Плагиат по требованию

Аннотация

Школьная повесть из советских времён, из короткой эпохи генсека Ю. В. Андропова. Повесть о любви и дружбе. О любви и дружбе, до которых человеку очень трудно добраться. Особенно если ему 15 лет…

В восьмом «А» есть всё то же, что и в других классах других школ провинциального города: классная руководительница и староста, хулиганы и подхалимы, троечники и отличники, девочки красивые и невзрачные, мальчики умные и спортивные, жители первых парт и обитатели «камчатки». Есть здесь и белая ворона — Виталий Черницкий, тощий очкарик, любитель вести политинформации и сочинять фантастические рассказы с идейным уклоном. Над ним глумятся его недруги. В один тяжёлый день подросток, которому недавно исполнилось пятнадцать лет, решает отплатить своим мучителям. Обстоятельства складываются в его пользу.

К каким последствиям приведёт его решение? В мире, который отчего-то на глазах начинает искривляться?..

Часть первая

1

20 октября 1983 года восьмикласснику Виталию Черницкому стукнуло пятнадцать. Виталий был очкарик, доходяга, слабак и вообще скелетная мышца и человек полупрозрачный. Так сложно прозвал его после урока анатомии Лёша Гонин. Впрочем, мудрёное прозвище не прижилось. Отличника Черницкого чаще звали Черномазым или окликали безымянно: «Эй, дай списать». Однажды на перемене ему незаметно пришпилили булавкой на спину, на синий школьный пиджак, промокашку с надписью: «Набор костей и кружка крови». Может быть, это сделал Женька Семидумов, неизменный спутник Гонина.

Едва ли не каждый день над Виталием глумились: толкали его, роняли подножками, высмеивали, дразнили развлечения ради; об его обидных прозвищах одноклассники забывали лишь в дни контрольных работ, когда полупрозрачному предстояло решить два, а то и три варианта по алгебре или химии, и обеспечить ими двоечников-троечников, начиная с Гонина и Семидумова. (Когда исписанные мелким почерком отличника листки передавались по рядам, учителя отворачивались к окнам. Кому нужна коллекция «колов» в классном журнале?) Стоило Виталию чем-нибудь не угодить тем ученикам 8-го «А», чьи гены, физическое развитие и склонности, проявившиеся в силу воспитания и влияния среды, направляли субъекта не к мирному сосуществованию с себе подобными, но к подавлению окружающих и властвованию над ними, его спешили отлупить. Акты наказания совершались за углом школы, под сенью рябин и яблонь-дичков; чаще других в роли экзекутора выступал Гонин. После очередной экзекуции Виталий светил «фонарём» под глазом и ходил с распухшими толстыми губами. Как-то целую неделю ему пришлось носить очки с одним стеклом — пока в «Оптике» не выполнили заказ на очки новые. Отцу и матери, таким же «полупрозрачным», как он сам, Виталий с хмурым видом говорил, что все мальчишки дерутся, дело это обыкновенное, и некоторым дерущимся достаётся. Отец, а за ним и мать, кивали — видимо, отлично понимали, о чём идёт речь.

В прошлом учебном году Виталий спросил у побившего его Гонина: «За что? Я же тебе всё пишу, всё решаю!» Гонин ответил тем вздором, которым часто отвечают хулиганы: «Было бы за что, убил бы». И объяснил с хохотком: «Ну, это… Для профилактики». Семидумов добавил: «Как говорит мой батя, чтоб от рук не отбился!»

Как и все, кто испытывает гнёт сильных мира сего, однако не режет себе вены, не вешается, а назло угнетателям живёт день за днём, Виталий Черницкий упрямо шёл своею дорогой. «Je feiner man ist, desto mehr kann man vertragen», — повторял он, как девиз, фразу из сказки Андерсена, читанной по-немецки.

Для него, круглого отличника, получение в школе четвёрки было недопустимо. О тройках и говорить нечего! Виталий полагал, что балл ниже пяти — позор, жгучее клеймо тупицы. Те, кто учится на тройки (суть двойки), эволюционно стоят на уровне неандертальцев, кровожадных узколобых типов с выступающими надбровными дугами, с дубинами в волосатых руках. Взять Гонина, так тот вполне напоминал первобытного охотника, который не прочь и человечиной полакомиться.

Иностранный язык (немецкий) Виталий учил основательно, не мямлил «ихь ферштее шлехт», как некоторые, и к восьмому классу производил целые диалоги с учительницей — за что бывал бит и порицаем Гониным, Порошаевым, Мунько и ещё двумя-тремя «неандертальцами», считавшими, что Черницкий, говоря на дойче, их парафинит (про старосту Масарину, которая шпрехала не хуже Виталия, они так не думали). Нет, он не парафинил их, не называл «швайнехунден» и прочими именами существительными, употребляемыми рассерженными немцами. Он находил подобную месть мелкой и себя недостойной. Придёт время, и Гонин заплатит за всё по-настоящему!

