Плагиат по требованию

Девятиэтажный дом советских времён, Олег Чувакин, повесть Плагиат по требованию

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

 

Аннотация:

Школьная повесть из советских времён, из короткой эпохи генсека Ю. В. Андропова. Повесть о любви и дружбе. О любви и дружбе, до которых человеку очень трудно добраться. Особенно если ему 15 лет…

В восьмом «А» есть всё то же, что и в других классах других школ провинциального города: классная руководительница и староста, хулиганы и подхалимы, троечники и отличники, девочки красивые и невзрачные, мальчики умные и спортивные, жители первых парт и обитатели «камчатки». Есть здесь и «белая ворона» — Виталий Черницкий, тощий очкарик, любитель вести политинформации и сочинять фантастические рассказы с идейным уклоном. Над ним глумятся его недруги. В один тяжёлый день подросток, которому недавно исполнилось пятнадцать лет, решает отплатить своим мучителям. Обстоятельства складываются в его пользу.

К каким последствиям приведёт его решение? В мире, который отчего-то на глазах начинает искривляться?..

 

 

Часть первая

 

 

1

 

20 октября 1983 года восьмикласснику Виталию Черницкому стукнуло пятнадцать. Виталий был очкарик, доходяга, слабак и вообще скелетная мышца и человек полупрозрачный. Так сложно прозвал его после урока анатомии Лёша Гонин. Впрочем, мудрёное прозвище не прижилось. Отличника Черницкого чаще звали Черномазым или окликали безымянно: «Эй, дай списать». Однажды на перемене ему незаметно пришпилили булавкой на спину, на синий школьный пиджак, промокашку с надписью: «Набор костей и кружка крови». Может быть, это сделал Женька Семидумов, неизменный спутник Гонина.

Едва ли не каждый день над Виталием глумились: толкали его, роняли подножками, высмеивали, дразнили развлечения ради; об его обидных прозвищах одноклассники забывали лишь в дни контрольных работ, когда полупрозрачному предстояло решить два, а то и три варианта по алгебре или химии, и обеспечить ими двоечников-троечников, начиная с Гонина и Семидумова. (Когда исписанные мелким почерком отличника листки передавались по рядам, учителя отворачивались к окнам. Кому нужна коллекция «колов» в классном журнале?) Стоило Виталию чем-нибудь не угодить тем ученикам 8-го «А», чьи гены, физическое развитие и склонности, проявившиеся в силу воспитания и влияния среды, направляли субъекта не к мирному сосуществованию с себе подобными, но к подавлению окружающих и властвованию над ними, его спешили отлупить. Акты наказания совершались за углом школы, под сенью рябин и яблонь-дичков; чаще других в роли экзекутора выступал Гонин. После очередной экзекуции Виталий светил «фонарём» под глазом и ходил с распухшими толстыми губами. Как-то целую неделю ему пришлось носить очки с одним стеклом — пока в «Оптике» не выполнили заказ на очки новые. Отцу и матери, таким же «полупрозрачным», как он сам, Виталий с хмурым видом говорил, что все мальчишки дерутся, дело это обыкновенное, и некоторым дерущимся достаётся. Отец, а за ним и мать, кивали — видимо, отлично понимали, о чём идёт речь.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

В прошлом учебном году Виталий спросил у побившего его Гонина: «За что? Я же тебе всё пишу, всё решаю!» Гонин ответил тем вздором, которым часто отвечают хулиганы: «Было бы за что, убил бы». И объяснил с хохотком: «Ну, это… Для профилактики». Семидумов добавил: «Как говорит мой батя, чтоб от рук не отбился!»

Как и все, кто испытывает гнёт сильных мира сего, однако не режет себе вены, не вешается, а назло угнетателям живёт день за днём, Виталий Черницкий упрямо шёл своею дорогой. «Je feiner man ist, desto mehr kann man vertragen», — повторял он, как девиз, фразу из сказки Андерсена, читанной по-немецки.

Для него, круглого отличника, получение в школе четвёрки было недопустимо. О тройках и говорить нечего! Виталий полагал, что балл ниже пяти — позор, жгучее клеймо тупицы. Те, кто учится на тройки (суть двойки), эволюционно стоят на уровне неандертальцев, кровожадных узколобых типов с выступающими надбровными дугами, с дубинами в волосатых руках. Взять Гонина, так тот вполне напоминал первобытного охотника, который не прочь и человечиной полакомиться.

Иностранный язык (немецкий) Виталий учил основательно, не мямлил «ихь ферштее шлехт», как некоторые, и к восьмому классу производил целые диалоги с учительницей — за что бывал бит и порицаем Гониным, Порошаевым, Мунько и ещё двумя-тремя «неандертальцами», считавшими, что Черницкий, говоря на дойче, их парафинит (про старосту Масарину, которая шпрехала не хуже Виталия, они так не думали). Нет, он не парафинил их, не называл «швайнехунден» и прочими именами существительными, употребляемыми рассерженными немцами. Он находил подобную месть мелкой и себя недостойной. Придёт время, и Гонин заплатит за всё по-настоящему!

Много сильнее немецкого языка Черницкого притягивали русский, литература и история. Он следил за международными событиями по газетам и часто вёл по понедельникам и четвергам политинформации, критикуя американских империалистов-агрессоров, загнивающую мировую буржуазию и с воодушевлением говоря о том, что в России класс эксплуататоров был выброшен на свалку истории товарищем Лениным при поддержке товарищей Свердлова и Дзержинского. За политинформации его хвалила Тракторина Виленовна Облыжная, историчка и классная руководительница, полагавшая, что Черницкому, будущему золотому медалисту, после десятого класса надо непременно поступать на исторический факультет, а по окончании вуза устремляться в «международники». За сим неопределённым термином скрывалась или журналистика с возможным пребыванием, скажем, в ГДР, или классическая карьера в стенах альма-матер: красный диплом, аспирантура, кандидатская диссертация, а там и докторская. ЛГУ или МГУ. Имеешь способности и трудолюбие — пробуй покорить столицу, внушала ему Тракторина Виленовна. Мысль о столице Виталия не смущала, но долгая научная карьера с её степенями и узкой специализацией представлялась чем-то хронически скучным.

Не это было главным в его жизни.

Виталий писал.

Сочинял он с восьми лет. Поначалу придумывал сказки с волшебством и седобородыми стариками, смахивавшими на Деда Мороза, истории про привидений в старинных замках, клады в сундуках, разбойников и рыцарей; позднее стал писать про инопланетян и космических пиратов, промышлявших на больших дорогах Вселенной. В двенадцать лет увлёкся темой перемещений во времени, а ближе к четырнадцати — сюжетами о коммунистическом будущем планеты Земля. Пред мысленным взором юного прозаика проходили вехи на пути строительства коммунизма: высокая сознательность каждого человека и коллективное сознание человечества, цивилизация знаний, полёты в ближний, а затем дальний космос. Толчком к ускорению прогресса идей на Земле могла послужить встреча с внеземным разумом. Виталий воображал, как на очередном витке противостояния СССР с американским империализмом советские космонавты вступают в тайный контакт с представителями далёкой цивилизации. Люди с других берегов Вселенной, давно преодолевшие то, с чем продолжают бороться земляне на своей планете, — эксплуатацию человека человеком, капитализм с его хищными корпорациями, нищету и голод, — подсказывают советским коммунистам, как им изничтожить гидру империализма — так, чтоб у той новые головы не выросли.

Эксплуатацию человека человеком Виталий наблюдал на живом примере — на собственном. Гонин и его дружки, заставлявшие его, отличника, решать задачи на контрольных и «сдувавшие» у него домашние работы по всем предметам, — кто они, как не эксплуататоры?

С тринадцати до пятнадцати лет, трудясь за письменным столом со скоростью молодого Рэя Брэдбери, Виталий написал около сотни фантастических рассказов. Процентов девяносто сочинений пошло в мусор. Зато несколько отточенных рассказов попало на страницы городских газет.

В местном «Комсомольце» Виталий дебютировал в четырнадцать лет, в декабре прошлого года. Следом ещё один его рассказ опубликовала партийная газета для старших поколений (в рубрике «Творчество молодых»). В городе издавалось всего две газеты, поэтому можно было смело заявить: произведения В. Черницкого публикуются во всех местных средствах массовой информации.

На майской встрече в Доме писателей, куда маститые члены писательского союза пригласили юных литераторов, Виталию сказали, что с его произведениями знакомы, отметили «прогресс» и сообщили, что в новых рассказах автор не только «нашёл себя», но и «определил будущий стиль». Ему пожелал успехов сам Буранов, а Кирпичников подарил книгу с автографом! А секретарь горкома КПСС Хлебопеков, сказавший Виталию, что он прочёл в газете рассказ «Запретный финал» (герой которого, Джон Харрис, державший под подушкой пистолет и книгу «Железная пята» Джека Лондона, возглавлял объединённые отряды коммунистов-повстанцев, боровшихся с имперскими остатками США в 2020 году, когда одряхлевшая, агонизирующая буржуазия и её наймиты отступали под натиском здоровых революционных сил), возвышаясь возле Виталия, торжественно произнёс: «С такими комсомольцами мы можем быть спокойны не только за наше советское, но и общечеловеческое будущее!» Были улыбки и аплодисменты, и расхваленный автор краснел, голова его кружилась от счастья. Напоследок худой дядька в коричневом костюме, про которого начинающему прозаику шепнули, что это Александр Иванович Козлов из органов госбезопасности, пожал Виталию руку со словами: «Молодец, товарищ писатель! К коммунизму — через повышение творческой активности!»

На новую ступень Виталий поднялся в октябре, под пламенеющие грозди рябин. Его короткий рассказ появился на страницах «Юности» — журнала, выходящего тиражом почти в три миллиона экземпляров и читаемого во всём СССР.

На понедельничной политинформации, когда Виталий у доски приступил к освещению событий, Тракторина Виленовна его остановила. Из сумки она достала номер «Юности». Тот самый октябрьский номер: на обложке мокрая от дождя липовая аллея с глянцевитым асфальтом и парочка влюблённых на скамейке. И синее небо. Сердце Виталия застучало: ему и хотелось и не хотелось, чтобы учительница рассказывала классу о публикации. Зачем это знать, к примеру, Гонину или Семидумову? Но Тракторина Виленовна в подобных тонкостях вряд ли разбиралась. Учителя никогда не понимают того, что происходит в их классе. Или не желают понимать. По крайней мере, Виталий понимающих учителей ещё не встречал.

— Этот журнал я взяла в нашей библиотеке, — сказала Тракторина Виленовна, подняв номер так, чтоб все его видели. — На его страницах опубликован рассказ вашего товарища и моего ученика Виталий Черницкого. Нашего отличника и — не побоюсь этого слова — писателя. Настоящего писателя! Раньше его печатали местные газеты, а теперь приняла и Москва. Мы поздравляем тебя, Виталий!

Историчка пожала ему руку. Сжав в другой руке свёрнутую в трубочку газету «Советская Россия», Виталий выдавил «спасибо». Ему было не по себе. За приоткрытым окном на рябине перелетали с ветки на ветку, посвистывая, синички. Кто-то в классе хихикнул, кто-то хмыкнул (кажется, Семидумов). Взгляд Виталия остановился на первой парте в среднем ряду. За ней сидела Таня Немчинская — конопатая, рыжая, безбровая. Некрасивое лицо Тани было серьёзно, и она показывала оттопыренный большой палец, а губы её что-то шептали — наверное, «поздравляю». Виталий растерялся и, кажется, глуповато улыбнулся. Таня тоже улыбнулась, отчего её лицо преобразилось. Виталий поймал взгляд отличницы и первой красавицы восьмого «А» Леры Масариной (вторая парта первого ряда). Обычно Масарина глядела на него насмешливо, но в тот день смотрела так, будто оценивала. Будто прикидывала что-то.

— Отдельно хочу отметить идеологическую подкованность автора, — сыпала словами Тракторина Виленовна. — Виталий — один из тех, с кого нужно брать пример… Да, Семидумов?..

— Вроде как несправедливо получается… — Семидумов, житель «камчатки», встал. К нему обернулся Гонин, сидевший впереди него, за предпоследней партой третьего ряда, тоже у прохода. Вариант контрольных у этих двоих был одинаковый, что немного облегчало Виталию жизнь. Когда ему доставался вариант третий, у них обоих был второй; когда ему выпадал первый, он же шёл и им. Всегда первый вариант был у другого врага Виталия — Порошаева, сидевшего за последней партой первого ряда, у окна. Два варианта учителя давали только на промежуточных (тематических) контрольных; на контрольных четвертных, за полугодие и годовых, «районовских» и «гороновских» с синими печатями на листах, учителя разбивали класс на три варианта, формально препятствуя списыванию. И тогда Виталий вкалывал за троих, решая Гонину с Семидумовым второй вариант, Порошаеву и кое-каким его дружкам — первый, себе — третий. — То есть не совсем справедливо, Тракторина Виленовна, — уточнил Семидумов. — У нас Лёша, то есть Алексей, Гонин, он же разрядник по боксу. Первый разряд.

— Ну, это… Второй. Юношеский, — поправил его Гонин.

— Это тоже не все могут. — Семидумов мельком взглянул на Виталия. — Почему-то, Тракторина Виленовна, про Лёшу вы ничего не говорите, а вот про Чернома… то есть Черницкого, сказали. Несправедливо.

— Садись, Семидумов. Плохой ты защитник. Успех начинается с учёбы. Как учится Черницкий и как учится Гонин, вы все знаете. И, я думаю, сами разберётесь, с кого брать пример.

На следующий день, во вторник, Лера Масарина позвонила Виталию и пригласила его в кино. На «Зорро». И билеты заранее купила! Это было неожиданно, почти невозможно. Ленка Кулдакина, подружка Леры и редакторша классной стенгазеты, встретив вечером двоих по дороге в кинотеатр «Темп», рот разинула: «Ой, вас бы в стенгазету!» На это её восклицание Масарина, трудившаяся в той же стенгазете фотокорреспондентом, ответила: «Завидуй тихо, подруга».

В фойе и буфете на Масарину в импортной белой блузке и джинсовой юбке (её японскую нейлоновую куртку Виталий держал под мышкой, в буфете было жарковато) кидали оценивающие взгляды усатые дядьки, и Виталию сделалось неловко. И всё же он был горд: Лера ни с одним парнем из класса не ходила в кино, только с девчонками. А с ним вот пошла.

Спустя два дня, в четверг, в день рождения Виталия, кто-то похабно изрисовал его фотопортрет в школьном библиотечном экземпляре «Юности». На лбу писателя жирно синело короткое ругательство. Фамилию автора перечеркнули, а ниже квадратными буквами накарябали: «Черномазый».

Сомнений у Виталия не было: пакость сделал Гонин. Или его дружок Семидумов. Или ещё какой-нибудь тип из их компании, у которого мозгов достаёт только на то, чтобы всё портить и мешать жить всем, кто с ним сталкивается. Вернее, на кого наталкивается он. Утешало одно: умственно отсталым типам, из всех школьных дисциплин успевавшим по одной физкультуре (Семидумов не успевал и по ней), не отнять у него литературной победы! Они могли бы соперничать с ним лишь тогда, когда б сами писали рассказы. Но куда им! Гонину с диктантами бы справиться!

Победы отнять они не могли, а вот вдохновение отобрали.

Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью утверждать, что творчество Виталия застопорилось из-за испорченной журнальной фотографии. За полторы недели до дня своего рождения Виталий начал фантастический рассказ о полёте советских космонавтов к гиганту Юпитеру. Добравшись почти до кульминации, он осознал: сюжетного хода дальше нет. Тупик! Виталий делал заметки, но всё написанное замарывал. Сюжету не хватало конфликта, остроты. Трагический финал представлялся уже не апофеозом подвига покорителей космоса, а чем-то натянутым и бессмысленным. Научная часть казалась чепухой. Вдобавок сюжету недоставало, как выразился бы Буранов, нравственной составляющей, и, как добавил бы Хлебопеков, идеологической основы. Не из чего было делать кульминацию, а развязка была покрыта чернильным мраком неизвестности.

Творческий кризис! Подающий надежды прозаик сидел за письменным столом, тёр вспотевшие виски, грыз пластмассовую шариковую ручку за 36 копеек и смотрел на карту мира на стене. Вместо континентов и океанов пред глазами его плыл, как в тумане, испорченный портрет в столичном журнале…

 

 

2

 

Действие рассказа происходило в начале XXI века. Советские космонавты отправились в экспедицию на Юпитер. Целью полёта было непосредственное наблюдение за Большим Красным пятном. Человечество в лице прогрессивной Страны Советов стремилось окончательно разгадать тайну состава и цвета загадочного Пятна.

