Организм

Русское поле, фото, Олег Чувакин, фантастический рассказ Организм

В двухэтажном доме, выстроенном скорыми рабочими руками в двадцатых годах прошлого века, восемь небольших квартир. Если чужак вздумает подняться на второй этаж по ветхим дощатым ступеням, он провалится, быть может, в тоннель к центру Земли. А если всё-таки доберётся до цели визита, то ею будет Алексей Иванович, старик шестидесяти лет. Кроме остеохондрозного старика, белёной печи с кочергой, совком, ухватом, чугунком и сковородой, стальной раковины с умывальником над нею и почерневшим ведром под нею, табуретки и стола на кухоньке, продавленного, тонкого как картонка матраца на полу комнаты, стула со спинкой, исполнявшего роль то сиденья, то тумбы при постели, и серванта с сушёными мухами и каким-то свёртком, во всём доме никого и ничего. Дни этого грустного дома, как дни одряхлевшей собаки, брошенной хозяином, сочтены. Его скоро забьют чудовищным инструментом, как на бойне не нужное для жизни животное. Алексею Ивановичу уже не раз сказали об этом, но он, похоже, пропустил эти слова, как решето воду. Он не из тех хозяев, что бросают преданных собак.

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

Он не из тех, зато другие, приходящие к дому по своему страшному делу, устали от тупого, яростного непонимания, утомились от составления предупреждений, уведомлений, извелись от собственных изобретательных угроз и соблазнительных материальных посулов. Хватит! Одинокий, несносный старик им не указ!

С ужином у Алексея Ивановича вышла заминка. Стол без соли кривой. Что ж, вздохнул Алексей Иванович, придётся пойти к Петру Петровичу, живущему в доме через дорогу, куда снос пока не дошёл, и спросить у того щепотку соли. Щепотку соли, думал старик, и лишь бы сварливая жёнушка Петра Петровича не нудила о том, что только сумасшедший отказывается от благоустроенной квартиры, оставаясь жить в прогнившем сарае с сортиром во дворе, а вот они-то с удовольствием переехали бы в жильё городское — с ровными панельными стенами, горячей водой, центральным отоплением, электроплитой и даже мусоропроводом!

Старик затворил за собою дверь. В уши его ворвался треск сверчков.

Близ крыльца громоздилась поленница, прикрытая ломаным шифером. Белели берёстой поленья, отданные Алексею Ивановичу съехавшим не в новострой, но в городскую больницу ветераном Станиславом Иннокентьевичем, раньше жившим в таком же восьмиквартирном доме по соседству, ныне уничтоженном. У ветерана плохо гнулась простреленная рука, но до последнего времени седовласый воин былых времён артистично колол чурбаки на полешки. Весной удивительное здоровье орденоносца нарушилось, инвалида войны крепко прихватило. Утром его, свалившегося ночью с тахты, выручила вездесущая, ко всему и ко всем неравнодушная Елена Александровна, вызвала «скорую». Домой Станислав Иннокентьевич не вернулся: некуда было. Под День Победы, словно издеваясь над семидесятивосьмилетним ветераном, его дом распластали в щепы примчавшиеся строительные раздолбаи. Лихое дело по расчистке стройплощадки махом дошло и до жителей остальных. Под напором людей в касках, показавших пачку выправленных бумаг с печатями, всё здешнее население, всплакнув над напрасно посаженной по огородишкам картошкой (быть ей закатанной асфальтом!), отдало деловитым чужакам изветшавшие дома, шесть штук из семи, и отбыло в безродный панельный новострой, о котором Алексей Иванович и слышать не желал, не то что видеть его. Уехали и те, кто жил в одном доме с Алексеем Ивановичем. Старик остался бедовать здесь один, не подчиняясь пришельцам в касках, корячась на огороде, иногда выпрямляясь от боли, сковывавшей спину, и любуясь в закатных лучах яблоней «белый налив» и черёмухой, посаженной ещё отцом.

У него самого, пусть он был помоложе Станислава Иннокентьевича и пешком под стол ходил, когда тот освобождал Будапешт, здоровьице поломалось пару лет назад, аккурат в те дни, когда закрыли завод. Не то что дров наколоть — картошку сажать и окучивать, полоть сорняки, траву литовкой косить тяжко ему давалось. Доблестный орденоносец Станислав Иннокентьевич, уложивший из ППШ оккупантов больше, чем Алексей Иванович видел людей за свою жизнь, помогал негнущемуся «молодому» и дразнил его так: «Лом проглотил».