Много сильнее немецкого языка Черницкого притягивали русский, литература и история. Он следил за международными событиями по газетам и часто вёл по понедельникам и четвергам политинформации, критикуя американских империалистов-агрессоров, загнивающую мировую буржуазию и с воодушевлением говоря о том, что в России класс эксплуататоров был выброшен на свалку истории товарищем Лениным при поддержке товарищей Свердлова и Дзержинского. За политинформации его хвалила Тракторина Виленовна Облыжная, историчка и классная руководительница, полагавшая, что Черницкому, будущему золотому медалисту, после десятого класса надо непременно поступать на исторический факультет, а по окончании вуза устремляться в «международники». За сим неопределённым термином скрывалась или журналистика с возможным пребыванием, скажем, в ГДР, или классическая карьера в стенах альма-матер: красный диплом, аспирантура, кандидатская диссертация, а там и докторская. ЛГУ или МГУ. Имеешь способности и трудолюбие — пробуй покорить столицу, внушала ему Тракторина Виленовна. Мысль о столице Виталия не смущала, но долгая научная карьера с её степенями и узкой специализацией представлялась чем-то хронически скучным.

Не это было главным в его жизни.

Виталий писал.

Сочинял он с восьми лет. Поначалу придумывал сказки с волшебством и седобородыми стариками, смахивавшими на Деда Мороза, истории про привидений в старинных замках, клады в сундуках, разбойников и рыцарей; позднее стал писать про инопланетян и космических пиратов, промышлявших на больших дорогах Вселенной. В двенадцать лет увлёкся темой перемещений во времени, а ближе к четырнадцати — сюжетами о коммунистическом будущем планеты Земля. Пред мысленным взором юного прозаика проходили вехи на пути строительства коммунизма: высокая сознательность каждого человека и коллективное сознание человечества, цивилизация знаний, полёты в ближний, а затем дальний космос. Толчком к ускорению прогресса идей на Земле могла послужить встреча с внеземным разумом. Виталий воображал, как на очередном витке противостояния СССР с американским империализмом советские космонавты вступают в тайный контакт с представителями далёкой цивилизации. Люди с других берегов Вселенной, давно преодолевшие то, с чем продолжают бороться земляне на своей планете, — эксплуатацию человека человеком, капитализм с его хищными корпорациями, нищету и голод, — подсказывают советским коммунистам, как им изничтожить гидру империализма — так, чтоб у той новые головы не выросли.

Эксплуатацию человека человеком Виталий наблюдал на живом примере — на собственном. Гонин и его дружки, заставлявшие его, отличника, решать задачи на контрольных и «сдувавшие» у него домашние работы по всем предметам, — кто они, как не эксплуататоры?

С тринадцати до пятнадцати лет, трудясь за письменным столом со скоростью молодого Рэя Брэдбери, Виталий написал около сотни фантастических рассказов. Процентов девяносто сочинений пошло в мусор. Зато несколько отточенных рассказов попало на страницы городских газет.

В местном «Комсомольце» Виталий дебютировал в четырнадцать лет, в декабре прошлого года. Следом ещё один его рассказ опубликовала партийная газета для старших поколений (в рубрике «Творчество молодых»). В городе издавалось всего две газеты, поэтому можно было смело заявить: произведения В. Черницкого публикуются во всех местных средствах массовой информации.

На майской встрече в Доме писателей, куда маститые члены писательского союза пригласили юных литераторов, Виталию сказали, что с его произведениями знакомы, отметили «прогресс» и сообщили, что в новых рассказах автор не только «нашёл себя», но и «определил будущий стиль». Ему пожелал успехов сам Буранов, а Кирпичников подарил книгу с автографом! А секретарь горкома КПСС Хлебопеков, сказавший Виталию, что он прочёл в газете рассказ «Запретный финал» (герой которого, Джон Харрис, державший под подушкой пистолет и книгу «Железная пята» Джека Лондона, возглавлял объединённые отряды коммунистов-повстанцев, боровшихся с имперскими остатками США в 2020 году, когда одряхлевшая, агонизирующая буржуазия и её наймиты отступали под натиском здоровых революционных сил), возвышаясь возле Виталия, торжественно произнёс: «С такими комсомольцами мы можем быть спокойны не только за наше советское, но и общечеловеческое будущее!» Были улыбки и аплодисменты, и расхваленный автор краснел, голова его кружилась от счастья. Напоследок худой дядька в коричневом костюме, про которого начинающему прозаику шепнули, что это Александр Иванович Козлов из органов госбезопасности, пожал Виталию руку со словами: «Молодец, товарищ писатель! К коммунизму — через повышение творческой активности!»

На новую ступень Виталий поднялся в октябре, под пламенеющие грозди рябин. Его короткий рассказ появился на страницах «Юности» — журнала, выходящего тиражом почти в три миллиона экземпляров и читаемого во всём СССР.