После долгих штурманских прикидок космический корабль вышел на орбиту газового гиганта — столь огромного, что он не вмещался ни в иллюминаторы, ни в воображение. Внизу клубилась космато-полосатая атмосфера. С одобрения Центра управления полётами капитан начал медленно, виток за витком, снижать корабль до верхних слоёв атмосферы в квадрате зыбкой границы Красного пятна. Были приготовлены к работе газоанализаторы, высунули наружу глаза фото- и видеокамеры, защищённые от воздействия низких температур. Биологи и химики возились в лаборатории, предвкушая открытия и публикации в научных журналах; программист запустил мощный компьютер «Поиск-21М», замигавший цветными лампами и изрекший механическим голосом: «К труду во имя советской науки готов!» Словом, началось самое увлекательное и страшное — и тут-то Виталий и остановился. Его фантазия словно иссякла. Пересохла, как крохотный ручеек в июльскую жару.

Согласно авторскому замыслу, в атмосфере Юпитера космический корабль должны были пожрать неведомые землянам крошечные (или микроскопические) существа, обитавшие под голубым небом, среди несущихся вокруг планеты аммиачных облаков. Неимоверные скопления, триллионы — нет, центилионы, — циркулирующих в слоистом круговороте существ, по мысли писателя, и образовывали подвижное Красное пятно, давая ему неповторимую окраску. Юпитерианская колония мигрирующих в атмосферном вихре красных существ! Только что это были за существа? Как описать их с точки зрения науки? Рассказ ведь претендовал на жанр научной фантастики!

В первоначальном варианте на корабль землян набрасывались бесчисленные колонии металлоядных бактерий. Такой поворот сюжета не выдерживал простейшей научной критики. Откуда в атмосфере газового гиганта металлы? Если их там быть не может, что тогда потребляют бактерии? В атмосферу на десерт местным хищникам регулярно залетают космические корабли из разных миров? А в свободное от кораблей время микроорганизмы облепляют и пропускают через себя напичканные инопланетной рудой метеориты? Виталий одолжил у соседа по лестничной площадке учебник биологии за 9-10 классы, в школьной библиотеке полистал подшивку журнала «Наука и жизнь». И устыдился собственной непросвещённости. Бактерии состоят из единственной клеточки, они настолько малы, что их рассматривают в электронные микроскопы! Допустим, некие металлоядные бактерии «кушают» энергии ради космическую ракету, но надо знать, что процесс переработки подобного объёма неорганических веществ займёт у них сотни лет! Темпы жизнедеятельности колоний бактерий, будь их хоть сто центилионов, сравнимы со скоростью ржавления стали на воздухе. «Бактерии не могут быстро переработать ракету, им для этого лет двести нужно! О чём я думал? Я тупее Гонина!»

Неудачный вариант рассказа Виталий заменил версией с юпитерианским «планктоном» — органической формой атмосферной жизни на аммиачной основе. Правда, «планктон» тоже оказался прожорливым «металлистом»: лишь потому, что рассказчик затеял произведение с трагическим финалом!

Сомневался Виталий и в деталях. Как глубоко кораблю надо погрузиться в атмосферу, чтобы достичь границы Пятна, его зыбкого и подвижного «края»? Не исключено, что Пятно уходит далеко к условной поверхности планеты-гиганта, простирается до сердцевины Юпитера, где не холодно, а наоборот, жарко. «Приземлиться» в этот газовый котёл невозможно! И почему он решил, что Красное пятно — опасно и сожрёт ракету? Чего ему хотелось? Аплодисментов в Доме писателей? Ура, ученик восьмого класса разгадал тайну Красного пятна!.. Надо было назвать рассказ «Обед»!

А поначалу идея выглядела такой оригинальной, а описания казалась такими живыми и страшными! На глазах космонавтов их космический корабль словно таял, стенки, облепленные не то «бактериями», не то «планктоном», становились полупрозрачными, потом почти совсем прозрачными, нарушалась герметизация… Космонавты, передавшие на Землю SOS и надевшие скафандры, отступали из одного отсека в другой, из того переходили в следующий, пока не столпились в последнем отделении (складском), за которым находились фотонные двигатели. Корабль, обращавшийся по орбите, постепенно растворялся в атмосфере, доедаемый юпитерианскими тварями. То, что осталось от корпуса ракеты, обрело ярко-красный цвет — и краснота эта переливалась, темнела, багровела, густела, набирая интенсивность по мере насыщения металлоядных тварей.

Далее Виталий собирался описать, как прожорливые существа добираются до скафандров, и тогда… Что — тогда? Съедается корабль, съедаются скафандры, космонавты погибают? Герои, отдавшие жизнь науке? Звучит неплохо, да только во многих рассказах у Виталия героями были исследователи, учёные и космические первопроходцы, сталкивавшиеся с неизвестными явлениями и объектами. Профессор Бернштейн в рассказе «Эксперимент в вакууме», косморазведчик Алексей Быстров, астроном-коммунист Феликс Октябрьский, первым поселившийся на Марсе… И теперь — снова? Да его раскритикуют за повторы характеров! И будут правы!

Биографии настоящих учёных, отдавших жизнь науке, куда увлекательнее!

Словом, ни сюжет, ни гипотеза никуда не годились.

— Ты сам стал бы читать такую писанину, скажем, в «Юном технике» или в «Технике — молодёжи»? — рассуждал Виталий, самокритики не чуждый. — Нет, нет и ещё раз нет! Это неинтересно и ненаучно. Главное же, нет в рассказе характеров. Событие есть — характеров нет!

Виталий представил строгий, проницательный взгляд Буранова в Доме писателей. На встрече Буранов сказал юным авторам: «Ребята, выписывайте характеры. Проза без характера, будь то реализм или фантастика, — он глянул на Виталия, подмигнул, — не более чем ученичество. Идея, то есть главная мысль произведения, поверяется характерами героев. Запомните это. Герои эту мысль доказывают. Своими поступками и решениями. Не создадите, не проработаете характеров — персонажи у вас выйдут картонными. Пишите не историю, пишите характеры. Дать характер — высший пилотаж литературы». Буранову аплодировали. Заслуженно, конечно. Виталий прочёл две книги Буранова и готов был аплодировать ему каждый день.

— А ещё идеологическая основа!.. Без неё никуда! Неужели рассказ пропал?.. Где у меня американцы, где наши? Где идейное противостояние, где накал страстей политических? Кто-то прилетел, и его съели?.. Пфф!.. Думай, думай и ещё раз думай!

Виталий ходил по комнате, грыз ручку и думал.

И чем дольше он думал, тем больше казался ему недоделанный рассказ пустым, никчёмным. Наверное, он уже ничего написать не сумеет. Никакой он не писатель! Он тот, кого имел в виду Гонин или Семидумов, разрисовывая портрет в «Юности»!

Виталий прогрыз ручку до стержня.

— Ну нет!

Он во что бы то ни стало закончит этот рассказ!

Он придумает. Он всё придумает! Будут в рассказе и идея, и конфликт, и мораль. И характеры! Кто-то кого-то спасёт от прожорливого Красного пятна. Только кто? И кого? И как это увязать с конфликтом? Вернее, откуда вывести конфликт?

А ведь Гонин изрисовал журнал, чтобы отмстить, понял вдруг Виталий. Подвигнул же Гонина на нетрадиционную месть, разумеется, Семидумов. Наверное, он и испортил фотографию. В памяти Виталия всплыло широкое, белое, как тесто, рыхлое лицо Женьки Семидумова, с маленькими глазками и носиком пуговкой, имевшее смешанное выражение: тупости и хитрости. Троечник, ничтожество, ноль без палочки. Не списывай он контрольные и домашние задания, получал бы одни колы! В сущности, глупцы вроде Семидумова должны бы пресмыкаться перед теми, у кого списывают, но на деле выходит почти наоборот. Нет, Виталий не пресмыкался перед пухляком Семидумовым, однако сказать, что тот испытывал к Виталию нечто, похожее на благодарность, значило бы погрешить против истины.

Семидумов появился в классе посреди прошлого учебного года. Его семья переехала в девятиэтажку, где жил Гонин, и Женька, мальчишка довольно полный, в сущности, толстяк, находившийся в половине шага от клички «Жиртрест», как-то быстро приклеился к Гонину, стал шептать ему на ухо, секретничать. Виталий про себя звал его «советником», а в классе новенького прозвали Думычем. Довольно тупой Семидумов на роль советника и Думыча подходил мало. Впрочем, потребитель советов Гонин был ещё тупее. Тупее Гонина вообще сложно что-то представить, считал Виталий. Именно «что-то». Местоимение, относимое к предметам неодушевлённым.

— Чёрт! — воскликнул Виталий. — Всё из-за Масариной и кино! Теперь вся школа надо мной смеётся! О, у нас завёлся знаменитый писатель? Опубликовался в «Юности»? Ну-ка, почитаем! И на портрет посмотрим!

Сердце Виталия бешено стучало. Лоб вспотел. Пот с ладоней капал на ковёр.

— Смотри, школа, любуйся! — выкрикнул он так, что в комнатных стенах зазвенело. — Писатель выискался! — тише сказал Виталий, словно отвечал собственному крику. — Так они скажут. И добавят: в восьмом «А» его в дерьмо макают. Пфф!.. Он никто, пустое место, не видать ему большого будущего! Ничего у него не выйдет, сколько бы ни старался! Вот что все говорят. А не говорят, так думают. Лучше бы Гоня меня побил…

Разумеется, Гонина надоумил его дружок! Гонин способен дать в ухо или пнуть мяч в ворота, дальше этого его мозги не идут. А советник не любит, как он сам говорит, жить однообразно. Пошепчет на ухо Гонину — и что-то потом непременно происходит. Чаще всего происходит с ним, Виталием.

К тому же бить отличника-писателя после публикации рассказа в «Юности» главному неандертальцу класса было невыгодно. Бить знаменитость опасно! Нет сомнений, Семидумов это приятелю объяснил. Ума хватило. Вот он и придумал, как унизить разнообразно.

Учителя никогда не интересовались подробностями получения синяков или распухания губ на лице кого-то в классе, в том числе и на лице Виталия. Однако после публикаций рассказов, в том числе в Москве, отношение могло перемениться. Побитый писатель, известный, можно сказать, во всём Союзе, с «фонарями» под глазами — это ЧП. По крайней мере, спустить на тормозах такое хулиганство или не придать ему значения Тракторина Виленовна, со вздохами ставившая тройки по истории и Гонину, и Семидумову, у которых средневековье и первобытнообщинный строй причудливо сплетались, вряд ли посмела бы. Он учинила бы разбирательство, созвала родительский комитет или устроила бы родительское собрание с учениками. Так или иначе, а выходки Гонина выплыли бы. Не исключено, что он, Виталий Черницкий, чья чаша терпения уже переполнилась, сам бы выложил всё про Гонина. Он перестал бы себя уважать после такого «стукачества», но есть же предел терпению и страданию!

Но имеется у Гонина советник, и Гонин идёт путём иным. Шепчет на ухо Гонину что-то Семидумов, и в журнале появляется «карикатура». Никто, в том числе и библиотекарша, понятия не имеет, кто и когда изрисовал фотографию и исписал её матерками: зайти в библиотеку полистать журналы дозволяется любому школьнику. Шито-крыто, и оскорбление что надо. До того, видно, «что надо», что знаменитый Черницкий уже и писать не может! Что-то мешает полёту фантазии!.. Словно какие-то бактерии, не металлоядные, а какие-нибудь психические, поселились в мозгу писателя и выели оттуда всё воображение!..

Приходят в школьную библиотеку Масарина с Кулдакиной, листают номер «Юности», а там — «Черномазый», такой да сякой… Или, к примеру, рыженькая Танечка Немчинская. Устроилась в библиотеке за столом, приготовилась прочитать рассказ, нахваленный Тракториной Виленовной, как вдруг, портрет автора увидев, о рассказе забыла и стала, шевеля губами, беззвучно читать поганые матерки на лбу и щеках «Черномазого»…

— Ненавижу! — Виталий сломал изгрызенную ручку. И в стену пластмассовый обломок швырнул. Попал в большую розовую часть политической карты мира — в СССР.

Нет, ненавидел он не Танечку Немчинскую.

 

 

3

 

Расклад сил в классе Женьке Семидумову был предельно ясен. Кстати, словосочетания «расклад сил» и «предельно ясен» восьмиклассник почерпнул из лексической сокровищницы отца. Идиомы, употребляемые главой семьи, Семидумов-младший впитывал как губка воду. В школе он частенько выдавал за собственную не только отцовскую лексику, но и логику с философией, заодно перенимая манеру философствования. Заимствованные фразы изредка прорывались у Женьки и дома, и тогда он, «бати» боявшийся, вздрагивал, голове его делалось жарко, а отец замечал: «Взрослеешь».

Итак, расклад! Ребят в классе Семидумов делил на сильных и слабых, а также на тех, кто пристроился и наоборот, пристроиться не сумел. Слабые или почти слабые тоже ведь могут пристроиться, и неплохо. Даже очень хорошо могут, если постараются. Толстый Женька понимал, что сам он на сильного, на бойца и вообще на лидера не тянул, а посему объективно причислял себя к пристроившимся, счастливо обитая за широкой спиной Лёхи Гонина. Правда, спина эта не спасала от троек, а то и двоек, которые Семидумов эпизодически получал по физике, алгебре, геометрии, литературе, русскому и так далее.

В «сильных» числились Гонин, за ним Порошаев, Мунько и ещё некоторые — из тех парней, что умели взглянуть потемневшими глазами, сплюнуть и сказать: «Чё, харя, нарываешься?» Кто-то из них занимался футболом, хоккеем, кто-то ходил в бассейн на плавание, кто-то ещё куда-то ходил.

Среди слабаков самым хилым был Черномазый. В классе обитали и другие доходяги, Капелькин или коротышка Игорёк Маевский, которого звали карликом, но такими чмырями, как Черницкий, они не были. Эти более-менее приспособились. Но Черномазый! Он будто и не желал приспосабливаться. Он будто балдел, когда его лупили и унижали. Женька считал его сумасшедшим, двинутым. Нет, он не лупил его, как Гонин или Порошаев, но унижать не переставал. На то у него была своя стратегия и тактика.

Семидумов подзывал Черницкого к своей парте («Эй, иди сюда!» или пальцем манил) и нарезал задачи (батино выражение). «Не забудь: завтра контрольная по алгебре. Лёхе и мне варианты решаешь». Говорилось это негромко, но так, чтобы кто-нибудь да слышал. Унижать следовало аккуратно. Кто с умом унизит, тот сам вырастет. Когда человек боится или сдаётся, говорил отец, он делается в коллективе ниже, а тот, кто его победил, за его счёт возвышается. И так раз за разом, пока все как бы не выстроятся в шеренгу по росту. «Так везде: в школе, в армии, на работе, — объяснял батя. — Надо уметь себя поставить. Крайнему человеку жизни нет нигде».

Ближе к пятнадцати годам Женька усвоил: не бывать ему в жизни авторитетом вроде Гонина, однако и своего он не упустит. Не всем же ходить в первых! К тому же вторым или третьим быть безопаснее. Пьяный батя как-то сказал: не лезь вперёд, первые сгорают, а вторые радуются, что не обожглись. А то и угольками греются. Отец добывал житейскую мудрость на должности мастера в цеху, и был он из тех мастеров, что в начальники цеха не рвутся. Не самый первый на заводе, не самый главный в цеху, зато не последний и не предпоследний в шеренге.

Поначалу Женька не понимал мудрости про первых и про вторых. Устроившись в двадцать четвёртой школе при Гонине, начал понимать. У Лёхи Гонина дома чего только не было! Даже видак «Шарп» с порнухой имелся (заграничные видеокассеты у родителей в спальне припрятаны). И радиоприёмник шикарный, «ВЭФ», — и УКВ тебе, и КВ, и СВ, и ДВ, и можно «Голос Америки» словить. С Лёхой следовало дружить. С кем дружить, как не с первым в классе? Когда дружишь с первым, можешь стать вторым, а если дружишь с сороковым, кто ты будешь тогда? У бати мощная философия!