Поднявшись из низины до калитки, Алексей Иванович откинул щеколду. Дойдя до асфальтовой полосы шоссе, он замер, отдавшись нахлынувшему внезапно ощущению безысходности, тут же подстёгнутому воображением. Почудилось ему, будто стоит он посреди куцей рощицы и окружён рассеявшимся отрядом фашистов; он один, без товарищей, прячется за деревом с пересохшей от смертного страха глоткой, с деревянным, как ложка, языком, оружия у него нет, а от тонких, посеревших от войны берёз тянутся к нему тяжёлые взгляды лютых врагов.

Щёлкнув двумя передними зубами, старик неуклюже отпрянул от дороги. Механический рёв несущегося, вихляющего на ходу сто тридцатого «зилка» (не иначе, пьяница за рулём), груженного берёзовыми чурбаками, заложил старику уши. На выбоине в асфальте грузовик с дровами сотрясся — и крупный чурбак, лежавший на самом верху, полетел за борт и быстро, неотвратимо, подпрыгивая и ускоряясь, понёсся по склону, по траве — по спорышу, одуванчикам, подорожнику, — вниз. У дома Алексея Ивановича чурбак с разлёту бухнулся в калитку. Потемневшие от долгих лет и влажности скреплённые штакетины с предсмертным хрустом сорвались с петель и рухнули. Будто снарядом пробило забор.

Взвыв от боли в ступне, Алексей Иванович свалился в траву. Подвернул? Нет-нет, эта боль — от калитки… «Зилок» пьяно вильнул и скрылся за поворотом, утянув за собой дымовой шлейф.

Оберегая пульсирующую ступню, мокрый от пота старик доковылял до крыльца. Спутавшиеся стрекозы двухмоторным самолётом прогудели у его носа. Напрягая увядшие бицепсы, хватаясь за перила, Алексей Иванович поднялся на второй этаж. «Война! Война! — шептал он. — Разбуженная с проснувшимся миром, она и уснёт вместе с ним!»

Через западные окна комнату наполняло солнце, озаряя на стеклянных створках старомодного серванта пыльный налёт, кое-где человеческими руками сбитый. Предметы показались Алексею Ивановичу текучими, замутнёнными, точно он открыл глаза под водой. Прищурившись, старик отметил взглядом свёрток в серванте. Потом опустился на коленки, лёг на матрац, загребая локтями, подтягивая тело к стене, и погрузился в забытьё.

Проснулся он от того, что неловко повернулся. Стопу пронзила боль, всколыхнула изношенный организм до сердца, прошлась по клапанам, желудочкам и предсердиям. Схватившись за сиденье стула, старик с трудом подтянул спину к стене, сел, ощущая позвоночником холод перегородки. Голые, без карнизов и штор, окна подёрнулись пеленой, будто за ночь по откосам и углам их заплели густыми тенётами пауки. Не иначе, случилось что-то со зрением: окна, стены, печь в углу, сервант растёрлись мягкими пастельными тонами и будто покрылись трещинами-кракелюрами. Не вставая с матраца, старик прикрыл один глаз, потом второй. Беда: левый глаз стал видеть хуже. Приставив ко лбу ладонь козырьком, Алексей Иванович взглянул в окно. Небо с ватной каймой облаков раскололось на два куска — в точности как треснувшее пополам оконное стекло.

— Вон оно что! — сказал Алексей Иванович.

Когда треснуло стекло? Быть может, вечером, когда его атаковал «зилок». Быть может, ночью, когда он спал.

Заскрипела за дверью лестница, кто-то громко — так, что загудели перила, зазвенели брусовые стены, — чихнул. Старик взвился по спинке стула, точно атлет по канату, часто от боли в ноге задышал, застонал от отчаянья. Они застали его врасплох! Значит, вот как они могут ворваться, скрутить его и доставить в панельный мешок! И нанести удар по дому! Ну нет! Пусть обходят его дом стороной! А тех, кто явится, — гнать в шею! Забаррикадироваться и стойко держать оборону!

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

Старик перевёл дух.

В дверь постучали вежливо. Алексей Иванович поник головой, капля пота скатилась по носу, упала в щель между половицами.

Он встал, держась за спинку стула, борясь с дрожью, и отозвался:

— Да!

— Это с почты.