На понедельничной политинформации, когда Виталий у доски приступил к освещению событий, Тракторина Виленовна его остановила. Из сумки она достала номер «Юности». Тот самый октябрьский номер: на обложке мокрая от дождя липовая аллея с глянцевитым асфальтом и парочка влюблённых на скамейке. И синее небо. Сердце Виталия застучало: ему и хотелось и не хотелось, чтобы учительница рассказывала классу о публикации. Зачем это знать, к примеру, Гонину или Семидумову? Но Тракторина Виленовна в подобных тонкостях вряд ли разбиралась. Учителя никогда не понимают того, что происходит в их классе. Или не желают понимать. По крайней мере, Виталий понимающих учителей ещё не встречал.

— Этот журнал я взяла в нашей библиотеке, — сказала Тракторина Виленовна, подняв номер так, чтоб все его видели. — На его страницах опубликован рассказ вашего товарища и моего ученика Виталий Черницкого. Нашего отличника и — не побоюсь этого слова — писателя. Настоящего писателя! Раньше его печатали местные газеты, а теперь приняла и Москва. Мы поздравляем тебя, Виталий!

Историчка пожала ему руку. Сжав в другой руке свёрнутую в трубочку газету «Советская Россия», Виталий выдавил «спасибо». Ему было не по себе. За приоткрытым окном на рябине перелетали с ветки на ветку, посвистывая, синички. Кто-то в классе хихикнул, кто-то хмыкнул (кажется, Семидумов). Взгляд Виталия остановился на первой парте в среднем ряду. За ней сидела Таня Немчинская — конопатая, рыжая, безбровая. Некрасивое лицо Тани было серьёзно, и она показывала оттопыренный большой палец, а губы её что-то шептали — наверное, «поздравляю». Виталий растерялся и, кажется, глуповато улыбнулся. Таня тоже улыбнулась, отчего её лицо преобразилось. Виталий поймал взгляд отличницы и первой красавицы восьмого «А» Леры Масариной (вторая парта первого ряда). Обычно Масарина глядела на него насмешливо, но в тот день смотрела так, будто оценивала. Будто прикидывала что-то.

— Отдельно хочу отметить идеологическую подкованность автора, — сыпала словами Тракторина Виленовна. — Виталий — один из тех, с кого нужно брать пример… Да, Семидумов?..

— Вроде как несправедливо получается… — Семидумов, житель «камчатки», встал. К нему обернулся Гонин, сидевший впереди него, за предпоследней партой третьего ряда, тоже у прохода. Вариант контрольных у этих двоих был одинаковый, что немного облегчало Виталию жизнь. Когда ему доставался вариант третий, у них обоих был второй; когда ему выпадал первый, он же шёл и им. Всегда первый вариант был у другого врага Виталия — Порошаева, сидевшего за последней партой первого ряда, у окна. Два варианта учителя давали только на промежуточных (тематических) контрольных; на контрольных четвертных, за полугодие и годовых, «районовских» и «гороновских» с синими печатями на листах, учителя разбивали класс на три варианта, формально препятствуя списыванию. И тогда Виталий вкалывал за троих, решая Гонину с Семидумовым второй вариант, Порошаеву и кое-каким его дружкам — первый, себе — третий. — То есть не совсем справедливо, Тракторина Виленовна, — уточнил Семидумов. — У нас Лёша, то есть Алексей, Гонин, он же разрядник по боксу. Первый разряд.

— Ну, это… Второй. Юношеский, — поправил его Гонин.

— Это тоже не все могут. — Семидумов мельком взглянул на Виталия. — Почему-то, Тракторина Виленовна, про Лёшу вы ничего не говорите, а вот про Чернома… то есть Черницкого, сказали. Несправедливо.

— Садись, Семидумов. Плохой ты защитник. Успех начинается с учёбы. Как учится Черницкий и как учится Гонин, вы все знаете. И, я думаю, сами разберётесь, с кого брать пример.

На следующий день, во вторник, Лера Масарина позвонила Виталию и пригласила его в кино. На «Зорро». И билеты заранее купила! Это было неожиданно, почти невозможно. Ленка Кулдакина, подружка Леры и редакторша классной стенгазеты, встретив вечером двоих по дороге в кинотеатр «Темп», рот разинула: «Ой, вас бы в стенгазету!» На это её восклицание Масарина, трудившаяся в той же стенгазете фотокорреспондентом, ответила: «Завидуй тихо, подруга».

В фойе и буфете на Масарину в импортной белой блузке и джинсовой юбке (её японскую нейлоновую куртку Виталий держал под мышкой, в буфете было жарковато) кидали оценивающие взгляды усатые дядьки, и Виталию сделалось неловко. И всё же он был горд: Лера ни с одним парнем из класса не ходила в кино, только с девчонками. А с ним вот пошла.