Парней из восьмого «А», находившихся между слабаками и сильными, Женька называл «серединкой». «Серединка» обычно поддакивала сильным. Да и как иначе? Это же этот, как его, закон ботаники. То есть зоологии. Менделеев же учил, что виды (или роды?) к окружающей среде приспосабливаются.

Один Черницкий в классе не мог приспособиться. Одно слово — псих!

Даже Капелькин, который на физре через «козла» не мог перепрыгнуть, и то однажды наподдал Черномазому: ногой по коленке саданул, а потом под дых врезал — так, что полупрозрачный пополам согнулся. Капелькин соображает, что к чему, он всегда с Гониным и никогда с Черницким. Отличник и сдачи-то никому не давал, наверное, не из одной только трусости, а потому, что знал: союзников у него нет, и на него моментально все набросятся. Вроде как слабого Капелькина защищать! А первым бросится карлик Маевский.

Карлика-то Семидумов и подговорил испортить портрет Черницкого в библиотечном журнале. Лёха Гонин всё бы морды бил, а это ведь однообразно. Надоедает! «Лёха, — сказал Семидумов, — погоди». «Ну, это… — отозвался Лёха. — Всякие сопливые очкарики будут с Леркой в кино ходить, а я очкарикам в рыло не заеду? Отвянь, Думыч!» Семидумов «вянуть» не собирался. «Мы всё сделаем умно. Слушай сюда, Лёха!..»

Следовало утверждать авторитет при Гонине каждый раз. Удачным и провальным своим утверждениям Женька вёл счёт, и пока получалось, что он утверждался над Гониным «всухую». Целью Семидумова было добиться такого положения, чтобы Гонин без его советов шагу сделать не мог. Понимая, что жизнь при Лёхе будет куда лучше жизни без Лёхи, Женька планировал после восьмого класса вместе с другом поступать в пятый «гэп», то есть ГПТУ №5. Семидумов примерял на себя отнюдь не роль «шестёрки» (человечка, которого при удобном случае любой готов унизить), а роль главного, но такого, чьей главности, или как там это называется, подчинённый бы не замечал. Хорошо бы, Гонин по утрам просыпался с мыслями о его советах!

После похода Масариной с Черницким в кино Семидумов предложил не размазывать отличнику сопли по харе, а поступить иначе. «Мы всё сделаем умно, Лёха, — сказал Женька, нисколько не опасаясь, что Гонин подумает, будто собеседник не относит его к умным. — К знаменитым писателям нужен деликатный подход». Женька несильно вздрогнул, потому что выражение «деликатный подход» было отцовским, и выдвинул идею с журналом. С портретом. Гоня наморщил узкий лоб. Спросил: «А чё, Лерка меня ссыклом считать не будет? Ну, это… вроде как я ссыкнул перед Черномазым…» «Да кто ссыт-то перед Черномазым?» — сказал в ответ Женька. «Ну это, вообще-то…» — «Лёха, хочешь, чтобы Лерка перестала шуры-муры с Черномазым водить? Тогда делай как говорю!» Гонин посопел. Сказал: «А чё… В натуре, западло ей будет с ним связываться. Через журнал вся школа про урода очкастого узнает. Очуметь и не жить!»

И в дело вступил проворный карлик. Библиотекарша и не заметила, как была проведена операция. Знаменитый Черницкий стал на картинке в «Юности» тем, кем и должен быть: школьным чмырём, полупрозрачным уродом, о которого все в классе ноги вытирают. Любой, кто откроет журнал, поймёт, что за параша этот писатель.

— И Лерка откроет и поймёт, — на следующий день сказал Женька Лёхе. Внутреннее чутьё подсказало ему, что надо это сказать. Надо постоянно давить на Лёху через Лерку. На физре Гонин поглядывал на Масарину, и Масарина поглядывала на Гонина, а Семидумов на ус мотал.

Как-то вечером Женькин отец выпивал с товарищем с завода, токарем дядей Витей, и умно так сказал дяде Вите, что если женщина смотрит на кого-то одного, а то и ходит с ним куда-то, то это не значит, что она не любит другого. Женщина даже может нарочно с кем-то ходить, чтобы подразнить того, в кого влюблена. Такая вот нестыковочка. Дядя Витя ответил, что это чушь и философия, и если и водятся на свете такие бабы, то они дряни, а отец усмехнулся и Женьку, наливавшего себе чай, с кухни выгнал.

— Лерка — чёткая девчонка, — сказал Гонин. — Короче, ты молоток, Думыч. Сам всё сделал?

«Я тебе не шестёрка», — подумал Женька.

— Карлик сделал.

Возвращаясь в тот день из школы домой, Женька размышлял на тему Масариной и Черницкого. Неужели Масарина втрескалась в чмыря? Она же такая разборчивая. Такая вся из себя. И ростом выше Черномазого. А если какие-нибудь туфельки на каблучках наденет, так Черномазому на цыпочках рядом с ней ходить придётся. Лучше пусть вообще ползает.

Нет, размышлял Семидумов, разогревая в кастрюле на плите суп, не может такого быть, чтобы самая красивая девчонка класса втрескалась в «набор костей и кружку крови». В скелетную мышцу! Это ж против законов природы! Что сказал бы батя? Сказал бы что-нибудь про женщину, которая с кем-то ходит, но любит другого!

Кто вообще может любить очкарика? Что у него за жизнь? Что в ней хорошего? Рассказы, что ли? Он этими рассказами и чтением книжек глаза себе на фиг испортил, в очках вон линзы толстенные. Ослепнет скоро! Хлебая щи, Семидумов представил, как Черницкий по полдня корпит за письменным столом, строчит что-то. Однообразно! А как же футбол, а зимой — хоккей? Да какой Черномазому футбол!.. Очкарик ведь так и сказал на той политинформации, что чуть ли не каждый день пишет, а иначе, говорит, выходишь из творческого состояния. Ничего себе, состояние! Болезнь какая-то… Сдохнешь там, с книжной пылью и тетрадями! То рассказы, то уроки… У Черномазого и шишка на среднем пальце, на правой руке, выросла — пишет постоянно. Все в классе очкарика пинают, заставляют контрольные решать. Кликухи у него позорные. На фиг такую жизнь! И Масарина его любит? Да ну! Черницкий сделался знаменитым — вот что ей интересно. А сама она на Гоню таращится.

«Батя бы сказал: нестыковочка». Какая-то мысль мелькнула в Женькиной голове, что-то насчёт состыковать, но пропала, потому что свист, а затем голос Лёхи Гонина за окном позвал его на футбольное поле. Октябрь стоял удивительно тёплый.

 

 

4

 

В то, что Лерка Масарина пришла к нему сама, Лёша Гонин поверить не мог. Да и кто бы на его месте поверил?

Был самый обыкновенный день. На календаре — 26 октября, среда. Хорошо хоть, октябрь кончается, каникулы скоро. А так-то день скучный. Дождик на улице. В футбол в этом году, похоже, отыгрались. Делать, короче, абсолютно нефиг. И вдруг — дзы-ы-ы-ы-ы-н-н-нь. Звонок в квартиру. Лёша щёлкнул смазанным английским замочком. И открыл пошире глаза, и открыл рот. Открыл, короче, всё, что мог. И вот всё открыто, а на площадке — Масарина. Очуметь и не жить! В нейлоновой японской курточке. Из-под курточки торчит джинсовая юбочка, а ниже колготки. Стоит, в общем, на площадке Лерка, и грустновато как-то глядит. А может, не грустновато.

— Ну, это… Привет, — говорит Лёша.

У него и у Масариной есть дома телефоны, но она ведь не позвонила. Она, кажется, и номера-то его не знает.

— Клёво, — говорит Лёша. — Ну, куртяшка… Ну, и вообще…

— Может, впустишь меня? — Лерка вжикает молнией курточки. Немножко сердито вжикает.

— А… Ну… Проходи, давай…

Хотел сказать: раздевайся, да осёкся. Вдруг неприлично прозвучит? Лерка возьмёт да скажет: что, сразу раздевайся? Просмеять она умеет!.. Масарина повернулась спиной, дёрнула плечиками, и Лёша осторожно стянул с её плеч лёгонькую, чуть мокрую от дождика курточку — розовую внутри, белую снаружи. Любят японцы курточки шить в два цвета. А Лерка любит приодеться по моде. Такая куртяшка на «туче» рублей на 150 тянет. Ну, или блат в Доме одежды или универмаге надо иметь. Мамаша Лерки, наверное, имеет, она же замдиректора какой-то базы. Всё схвачено.

— Кофейку… Винца… — бормотал Гонин, пропуская Масарину в комнату вперёд себя и глядя на её аккуратную попку, скрытую новенькой синей джинсой «Lewis». Попку эту хотелось Гонину потрогать, погладить — сначала под джинсой, а потом и без джинсы, и обнять Масарину хотелось, всю её прижать к себе.

От мысли о прижимании Лёха словно куда-то поплыл. Лерка тоже поплыла, как-то размазалась, растеклась, стала нечёткой, полупрозрачной. Всё как замерло. Потом в Лёхином сознании случился странный сдвиг: время куда-то перескочило, сместилось резко. Будто кто-то плёнку перемотал. Короче, часть встречи с Леркой взяла да пропала. Наверное, Лёша просто обалдел от явления Лерки — да так, что кусок памяти из башки вывалился.

Очнулся он от обалдения, когда Масарина, сидя по-турецки на ковре, крыла его карту. Они играли в подкидного дурака! В стереомагнитофоне «Sanyo» пели «Арабески», а Лёшино сердце стучало как пулемёт у чапаевской Анки. Масарина бы, наверное, услышала, как оно по рёбрам лупит, если б не музыка. У битых карт был целый натюрморт: бутылка «Токайского», два бокала, ваза с яблоками (или не ваза, а как эта хрустальная штука называется). И открытая коробка с конфетами. После каждого проигрыша Лерка что-то с себя снимала. Лёша выиграл четырежды, и кофточка, футболка, колготки, юбка легли на ковёр. Лерка, похоже, карты впервые видела. Голова у Лёши кружилась и от вина, и от полуголой Масариной. Комната походила на пляж — и было так же жарко, как в июле в Крыму. А за окном разошёлся октябрьский дождь.

— Сейчас ты проиграешь, — сказала Масарина. — А потом снова проиграешь.

Она отчего-то вздохнула.

— Ну да. — Лёша усмехнулся. Она ж просто так говорит, ей обидно.

Масарина серьёзно так смотрела на карты в руке, словно короли, валеты и десятки должны были что-то переменить в её жизни.

— Эх ты! Шофёр!

Жаль, нету тут Семидумыча. Он бы посоветовал что-нибудь.

— Надо говорить не «шофёр», а «водитель». — Гонин поскрёб голову, стриженную под полубокс.

Опять она за своё. Чуть что, сразу «шофёр»! Да его отец (водитель) вон как пробился! Генерального директора возит! И квартира есть, три комнаты, через генерального отец выбил, и дача, и «маг» вон японский, и видак тоже японский, «Шарп», а мебель румынская, и куплена без всякой очереди и по госцене. «Жигулей» с гаражом пока нет, но это дело наживное. Зато в партию отца приняли. А чё? У бати — ни одной аварии, машина всегда чистенькая, блестит, движок дышит ровно. По запчастям давно знакомства заведены, всё решается оперативно. Генеральный к бате на «вы» обращается. У-ва-же-ни-е! Тут ведь как устроишься, как себя поставишь! А Лерка…

И тут Лёша всё понял. Без Думыча.

Ему надо проиграть Масариной. Ну, поддаться. Взять да не покрыть её карты. Или нарочно выбросить хорошие козыри. Раз проиграть, потом снова раз. Получается два раза. Она же сказала — «проиграешь». Ей снимать из одежды почти нечего. А он в футболке и трико сидит. Ненормально ведь. Правда, если будешь в трусах, то не спрячешь от неё кое-что, которое, если ноги поджать, под трико не особо заметно.

Лёша проиграл. Один раз и второй. Отвернувшись от Лерки, стащил с себя трико. А она (послышалось бульканье) стала разливать «Токайское». Сейчас подаст бокал, и ему придётся повернуться. Ну, сейчас, допустим, она проиграет. А дальше что? А дальше, в натуре, он возьмёт дело в свои руки. Для этого всё готово…

Некстати заел магнитофон. Крутилась себе в кассете плёнка, весело пели бабы из ансамбля «Арабески», и вдруг они замолчали, а из динамиков противно зазвенело — будто помешанные на электронике и всяких механизмах японцы встроили туда будильник. Придётся выключить маг, но для этого придётся встать, а у него… Усмешка Масариной, отличницы в розовых трусах и лифчике, проплыла в воздухе и растаяла. Почему-то стало темно, звон прекратился, и кто-то сказал глухим и немного гнусавым женским голосом, взрослым, недовольным, совсем не голосом Масариной:

— Лёшка, подъём, уроки проспишь!

Подъём… Проспишь?

Он спит с Масариной? Мать их засекла?

Ну, это…

Похлопав веками, Лёша осознал пробуждение. Что? Что? Лерка в розовом белье, с картами, была сном? Лёша пошарил подле себя рукой. На кровати он лежал один. Под одеялом Масариной тоже не наблюдалось. Он повернул голову к двери. В комнату всунулось материно лицо. Оно повторило то, что говорило чуть не каждое утро: подъём, вставай, в школу опоздаешь. Эту дребедень, наверное, все взрослые говорят своим детям. Ну, он-то, Лёша Гонин, детям, которых нарожает ему Лерка, гадостей по утрам говорить не станет. И какой дебил придумал — восемь лет в школу таскаться?

Матери он сказал, чтоб убрала голову:

— Ну это, встаю, ма, встаю!

И взглянул на круглый циферблат советского механического будильника. Как же, японцы встроили в магнитофон!..

Лерка снилась ему и раньше, но не в таких подробностях. Лёша испытал настоящее разочарование. Но винить в разочаровании было некого. Сну по харе не надаёшь. Лучше б мать засекла его с Масариной!.. Зато Лёша понял, почему часть его встречи с Леркой пропала. Во снах всегда какие-то куски исчезают.

Когда вырасту, думал он в ванной комнате, устроюсь на работу, женюсь на Лерке, и мы будем ходить дома голыми. Я буду смотреть на неё, а она на меня. И не надо будет ничего там прятать под трико.

«Шофёр!» — раздался где-то в мозгу насмешливый Леркин голос.

— Чё сразу шофёр-то… — пробормотал он у зеркала. — Сама в карты играть притащилась! Не, ни фига не притащилась…

Идя в школу, Гонин думал, что у него в комнате кое-что приготовлено для любовной встречи с Масариной. Коробка конфет, венгерское «Токайское» и пара индийских презервативов, которые Лёша стырил из-под матраца у отца с матерью. Это не просто приснилось, оно припрятано куда надо и ждёт своего часа, как сказал бы Черномазый. Любит он так писать в своих рассказах — «ждёт своего часа».

Никому бы не признался Гонин, что тайком читает в газетах рассказы Виталия Черницкого. Получается, он Черницкому завидует. Поэтому и лупит очкарика, чмыря из него делает. Ну, не только поэтому, но и поэтому. Однажды на родительском собрании с учениками Тракторина сказала, когда Лёша на что-то огрызнулся: «Ты ведь на себя, Алексей, злишься. Не на кого-нибудь». Только что она понимает, училка? Он лучше Тракторины знал, на кого злился. Вот если б он, Алексей Гонин, тоже бы как-нибудь прославился, Масарина давно бы с ним в кино ходила, да и в кровати у него лежала как миленькая. Тёлки любят, когда возле них всякие знаменитые. Но рассказы писать — такой мрак, в натуре! Кошмарнее самого кошмарного диктанта! Пробовал он сочинить рассказ, было дело. В сентябре Лёша проявил силу воли, усадил себя за письменный стол. За час выдал полтора предложения, и напрочь забыл, о чём и писать собирался. И так устал, будто снова шесть уроков в школе отсидел. Немножко даже зауважал Черномазого — так, капельку. В другой день Лёша попробовал стать отличником, засесть за домашние задания — ну, чтобы вообще, в натуре, завязать со списыванием. Но то, что было напечатано в учебниках, показалось ему абракадаброй, придуманной врагами. Пришлось даже анальгин вечером выпить.

В натуре, фигово: Масарина ходила в кино с Черномазым. И сама его пригласила! Очуметь и не жить! А ему, Лёше Гонину, говорит: «Шофёр!» Всё, на фиг, запуталось: снится ему, а в кино идёт с другим!