Измученный то ли гриппом, то ли нынешней заразой по имени атипичная пневмония, гундосый и красноносый почтальон принёс уведомление. В последнее время он часто носил бумажки в дом Алексея Ивановича. От строительной компании, от органов городской власти, от каких-то новомодных палат. Алексей Иванович расписываться отказывался, а отрывные части уведомлений жёг в печке.

Почтальон дышал ртом, сипло и с перепадами, запуская в жилище Алексея Ивановича полчища опасных микробов.

Нет, эта строительная зондеркоманда не отвяжется, не отстанет от него. От гриппа тоже умирают.

— Распишитесь, — хрипло сказал почтальон. — И дату поставьте: 11 августа 2003 года.

— Бесполезно ходите, — сказал Алексей Иванович.

— Это моя работа. Мне за неё платят, хоть и мало. Так что не бесполезно. Коли откажетесь принимать, почта вернёт отправителю с пометкой.

— Осторожнее там с калиткой, — сказал Алексей Иванович, щуря левый глаз.

— У вас нет калитки.

— Это случилось вчера.

— Вы хромаете.

— Это одно и то же. Калитка и нога.

— До свидания, — сказал почтальон.

— Мне понадобятся очки! — крикнул Алексей Иванович ему вдогонку. — Стекло в доме треснуло!

— Так сходите и купите! — глухо отозвался снизу раздосадованный болезнью почтальон. — Какое-то стекло приплёл, старый хрыч!

Последних слов старик не разобрал.

— Дом. Он меня не отпускает, — сказал он, глядя в окно и закрывая то один глаз, то другой. — Он держит меня. Он не хочет, чтобы я уходил. Я-то его понимаю. Я ведь тоже не хочу, чтобы моя селезёнка вышла из меня и пошла гулять.

Все, кто был с Алексеем Ивановичем раньше, скрылись в завеси прошлого. Они ушли, а он остался хранителем дома.

Ребёнком он царапал ногтями обои на стыках, обои с полевыми васильками и ромашками в корзинках. Вначале от ногтей наметились едва заметные бороздки, но Алёша углублял и удлинял линии, и кое-где обои, натянувшиеся по углам, лопнули, обнажив под собою тёмное и таинственное. Ни ремень отца, ни охи матери не остановили мальчика, и скоро обои разделились на четыре части, по количеству стен. Под бумагой не обнаружилось ничего, кроме тараканьих яиц у плинтуса. Алёша разочарованно хмыкнул, а мать залепила рваные раны белым пластырем. Мальчик нет-нет, да поглядывал на этот пластырь: не выступит ли из-под него кровь.

Со временем пластырь оброс пылью и отвалился, обнажив былые порезы. Васильки на обоях превратились в голубые пятна, а плетёные корзинки в коричневые лужицы.

Обои были заклеены другими, но и они давно отлепились от влажных стен, обвисли, и под ними обнажились фрагменты тех изначальных, на которых когда-то синели полевые васильки и за которыми мальчик Алёша искал секреты.

Бурлит кипящий самовар, отец колдует над заварником. В заварнике томится душистая апельсиновая кожура. Волшебный ароматный чай, безотказное средство от всех болезней и двоек в школе. Свежую кожуру в доме строго-настрого запрещалось выбрасывать. Отложив любимого Чехова, отец отхлёбывает каштаново-карминный кипяток — стакан за стаканом, полсамовара, как во времена Антона Павловича. Младший брат Данилка, высунув пупырчатый язык и тыча в него сине-красным карандашом, в сторонке трудится над отцовской книгой. При упоминании Чехова годы спустя Алексею Ивановичу будет приходить на ум изрисованная пятиконечными звёздами и винтовочными штыками «Дама с собачкой».

Несётся к вечернему молоку белый кот Васька: острые уши на солнце — словно матовые розовые стёкла. Умный, улыбчивый и игривый Васька, который прожил двадцать один год, съел траулер ряпушки и до самой тихой старости гонял шерстяной клубок. Клубки куда-то закатывались и пропадали; мать предполагала невероятное: считала, что кот их поедал.

По праздникам к отцу приезжает из центра города друг по прозвищу Штангист. Всё, что этот короткорослый и широкоплечий дяденька поднимает, мнится ему невесомым и достойным презрения. Он призывает тому в свидетели смеющегося отца и грозится поднять что-то солидное, например, сервант с посудой. Кончается это состязание Штангиста с самим собою бутылкой водки — её выставляет папа. Двое выпивают водку, и побагровевший, с сияющими по-детски глазами Штангист встаёт из-за стола и идёт поднимать весь дом, но сваливается на пороге. Отец замечает: «Пить не мастак!» Кряхтя, он подтаскивает друга, продев тому руки под мышки, к приготовленному матрацу.

