Так точно, брат ты мой!
Грифель шуршал, создавая штрих за штрихом. На бумаге проявлялись узнаваемые черты Скурихина.
— И этой вот самой рукой я держал пистолет, нажимал на спусковой крючок!.. — ворчал майор, оканчивая рисунок. — Брат ты мой, друг мой, вот тебе фантастическая мысль: каждый, кто глянет на твой портрет, рот разинет и идейно перевоспитается. Тоже пропаганда такая, а?
В дверь постучали. В кабинет сунулось молодое лицо. Блеснули тускло звёздочки-медузы на погонах, по три на каждом.
— Разрешите, товарищ майор? Документы на мобилизованных…
— Какой из меня нынче майор!.. — пробормотал хозяин кабинета, любуясь рисунком на листке.
Скурихин, ни секунды не теряя, просканировал разум вошедшего. Дверь за тем закрылась. Старший лейтенант поморгал, открыл рот, побелел, покраснел и вдруг заулыбался. Широкорото этак, простодушно, по-деревенски. Толстая папка с документами упала на пол.
— В деревню поеду, товарищ майор. Корову заведу. Двух коров. Рыжую и пегую. Давно мечтал.
— Езжай, — разрешил Распопов. — Раньше была война, теперь везде будет мир. Это грех большой — мимо мечты пройти. Езжай.
— Есть, — сказал старший лейтенант и отбыл.
Майор содрал со стены плакат, растоптал ботинками и приладил к стене портрет Скурихина.
— Маловат, конечно, но я потом другой сделаю. На ватманском листе. Или вот что… Маслом тебя напишу, маслом! На холсте. Придёшь позировать? Это не мне, это Родине нужно!
— Приду, — согласился Скурихин, думая, что пациент не глобально мыслит, а надо бы глобально. Не только Родине это нужно. Планете нужно! — Сейчас я ухожу, — сказал он. — Дел у меня невпроворот. А портрет мы с вами создадим, не беспокойтесь.
Дел у него и вправду было невпроворот: оживить потухшие извилины в мозгах кабинетных мундиров, пробудить у зачерствевших солдафонов спящие таланты, воскресить в замшелых головах мир. Затем объехать другие городские военкоматы и не забыть про областной. А там пуститься в турне по стране, по военкоматам, войсковым частям, комендатурам, гауптвахтам, штабам, местам учений, бункерам секретным и несекретным… За военными придёт черёд штатских, черёд политиков. Укол в мозг — и политикан, приспособившийся думать не о людях, а о числах, уходит от политической карты и принимается выводить сорта тюльпанов в садах или изобретать нечто инженерное, пусть хоть антиграв или перпетуум мобиле. Оно всё лучше, нежели умерщвлять граждан на войне, обогащать гробовщиков и вести планету к уничтожению.
Виктор Скурихин не знал, откуда взялся, отчего прорезался у него особый талант — усекать внутренним зрением нужную точку под чужой черепной коробкой и воздействовать на неё силою душевною. Виктор не знал, что такое душа и где таковая содержится. Зато твёрдо знал другое: пока последний военный и последний политик не откажутся от своих бездарных занятий и не будут приведены к истинным талантам, словно к присяге, он не перестанет колесить по дорогам планеты, выискивая тех, в ком не зажглась ещё искрою счастья извилина ответственная.
© Олег Чувакин, 21 апреля — 5 мая 2018
8 отзывов
Отлично!
Спасибо, Наталия!
Дорогой Олег! И поэтично, и лирично, и сатирично! Как всегда у вас!
Благодарю вас, Оксана!
Это чудо что такое :) Вот на этом месте уже улыбалась во весь рот, очень добрая картинка, как в сказках Шварца.
“— В деревню поеду, товарищ майор. Корову заведу. Двух коров. Рыжую и пегую. Давно мечтал.
— Езжай, — разрешил Распопов. — Раньше была война, теперь везде будет мир. Это грех большой — мимо мечты пройти. Езжай”.
У Ирины Богушевской есть песня «Парад», очень подходит по настроению :)
Спасибо, вы чудесно пишете!
Пожалуйста, дорогая читательница!
“ Дел у него и вправду было невпроворот: оживить потухшие извилины в мозгах кабинетных мундиров, пробудить у зачерствевших солдафонов спящие таланты, воскресить в замшелых головах мир”.
Да уж, дел теперь у Виктора Скурихина и, правда, очень много. Давайте пожелаем ему крепкого здоровья и успехов в нелегком труде.
Да будет мир на планете!