Целый день в школе Лёша думал о Масариной, углядывая с «камчатки» её школьное платье, обтягивавшее спинку, чуть согнувшуюся над партой, сползающую правую бретельку фартука, чёрный пластмассовый замочек, волнистые тёмные волосы, нежные ушки, потом снова бретельку и замочек, не замечая, как русский язык сменяется физикой, а химия — геометрией. На предпоследнем уроке, когда «немец» объяснял глаголы, Гонин с тоской повернулся к Семидумову:

— Слышь, Думыч, ты же Думыч…

 

 

5

 

«Немец» тут же вызвал Семидумова к доске, отделять и, наоборот, приделывать к глаголам потерявшиеся приставки, и Думыч ответил на душевные страдания друга вздохом. Ладно, материал был новый, а то бы Семидумов «пару» схлопотал. Возвращаясь к своей парте, Женька счастлив был, что обошлось без двойки. За «пару» батя всыпал бы ему ремня. («Всыпать ремня» — единственное батино выражение, которое Женька не копировал.)

После немецкого Женька был зазван Лёшей за угол. Покурить и помозговать. Искатель авторитета Семидумов, озабоченный тоской друга (тот с утра смахивал на человека, целую неделю без остановки учившего уроки), придал себе серьёзный и по возможности взрослый вид.

Под рябиной Семидумов неумело прикурил выданную Гониным сигарету.

Высосав до половины «Аэрофлотину», Лёша бросил окурок под дерево и начал рассказывать. Слушать про сны Гонина, в которых участвовала Масарина, одетая в пляжный минимум, Женьке было интересно.

— Не могу я без неё, Думыч, врубаешься? Делать что-то надо. Нет, ты прикинь: с Черномазым в кино ходила! Пятнадцать лет очкарику, а уже знаменитый! А мне она говорит — простым шофёром будешь!

— Не шофёром, а водителем.

— Ну, и я ей так говорю.

— А она тебе что?

— Говорит, это одно и то же. И что я дурак. И это кино…

— Да проехали мы кино, Лёха! Журнал видел в библиотеке? Видел. А видел, как народ над фоткой гогочет? Законно! Тёлки, они постоянно чепуху несут. На самом деле они любят сильных. Таких как ты. Точняк! Говоришь, кино? Ладно, слушай. Она на какой фильм с очкариком ходила?.. «Зорро»! Ален Делон там всех раскидал, а центрового плохиша убил. Теперь представь, если б в «Зорро» главную роль играл какой-нибудь дрищ вроде нашего Черномазого. Кто бы пошёл такое кино смотреть?

— Не, Думыч, а чё… В натуре, чётко! Наш Черномазик и шпагу-то не поднимет!

— Лерка в кино ходила с ним, а на физре смотрит на тебя.

— Я и сам смотрю! Ну, это… на неё!

— С Черномазым она так, из любопытства… Этот дрищ ни одной тёлке не нужен.

До этого момента Женьке говорилось легко, но тут он будто в стену бетонную упёрся. Помозговать нужно было. Лёха, Лерка, Черномазый… Третий лишний… Нестыковочка, сказал бы батя.

— Понятно, не нужен… — Гонин вздохнул. — Всё равно он знаменитый! Газеты эти, журнал… Считай, по всему Союзу слава. Очуметь и не жить! И гонорары получает. Вот бы мне стать знаменитым! Чё сделать, ну это, такого?.. Может, геройского?.. В Афганистане отслужить? Так это когда будет! Мне до службы ещё восьмой класс закончить и в гэпе три года отучиться. Душманам к тому времени капут придёт… А может, с парашютом попрыгать? В ДОСААФ пацаны с Ан-2, с «кукурузника», прыгают… Шестнадцати нет некоторым, а уже с третьим разрядом. Но я же высоты боюсь! А они там с километра, из самолёта… В натуре, прямо в небо!

Женька молчал. На физру бы не опоздать. Шестым и последним уроком в расписании стояла именно она. Геракл Аполлонович за опоздания двойки ставит.

— Две минуты до звонка, а нам ещё переодеваться, — сказал Женька.

 

Отвернувшись от ветра, Лёша достал из мятой пачки и закурил ещё одну «Аэрофлотину».

Единственная мысль циркулировала по его мозговым извилинам, носилась туда-сюда.

Как подружиться с Леркой?

Если Думыч ничего не изобретёт своими умными мозгами, морду ему набью, думал, затягиваясь посильнее, Лёша. Точно, набью. Пусть изобретает! Не родит ни фига до конца физры — скажу, что харю испорчу.

Самому Лёхе в голову не приходило ничего подходящего. Крутились какие-то бредовые мысли. То в космос, на орбиту, полететь, спрятавшись в байконуровском аппарате, в отсеке каком-нибудь, и сделаться первым советским школьником-космонавтом. А то сбежать из дому, рвануть в космический городок, чтобы записаться в отряд космонавтов. Сказать дядькам, которые ходят там по улицам в белых шлемах с надписью «СССР»: «Понимаете, ну мне очень-очень нужно!»

Ну, на фиг, ему же не семь лет, чтоб такую фигню думать!

Вообще-то Лёше снились иногда сны, в которых он был космонавтом. Он стоял на улице в космическом городке, в стекло его шлема заглядывала восхищённая Масарина, а он осторожно похлопывал по её плечу рукой, упрятанной в рукав скафандра и в железную перчатку. Ну, как у рыцаря. А по стране в киосках «Союзпечати» продавали серию открыток «Покорители космоса», где был и портрет Героя Советского Союза Алексея Гонина. Во снах Гонин походил на Гагарина.

Может, ему всё-таки вырваться в пятёрочники? В круглые отличники, как Черницкий и сама Масарина? Взять да пообещать Лерке, что с завтрашнего дня он начнёт получать в школе сплошные пятёрки. Ни одной четвёрки! И медаль золотую после десятого класса ему дадут. Ни в какие водители он не пойдёт, и в ГПТУ — тоже. Он пойдёт с Леркой после десятого класса в тот институт, в который поступит она. Он так ей и скажет. А она… А она скажет ему — с этой своей улыбочкой, — что он дурак. Сегодня вон русичка спросила у него, сколько букв в алфавите, а он ляпнул: тридцать четыре. И откуда такое число взял? А букв-то всего тридцать две… Или тридцать?

— Слышь, Думыч, сколько букв в русском алфавите?

— Что?.. Пошли, на физру опоздаем!

 

Осенило Женьку к концу физкультуры, когда Геракл Аполлонович в спортзале вызывал подтягиваться на турнике последних по журналу, чьи фамилии начинались на зудящие (или шипящие?) буквы: «Ф», «Ч» и так далее.

Осенённый Женька подумал: «Правильно говорят: в здоровом теле — здоровый дух!» Никакой нелогичности в этом тезисе по отношению к себе толстенький Семидумов, подтягивавшийся на турнике ровно один раз, не замечал.

Сейчас подтягивался Черницкий: трико на тощих коленках отвисло, футболка болтается как мешок на палке, большие очки сползли на кончик носа. Хотя подтягиваться очкарик умел: у него и по физкультуре пятёрка! Зато в футбол и баскетбол он фигово играет. А подтягиваться таким дистрофикам легко, они ж ничего не весят.

Из серёдки шеренги Семидумов наблюдал за Масариной. Та смотрела на доходягу-отличника, сгибавшего под перекладиной турника руки, показывавшего острые локотки. Ей в рот точно грязную тряпку засунули — так она искривилась, сморщилась. Нет, не мог ей нравиться хиляк Черницкий!

На Лёху же Гонина, подтягивавшегося в начале урока, девчонка смотрела иначе. В футболке да в шортах «Адидас» Лёша красиво так, пружинисто шёл к турнику — и физрук только успевал считать! Гонин подтягивался в классе больше всех — 13 раз. Вот спортсмен так спортсмен! Потому и на физру не боится опаздывать.

Перед звонком Женька вспомнил о приближавшихся ноябрьских каникулах и о контрольных работах за четверть. О работах, которые ему и Лёхе решит, как всегда, Черномазый. Тут-то Женьку и осенило!

Он так и подумал: осенило, ведь на дворе стояла осень. Это у американцев (или у канадцев?) времена года навыворот, и в октябре у них весна. А в СССР всё законно: голые деревья на улицах, горячие батареи в квартирах, подготовка к красному дню календаря, то есть к революционным праздникам, в общем, осень.

В раздевалке, стаскивая футболку и спортивные трусы, натягивая тёмно-синие брюки, Семидумов радовался близким каникулам. Только бы контрольные нормально сдать! Ну, об этом башка пусть болит у Черномазого. Законно! Училки не удивляются, когда Черномазый сдаёт контрольную последним, после звонка спешит, дописывает, будто самый тупой в классе. «Не врубаются, что он свой вариант после всех решает, — думал Женька, — сначала решает Гоне и мне, потом остальным, если дают три варианта. Если дают два варианта, то ему, конечно, легче… Учителя, может, и догадываются, но виду не подают. На фиг им отстающие в классе?»

Надо заметить, что Семидумов с Гониным требовали от Черницкого, чтобы тот, решая им задачи, делал какие-нибудь ошибки, чтобы не все решения были правильными, чтобы учительницы ставили за работы троечки, максимум четвёрочки. И невдомёк было обоим, что Черницкому ошибочки приходится продумывать-просчитывать, дабы они выглядели логичными.

Нечаянно уцепившись, а затем сознательно потянув за логическое звено контрольных и ошибочек, незаурядный мыслитель Семидумов блистательно выстроил в уме рациональную цепь, состоящую из множества звеньев.

Масарина, глазевшая на Гонина, контрольные, сочинение Черницким рассказов — всё сложилось в его мозгу в чёткую картинку.

«Нестыковочка? Состыковать!»

 

Пока очкарик с тоскливым лицом искал в раздевалке сменку, спрятанную услужливым карликом, Семидумов и Гонин вышли на школьное крыльцо и не спеша спустились по бетонным ступенькам. Посреди двора, где их не могли незаметно подслушать, Женька поведал другу (сохранившему огорчённый вид даже после физкультуры) подробности мудрого стратегического плана, результатом которого должна была стать безоговорочная капитуляция отличницы и умницы Леры Масариной перед великолепным и всесторонне развитым Алексеем Гониным.

— Слушай сюда, Лёха. План — закачаешься! И простой как дважды два.

Лёха начал соображать: «А сколько это — дважды два? Дважды да ещё два…» Уже было сосчитал, как Думыч его арифметические мысли перебил.

— Расписывать некогда, сейчас Черномазый подвалит. И вообще, краткость — сестра таланта. Это Достоевский ещё говорил. Лёх, тебе контрольные кто решает?

— Кто, кто… Черномазый. Не Масарина же. Ну, это… Ты чё, одурел? Хочешь, чтоб она мне писала? А в ухо? Она и так меня шофёром обзывает!

— Погоди ты! А что ещё Черномазый пишет?

— Ну, рассказы всякие…

«Что он мне втирает про Черномазого?» — думал Лёша.

— Представь: в газете напечатали твой рассказ, а не его!

«Ну спасибо! Рассказ написать я уже пробовал! Надо бы засветить Думычу разок. Ум у него за разум зашёл».

— В писатели, Думыч, сам иди.

— Ты не понял. Я говорю: план — закачаешься! Полный отпад с абсолютным улётом!

Лёша знал: Думыч любит тянуть кота за хвост. Придумает чё-то — и тянет, тянет… Скажет про краткость — и размазывает, как сопляк кашу по тарелке. Важничает! Похоже, он и вправду до чего-то додумался. Он может! Иной раз как выдаст — удивляешься, как сам не допёр!

Мимо прошла завучиха, на двойное «здрасте» бухнула поставленным голосом: «Здравствуйте». Учитесь, мол, разговаривать.

— Вон он, очкарик. Вылез наконец, нашёл свою сменку… Эй, однообразный, дуй сюда! — завопил Семидумов в сторону Черницкого, возникшего на крыльце.

(Семидумов не мог видеть, как позади него, напуганная внезапным воплем, подпрыгнула примерно на сорок пять сантиметров завучиха. Она чуть не сломала каблуки, задела рукавом пальто за стальную сетку забора, потеряла пластмассовую пуговицу, мысленно непедагогично выругалась и вспомнила с радостью, что до пенсии остался один учебный год.)

Черномазый двигался в нужном направлении, а Лёша слушал шёпот Женьки. Шёпот Лёше нравился. Толстое лицо Думыча вблизи его лица ему не очень нравилось, но то, что лицо говорило, было и впрямь полным отпадом с абсолютным улётом.

Прибывший чмырь открыл рот:

— Опять что-то не так?

— Бить не будем, не ссы, — сказал Думыч. И повернулся к Лёше. — Идея — отпад! Пушкин же говорил, что всё гениальное — просто.

— Когда это Пушкин сказал? — заинтересовался очкарик.

— После того как изобрёл таблицу Менделеева! — сказал как отрубил Думыч.

Повеселевший Лёша Гонин, глядя на Черномазого, стоявшего по стойке «вольно», подумал, что Думыч — он как Пушкин. Только таблицу Менделеева не изобрёл. И не бородатый. В кабинете русского и литературы висит портрет Пушкина — такой старый мужик с огромной седой бородой. На какого-то крестьянина, слезшего с печки, похож. Или это Лермонтов? Не, Пушкин, верняк. Думыч же говорил, что Пушкин.

Думыч тем временем объяснял очкарику политику партии:

— Напишешь Лёхе рассказ. Себе сочиняешь — ну, и ему сочинишь. Тебе какая разница — контрольные писать или там рассказы…

Черномазый молчал. Лёша знал, что тот согласится. Куда он денется! Никогда Черницкий не отказывался. Если бы отказывался, это был бы не Черницкий. У очкастого политика такая — соглашаться.

— Слышь, Черницкий, ты это… — сказал Гонин. — Короче, ты мне сочиняешь, а я тебя не трогаю. Ну, совсем. Если кто к тебе полезет, мне говори. Я башку, короче, откручу. Не тебе. Кто лезет, тому… Считай, ты теперь в мире живёшь. — Он подал ему руку, потная узкая ладошка отличника скользнула в его ладонь. Стало немного противно, и Лёша ладошку Черномазого выронил. — И это… У меня видак дома есть. Кассеты всякие. Американские фильмы, боевики. Ну, ещё кое-что, тоже американское. Нормально рассказ напишешь, кинишко посмотрим.

— Законно! Пользуйся нашей добротой, пока не передумали! — сказал Думыч.

— И ты это… Ну, может, про космонавтов напишешь, — сказал Лёша. — Ну, чё ещё… Не знаю, чё… Дуй давай, трудись.

— Погоди, командир, не гони лошадей! — Думыч использовал выражение отца. — Ты, Черницкий, не просто пиши, а ошибки делай. Мелкие. Как в контрольных, понял? Чтоб все поверили, что рассказ Лёша написал.

— Чё, это нормально — с ошибками в газету посылать? — Лёша удивился, но не сильно. Думыч знает, что говорит.

— Ерунда, двадцать там ошибок или сколько. В газетах специальные редакторы есть, исправят всё.

— Слышь, Черницкий, — спросил Лёша, — есть такие редакторы?

— Да. — Отличник глядел в асфальт, покачивая мешком со сменкой. — Только не редакторы они называются, а корректоры.

— Во, — сказал Семидумов.

«В натуре, Думыч всё предусмотрел», — подумал Лёша.

— Рассказ домой мне принесёшь, — сказал Черницкому. — Не в школу.

Лёша смотрел в лицо очкарику, в его линзы, блестевшие на солнце. Рассматривал очкарика до тех пор, пока тот не кивнул.

После этого, взглядом же, Лёша отличника отпустил.

— Черномазый — твой литературный негр! — Семидумов засмеялся.

Засмеялся и Гонин. Всё-таки мозги у Думыча работают. Молоток.

— Слышь, Думыч, сколько букв в русском алфавите?

«Или правильно — в советском?»

— Тридцать шесть, — твёрдо ответил Семидумов.

«Ого!» — подумал Гонин.

— Легко запомнить, — сказал Женька. — Как температура у здорового человека. Тридцать шесть и шесть.

— А ещё шесть — что?

— Запятые там всякие, — сказал Думыч. — Ну, ещё знаки всякие, восклицательные…

— Умеешь ты объяснить, не то что училка наша, — со вздохом сказал Гонин. — И репа у тебя соображает.

— А то! — Семидумов ухмыльнулся.