Спустя два дня, в четверг, в день рождения Виталия, кто-то похабно изрисовал его фотопортрет в школьном библиотечном экземпляре «Юности». На лбу писателя жирно синело короткое ругательство. Фамилию автора перечеркнули, а ниже квадратными буквами накарябали: «Черномазый».

Сомнений у Виталия не было: пакость сделал Гонин. Или его дружок Семидумов. Или ещё какой-нибудь тип из их компании, у которого мозгов достаёт только на то, чтобы всё портить и мешать жить всем, кто с ним сталкивается. Вернее, на кого наталкивается он. Утешало одно: умственно отсталым типам, из всех школьных дисциплин успевавшим по одной физкультуре (Семидумов не успевал и по ней), не отнять у него литературной победы! Они могли бы соперничать с ним лишь тогда, когда б сами писали рассказы. Но куда им! Гонину с диктантами бы справиться!

Победы отнять они не могли, а вот вдохновение отобрали.

Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью утверждать, что творчество Виталия застопорилось из-за испорченной журнальной фотографии. За полторы недели до дня своего рождения Виталий начал фантастический рассказ о полёте советских космонавтов к гиганту Юпитеру. Добравшись почти до кульминации, он осознал: сюжетного хода дальше нет. Тупик! Виталий делал заметки, но всё написанное замарывал. Сюжету не хватало конфликта, остроты. Трагический финал представлялся уже не апофеозом подвига покорителей космоса, а чем-то натянутым и бессмысленным. Научная часть казалась чепухой. Вдобавок сюжету недоставало, как выразился бы Буранов, нравственной составляющей, и, как добавил бы Хлебопеков, идеологической основы. Не из чего было делать кульминацию, а развязка была покрыта чернильным мраком неизвестности.

Творческий кризис! Подающий надежды прозаик сидел за письменным столом, тёр вспотевшие виски, грыз пластмассовую шариковую ручку за 36 копеек и смотрел на карту мира на стене. Вместо континентов и океанов пред глазами его плыл, как в тумане, испорченный портрет в столичном журнале…

2

Действие рассказа происходило в начале XXI века. Советские космонавты отправились в экспедицию на Юпитер. Целью полёта было непосредственное наблюдение за Большим Красным пятном. Человечество в лице прогрессивной Страны Советов стремилось окончательно разгадать тайну состава и цвета загадочного Пятна.

После долгих штурманских прикидок космический корабль вышел на орбиту газового гиганта — столь огромного, что он не вмещался ни в иллюминаторы, ни в воображение. Внизу клубилась космато-полосатая атмосфера. С одобрения Центра управления полётами капитан начал медленно, виток за витком, снижать корабль до верхних слоёв атмосферы в квадрате зыбкой границы Красного пятна. Были приготовлены к работе газоанализаторы, высунули наружу глаза фото- и видеокамеры, защищённые от воздействия низких температур. Биологи и химики возились в лаборатории, предвкушая открытия и публикации в научных журналах; программист запустил мощный компьютер «Поиск-21М», замигавший цветными лампами и изрекший механическим голосом: «К труду во имя советской науки готов!» Словом, началось самое увлекательное и страшное — и тут-то Виталий и остановился. Его фантазия словно иссякла. Пересохла, как крохотный ручеек в июльскую жару.

Согласно авторскому замыслу, в атмосфере Юпитера космический корабль должны были пожрать неведомые землянам крошечные (или микроскопические) существа, обитавшие под голубым небом, среди несущихся вокруг планеты аммиачных облаков. Неимоверные скопления, триллионы — нет, центилионы, — циркулирующих в слоистом круговороте существ, по мысли писателя, и образовывали подвижное Красное пятно, давая ему неповторимую окраску. Юпитерианская колония мигрирующих в атмосферном вихре красных существ! Только что это были за существа? Как описать их с точки зрения науки? Рассказ ведь претендовал на жанр научной фантастики!

В первоначальном варианте на корабль землян набрасывались бесчисленные колонии металлоядных бактерий. Такой поворот сюжета не выдерживал простейшей научной критики. Откуда в атмосфере газового гиганта металлы? Если их там быть не может, что тогда потребляют бактерии? В атмосферу на десерт местным хищникам регулярно залетают космические корабли из разных миров? А в свободное от кораблей время микроорганизмы облепляют и пропускают через себя напичканные инопланетной рудой метеориты? Виталий одолжил у соседа по лестничной площадке учебник биологии за 9-10 классы, в школьной библиотеке полистал подшивку журнала «Наука и жизнь». И устыдился собственной непросвещённости. Бактерии состоят из единственной клеточки, они настолько малы, что их рассматривают в электронные микроскопы! Допустим, некие металлоядные бактерии «кушают» энергии ради космическую ракету, но надо знать, что процесс переработки подобного объёма неорганических веществ займёт у них сотни лет! Темпы жизнедеятельности колоний бактерий, будь их хоть сто центилионов, сравнимы со скоростью ржавления стали на воздухе. «Бактерии не могут быстро переработать ракету, им для этого лет двести нужно! О чём я думал? Я тупее Гонина!»