В гости к Алёше приходит сосед-ровесник Ваня. Друзья организовывают мощный джаз-банд, с треском изгоняемый Алёшиной матерью во двор — вместе с пионерским барабаном, пустыми лимонадными бутылками, служившими ксилофоном, счётами без костяшек и прохудившейся стиральной доской.

Мелькает — на беззастенчиво краткий срок, подобный сеансу в кинотеатре, — молодая жена Алексея. Мелькает, опаляя дом рыжими, с тёмно-красным огнём волосами, одаряя кленовой осенью, и исчезает. Перетекает под ручку вышагивающего валко речника, занимающего должность со звучным названием: старпом капитана-механика. Огненной Анне хочется романтики. Что ей в Алексее? Он фрезеровщик на станкостроительном заводе, и пятый разряд говорит о вечной преданности металлу и пугающе громких переспросах «А?» после смены в цеху. Правда, Алексей пробует обнаружить в себе поэтический дар: выводит строфы ручкой на тетрадном листке, а потом возится полночи с выпрошенной у местного кандидата наук пишущей машинкой «Москва». Увы, стихи начинающего поэта возвращаются из редакции «Смены». Листки словно изранены: они испещрены алыми знаками препинания и корректорскими загогулинами. Добивает авторское самолюбие приписка с искренним пожеланием преуспеть в грамматике. Стихотворчество оканчивается беззлобной усмешкой Анны, водкой с соседом Иваном и торжественно-пьяным актом сожжения и стихов, и редакторского письма.

— А мне стихи понравились! — кричит друг Иван.

— Мура, а не стихи! — кричит Алексей. — Двадцать, сорок лет читать, чтоб научиться писать! Вот буду читать!

— Нравятся!

— Мура!

— Стихи!

— Мура!

— А!

— Б!

И они наперегонки бегут в запираемый магазин, к Дуське, за добавкой по три шестьдесят две. «Не встанете завтра на работу, черти!» — вдалбливает им Дуська. «Давай, давай! — несётся в ответ. — Ты продавщица, или кто? Дай хотя б по рубль две — того, что пьётся как по рубль семь!» Махнув рукою, Дуська возится с ключами и выставляет мужикам продолговатую бутылку в «бескозырке».

Ночью их оживит, приведёт в порядок старый надёжный дом. Вынет занозы, подует на болячки. Плеснёт похмельного ветра. Разметает шальные мысли…

…А теперь эта бригада убийц.

Назавтра утром они выстроились в две шеренги: впереди, среди скошенной травы, между сливой и вишнями в палисаднике, — начальствующая троица, при животах-подушках, в отсвечивающих на солнце касках на головах, двое в костюмах, третий в красно-коричневых штанах и такого же цвета рубашке, словно взятой напрокат из музея Второй мировой войны и принадлежавшей воину Sturmabteilung; позади, в низине, за покосившимся штакетником, — линейка рабочих в оранжевых блузах и пузырящихся штанах. Хромая, старик спустился к ним.

Тень с востока упала на дом. Фырча монотонно, у забора набычилось стальное чудище — разрушительная машина, вооружённая чугунной шар-бабой. Подавившись, будто от взгляда старика, машина закашлялась и умолкла. Из кабины выскочил здоровенный парень с большими руками, готовыми ломать, и стал ждать, переминаясь.

— В последний раз предупреждаю вас, Алексей Иванович! — Коричневорубашечник выступил из шеренги. Губы его кривились победно. — Ваша благоустроенная квартира два месяца как готова для заселения. С майских праздников вас дожидается. Первый этаж, высоко подниматься не надо. Солнечная сторона. Электроплита. Все удобства в квартире. Не надо, простите, нестись куда-то, коли приспичит. — Те, кто стоял рядом, заулыбались, закивали. — Чего ещё желать старому человеку? Песенка этого дома спета. Он же рухнет — не через год, так через час! Переезжайте-ка вы в новую квартиру, Алексей Иванович, и без фокусов! Что-то, я гляжу, вы охромели?

Алексей Иванович молчал, глядя себе под ноги. Вот эти травинки, в голубоватых каплях росы, засыплют строительным мусором. Сколько их тут, травинок? Он стал считать вслух.