 

 

6

 

В тот же день, двумя уроками раньше, в восьмом «А» произошло одно маленькое событие — из разряда тех, что отчего-то отпечатываются в памяти столь же ясно, как новенькая офсетная машина оттискивает строчки на бумаге. Событие, на первый взгляд не судьбоносное, а самое обыкновенное, произошло перед уроком геометрии.

За минуту до звонка математичка впустила учеников в класс. Клацали замочки портфелей, на парты выкладывались учебники, дневники и тетради, кто-то сдувал домашнее задание, лихорадочно вписывая в клеточки цифры и наспех чертя карандашом по линейке треугольник с углами A, B и C.

Гонин, срисовавший у Черницкого домашку по геометрии ещё на химии, шёл не спеша между рядами парт и косился на Масарину. Та сосредоточенно гляделась в зеркальце. Наверное, прыщик заметила, подумал Гонин, и налетел на Таню Немчинскую, замешкавшуюся у парты. Та ударилась об угол парты и тихо вскрикнула: «Ай!» Бросив портфель на парту, она толкнула обеими руками Гонина — да так, что тот, толчка не ожидавший, покачнулся и едва не повалился на Масарину с зеркальцем.

— Ты что растолкался, Гонин? — сказала Таня Немчинская, потирая ушибленный бок.

— Гонин, ты раздавить меня решил? — донёсся до Лёши другой голос, Леры Масариной.

— Ну, это… Лерка… извини… — вернув себе равновесие и глядя на лоб Масариной, выговорил Лёша.

Ему стало малость не по себе. Тут девчонка, там девчонка. Меж двух девчонок застрял! Не припоминал боксёр Лёша Гонин, чтоб его кто-то смел толкнуть. На виду у всех. Обидно! И сдачи не дашь. Толкни его Черномазый или карлик Маевский, да хоть кто из парней в классе, он бы отвесил ему затрещину. А там и после уроков можно поговорить. Но это… с девчонкой-то как? Не лупить же её!

— Немчинская, не груби, — сказал объявившийся подле Гонина советник. — Лёха вообще-то извинился.

Виталий был за своей партой, второй в среднем ряду, как раз позади Танечки, и отлично всё видел и слышал. Таню в классе дразнили Страшилой: первым так обозвал её Семидумов, когда она не позволила ему списать. Она никому не давала списывать. Из-за отказов Семидумов и те, кто вертелся подле него и Гонина, и начали Таню дразнить. Обзывать Страшилой или Страшилкой. Иногда Виталий замечал на её щеках слёзы.

— На колу мочало, начинай с начала, Семидумов? Он извинился не передо мной, а перед Масариной! — сказала Таня. — Что замер, Гонин? Руки с моей парты убери!

— Да ты… Да я… — Лёша представил, как вот этими руками, которые неожиданно для него самого убрались с парты, этими вот короткими мощными пальцами, он охватывает тощую шейку малявки Немчинской и сдавливает так, что у девчонки язык до пола свешивается, и она этим болтающимся языком мусор всякий с пола сметает. — Ты это… страшила, вот ты кто! Тебя замуж никто не возьмёт!

— Лерка, дай ей зеркальце! — предложил Семидумов.

Он и Гонин захохотали и потопали к своему ряду.

Таня сидела, развернувшись в проход. Лицо её дрогнуло, на левую щеку выкатилась слеза. По правой щеке слеза не текла, а только по левой. Замуж никто не возьмёт. Неужели наглец Гонин и его дружок Семидумов будут счастливы, а Таня, которой природа не дала красоты, как дала её Масариной, будет несчастна?

— Не плачь, — зашептал Виталий, стесняясь назвать соседку по имени и слыша позади раскаты басовитого нервного хохота Гонина и звонкие смешки «советника». — Он из-за Масариной. Она считает его идиотом, вот он и бесится.

От Танечки Немчинской едва уловимо пахло почему-то супом.

Она кивнула и отвернулась.

Звенел звонок, а Виталий мысленно ругал себя за то, что не высказался громко. Так, чтоб слышали все. И Гонин с Семидумовым. И пусть бы его побили!..

Математичка вызвала красивую Масарину к доске, а Виталию вспомнилось, как он ходил с ней в кино.

Гонин не ходил, а он вот ходил. Да ещё по её приглашению.

 

В буфете «Темпа» он угостил Леру мороженым. Потом они смотрели в зелёном зале двухсерийный фильм «Зорро» с Аленом Делоном. А потом Виталий проводил Леру домой.

Возвращение из кинотеатра испортило ему настроение. В одной книжке, написанной психологом, Виталий прочёл, что мозг человека сохраняет всё радостное, победное, а горькое и неудачное вытесняет, задвигает в дальний пыльный угол. Вероятно, этот психолог — мечтатель, а не учёный, и выдаёт желаемое за действительное. Виталию запоминалось в основном гадкое, неприятное. Или это потому, что в его жизни неприятного случалось с избытком?

На обратном пути Лера, которая отстранённо шагала рядом, видимо, идти с кавалером под руку не планируя, заметила с каким-то страдальческим вздохом:

— Ты, Черницкий, мог бы, например, гири поподнимать.

И окинула его быстрым критическим взглядом.

«Хочешь, чтобы я стал Гониным?» — подумал Виталий, но вслух этого не сказал.

В кинозале, когда Ален Делон сокрушал на экране врагов, мир казался иным. Школьная жизнь исчезла, её место заняла картина вымышленная. Иллюзия кино велика, погрузившиеся в сюжет зрители отождествляют себя с героями ленты. Виталий, совсем не похожий на персонажа Делона, с ним слился. Лере тоже было с кем слиться.

— Если я каждое утро стану поднимать гири, ты будешь ходить со мной по воскресеньям в кино?

— Я… Я не знаю, — пролепетала Лера. Она зачем-то оглянулась, посмотрела налево, направо. Перехватила взгляд усатого долговязого парня в клетчатой рубашке, распечатывавшего у киоска «Союзпечати» пачку сигарет.

Виталий понял. «Она меня стесняется! Эх… Не надо было с ней идти! Отказался бы, сказал — срочно надо рассказ дописать! Не нужен я ей! В кино пошла со мной, а влюблена в Гонина!»

Он поправил очки, сползшие на переносицу. И по писательской привычке попытался представить, о чём думает Масарина.

Должно быть, о том, как бы она смотрелась рядом с Гониным. Неплохо бы смотрелась! У Гони широкие плечи, высокий рост, нахальный взгляд, на нём были бы джинсы «Райфл», фирменные американские кроссовки, на носу итальянские солнцезащитные очки, неуместные в это время года, зато в модном стиле Челентано. У неё тоже шмоточки буржуазные: джинсовая юбочка с кожаным лейблом, туфельки лакированные явно не из Дома обуви или железнодорожного универмага. Замечательная получилась бы пара. Единственное «но»: Гоня носит чересчур тупое лицо. И грубое. Как топором вырубленное. С кривыми, будто перочинным ножиком вырезанными, губами. А у Масариной личико умное. Умное, овальное, красивое, чуть высокомерное.

И это личико сейчас думает о Гонине.

Виталия охватило злорадство. (Вы знаете, что такое злорадство? Это когда злоба и радость являются в сознание парой. Приходят по общему поводу.)

Масарина такая красивая! Она первая, лучшая, завидная. Модель на календарь! Все смотрят на неё, открыто и украдкой. Все мальчики в неё влюблены. Или почти все. И она может выбирать! Может показать пальцем на любого. Поманить в кино кого угодно. Но разве бесконечный выбор — счастье? Она же мучается! Идёт в кино с Виталием Черницким, а воображает Лёшу Гонина. Воображает узкий наморщенный лоб, хмурые глаза, ломаные губы, большие мускулы, может быть, голый торс, потеющий на тренировках по боксу… Представляет уроки физкультуры, спортплощадку у школы, поле, футбол, нападающего Гонина, бьющего по мячу — гол!.. В спортзале Лёша тоже первый — на баскетболе. Высокий, прыгучий, ловкий, умеющий оттереть игрока плечом. В крови Масариной играет настоящий первобытный инстинкт! И в крови Гонина играет! Сильнейшие самцы побеждают в борьбе за вожделенную самку. И какой-нибудь Черницкий спортсмену Гонину не соперник.

«Гири? Не принимаешь меня таким, какой я есть? Ну так страдай! Думай о своём Гоне. Гоня тоже о тебе думает!»

Наверное, Лера говорит себе: «Ах, Гонин такой глупый! Вот если бы к нему приделать ум Черницкого!» Или: «Ах, Черницкий такой слабак! Вот если бы к нему приделать мышцы Гонина!»

У Лериной пятиэтажки Виталий окончательно осознал: ни капли соответствующих чувств к Масариной он не испытывает. И с чего он взял, что… неравнодушен к ней? Он что, как все? Нет, он не такой. Да, он неравнодушен к ней. Он её презирает! Умная девчонка, а тянется к дураку Гонину!

— Пока!

— Ауф видерзеен!

Виталий с удовольствием сказал бы «Ниммервидерзеен», но это было бы неточно: всё-таки он каждый день видится с Лерой в школе.

Шумно, с облегченьем Виталий выдохнул. Больше никакого такого кино!..

 

Как пролетела геометрия, Виталий не заметил.

Прозвенел звонок. Последним, шестым, уроком в расписании стояла физкультура. Виталий сунул учебник Погорелова в портфель.

Физкультуру он не любил. Не любил себя, трудно прыгающего через «козла» или идущего на предательски слабеющих руках по брусьям, или на турнике — хоть и подтягивался по норме. Не любил, когда на него таращился класс — и с презрением, смешанным с жалостью, поглядывали девчонки вроде Масариной. Футбол или баскетбол Виталий тоже не любил: для второго он ростом не вышел, первый же находил тупой дракой за мяч. И на физкультуре одноклассники часто устраивали ему пакости…

 

 

7

 

— Я что-нибудь придумаю, — идя домой, бормотал под нос Виталий. — Я всегда что-нибудь придумываю. Всегда? Почему же не придумал финал рассказа про Пятно? И почему ничего не придумал против кулаков Гонина? Ведь я с ним в одной школе с четвёртого класса! — Виталий почувствовал, как в нём нарастает разочарование самим собой. Мощно так нарастает, девятым валом, горячим девятым валом накатывает. И тут же в умственную борьбу вступил волнолом: — А почему другие ничего не придумали против Гонина и ему подобных? Вот почему? Зачем Гоне вообще ходить в школу? Он же не учится! Он не знает, сколько букв в алфавите! И таблицы умножения не знает!.. Нет-нет, я что-нибудь придумаю! Писать рассказ, чтобы Гонин прославился? Чтобы задрал нос, а литераторша поразилась внезапно открывшемуся таланту? У Гонина? Который Пушкина от Толстого на портретах не отличит, особенно если ему Семидумов подсказывает! Ясно, идею с рассказом родил советник, — шептал на ходу Виталий. — Эксплуатировать талант присоветовал Гонину толстяк. И я буду писать Гонину? А потом — снова писать? Вместо того, чтобы писать себе? Нет! Да? Думай! Думай! Ещё раз думай!

Однажды на перемене в школе Виталий случайно подслушал разговор Масариной с подружками. Говорили девчонки о «парнях». Сошлись на том, что «парней» в классе нет. Упоминали и Гонина. И Лерка выдохнула: «Гонин такой тупой! Просто слушать его не могу».

Слушать не может, а на физкультуре только на него и смотрит! А когда мяч на поле гоняют, за его команду болеет. Подпрыгивает от радости, когда он гол забивает!.. Скажите на милость, если он, Виталий Черницкий, уродился тощим, но научился писать, на кой ляд ему играть в футбол или боксировать? Он делает то, что у него получается лучше всего. И это правильно, это рационально! Гонин вот пинает мяч или бьёт морды — у него это выходит лучше всего. По крайней мере, среди восьмых классов ему тут конкурентов нет. Его боятся, с ним не спорят; это и называется в школе «уважать». А его, Виталия, не «уважают» (зато иные завидуют), и любой может возразить ему, дать в глаз и сморкнуться на его брюки. И это называется «чмырить».

И теперь Гонин решил зачмырить его через литературу, затеял сделать из него «литературного негра»: так это называется в капиталистических странах, где буржуазия изобрела утончённые способы угнетения человека труда.

После публикации рассказа за подписью Гонина первая красавица восьмого «А» взглянет на Гонина иначе. Вот вам, пожалуйста, — и талантливый, и знаменитый, и с мышцами. Почти как Зорро, только не со шпагой, а с кулаками. Зорро, правда, за счастье обездоленных и справедливость боролся, а этот за что? За авторитет тупейшего раздолбая в классе? Нет, сравнивать этого типа с Зорро смешно. Хотя Лера, очарованная Гониным в спортивных трусах, может и сравнить…

Инстинкты инстинктами, а всё равно не понимал Виталий девчонок, которые умным предпочитают сильных. Не понимал, как не понимают этого все умные с дряблыми бицепсами и едва видимыми трицепсами, кладущие тем не менее взоры не на школьных дурнушек, а на тех девочек, которых фотографы перед выпускными вечерами ставят в первый ряд, возле классной руководительницы…

 

Глядя на чистые листки в линеечку, вырванные из тетрадки, Виталий за письменным столом представлял, как он превращается в Гонина. Хлоп, бац, магия — и отныне он не он, а Гонин. У него тело, лицо, мозги, мысли, наклонности Гонина. Стопроцентный Гонин, и ни капли Черницкого. Хотел бы он побыть в шкуре Гонина? Нет, неточно, не в шкуре… Вот: хотел бы он прожить не свою жизнь, а жизнь Гонина?

— К чёрту… — услышал Виталий хрипловатый голос. Свой голос. — К чёрту!

Виталий ни за что бы не поменялся местами с Гониным, окажись у него такая фантастическая возможность. Гонин — ничто, ради чего с ним меняться? Ради Масариной? Смешно! Ещё Диоген, живший в бочке и называвший себя собакой, учил, что страсти — плохо, разум — хорошо. Масарина и не питает никаких чувств к нему, Виталию Черницкому, а уж он-то от её «гирь» бежать готов! Если какая красота и спасёт мир, то не красота Масариной! И не красота мускулатуры Гонина! Мир двигают вперёд умные и идейные люди, а не боксёры. Гонин и ему подобные — балласт планеты! Существа, коптящие воздух. Тормоза коммунизма!

Взгляд Виталия упёрся в политическую карту мира. Рассказы и домашние задания он писал без очков, чтобы не переутомлять глаза, но очки всегда лежали на столе наготове. Очертания континентов через линзы обрели географическую чёткость, резкость границ. Европа, Атлантический океан, Америка, Соединённые Штаты… Нью-Йорк, Вашингтон… У Виталия мелькнула неясная мысль. Мысли этой тоже требовались своего рода очки, ей недоставало определённости. Что-то такое, связанное с Вашингтоном, точнее, с США… На краю стола, отодвинутая на будущее, лежала тетрадка с неоконченным «Красным пятном», напоминая автору о неудаче. Чистые листки, заготовленные для рассказа Гонину, казалось, дразнили Виталия. Кризис! Ни себе написать, ни Гонину! Юпитер, космический корабль разрушается… Из-за чего? Бактерии и «планктон» ни к чёрту не годятся! Даже если удастся вообразить каких-нибудь существ, не известных науке, что толку? Кто спасёт космонавтов? В чём идея? Где нравственная составляющая? Идеологическая основа?

Нет-нет, ему нужно думать не о «Пятне», а о рассказе для Гонина.

Виталий снова уставился на политическую карту. Поправил очки на вспотевшем носу. Жарковато в квартире. Атлантика, Соединённые Штаты… Почему он думает об Америке? Сегодня даже политинформации не было. Виталий достал из ящика стола мягкий носовой платок, подышал на линзы, тщательно их протёр. Очки были в металлический оправе — в такой, чтобы не сломалась в случае… в том случае, какие поджидают чмыря за углом школы.

«У меня видак дома есть. Кассеты всякие. Американские фильмы, боевики. Ну, ещё кое-что, тоже американское».

— Американское, говоришь… — Виталий разглядывал очки.

«И ты это… Ну, может, про космонавтов напишешь».

— Про космонавтов, говоришь…

Виталий надел очки, и мысль его обрела окончательную ясность. Она вдруг стала такой яркой, что напугала автора, едва его не ослепив. Он заморгал. То была не мысль, то было солнце: выйдя из-за облака, оно заглянуло в окно. Виталий задёрнул шторы: он словно опасался, что кто-то может увидеть его тут, на восьмом этаже, думающим над рассказом для Гонина. Точнее, над идейной составляющей рассказа…

Пятнадцатилетний писатель смотрел на бледно-фиолетовую разлиновку листков и думал. Думал короткими аргументирующими предложениями.