Неудачный вариант рассказа Виталий заменил версией с юпитерианским «планктоном» — органической формой атмосферной жизни на аммиачной основе. Правда, «планктон» тоже оказался прожорливым «металлистом»: лишь потому, что рассказчик затеял произведение с трагическим финалом!

Сомневался Виталий и в деталях. Как глубоко кораблю надо погрузиться в атмосферу, чтобы достичь границы Пятна, его зыбкого и подвижного «края»? Не исключено, что Пятно уходит далеко к условной поверхности планеты-гиганта, простирается до сердцевины Юпитера, где не холодно, а наоборот, жарко. «Приземлиться» в этот газовый котёл невозможно! И почему он решил, что Красное пятно — опасно и сожрёт ракету? Чего ему хотелось? Аплодисментов в Доме писателей? Ура, ученик восьмого класса разгадал тайну Красного пятна!.. Надо было назвать рассказ «Обед»!

А поначалу идея выглядела такой оригинальной, а описания казалась такими живыми и страшными! На глазах космонавтов их космический корабль словно таял, стенки, облепленные не то «бактериями», не то «планктоном», становились полупрозрачными, потом почти совсем прозрачными, нарушалась герметизация… Космонавты, передавшие на Землю SOS и надевшие скафандры, отступали из одного отсека в другой, из того переходили в следующий, пока не столпились в последнем отделении (складском), за которым находились фотонные двигатели. Корабль, обращавшийся по орбите, постепенно растворялся в атмосфере, доедаемый юпитерианскими тварями. То, что осталось от корпуса ракеты, обрело ярко-красный цвет — и краснота эта переливалась, темнела, багровела, густела, набирая интенсивность по мере насыщения металлоядных тварей.

Далее Виталий собирался описать, как прожорливые существа добираются до скафандров, и тогда… Что — тогда? Съедается корабль, съедаются скафандры, космонавты погибают? Герои, отдавшие жизнь науке? Звучит неплохо, да только во многих рассказах у Виталия героями были исследователи, учёные и космические первопроходцы, сталкивавшиеся с неизвестными явлениями и объектами. Профессор Бернштейн в рассказе «Эксперимент в вакууме», косморазведчик Алексей Быстров, астроном-коммунист Феликс Октябрьский, первым поселившийся на Марсе… И теперь — снова? Да его раскритикуют за повторы характеров! И будут правы!

Биографии настоящих учёных, отдавших жизнь науке, куда увлекательнее!

Словом, ни сюжет, ни гипотеза никуда не годились.

— Ты сам стал бы читать такую писанину, скажем, в «Юном технике» или в «Технике — молодёжи»? — рассуждал Виталий, самокритики не чуждый. — Нет, нет и ещё раз нет! Это неинтересно и ненаучно. Главное же, нет в рассказе характеров. Событие есть — характеров нет!

Виталий представил строгий, проницательный взгляд Буранова в Доме писателей. На встрече Буранов сказал юным авторам: «Ребята, выписывайте характеры. Проза без характера, будь то реализм или фантастика, — он глянул на Виталия, подмигнул, — не более чем ученичество. Идея, то есть главная мысль произведения, поверяется характерами героев. Запомните это. Герои эту мысль доказывают. Своими поступками и решениями. Не создадите, не проработаете характеров — персонажи у вас выйдут картонными. Пишите не историю, пишите характеры. Дать характер — высший пилотаж литературы». Буранову аплодировали. Заслуженно, конечно. Виталий прочёл две книги Буранова и готов был аплодировать ему каждый день.

— А ещё идеологическая основа!.. Без неё никуда! Неужели рассказ пропал?.. Где у меня американцы, где наши? Где идейное противостояние, где накал страстей политических? Кто-то прилетел, и его съели?.. Пфф!.. Думай, думай и ещё раз думай!

Виталий ходил по комнате, грыз ручку и думал.

И чем дольше он думал, тем больше казался ему недоделанный рассказ пустым, никчёмным. Наверное, он уже ничего написать не сумеет. Никакой он не писатель! Он тот, кого имел в виду Гонин или Семидумов, разрисовывая портрет в «Юности»!

Виталий прогрыз ручку до стержня.

— Ну нет!

Он во что бы то ни стало закончит этот рассказ!

Он придумает. Он всё придумает! Будут в рассказе и идея, и конфликт, и мораль. И характеры! Кто-то кого-то спасёт от прожорливого Красного пятна. Только кто? И кого? И как это увязать с конфликтом? Вернее, откуда вывести конфликт?