— Ты что, дед? Делаешь опись имущества? — крикнули из задней шеренги.

— Давайте, Алексей Иванович, по-хорошему, — сказала коричневая рубашка. — Переезжайте. Не нервируйте меня. Мои люди помогут вам манатки вынести.

Семьдесят четыре. Вон та, примятая, у поленницы, — семьдесят пятая. Старик поднял голову. Группенфюрер и двое в костюмах топтались у отцветавшего лилейника и не расцветших ещё хризантем. У кустов крепчал осот, матово зеленела лебеда, лез пырей, вился настырный вьюн. Старик подумал, что в жизненности, стойкости травы есть что-то волевое, заразительное.

— Я не могу, — сказал он.

Шеренги заволновались.

— Не могу, — повторил он. — Это как чужая кровь. Она меняет человека. Она приносит с собой дух, враждебный вашему духу. Вы закипаете, как вода на раскалённой конфорке. В вас схватываются своё и чужое, будто борцы на ринге. И с этих пор вы не находите покоя, хотя раньше счастливо смеялись. Вы делаетесь кусачим и опасным — превращаетесь в бешеного зверя.

Алексей Иванович замолчал. Он таки стал поэтом.

— Это всё? Ты — всё? — громко спросил, почти крикнул парень, водитель чудовищной машины. И выжидательно уставился на своего начальника.

Коричневорубашечник торопливо кивнул ему.

Истомлённый бездействием, парень двинулся на дом. Легко, как картонку, оторвал он входную дверь. Ветер подхватил облачко пыли. Здоровяк бросил дверь на землю, прыгнул на неё. Обшивка с треском проломилась. Выдернув застрявшую ногу, человек потряс рукой, похожей на дубину. Что-то доисторическое, неандертальское жило в нём.

— Давно пора! — выкрикнул он. — Рассусоливаем тут!

Когда детина сорвал с петель дверь, у Алексея Ивановича прихватило живот. Оттуда будто вырвали что-то. Вырвали, а в пустоту засыпали горячую металлическую стружку от фрезы. Старик согнулся, прижав к животу руки и видя теперь только ноги своих врагов.

— Сортир сносим в последнюю очередь! — Кто-то громко засмеялся.

Ноги варвара заторопились обратно к машине. Мотор её взревел, забубнил ритмично. Шар-баба качнулась. Сейчас она освободится от сдерживающих её норов креплений, и лебёдка раскрутит эту смерть, как лассо.

Шатаясь, старик доплёлся до столика в палисаднике, присел на лавку. Дунул ветер, дунул холодно, сыро, будто явилась осень. Каски в шеренге соприкоснулись, забрякали, словно мертвецы костями. В кадку под сливом упала щепка (может, кусочек дома Станислава Иннокентьевича, принесённый ветром) и закачалась на дрожащей воде.

— Не пшеница бы, не лето, давно б спалили твой дом! — крикнул из-за забора какой-то строитель.

Старик уловил и невысказанную мысль крикуна: «И тебя б сожгли! Таких как ты сжигать надо вместе с негодными домами! Дом и ты — помехи новой бетонной жизни!»

«Фашисты, — подумал старик, — враги, чужаки, оккупанты, люди осени». Он собрался было плюнуть, но передумал. Не станет он плевать на свою землю!

— Дед! — Группенфюрер поправил сползшую на лоб каску. — Я тебе как прораб приказываю: двигай отсюда! Сил с тобой нет, старый дурень! И засмеялся бы, кабы начальство семь шкур не драло!

— Стойте! — Алексей Иванович взмахнул руками, захромал, закрыл телом дверной проём. — Стойте!

— Ишь ты, Александр Матросов! — крикнул прораб; машина надвинулась, парочка в костюмах убралась за забор. — В психушку всех стариков сдавать надо! Или к стенке ставить! Чтоб налоги на них, паразитов, не тратить!

— Дайте мне пять минут! — прокричал Алексей Иванович.

— И ни копейкой больше! — Коричневорубашечник подал знак ворочавшемуся чудовищу. Неандерталец двинул рычаг с набалдашником от себя. Рычание усилилось, шар сдвинулся в крайнюю позицию.

Из-за забора неслась ругань.

— Хватит с ним возиться!

— У нас простои идут!

— Круши его, Маслобоев!

— Что за дед такой? — ворчал прораб, жестом не давая начать шар-бабе. — Размазня старая, сроки срывает!