«Гонин носит джинсы «Райфл». Капитализм это? Капитализм! Такие штаны в магазинах ни по какой записи не купишь. Значит, чёрный рынок. Спекулянты. Фарцовщики. Идём дальше. Гонин ходит в кроссовках «Адидас». То же самое: не купишь, спекулянты, нетрудовые доходы, капитализм. Америка! Сюда же и «видак». И кассеты с американскими фильмами. Не исключено, что записана там дрянь антисоветская. Погоди-ка… Семидумов слушал с Гоней «Голос Америки»! Сам хвастался. По радио. У Гонина дома! По приёмнику, который ловит, минуя глушилки. И «Голос», и «Свободу»… Да, да и ещё раз да!»

В правом верхнем углу листа Виталий вывел: «Алексей Гонин, ученик 8 «А» класса школы №24». Отступив строчку для названия, он начал быстро писать, не отрываясь от бумаги, иногда шепча что-то о Юпитере и Красном пятне, потом вдруг о Марсе, о советской экспедиции, об инопланетной форме жизни, подбадривая себя восклицаньем «здорово». Воображение выдало подробности финала — словно с карты срисовало.

— Какой, к чёрту, Юпитер!

Сюжетные трудности возникли из-за Красного пятна, понял Виталий. О тайне Пятна много писали в журналах и рассуждали по телевизору. Тайна мучила умы и советских учёных, и американских.

— Да-да, американских…

Виталий взялся за модную юпитерианскую тему, но у него ничего не получилось. Чтобы выдавать научные гипотезы, надо быть астрономом, а лучше астрономом, физиком и биологом одновременно. Надо признать: ему катастрофически не хватает знаний. Учиться, учиться и ещё раз учиться!

Однако на то, что он задумал сейчас, знаний ему хватит.

Юпитер, Пятно, состав атмосферы, её обитатели — не нужны! Марс — вот подходящая планета! С ней, а также с тем, что рассказ предназначался Гонину, сам собою отпал и научный вопрос. Судьба исследователей, спасение экспедиции от металлоядных существ — всё встало на места. Недостающие звенья нашлись, сюжетная цепь замкнулась. Нравственность, идеология, острота конфликта, развязка были тут как тут. Оставалось дописать.

— Марс! Твёрдая поверхность! А «пятно»? Для Марса не годится! И для сюжета тоже! Не пятно — звезда! Форма звезды. Вернее, что-то, по форме на звезду похожее. На красную… Именно красную! Символ!

Склонившись над столом, Виталий строчил лихорадочно.

— И флаг. Они должны установить там флаг! Особенный… Разумеется, твёрдый Марс! Как поставишь флаг на газовом Юпитере?

Цельный, без пробелов, сюжет полностью выстроился в голове автора. Виталий едва успевал записывать — работал до боли в кисти, фантазировал напропалую. Имена существительные, глаголы и прилагательные рождались на свет без единой помарки…

 

 

8

 

Вблизи протяжённых марсианских долин Маринера советские учёные обнаружили странное явление. После сильной пылевой бури на поверхности планеты выделилось нечто, напоминавшее по форме сглаженную пятиконечную звезду красного цвета. Сначала лучи фигуры были тонки и едва заметны, спустя недели они вытянулись и расширились. Интенсивность свечения марсианской звезды то уменьшалась, почти сливаясь с поверхностью, то наоборот, увеличивалась. Периоды роста и спада яркости по продолжительности не совпадали. Казалось, кто-то подавал с планеты сигналы. Кому же? Земле!

То, что видели на Марсе русские, видели и американцы. К тому времени Страна Советов в космических скоростях шла с США на равных: технологии фотонных двигателей существовали у обоих государств. Однако если советские инженеры и учёные сконструировали две ракеты, способные в считанные минуты достичь Красной планеты, то американцы только готовились протестировать первую такую ракету.

Политбюро Центрального Комитета КПСС провело внеочередное совещание, на котором была высказана мысль о построении марсианской гуманоидной формой жизни (вероятно, подземной) коммунизма. Посредством сооружения звезды тамошние коммунисты подают сигнал братьям по разуму. Не исключено, что цивилизация взывает к помощи: марсианский СССР окружили враждебные тёмные силы, угрожающие атомной бомбой! Впрочем, атомная гипотеза была отвергнута приглашёнными учёными виду её научной несостоятельности: от цивилизации, достигшей уровня прогресса, соответствующего атомному, должны бы исходить радиосигналы. А их нет. Здесь возразили биологи: по их мнению, человек не в состоянии представить ни инопланетных существ, ни особенностей их эволюции. «Наше мышление привязано к земным образам», — объяснил членам Политического бюро знаменитый академик.

Как назло, последние три советских марсохода, исследовавшие поверхность Красной планеты, вышли из строя. Один сгинул в пылевой буре, второй был уничтожен конкурирующим американским марсоходом. В холодной войне XXI века американские марсоходы получили компактное лучевое оружие и секретные компьютерные программы с задачей противодействия аппаратам с надписью «СССР» на боках (об этом доложили трудившиеся на мысе Канаверал агенты КГБ). Был ещё третий советский аппарат, но с ним по неизвестным причинам пропала связь. Планетоход замолчал как раз на границе «красной звезды». В Кремле подозревали, что и его уничтожили американцы, однако те уверяли, что у них в том же районе пропал единственный их марсоход. В НАСА считали, что оба земных аппарата упали в каньон. Не желая обострения холодной войны, Москва промолчала.

Теперь ни американцы, ни русские не могли исследовать «звезду» посредством неодушевлённой техники. Оставалось либо по старинке отправить на планету новый марсоход, либо послать туда экипаж космонавтов на быстрой фотонной ракете. Склонялись ко второму. В ЦК понимали: американцы могут опередить русских так же, как в XX веке опередили с высадкой человека на Луну. В марсианской эпопее кульминация и развязка должны быть за Советским Союзом!

На заседании Политбюро раздались и осторожные голоса: мол, с отправкой людей на Марс спешить нельзя. Но старинные пословицы «Поспешишь — людей насмешишь» и «Тише едешь — дальше будешь», выставленные в виде аргументов противниками живой экспедиции, коллеги-партийцы с возмущением отвергли. «Мы живём в эпоху световых скоростей!» — воскликнули решительно настроенные члены Политбюро. Двое-трое из пятидесяти приглашённых учёных тоже возражали, ссылаясь на потенциальный риск и предлагая для начала отправить в космос новую партию марсоходов, вооружённых надёжными пулемётами Калашникова. Им ответили в духе энергичного Джека Лондона: время не ждёт! Остальные учёные дружно выступили за полёт экипажа. Голосование бюро показало: колебания неуместны. «За» проголосовал и генеральный секретарь партии, всегда поднимавший руку последним и считавший, что отрываться от большинства он права не имеет.

Политбюро постановило: срочно отправить к марсианской «звезде» экспедицию. Экспедицию мирную, поскольку ни ядерных взрывов, ни тектонических сдвигов, ни каких-либо иных угрожающих изменений на поверхности четвёртой планеты астрономы не обнаружили. И на Марсе не осталось ни единого американского аппарата, науськанного на аббревиатуру «СССР».

Для межпланетной переброски Центр управления полётами отобрал лучших людей из отряда космонавтов. Экспедицию назвали «Красная звезда». На борту новенькой фотонной ракеты, сверкающей на солнышке заклёпками, вывели кумачовой краской: «Валерия». Ракете дали название по имени прекрасной советской женщины, отправлявшейся в экспедицию среди мужчин. По замыслу ЦК, присутствие женщины подчёркивало мирную миссию землян. На Байконуре была приготовлена и вторая ракета; её экипаж объявили резервным.

Разглядеть с марсианской орбиты «звезду» космонавтам помешала начавшаяся пылевая буря — таковые не редкость на четвёртой планете. Экипаж «Валерии» благополучно высадился в квадрате, граничившем с таинственной пятиконечной фигурой. Каково же было удивление землян, когда в сотне метров от оконечности луча, вытянувшегося на север, было установлено, что звезда — живая! Сохраняя форму, луч, в высоту едва достигавший четверти метра, зато в ширину расползшийся на всю здешнюю пустыню, чуть шевелился, подрагивал, мерцал и переливался разнообразными оттенками красного.

«Фантастическое зрелище!» — сказал капитан.

Продвигаясь сквозь утихавшую бурю (марсианский ветер дул в шлемы), космонавты выяснили: гигантская «звезда», чьи лучи расходились в стороны на десятки километров, состояла из триллионов, нет, центилионов, крошечных живых существ, похожих на шарики или, скорее, на пузырьки. Диаметр полупрозрачных кругляшей не превышал миллиметра. Космобиолог Валерия объявила их органической формой жизни. Обитали марсианские существа, как определил геолог экспедиции, там, где под воздействием бурь и ветров вышли на поверхность залежи железной руды (руды бедной, если судить по одному из подобранных под ногами образцов). «Вероятно, со временем здесь образуется гора, которая потом тоже поддастся выветриванию», — объяснил он членам экипажа по радио.

«Смотрите, — сказала Валерия, — они направляются к нам!»

«Катятся», — уточнил капитан корабля.

«Перекати-поле», — пошутила Валерия.

Миллиарды крошечных марсианских существ, обосновавшихся на рудных залежах, подгоняемые и сталкиваемые ветром, слеплялись, складывались в подобия шаров. Уже не миллиметровые пузырьки, а теннисные мячики катились к землянам. Какие-то из них, подпрыгнув на кочках, распадались на фрагменты, затем вновь собирались в единое целое. Оказывается, кругляши могли не только катиться по ветру, но и ползать. Ветер усилился; земляне в скафандрах покачивались. Край луча «звезды» вытягивался, очередные скопления пузырьков, отвалившихся от общей массы, объединялись в новые колонии, приобретавшие шарообразную форму. Капитан, размышлявший о том, не представляют ли такие шары нечто вроде муравейника, и не исключавший, что в таком «коллективе» существуют иерархия и организация, а может, и зачатки примитивного разума, дал приказ возвращаться к ракете. Следовало проявить фотографии и доложить Земле.

В промежуточном отсеке космонавты сняли скафандры и прошли дезинфекцию. Капитана, вошедшего в дезинфекционную камеру последним, не покидало чувство тревоги. Нет, ничего страшного на Марсе экипаж не увидел, никаких подземных жителей, угнетающих других подземных жителей (капитан даже испытал по этому поводу лёгкое разочарование). И всё же командир был обеспокоен. Эти кругляши, эти пузыриты — они как по команде покатились к ракете!.. Тревога была объяснима: всё чужое внушает человеку инстинктивное опасение. Капитан не мог дождаться, когда створки камеры откроются. Ему хотелось поскорее собрать людей в кают-компании и связаться по радио с ЦУПом.

«Смотрите, товарищ командир! — сказала Валерия. — Они повсюду!»

«Странно!» — пробормотал руководитель экспедиции, глядя поочередно в три камеры бокового обзора. Четвёртая камера почему-то отказала.

Пока экипаж находился в промежуточном отсеке, «перекати-поле», склеившиеся в сотни и тысячи шаров и подгоняемые ветром, добрались до ракеты, забрались на неё, поднимаясь друг по дружке выше и выше. Красные «пузыриты» облепили ракету снизу доверху. Они ползли, находя свободные места и свисая с корпуса гроздьями. Капитан, всем сердцем теперь чувствовавший опасность, отступать без приказа Земли тем не менее не желал. Он обрисовал ситуацию Центру управления полётами. Советские учёные, заспорив об организации иноземной формы жизни, затеяли совещание, а прекрасная Валерия сделала открытие.

«Ракета пошатнулась», — сказала она.

Капитан кивнул. Ракета пошатнулась снова.

«Думаете, ветер усилился? — сказал заместитель командира, политический руководитель полёта. — Конструкторы уверяли, что тяжёлой ракете с опорно-свайной системой не страшна самая свирепая марсианская буря! Ракета устоит! Товарищи, без паники!»

«Чёртовы пузыриты! — прошептал капитан. — Что-то тут не так!»

В этот самый миг ракета с хрустом, а потом с протяжным скрежетом накренилась на бок. Потом мягко осела, словно погрузилась в зыбучий песок.

«Они металлоядные! Пузыриты!» — сообразила Валерия.

В самую точку!

Не дожидаясь решения медлительной Земли, капитан послал SOS, молча дал знак штурману и набрал комбинацию на клавишах пульта управления. Следовало подготовить двигатели к запуску и уходить на орбиту — и там принимать решение. Космонавты расселись по креслам, пристегнулись. Но двигатели не включались! Внизу, в соплах, что-то треснуло. Капитан повторил SOS и в режиме передачи кратко сообщил ЦУПу о массированном нашествии металлоядных организмов и пожирании теми ракеты. «Ждите ответа. Ждите ответа», — сообщила Земля. И связь прервалась. Валерия предположила, что пузыриты переели провода.

Ракета резко накренилась на другой бок. Столпившуюся у экранов команду бросило к противоположной стене кают-компании. Второй и третий экраны погасли, позднее почернел и последний. Вероятно, пузыриты поглотили металлические части видеокамер. Ещё час-полтора, и от ракеты останутся одни несъедобные элементы: обивки кресел, пластмассовые рукоятки, пища из тюбиков… В каюте погас свет, Валерия ойкнула. Сработало аварийное освещение, но лампы мигнули и погасли. Впрочем, темнота не была полной. С внешней стороны корпуса внутрь проникало красноватое свечение. Оно поступало отовсюду, окрашивая багровыми сполохами кают-компанию.

Казалось, больше всех испугался замполит. «Это они, они!..»

Ракета словно таяла. Её будто изъедала кислота. Стенки, облепленные толстым слоем раскрасневшихся пузыритов, на глазах команды обретали прозрачность. Космонавты, по приказу капитана надевшие скафандры, переходили из одного отсека в другой, из того отступали в следующий, пока не столпились в боковом складском отделении, откуда аварийный выход вёл наружу. От шатавшегося корабля, доедаемого марсианскими тварями, оставалось всё меньше железа. Склад наполнял красный свет, как в фотолаборатории. Пузыриты, чьи очертания были видны за стенками, наливались тёмной багровостью. Многочисленные колонии металлоядных тварей, облюбовавших ракету, набирали интенсивность цвета. Вот почему насыщенность «звезды» на Марсе менялась: пузыриты наталкивались на участки руды побогаче! С потерявшимися в районе «звезды» марсоходами, советским и американским, тоже всё стало ясно: их попросту съели!

Выбросив из аварийного люка лестницу, космонавты спустились на поверхность планеты. Пустую лестницу постепенно заполонили прожорливые твари, без ветра ползавшие медленно. Памятуя о передвижении колоний пузыритов на манер «перекати-поля» и учтя, что ветер дует с юга, капитан приказал экипажу удаляться на восток, в сторону от «звезды», чей «луч» прилип теперь к перекосившейся ракете.

В пути геолог предположил, что металлоядные твари, с трудом добывающие себе пропитание в бедной руде, с «чистым» металлом способны расправиться в считанные часы, а то и минуты, в зависимости от количества металла.

«ЦУП получил наш SOS, — сказал капитан, взглянув не на геолога, а на Валерию, которую любил. — Значит, нас спасут. На Байконуре готова вторая фотонная ракета. А у нас есть семьдесят два часа».

Тем временем кое-кто в Политбюро потирал руки. Для злоумышленников в рядах ЦК ситуация складывалась как нельзя более удачно. Заговорщики приступили к выполнению плана, который исследователи отнесут потом к разряду самых коварных планов в мировой истории.

В ЦУПе сняли трубку. Звонили из Кремля. «Вторая ракета на Марс не полетит, — раздался голос члена Политбюро (голос, с которым не спорили). — Операции по спасению экипажа «Валерии» не будет. Марсианские ветры переменчивы, а наши ракеты заводятся слишком медленно. Мы полагаем, что в создавшихся условиях вторая ракета не успеет взлететь с Марса. Слишком много риска. Губить резервный экипаж недопустимо. Следует признать: мы конструируем несовершенные ракеты. Американцы делают лучше». Гудки. Кремлёвская трубка легла на золочёный рычаг.

Вот так и получилось, что Коммунистическая партия Советского Союза не спасла космонавтов, бросила их на произвол судьбы. Члены команды стояли в скафандрах на марсианском холме, держась за руки и глядя с тоской в небо. «Ветер меняется, — сказал капитан. — Идём на север». Остаток дня и ночь экипаж уходил от мерцающего стада «перекати-поля», которое было не прочь полакомиться металлическими частями скафандров.