А ведь Гонин изрисовал журнал, чтобы отмстить, понял вдруг Виталий. Подвигнул же Гонина на нетрадиционную месть, разумеется, Семидумов. Наверное, он и испортил фотографию. В памяти Виталия всплыло широкое, белое, как тесто, рыхлое лицо Женьки Семидумова, с маленькими глазками и носиком пуговкой, имевшее смешанное выражение: тупости и хитрости. Троечник, ничтожество, ноль без палочки. Не списывай он контрольные и домашние задания, получал бы одни колы! В сущности, глупцы вроде Семидумова должны бы пресмыкаться перед теми, у кого списывают, но на деле выходит почти наоборот. Нет, Виталий не пресмыкался перед пухляком Семидумовым, однако сказать, что тот испытывал к Виталию нечто, похожее на благодарность, значило бы погрешить против истины.

Семидумов появился в классе посреди прошлого учебного года. Его семья переехала в девятиэтажку, где жил Гонин, и Женька, мальчишка довольно полный, в сущности, толстяк, находившийся в половине шага от клички «Жиртрест», как-то быстро приклеился к Гонину, стал шептать ему на ухо, секретничать. Виталий про себя звал его «советником», а в классе новенького прозвали Думычем. Довольно тупой Семидумов на роль советника и Думыча подходил мало. Впрочем, потребитель советов Гонин был ещё тупее. Тупее Гонина вообще сложно что-то представить, считал Виталий. Именно «что-то». Местоимение, относимое к предметам неодушевлённым.

— Чёрт! — воскликнул Виталий. — Всё из-за Масариной и кино! Теперь вся школа надо мной смеётся! О, у нас завёлся знаменитый писатель? Опубликовался в «Юности»? Ну-ка, почитаем! И на портрет посмотрим!

Сердце Виталия бешено стучало. Лоб вспотел. Пот с ладоней капал на ковёр.

— Смотри, школа, любуйся! — выкрикнул он так, что в комнатных стенах зазвенело. — Писатель выискался! — тише сказал Виталий, словно отвечал собственному крику. — Так они скажут. И добавят: в восьмом «А» его в дерьмо макают. Пфф!.. Он никто, пустое место, не видать ему большого будущего! Ничего у него не выйдет, сколько бы ни старался! Вот что все говорят. А не говорят, так думают. Лучше бы Гоня меня побил…

Разумеется, Гонина надоумил его дружок! Гонин способен дать в ухо или пнуть мяч в ворота, дальше этого его мозги не идут. А советник не любит, как он сам говорит, жить однообразно. Пошепчет на ухо Гонину — и что-то потом непременно происходит. Чаще всего происходит с ним, Виталием.

К тому же бить отличника-писателя после публикации рассказа в «Юности» главному неандертальцу класса было невыгодно. Бить знаменитость опасно! Нет сомнений, Семидумов это приятелю объяснил. Ума хватило. Вот он и придумал, как унизить разнообразно.

Учителя никогда не интересовались подробностями получения синяков или распухания губ на лице кого-то в классе, в том числе и на лице Виталия. Однако после публикаций рассказов, в том числе в Москве, отношение могло перемениться. Побитый писатель, известный, можно сказать, во всём Союзе, с «фонарями» под глазами — это ЧП. По крайней мере, спустить на тормозах такое хулиганство или не придать ему значения Тракторина Виленовна, со вздохами ставившая тройки по истории и Гонину, и Семидумову, у которых средневековье и первобытнообщинный строй причудливо сплетались, вряд ли посмела бы. Он учинила бы разбирательство, созвала родительский комитет или устроила бы родительское собрание с учениками. Так или иначе, а выходки Гонина выплыли бы. Не исключено, что он, Виталий Черницкий, чья чаша терпения уже переполнилась, сам бы выложил всё про Гонина. Он перестал бы себя уважать после такого «стукачества», но есть же предел терпению и страданию!

Но имеется у Гонина советник, и Гонин идёт путём иным. Шепчет на ухо Гонину что-то Семидумов, и в журнале появляется «карикатура». Никто, в том числе и библиотекарша, понятия не имеет, кто и когда изрисовал фотографию и исписал её матерками: зайти в библиотеку полистать журналы дозволяется любому школьнику. Шито-крыто, и оскорбление что надо. До того, видно, «что надо», что знаменитый Черницкий уже и писать не может! Что-то мешает полёту фантазии!.. Словно какие-то бактерии, не металлоядные, а какие-нибудь психические, поселились в мозгу писателя и выели оттуда всё воображение!..

Приходят в школьную библиотеку Масарина с Кулдакиной, листают номер «Юности», а там — «Черномазый», такой да сякой… Или, к примеру, рыженькая Танечка Немчинская. Устроилась в библиотеке за столом, приготовилась прочитать рассказ, нахваленный Тракториной Виленовной, как вдруг, портрет автора увидев, о рассказе забыла и стала, шевеля губами, беззвучно читать поганые матерки на лбу и щеках «Черномазого»…

— Ненавижу! — Виталий сломал изгрызенную ручку. И в стену пластмассовый обломок швырнул. Попал в большую розовую часть политической карты мира — в СССР.