В комнате Алексей Иванович встал на то место, где половицы не скрипели. У окна жужжала, стукаясь тельцем о треснутое стекло, муха. Рокот домоубойной машины казался глухим, далёким: будто не враги завели здесь свою шар-бабу, а мирно работали на поле комбайны. На ум старику пришло слово «страда». Он усмехнулся и провёл похолодевшими пальцами по обоям, коснулся почерневшей слоистой полосы на стыке.

Выбеленные солнцем обои.

Не обои — зеркало.

Зеркало, где нет-нет, да мелькнёт брат Данила Иванович, в последний день в родительском доме листавший свой партбилет, проверяя, все ли взносы уплачены.

Зеркало, где прошелестит плиссированной юбкой, озарит тусклый зимний вечер всполохами огненных волос и изгибами подрисованных глаз спешащая жить Анна.

Зеркало, запотевшее от апельсинного чая, того, что заваривался не без книжной пыли. Зеркало, в котором книжные строки под прокуренным пальцем отца лоснились и стирались.

Зеркало, где спрятались тысячи белых, жёлтых, розовых клубков шерсти. Зеркало, в котором сновали спицами гибкие пальцы матери. Она вязала в кресле с бархатной накидкой, изумрудно-зелёной, — казалось, она села в картину Шишкина.

Зеркало, по эту сторону которого жил белый кот Васька. Зеркало, где водились рыбки и мышки, чьи отъеденные головы Васька клал в тапки отца — делился.

Зеркало, где друг Иван и друг отца Штангист поднимали рюмки с самогонкой или водкой, зная, что похмелью в этом доме не бывать, хоть хлебай растворитель 646 или стеклоочиститель. Ни красных глаз, ни высохшей кожи, ни рези в желудке, ни бомбардировок в голове. Одно желание: стаканчик холодной колодезной водицы. Продавщица Дуська поражалась таким чудесам пития.

Алексей Иванович шагнул. Шагнул, подняв ногу под углом сорок пять градусов, шагнул так, будто всю жизнь не вылезал из военной формы и маршировал на плацу. Поставил ногу и приставил к ней другую. Ступня почти не болела.

Прислонившись к серванту, погладив гладкий медный ключик, старик заплакал.

Из серванта Алексей Иванович достал увесистый свёрток. Пластиковый пакет, в нём — жестянка из-под монпансье и ветошь. В ветоши — пистолет ТТ, в жестянке — магазин и немного патронов. Раз, два, три — восемь штук в магазин, магазин — в рукоять. Клац! Отведённый затвор вернулся на место. Курок взведён, патрон в стволе. Слёзы на лице старика высохли — ему стало жарко, как у загнетки.

— Война шла, когда я был зачат. Война продолжалась, когда я родился. Война гудела, когда я сделал первый шаг и сказал первое слово. Война не прекращалась ни на миг, покуда я жил. Я и мой дом, мы умрём, а война останется жить дальше.

Правая рука Алексея Ивановича сжимала оружие. Указательный палец чуть касался тугого спускового крючка.

Смазанный, чищенный пистолет непременно выстрелит. Последние годы, когда станкостроительный завод выживал на сокращённой рабочей неделе, а потом советские станки и вовсе замолчали, долгими зимними вечерами у фрезеровщика не было никакого дела, кроме как разбирать и смазывать оружие. Четыре года назад начальники взялись было переделать завод под производство пылесосов, затем от этой идеи отказались, решив запустить в цехах сборку корейских телевизоров, но позднее отказались и от этого. На старом крепком фундаменте, сокрушив часть стен, строители — из того же племени, чьи представители толпились сейчас у палисадника, — в считанные месяцы возвели нарядный торговый центр. До пенсии, на которую старик вышел этой весной, он работал по милости начальства в центре охранником.

Летом 1942 года будущий отец Алексея, пусто щёлкнув ППШ и забыв о страхе, со словами «Ты что же, фашист, советским оружием пользуешься?» изъял ТТ у полумёртвого немецкого офицера, чтобы расстрелять в окопе кучку живых, тёплых вражеских солдат. Отец рассказывал: раненый немецкий офицер, у которого отец вырвал пистолет, словно бы удивился: разве кто-то хватает оружие за ствол и выдёргивает из рук, разве так принято на войне?

После боя награждённый боец приехал домой на побывку, а через девять месяцев у него родился сын. И сыну суждено было прожить в доме шестьдесят лет.

Спустя шестьдесят лет Алексей Иванович, сжимая ТТ, молодцевато летел над прогнившими ступеньками, над лестничными распадками. Дом вложил в старика последние свои силы.