Страшно и стыдно сказать: партия предала отважных исследователей космоса! Правда, в Москве нашлись и те, кто попытался помочь экипажу «Валерии».

«Мы предупреждали!» — воскликнули члены Политбюро и учёные, ранее выступавшие против поспешной экспедиции и цитировавшие мудрые русские пословицы. Они изложили возражения на бумаге и принесли письмо в газету «Правда», дабы через орган печати потребовать запуска резервной ракеты. Да вот беда: главный редактор дальше порога их не пустил, объяснив резонно, что народ и партия едины, и напомнив, что в согласии с демократическими принципами социализма меньшинство подчиняется большинству.

Увы, члены Политбюро и несколько академиков, явившихся в «Правду», спохватились слишком поздно. Подавляющее большинство тех, кто стоял у руля ЦК, пеклось не о партии и народе, а о шкурных интересах. Оппортунисты и перевёртыши, прочно засевшие в партии и навербовавшие сторонников, затеяли рискованную экспедицию нарочно, рассчитывая на провал и намереваясь впоследствии обвинить генерального секретаря ЦК и всё руководство страны в неспособности управлять государством. Конечной целью перевёртышей было низложение коммунистического правительства.

Верхами КПСС, исключая простодушного и мягкотелого генерального секретаря, давно заправляла шайка хитрых оппортунистов-демагогов, на съездах радостно и под бурные аплодисменты говорившая о дружбе народов, но втайне желавшая дружить не со странами Варшавского договора, а с Соединёнными Штатами Америки, иметь особняки в Калифорнии и в округе Колумбия и расплачиваться за джинсы, кроссовки, кока-колу, виски и форды буржуазной валютой — долларами.

Эти люди, желая опорочить советскую науку и космонавтику, сделали всё, чтобы поставить крест на исследованиях четвёртой планеты. Современные скафандры исследователей Марса на 72 часа были обеспечены водой, могли синтезировать из марсианской атмосферы воздух, аналогичный земному, и получали тепло от энергии портативных аккумуляторов. За это время резервный экипаж мог достичь на ракете поверхности Марса и спасти героев, раскрывших секрет «звезды». Однако партийцы-оппортунисты закрыли марсианскую эпопею. Через учёных, склонных к американскому образу жизни, генеральному секретарю внушили, что второй полёт крайне опасен и что советских людей надо беречь, а ракеты — совершенствовать. Генсек с тоскою ставил на документах подписи. Вторая ракета, экипаж которой горел от предстартового нетерпения, была признана небезопасной и списана; её распилили и отдали пионерам, которые растащили части корпуса на металлолом. По поручению работника секретариата, преданного оппортунистам, о трудолюбивых сборщиках металлолома напечатала заметку «Правда». Её главред поддерживал коварных интриганов. Тридцатилетних космонавтов из резервного экипажа наградили «Знаками Почёта» и отправили на досрочную пенсию. В крахе экспедиции «Красная звезда» обвинили лично генерального секретаря ЦК КПСС; редакционная статья в «Правде» заклеймила его как вредителя.

Один из оппортунистов, жаждавших скорейшего сближения США и СССР, позвонил в Белый дом и по-английски рассказал о неудаче советской экспедиции. Его искренне поблагодарили за преданность идеалам дружбы народов и повесили трубку.

Американская фотонная ракета успешно прошла все тесты. Её окропил святой водой папа римский, специально откомандированный из Ватикана. Старт, стремительный перелёт в космической синеве, посадка. Хэлло, товарищи! Измученные и голодные космонавты приняты на борт ракеты «Гегемон», а над Марсом взвился несъедобный пластмассовый звёздно-полосатый флаг. Газеты «Вашингтон Пост» и «Нью-Йорк Таймс», гордясь достижениями американской нации, прогрессивным капиталистическим строем и стремясь сделать поэтичные репортажи, прославляющие героев космоса, употребили именно этот глагол (взвился), хотя, разумеется, подобного рода изделие развеваться на ветру не может, пусть оно изготовлено из самой совершенной в мире пластмассы — американской.

Официальная версия, переданная прессе, была такова: доблестные космические пилоты-разведчики из НАСА, перехватившие через спецсети ЦРУ переговоры советских космонавтов с Землёй, сделали всё возможное и невозможное для их спасения, а заодно и для торжества передовой американской науки.

Советские космонавты изъявили желание стать гражданами США (первым на эту тему высказался замполит). Герои марсианской эпопеи, в их числе и прекрасная Валерия, вызвались строить вместе с великим американским народом светлое будущее планеты Земля, в котором, как им казалось, нет места ни предательству, ни трусости. Об этом рассказал человечеству честный «Голос Америки», обвинивший Советский Союз во всевозможных грехах вплоть до безнравственности. Параллельно в разнообразных грехах безбожный Кремль обвинял папа римский.

Оппортунисты приступили к выполнению следующих пунктов коварного плана. В Москве состоялся внеочередной съезд КПСС, на котором босс заговорщиков объявил постулаты развитого социализма ошибочными и поставил на голосование вопрос о переходе к развитому капитализму. Телекамеры зафиксировали дрожание стакана с водой в одной руке генерального секретаря ЦК КПСС и дрожание графина в другой.

Большинством голосов Центральный Комитет поддержал идею о переходе. За эталон государства с развитым капитализмом были приняты Соединённые Штаты Америки. Советский социалистический строй был признан неудачным и тупиковым, полным перекосов и искривлений, был свёрнут и отошёл в историю.

Посвящённый в план перевёртышей американский президент по телеканалу «Си-эн-эн» горячо приветствовал решение ЦК КПСС и выдвинул предложение о роспуске Коммунистической партии Советского Союза и прекращении деятельности КГБ. Влияние оппортунистов в партии было столь сильно, а американская пропаганда вкупе с рекламой кока-колы развернулась в СССР столь интенсивно, что международная инициатива главы Белого дома была поддержана почти единогласно. КПСС самораспустилась, а бывший её генсек, ранее из солидарности голосовавший за отправку экспедиции «Красная звезда», но в душе против воли большинства протестовавший, принял цианистый калий.

В странах Варшавского договора в знак протеста прошли самосожжения коммунистов, не носившие, однако, массового характера, а на Кубе правительство в полном составе застрелилось. Совет экономической взаимопомощи прекратил действовать. К власти всюду пришли бывшие диссиденты — читатели и распространители самиздата и тайные слушатели радиостанции «Голос Америки» и прочих свободных станций.

Спустя несколько лет из Америки в СССР вернулись космонавты, те самые, что едва не погибли на Марсе. В США они переучились на филологов и теперь вознамерились ускоренным методом обучать английскому языку русских людей. Русский язык был признан устаревшим, не отвечающим требованиям века.

Прошло время, и советские республики вошли в состав Соединённых Штатов. Бывшие граждане Страны Советов, ныне бойко шпарящие по-английски, пили кока-колу, курили «Мальборо» и читали бульварные романы, воспевавшие американскую мечту (разумеется, вымышленную пропагандистами), а буржуазные дельцы из Вашингтона, Нью-Йорка, Чикаго, а также из штата Техас, пользуясь советами бывших аппаратчиков из ЦК КПСС, когда-то затеявших провальную экспедицию к Марсу, а теперь ставших махровыми капиталистами, осваивали сибирские нефтяные, газовые и иные богатства, угнетая бурильщиков, геологоразведчиков и прочих трудящихся и заставляя их работать сначала по 10, а потом по 12 и 14 часов в сутки.

Началась тотальная эксплуатация русского трудового народа. Поистине безжалостная! Ничего подобного не было даже при царизме. Граждане страны, превратившейся в американскую колонию, наконец поняли, что партия в угоду клановым интересам их обманула. Да было поздно…

 

Описывая героических американцев, Виталий подумал и о наименовании персонажей. Правильное наименование имело свои законы, он недавно читал об этом в пособии по литературоведению. Пособие порекомендовали ему в Доме писателей.

После ужина, когда родители смотрели в зале телевизор, Виталий с упоением доканчивал рассказ, налегая на термин «астронавты». Слово это было американского происхождения, в Соединённых Штатах оно встречалось и в науке, и в фантастике. В той части рассказа, где посланцы НАСА отправляются на Марс, надлежало употреблять именно его. Главный же (и тайный) смысл использования этого наименования заключался в том, что астронавты по сюжету спасали космонавтов. Американцы выручали незадачливых русских, чья коммунистическая партия в момент трудного испытания повела себя цинично и предательски, продемонстрировав свою гнилую сущность.

Название рассказа («Конец «Красной звезды») и впрямь приобрело зловещий символический смысл!

Засыпая в ту ночь, Виталий прошептал в потолок:

— Масарина, скоро твой Гонин прославится!

 

 

9

 

Назавтра Виталий отнёс рассказ Гонину.

Вернувшись домой из школы, он не стал обедать — выхватил из ящика стола листки с рассказом, сложил пополам, сунул во внутренний карман школьного пиджака и отправился к недругу.

На ходу думал: не мало ли сделал в тексте ошибок? Может, надо было сделать штук сто?

— Ни к чему! — шептал Виталий. Ноги его шли всё быстрее, словно желали поторопить само время. — Гонин своих ошибок добавит!

С улицы Щорса он свернул на улицу Свердлова.

«Глупо и плохо будет, — думал, шагая, — если Гоня заленится переписывать! Рассказ длинный получился… Не заленится! Он привык: сколько контрольных сдул! Попробуй-ка сдай контрольную математичке или физичке, писанную чужим почерком!»

Не «сдувай» Гонин контрольные, он и писать не умел бы!

«Главное, чтоб он не понял, что за текст я ему подсовываю. Не поймёт! Гоня страшно тупой…»

И всё же Виталий побаивался. Подходя к гонинской девятиэтажке, он думал, что боксёр, вероятно, потом побьёт его. Ведь в газете Гонину скажут всё, что сочтут нужным. В газете? Разумеется, не в газете! Не в редакцию же его вызовут… Но ему скажут! Скажут и ещё раз скажут! У нас в стране есть кому воспитывать несознательных!

— Нет, не побьёт, — шептал он в лифте. — Потому что… А если побьёт, то пусть! С меня хватит!

С замираньем сердца Виталий отдал врагу листки.

— Молоток, Чернома… Черницкий! Ну ты настрочил!.. — Гонин пошелестел в прихожей бумагой. — Слышь, а это… Чтобы напечатали, как им отнести?

— Перепиши сначала. Моим ведь почерком написано…

— Ты чё… Я чё…

— Перепишешь и отправишь по почте, — сказал Виталий. — «Комсомолец» есть? Газета, где мои рассказы печатают?

— Ну это, есть… Папан выписывает…

— На последней полосе найдёшь адрес и индекс. Возьмёшь конверт…

— Ну, ты это…

— С конвертом пойдёшь на почту, там взвесят, марок дополнительных наклеят. Заказным отправишь. Заказные в редакцию почтальон приносит.

— Отправлю… Слышь, ничё ты разошёлся: столько переписывать… Покороче не мог?

— Сюжет ведь.

— Так придумалось, да?.. Ну ладно, в натуре… Про космонавтов?

— Как просил.

— Молоток… Ладно, перепишу. Никому ни слова, понял?

— Никому. Договорились же.

Кривыми губами Гонин улыбнулся. Протянул Виталию руку. Виталий пожал её, ощущая, как мокра его собственная рука. Ладонь Гонина была груба, тверда и суха. Как кусок небрежно отшлифованной доски.

— Ты это, Черницкий, не ссы. Мы это… дружбаны. Любому в харю дам, если полезет. Только скажи.

— Здорово, — сказал Виталий. — Спасибо.

— Да чё…

— Завтра зайду. За черновиком.

— На фиг тебе черновик? Ты чё, тоже хочешь в газету отправить?

— Ты чё? — совсем как Лёша сказал Виталий. — Я уничтожить черновик хочу.

Всё тело Виталия дрожало. Даже язык дрожал.

— А, это… Да я в мусор выкину.

— Лучше сожги, — сказал Виталий. — На всякий случай.

— А то найдёт кто-то, да? И скажет, не Лёша Гонин писал?

— Вдруг Тракторина найдёт. Или русичка…

— Чё они, по помойкам шарятся?

— Понимаешь, Лёша, — Виталий едва выдавил из себя имя недруга, — если узнают, что рассказ писал для тебя я, меня перестанут уважать в Доме писателей. Даже если просто заподозрят. Ты врубаешься, — он окончательно перешёл на язык Гонина, — как фигово мне будет? У меня ведь карьера… А тебя в плагиате обвинят. Скажут, украл у автора художественное произведение. И больше у тебя в газеты ничего не возьмут. Ну, не хочешь мне отдавать — давай у тебя дома черновик сожжём. Вместе. Перепишешь — и сожжём. Я видеть хочу, как эта бумага горит, — сказал Виталий прямо.

— Добазарились, — сказал Гонин. — Лучше б ты моим почерком писать умел!

Уходя от Гонина, Виталий улыбался измученно.

Дома он выпил целую бутылку минеральной воды.

 

28 октября, в пятницу, в четыре часа пополудни, потягиваясь за письменным столом и чувствуя, как устали глаза и как болят пальцы, державшие ручку, Лёша Гонин сказал:

— Ну, это… Настрочил очкарик! То одно, то другое… В натуре, я уже забыл, о чём в начале писал! Космонавты, астронавты, пузыриты марсианские, какие-то апорт… опурт… — Он заглянул в листки. — Оппортунисты, во! И как эти писатели с ума от своей писанины не сходят?

Пока Лёша писал, заходил Женька Семидумов, звал в футбол играть — погода, сказал, вон какая, последние хорошие деньки. Пацаны, сказал, на поле собрались. Лёша от футбола отказался. «Ты чё, — сказал однокласснику, — я вчера до ужина зад плющил, про Марс переписывал, и после ужина. Родаки, в натуре, офигели: ничё, говорят уроков вам задали! Ну, говорю, ага, уроков много, скоро мозги закипят. И сегодня сижу, пишу, закончить надо. Я вчера тренировку по боксу пропустил, Думыч. А ты говоришь — футбол…» «Искусство требует жертв», — заявил Семидумов. «Пушкин сказал?» — спросил Гонин. «Не, Толстой».

Женька ушёл, а Лёша писал, стараясь успеть до пяти часов. В пять придёт очкарик. В школе Лёша ему сказал, чтоб раньше не приходил. Позднее тоже нельзя: около шести маман с папаном с работ придут. «Нельзя, чтоб меня и отличника вместе видели», — думал Лёша. Переписав почти всё и устав так, как никогда в жизни не уставал, он уже считал рассказ своим. Он столько трудился! Чуть сам полупрозрачным не стал. Совсем прозрачным! Никто не должен даже заподозрить, что это сочинил Черницкий. Особенно Лерка. Вот она рот-то от удивления откроет!

После рассказа всё переменится! Сперва он сводит Лерку разок-другой в кино, а потом… На потом у него натюрморт заготовлен.

— Шофёр, говоришь? — сказал Лёша. — А писателя не хочешь?

Выпив на кухне стакан холодного молока, Лёша вернулся к письменному столу. Оставалось переписать две с половиной странички. Много, считай, большой диктант. И пишет очкарик мелковато. Нацепит свои линзы — в них, наверное, буквы большими кажутся.

Глянув на стрелки тикавшего на тумбочке будильника, восьмиклассник снял с ручки колпачок. Стержень до того расписался, что стал мазать. Лёша несколько раз вытирал шарик стержня промокашкой, но это помогало мало. Училки в школе не любят, когда в тетрадях намазюкано. Может, редакторам, или как их там, в газетах, плевать на мазню? Идти до киоска «Союзпечати» за новым стержнем было некогда.

Две с половиной страницы Гонин переписывал долго, вывалив пересохший и будто удлинившийся язык чуть не до стола, как змей какой-то. Задница потела, в копчике щемило. Ныла спина. Буквы у Лёши выходили шаткими и детскими: сказывалась непривычка к писанине. У Черницкого почерк как у взрослого! Гонин снова намазюкал. Разозлившись, придавил мазню не промокашкой, а пальцем. Хмыкнул. Получился отпечаток, будто в милиции. Вырвать лист и переписать?.. Ни за что! Ещё абзац, ещё предложение… Финиш! Поставив точку, школьник полюбовался заголовком: «Конец «Красной звезды». Он вывел его прописными буквами, похожими на печатные и подчеркнул. Над заголовком, в правом углу, как в образце Черницкого, красовалась фамилия автора: «Алексей Гонин, ученик 8 «А» класса школы №24». Очуметь и не жить!