Нет, ненавидел он не Танечку Немчинскую.

3

Расклад сил в классе Женьке Семидумову был предельно ясен. Кстати, словосочетания «расклад сил» и «предельно ясен» восьмиклассник почерпнул из лексической сокровищницы отца. Идиомы, употребляемые главой семьи, Семидумов-младший впитывал как губка воду. В школе он частенько выдавал за собственную не только отцовскую лексику, но и логику с философией, заодно перенимая манеру философствования. Заимствованные фразы изредка прорывались у Женьки и дома, и тогда он, «бати» боявшийся, вздрагивал, голове его делалось жарко, а отец замечал: «Взрослеешь».

Итак, расклад! Ребят в классе Семидумов делил на сильных и слабых, а также на тех, кто пристроился и наоборот, пристроиться не сумел. Слабые или почти слабые тоже ведь могут пристроиться, и неплохо. Даже очень хорошо могут, если постараются. Толстый Женька понимал, что сам он на сильного, на бойца и вообще на лидера не тянул, а посему объективно причислял себя к пристроившимся, счастливо обитая за широкой спиной Лёхи Гонина. Правда, спина эта не спасала от троек, а то и двоек, которые Семидумов эпизодически получал по физике, алгебре, геометрии, литературе, русскому и так далее.

В «сильных» числились Гонин, за ним Порошаев, Мунько и ещё некоторые — из тех парней, что умели взглянуть потемневшими глазами, сплюнуть и сказать: «Чё, харя, нарываешься?» Кто-то из них занимался футболом, хоккеем, кто-то ходил в бассейн на плавание, кто-то ещё куда-то ходил.

Среди слабаков самым хилым был Черномазый. В классе обитали и другие доходяги, Капелькин или коротышка Игорёк Маевский, которого звали карликом, но такими чмырями, как Черницкий, они не были. Эти более-менее приспособились. Но Черномазый! Он будто и не желал приспосабливаться. Он будто балдел, когда его лупили и унижали. Женька считал его сумасшедшим, двинутым. Нет, он не лупил его, как Гонин или Порошаев, но унижать не переставал. На то у него была своя стратегия и тактика.

Семидумов подзывал Черницкого к своей парте («Эй, иди сюда!» или пальцем манил) и нарезал задачи (батино выражение). «Не забудь: завтра контрольная по алгебре. Лёхе и мне варианты решаешь». Говорилось это негромко, но так, чтобы кто-нибудь да слышал. Унижать следовало аккуратно. Кто с умом унизит, тот сам вырастет. Когда человек боится или сдаётся, говорил отец, он делается в коллективе ниже, а тот, кто его победил, за его счёт возвышается. И так раз за разом, пока все как бы не выстроятся в шеренгу по росту. «Так везде: в школе, в армии, на работе, — объяснял батя. — Надо уметь себя поставить. Крайнему человеку жизни нет нигде».

Ближе к пятнадцати годам Женька усвоил: не бывать ему в жизни авторитетом вроде Гонина, однако и своего он не упустит. Не всем же ходить в первых! К тому же вторым или третьим быть безопаснее. Пьяный батя как-то сказал: не лезь вперёд, первые сгорают, а вторые радуются, что не обожглись. А то и угольками греются. Отец добывал житейскую мудрость на должности мастера в цеху, и был он из тех мастеров, что в начальники цеха не рвутся. Не самый первый на заводе, не самый главный в цеху, зато не последний и не предпоследний в шеренге.

Поначалу Женька не понимал мудрости про первых и про вторых. Устроившись в двадцать четвёртой школе при Гонине, начал понимать. У Лёхи Гонина дома чего только не было! Даже видак «Шарп» с порнухой имелся (заграничные видеокассеты у родителей в спальне припрятаны). И радиоприёмник шикарный, «ВЭФ», — и УКВ тебе, и КВ, и СВ, и ДВ, и можно «Голос Америки» словить. С Лёхой следовало дружить. С кем дружить, как не с первым в классе? Когда дружишь с первым, можешь стать вторым, а если дружишь с сороковым, кто ты будешь тогда? У бати мощная философия!

Парней из восьмого «А», находившихся между слабаками и сильными, Женька называл «серединкой». «Серединка» обычно поддакивала сильным. Да и как иначе? Это же этот, как его, закон ботаники. То есть зоологии. Менделеев же учил, что виды (или роды?) к окружающей среде приспосабливаются.

Один Черницкий в классе не мог приспособиться. Одно слово — псих!