Позади была жизнь.

Лучшие пуловеры, жакеты с люрексом, кофты с мелкими косичками из шишкинского кресла.

Самовары душистого чая, сдобренного «Ванькой», «Попрыгуньей» и «Гусевым».

Пухлые щёчки маленького Данилки, слюнявящего то синий конец карандаша, то красный…

Под рычание механического чудища пистолетный выстрел прозвучал бумажным хлопком. Брызнули осколки фары, упала в траву гильза. Ещё выстрел, и ещё гильза. Свинец расплющился, чуть качнув шар-бабу.

— Уходите! Или я буду защищаться!

Неандерталец проворно покинул кабину домоубойной машины и побежал. Строители отхлынули от штакетника. Толкаясь, мешая друг дружке, сверкая яркими касками, они бросились прочь — кто к полю, кто к дороге. Запиликали клаксоны.

Прораб пустился было наутёк, но вскрикнул, свалился у забора: подвернул ногу. Каска слетела на примятую строителями траву. Без неё коричневорубашечник выглядел беззащитным.

Подув на ствол ТТ, старик склонился над упавшим.

— Прорехи в ступенях — мои выпавшие зубы, — заговорил он. — Сбитая «зилом» калитка — больная ступня. Треснувшее в окне стекло — полуслепой глаз. Сорванная с петель дверь — изжога. Отсыревшая штукатурка — шелуха вместо кожи. А трухлявая, порченная дождями и снегом крыша со съехавшим шифером, — остеохондроз.

— Мы только хотели сломать старый дом! — выкрикнул прораб.

— Я запретил вам ломать.

— Ты не можешь запретить! — Прораб оперся на руку. — На этом пустыре вырос бы дом в шестнадцать этажей! Здесь…

— Здесь не пустырь.

Где-то близко взвизгнула тормозами машина.

— По закону ты должен съехать. Тебя предупреждали. Решение муниципалитета… Всё на законных основаниях…

— Закон не знает обо мне. Ему никто не сказал.

Старик погрозил пистолетом прорабу. Тот закрыл лицо руками.

— Уходите!

Над низиной бухнул одинокий выстрел. Возле прораба что-то упало — сухо и легко, как грабли. У прораба дрогнули плечи.

Он отнял от глаз руки.

Старик лежал перед ним, уткнувшись лицом в землю. Ветер шевелил седые волосы на затылке.

Прораб оглянулся.

Возле «уазика», стоявшего на шоссе, выпрямился зелёно-пятнистый омоновец. В правой руке стрелок держал винтовку, а левой, камуфляжным рукавом, вытирал со лба пот. Сдержанная, мужественная улыбка кривила губы милиционера. К месту происшествия спешили автоматчики. К прорабу потянулись фигурки строителей из разбежавшейся команды. Разглядывая за забором старика, они вытягивали шеи.

Качнулась шар-баба. В неё будто снова выстрелили.

По земле прокатилась дрожь. На мгновенье дом вспыхнул изнутри тёмным кровавым светом. И тотчас всё вокруг затряслось, завибрировало, закачалось; воздух потяжелел, будто обрёл плотность воды. Небо потемнело, окрестности наполнились звуками надвигавшейся бури.

Прорабу почудилось, что дом заревел — да так, словно распахнули пасти все медведи, тигры и львы планеты.

Дом ожил.

Брызнули стёклами окна — ударили минными осколками по автоматчикам.

Взорвались брусья — полетели щепками-дротиками, настигая строителей.

Лопнул шифер — изрешетил снайпера.

Фундамент, напружившись, разлетелся на тысячу шариков шрапнели.

Воздух раскалился от летящих бетонных снарядов дальнобойной артиллерии. Они смяли, утащили в канаву милицейский «уазик».

Взрыв сделал то, за чем сюда приехали строители: оставил от дома воспоминание и вырыл глубокий котлован.

Петру Петровичу половою доскою вынесло окно: по столу, сметая тарелки и чашки, проехался деревянный пирог.

В прорабе обломок фундамента проделал брешь размером с футбольный мяч. Сквозь дыру можно было увидеть, как покачивалась на своей привязи шар-баба. Пробитый прораб, будто в нём забыли затворить дверцу, постоял секунду и рухнул.

Дул сильный ветер. Плыли по небу чёрные от пыли облака. Багровые тени бежали по траве.