«Лерка, когда увидит рассказ в комсомольской газете, под моей фамилией, в натуре очумеет! — думал Лёша, собирая листки очкарика. — А то смеётся всё!.. Как там писатели говорят? Тот, кто улыбается, смеётся последним — так, что ли?»

Смутно припоминал Лёша, что как-то не так, но пусть будет так. Он уже чуял себя большим писателем. Лауреатом этой… вобловской премии.

«Встану у Леркиной парты… — мечтал восьмиклассник. — В окошко посмотрю, то, сё… Скромняга такой. Тракторина скажет: а что наш Черницкий? Исписался? Был да весь вышел? А я — вот он, новая звезда литературы, Гонин Алексей Кириллович, Советский Союз. А литераторша-то как загордится! Мой, скажет, воспитанник Гонин! А Думыч скажет: полный отпад с абсолютным улётом!»

Листки с переписанным рассказом Лёша сложил пополам и сунул в приготовленный конверт, заслюнявил клейкий треугольный край языком и провёл по нему кулаком. Тщательно, буква за буквой, запятая за запятой, списал на конверт с «Комсомольца» адрес и вывел по точечкам индекс. Завтра после школы зайдёт на почту, отправит.

Оставалось сжечь писанину очкарика. По одному листочку, в отцовской пепельнице. Черномазый придёт, и сожжём, думал Лёша. Очкарик правильно говорит: нельзя, чтоб бумажки попали в чьи-то руки. Тогда все узнают, что не он, Алексей Гонин, написал рассказ. Скажут: стырил чужое произведение! Этот, как его… плагиат сделал!

До пяти часов оставалось семь минут. Утомившись от литературного труда, Лёша с наслаждением растянулся на кровати.

Надо будет книжек накупить, денег у папана попросить. Дома и книжек-то никаких нет, кроме учебников, материного талмуда про европейскую кухню и отцовских справочников автомобилиста. Видак и кассеты, маг «Sanyo», приёмник «ВЭФ» есть, а книжек нет. В натуре, у писателей дома должны стоять книги на полках или в шкафах, за стёклами. Красиво, солидно. У папана через генерального везде блат, он и книг дефицитных достанет. Может, в библиотеку записаться? Или в школьной библиотеке что-нибудь взять почитать? Фантастику. Про космонавтов. Или про будущее. Про будущее, кажется, Уэллс писал. Надо будет у очкарика узнать.

Он прочитает книжку, а потом с Масариной об Уэллсе поговорит. Как это культурно называется?.. Точно, поделиться мнением.

Но это позже.

Сперва он сам Уэллсом станет.

 

Как горит рукопись, Виталий видел первый раз в жизни. В этом было что-то странно невыносимое. В большой керамической пепельнице на кухонном столе умирали в пламени, съёживаясь, серея и чернея, разорванные листки. В глиняной глубине горел почерк, искривлялись в маленьком жёлто-красном пламени фиолетовые линеечки и розовые поля тетрадных обрывков.

Щёлкая отцовской зажигалкой, Гонин поджигал в глазурованной пепельнице уголок сложенного вдвое листа. Когда пламя угасало, искры исчезали, Лёша аккуратно вытряхивал бумажную золу и пепел в свёрнутый из газеты плотный пакет — примерно такой, какие делают старушки, торгующие у магазинов семечками. Когда пламя побежало по последним обрывкам, Виталию почудились за дымком, на фоне румынского кухонного гарнитура, одновременно Фемида с завязанными глазами и мойра Атропос, с треском режущая нить чьей-то судьбы…

Когда рукопись догорела, Гонин высыпал золу и пепел в газетный пакет, подогнул его сверху по краям и вручил Виталию.

— Фу!.. Навонял тут из-за тебя. Проветривать придётся. Родаки через полчаса придут. Скажут, курил…

— Форточка же открыта.

— Окно открою, быстрее проветрится… Слышь, Черницкий, откуда ты всё знаешь: всякие фотонные ракеты, пылевые бури, НАСА какая-то? Как ты это придумываешь? Очуметь и не жить! Я бы одного предложения, и то не сочинил.

— Читать много надо… Лёша, — ответил Виталий, быстро потея. Ему показалось, что Гонин кое о чём догадывается, что-то подозревает. Сейчас скажет: НАСА, ЦРУ, США, ЦК КПСС, что-то тут не то… — Чтение развивает воображение. Сначала читаешь других, потом начинаешь фантазировать сам.

— Чтение? Во! Я и думаю, книжек надо накупить! — сказал с энтузиазмом Гонин. — Почитать кого-то… Уэллса, да? У него есть про космонавтов?

— Про вторжение марсиан есть.

— Во!

Нет-нет, Гоня ничего не заподозрил, подумал с облегченьем Виталий. Он чересчур туп для этого. В его крошечный кругозор, микроскопическое сознание этот рассказ не вмещается. По кусочкам что-то входит, а целиком — нет! Говоря его языком, пацан не врубился. Не всосал ни фига.

— Клёво! Надо папану сказать, чтоб фантастики классной мне по блату достал. Я тебе почитать дам. Только ты мне тоже про вторжение напишешь, добазарились? Рассказ вот напечатают, и потом ещё напишешь! Ты же у нас суперспец по Марсу!

— Напишу, — отозвался Виталий, думая, как бы поскорее уйти.

— Слышь, а про ракету ты клёво придумал, — сказал Гонин. — Ну, это… название. Думаешь, Лерка западёт, да?

— Девчонки такое любят.

— Чётко! «Валерия»! — сказал Гонин, приобретая романтический вид и тут же его теряя. — Ладно, родаки сейчас припрутся. Нас не должны вместе видеть, в натуре.

— В натуре, — повторил Виталий.

— Будешь мне рассказы писать — дружбанами станем… Слышь, а про американцев ты тоже клёво придумал! Американцы, они же всё чётко делают! Да, Черницкий?

— Ага, — сказал Виталий.

От слов об американцах голове Виталия стало жарко, губы пересохли, по спине потекла струйка пота, но потом, от искренней улыбки Гонина, пришло ясное и большое ощущение радости. Такое сильное, что захотелось рассмеяться. Теперь он точно понимал: нет, Гоня не врубился!

— Чётко! — сказал он совсем как Гонин. — Офигеть!

— Эх, вот бы в Штатах пожить! — сказал Лёша. — Там, говорят, в школе учишься только если хочешь. Хочешь — ходишь туда, не хочешь — не ходишь. Не обязательно, короче!.. Погоди-ка, чё покажу. Есть ещё минут десять.

Сердце у Виталия пело. Облизав губы, он прошёл за Гониным в соседнюю комнату. Здесь стояла большая, почти квадратная тёмная кровать, застеленная постельным бельём тёмно-малинового цвета. Спальня родителей. Напротив изголовья на тумбе у стены чернел компактный японский телевизор «Джей-Ви-Си». На полке тумбы поблескивали фирменные буковки «Sharp» на видеомагнитофоне, а за стеклянными дверцами хранились видеокассеты. Штук тридцать или больше, на футляры приклеены бумажки с надписями, сделанными шариковой ручкой. Среди гэдээровских фильмов про индейцев затесался американский «Рэмбо». Присутствовали и другие штатовские фильмы (возле незнакомых названий в скобочках было отмечено: США). На стенах висели картинки и фотографии. В Европе и Америке любят такое украшательство, Виталий знал по фильмам. Сам он находил множество картинок на стенах дурным буржуазным вкусом, обывательщиной. То ли дело — политическая карта мира!

— Зырь. — Гонин выдвинул нижний ящик комода, из-под залежей белья извлёк две видеокассеты. С цветными обложками, английским текстом и восклицательными знаками. С абсолютно голыми тётками!

«У тебя и порно есть! Вот эта да!» У Виталия слегка закружилась голова. Не от голых тёток, а от того, как всё удачно складывалось. Это не какое-нибудь кино с предупреждением «Дети до шестнадцати лет не допускаются»!

— В натуре, Черницкий, порнуха. Мы с Думычем зырили. Будешь мне рассказы писать, тоже позыришь. Ну всё, давай топай, короче…

— Счастливо!

В это слово Виталий вложил иронию. Гонин её, разумеется, не обнаружил.

Газетный пакет с художественной золой Виталий смял и выбросил в мусоропровод в соседней девятиэтажке.

Выходя из чужого подъезда, он думал о том, как живёт семья Гониных.

Японский телевизор, японский видеомагнитофон, на кассетах — порнография и американские фильмы, в радиоприёмнике — «Голос Америки», в трёхкомнатной квартире — буржуазная обстановка, у «папана» — «блат»… Яблоко от яблони недалеко падает! Лёша носит джинсы «Райфл», кроссовки «Адидас» и прочие американские шмотки. Трусы спортивные на физкультуру, и то с полосками «Адидас»! А окружение этого блатного? «Советник» порнографию с «боссом» смотрит и зарубежным радиоголосам вместе с ним внимает! Самым что ни на есть империалистическим пропагандистским голосам, враждебно настроенным к достижениям передового социалистического строя!

Впервые у Виталия сюжет складывался в цельную мозаику не на бумаге, а в жизни.

Домой юный прозаик словно на крыльях летел.

 

(Конец фрагмента.)

 

© Олег Чувакин, 2014-2015

 

Скачать бесплатно повесть «Плагиат по требованию» в форматах PDF и FB2 и посмотреть другие повести Олега Чувакина: ссылка.

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Плагиат по требованию»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

32 отзыва

  1. Сегодня, 30 сентября 2015 года, загрузил полный текст повести. Читайте, друзья!

  2. Олег, прочитал кусочек, который обрывается на самом интересном месте — все придумано очень здорово! Но чем дело закончилось — так и не узнал!!!

    1. Олег, спасибо за внимание! Это не кусочек, это примерно 40% текста. Там в конце стоит ссылка на страницу с собранием файлов. Вот на этом тексте: «Конец фрагмента. Скачать файл с полным текстом можно и нужно здесь». Не знаю, с какого устройства вы входите в сеть, может быть, ссылку не видно. Вот ссылка на раздел «Повести» в моём собрании файлов: https://olegchuvakin.ru/files. Самой последней в разделе стоит повесть «Плагиат по требованию». Ниже картинки и цитаты помещены две ссылочки на скачивание, в форматах PDF и FB2 (годится для большинства для букридеров).

      1. Замечательно! Какой поворот темы! Сколько узнаваемых деталей и подробностей. Кстати, я тоже пытался обыграть тему КГБ

        proza.ru/2013/08/26/989

        1. Спасибо, Олег! История КГБ меня давно увлекает. Впрочем, Комитет в моей повести фантастический. Смею надеяться, вы уловили там иронию, а местами и сатиру.

          1. Все уловил, даже чрезмерное детализирование воспринял как особый стилистический приём. Хотя порой утрированные моменты больше всего и запомнились! Удачи! И новых повестей о КГБ!

            1. Спасибо, Олег. «Хотя порой утрированные моменты больше всего и запомнились!» Так и должно быть.

  3. Сегодня ходили гулять с приятельницей, она психолог по образованию, инспектор по несовершеннолетним правонарушителям по должности… Хороший человек, мудрая женщина в жизни, а когда говорит о работе… я понимаю, почему никогда не стала бы чиновником, педагогом… , почему в нашей стране так мало по-настоящему счастливых людей… Вот и ваша школьная повесть вроде бы из далекой эпохи позабытого генсека… А ничего не меняется! Мы не стараемся изменить этот мир, чтобы наши дети были счастливей, мы калечим детей, чтобы они могли выжить в нашем мире… Вот умеем заселять в мозг тех самых «психических» бактерий, которые выедают все воображение, а вместе с ним и все творческое начало. Ваши вещи так «вписываются» в мои размышления про «мозаику в жизни».

    1. Спасибо, Ирина! Вы правы. Андропов давно умер и забыт, а по существу в стране ничего не поменялось. А может быть, стало ещё хуже, чем при Андропове. Тогда хоть в светлое будущее многие верили, была иллюзия счастья в будущем, счастья для детей; теперь и этого нет. Мы не только не стараемся изменить этот мир, мы прикладываем усилия к тому, чтобы сделать его гаже. Кажется, русские люди заняты только тем, что пожирают друг друга. И в этом смысле ничего не переменяется уже столетия. «Сам я… считаю бесполезным и нехорошим учтиво просить о том, чтобы люди не ели других людей» (Лев Толстой, из письма к А. Ф. Кони, 2 января 1894 г.).

  4. Ирина Бирюкова, ваш комментарий исчез. На почту пришло сообщение, а в «ФБ» пусто… Вероятно, опять глюки «Фейсбука». Но на сайт он экспортировался. Я вам ответил на сайте.

  5. Вероятно у ФБ «новостной» перегруз, а у фб-цев мозговой перегрев. Не до литературы народу…

  6. Хотя самое время разбираться откуда истоки конформизма или взаимной ненависти. А где об этом написано? В мудрых книгах…

  7. Читал так быстро, что не поспевал за смыслом, чем-то напомнило Советские журналы. Я был почти счастлив читая повесть, столько всего нахлынуло.

    1. Юрий, большое спасибо! Вот не думал, что эту повесть можно читать запоем.

  8. Очень интересно!!! Спасибо, но пока еще не дочитала, на носитель скачаю.

    1. Спасибо, Саша. Вы будете одной из тех немногих, что прочли повесть целиком.

    2. ☝️Вы очень интересно пишете. и жанр необычный — что-то в виде фантастики в реале, такой постапокалиптический фантастический реализм. Повесть дочитала, прекрасно написано, с усилениями, акцентами на некоторых вещах. Персонажи получаются со слоями «добрый» — «злой» — как в реальной жизни, ведь идеальных плохих и идеальных хороших не существует в реальной жизни .

    3. Саша, большое спасибо. Вы верно подметили. Я беру реальность и добавляю туда каплю фантастики. О «слоистых» героях — тоже верно. Так называемые чёрно-белые персонажи, чисто отрицательные либо положительные, попросту говоря, примитивные, — это не по мне. Создать живой, многогранный характер на бумаге очень сложно, зато и весьма увлекательно: уже с первых глав он начинает сопротивляться автору и жить своею жизнью. Изначально задумывался рассказ, и финал его был совершенно иным.

    4. Олег Чувакин Когда читаю, потом продолжаю думать про героев и их жизнь в развитии, написано, конечно сказочно хорошо , то есть после ваших героев о них продолжаешь думать. Но есть не совсем понятное, например: почему Таня еле уловимо герою «пахнет супом» ? Девочки пахнут спелой травой, молоком, ветром с полей и росой, а она — супом… это ее последующая жизнь ? Или она — будущая «вата» — «слепая» обывательница?

    5. Вообще-то запах списан с действительности. В тексте он должен увязываться с ощущением семейного уюта. К тому же она мечтает откормить главного героя. Разумеется, у читателей будут возникать иные ассоциации. Это, по-моему, нормально.

    6. Олег Чувакин Это, в общем, в тексте выражено, я поняла связь Тани(персоналити) с уютом.. Но, например, мне этот запах не нравится, знаю мужчин, которые этот запах тоже не любят.. Он слишком «простонародный», но это единственный вопрос по тексту, остальное выстраивается безупречно. Спасибо за ответ, буду вас дальше читать с огромным удовольствием. На сайте есть много интересных вещей, прочла так же про помощь автору (будет стаб. з/пл., надеюсь помочь, чем могу). В общем, очень интересно вас читать.

    7. Он «простонародный», это так и есть. Не забывайте о том времени, о котором в повести идёт речь… Спасибо вам за внимание, Саша! Заходите виртуально в гости к бородатому сибиряку.

  9. Читаю. Интересно. Только, со спецшколами — перебор немного. Госбезы сильны были, но не так уж чтобы так хозяйничать в кабинете директора школы. И чтобы следователь решал куда и кого он отправит

    1. Большое спасибо, Алан. Когда вы прочтёте ещё несколько глав, вы поймёте, в чём дело.

  10. Сегодня дочитала «Плагиат по требованию». Очень трогательно. Замечательная повесть.

    1. Благодарю вас, Василиса. Скоро на сайте появится моё собр. соч. в 10 томах. В красивых обложках. Правда, за деньги. Всё бесплатное останется.

Добавить комментарий для Гонозов Олег Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!