© Олег Чувакин, 2003-2015
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Организм»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

42 отзыва

  1. очень серьезно и сильно! спасибо большое. перекличка зеркалов…люди осени…состояние войны… мощные находки.

    1. Большое спасибо, Мила! Этот рассказ я писал, переписывал, переделывал больше 11 лет. («Люди осени» — из Рэя Брэдбери.)

    2. Спасибо. Не знала. Не гуманитарий. Все мои увлечения для дочки, готовились к филфаку. Поступили. Вас читаю с радостью от новых ощущений. Думаю, и первая версия рассказа была хорошая, просто другая, за 11 лет случилось много изменений в нашей жизни..

    3. Нет, первая версия была литературно слабой. Самый суровый мой критик — это я сам.

  2. Страшно! Эти «прорабы» добрались до Крыма. Пришлось оплатить огромный счет за отопление, иначе пригрозили отьять часть имущества. Живущие в «своих» квартирах россияне это пожизненные рабы.

    1. Ну, это не относится к теме рассказа, конечно. Однако беспрестанное удорожание коммуналки, кошмарные поборы газовиков в России, ежегодный рост тарифов на электроэнергию — это у правителей, видимо, святое.

  3. Ой, опять завлекаете…а я еще с озоновым шкафом до конца не разобралась…И держит ведь в напряжении, не могу оторваться…

    1. Нет, я таки желаю знать!…Чем эти похождения… зашел-вышел…закончатся!…Вообще-то, очень интересную вещь заметила по прочтению… ваша повесть как некий тест на самоощущение…Мне показалось, что читая ее, я поняла кое-что лично о себе… объем своей энергоемкости…Вот Сидоров в стесненных обстоятельствах — это я приняла безоговорочно, Сидоров успешный -тоже хорошо, ну когда наш герой перебрался на др.континет и стал всемирно признанным…вот это меня уже напрягло… чтение застопорилось…Я сделала паузу… и теперь я все же хочу узнать, чем же все завершится…

    2. А я сказала, что повесть замечательная?…Нет?…Так вот, она действительно замечательная и читается… как бы вам это объяснить?…Если я читаю и у меня не крутится внутреннее кино…т.е… я не вижу героев воочию, то это уже неинтересно…А Сидорова вижу, и Тамару, и весь их сиреневый туман…Даже те детали, о которых Вы не написали…они сами прорисовываются….

    3. Конечно. Кого интересуют знаменитости? То ли дело — их дорога к славе. Она всегда вызывает сердечный отклик. Правда, повесть не о том…

      Теперь буду знать, что ощущает человек, прочитавший эту мою старую повесть. Она лежит себе тихо на сайте, я никогда её в социальные сети не вытаскивал.

    4. Arissa Ta, вы сказали «держит ведь в напряжении», а это уже много. Премного вам благодарен! Видите — это чудесно! Значит, вы моя читательница. Я всегда руководствовался указанием Бунина, заметившего однажды: «Художник — это тот, кто, когда пишет, видит то, что пишет».

    5. Тут мы тоже «совпадаем». Я считаю своими первыми учителями Чехова, Бунина, Казакова.

    6. Я бы Чехова написала после Казакова. С пониманием его произведений у меня как раз не очень…

    7. Олег, спасибо Вам за утро, за приятное кофепитие (с привкусом озона…) Увы, убегаю, труба зовет!

    8. «С пониманием его произведений у меня как раз не очень…» Это вопрос восприятия, я же больше сужу об отделке «салонов, кают и палуб», как выразился Солоухин. То есть о том, как автор сделал вещь. Здесь Бунин и Чехов очень близки, хотя Чехов не стал бы писать, как он сам однажды сказал в разговоре с Буниным, что «море пахнет арбузом».

    9. Но оно действительно пахнет арбузом!!! Или только что надкушенным огурчиком…Знаете же?.. Вкус и запах этих младенчески маленьких, покрытых млечной белизной и не колкими пупырышками огурчиков…Так и пахнет…Точно вам говорю…я как раз с моря, утром рано плавала.

    10. А мне нравится это арбузное сравнение. Чехов в том разговоре привёл Бунину школьное описание моря: «Море было большое». И сказал: «По-моему, это чудесно».

      Я б тоже поплавал. На море был только однажды. В детстве. В 10 лет. На Чёрном.

    11. На снимках почти всё под Тюменью снято. Цветы обычно снимаю в своём в саду.

Добавить комментарий для Arissa Ta Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!