Даже Капелькин, который на физре через «козла» не мог перепрыгнуть, и то однажды наподдал Черномазому: ногой по коленке саданул, а потом под дых врезал — так, что полупрозрачный пополам согнулся. Капелькин соображает, что к чему, он всегда с Гониным и никогда с Черницким. Отличник и сдачи-то никому не давал, наверное, не из одной только трусости, а потому, что знал: союзников у него нет, и на него моментально все набросятся. Вроде как слабого Капелькина защищать! А первым бросится карлик Маевский.

Карлика-то Семидумов и подговорил испортить портрет Черницкого в библиотечном журнале. Лёха Гонин всё бы морды бил, а это ведь однообразно. Надоедает! «Лёха, — сказал Семидумов, — погоди». «Ну, это… — отозвался Лёха. — Всякие сопливые очкарики будут с Леркой в кино ходить, а я очкарикам в рыло не заеду? Отвянь, Думыч!» Семидумов «вянуть» не собирался. «Мы всё сделаем умно. Слушай сюда, Лёха!..»

Следовало утверждать авторитет при Гонине каждый раз. Удачным и провальным своим утверждениям Женька вёл счёт, и пока получалось, что он утверждался над Гониным «всухую». Целью Семидумова было добиться такого положения, чтобы Гонин без его советов шагу сделать не мог. Понимая, что жизнь при Лёхе будет куда лучше жизни без Лёхи, Женька планировал после восьмого класса вместе с другом поступать в пятый «гэп», то есть ГПТУ №5. Семидумов примерял на себя отнюдь не роль «шестёрки» (человечка, которого при удобном случае любой готов унизить), а роль главного, но такого, чьей главности, или как там это называется, подчинённый бы не замечал. Хорошо бы, Гонин по утрам просыпался с мыслями о его советах!

После похода Масариной с Черницким в кино Семидумов предложил не размазывать отличнику сопли по харе, а поступить иначе. «Мы всё сделаем умно, Лёха, — сказал Женька, нисколько не опасаясь, что Гонин подумает, будто собеседник не относит его к умным. — К знаменитым писателям нужен деликатный подход». Женька несильно вздрогнул, потому что выражение «деликатный подход» было отцовским, и выдвинул идею с журналом. С портретом. Гоня наморщил узкий лоб. Спросил: «А чё, Лерка меня ссыклом считать не будет? Ну, это… вроде как я ссыкнул перед Черномазым…» «Да кто ссыт-то перед Черномазым?» — сказал в ответ Женька. «Ну это, вообще-то…» — «Лёха, хочешь, чтобы Лерка перестала шуры-муры с Черномазым водить? Тогда делай как говорю!» Гонин посопел. Сказал: «А чё… В натуре, западло ей будет с ним связываться. Через журнал вся школа про урода очкастого узнает. Очуметь и не жить!»

И в дело вступил проворный карлик. Библиотекарша и не заметила, как была проведена операция. Знаменитый Черницкий стал на картинке в «Юности» тем, кем и должен быть: школьным чмырём, полупрозрачным уродом, о которого все в классе ноги вытирают. Любой, кто откроет журнал, поймёт, что за параша этот писатель.

— И Лерка откроет и поймёт, — на следующий день сказал Женька Лёхе. Внутреннее чутьё подсказало ему, что надо это сказать. Надо постоянно давить на Лёху через Лерку. На физре Гонин поглядывал на Масарину, и Масарина поглядывала на Гонина, а Семидумов на ус мотал.

Как-то вечером Женькин отец выпивал с товарищем с завода, токарем дядей Витей, и умно так сказал дяде Вите, что если женщина смотрит на кого-то одного, а то и ходит с ним куда-то, то это не значит, что она не любит другого. Женщина даже может нарочно с кем-то ходить, чтобы подразнить того, в кого влюблена. Такая вот нестыковочка. Дядя Витя ответил, что это чушь и философия, и если и водятся на свете такие бабы, то они дряни, а отец усмехнулся и Женьку, наливавшего себе чай, с кухни выгнал.

— Лерка — чёткая девчонка, — сказал Гонин. — Короче, ты молоток, Думыч. Сам всё сделал?

«Я тебе не шестёрка», — подумал Женька.

— Карлик сделал.

Возвращаясь в тот день из школы домой, Женька размышлял на тему Масариной и Черницкого. Неужели Масарина втрескалась в чмыря? Она же такая разборчивая. Такая вся из себя. И ростом выше Черномазого. А если какие-нибудь туфельки на каблучках наденет, так Черномазому на цыпочках рядом с ней ходить придётся. Лучше пусть вообще ползает.

Нет, размышлял Семидумов, разогревая в кастрюле на плите суп, не может такого быть, чтобы самая красивая девчонка класса втрескалась в «набор костей и кружку крови». В скелетную мышцу! Это ж против законов природы! Что сказал бы батя? Сказал бы что-нибудь про женщину, которая с кем-то ходит, но любит другого!

Кто вообще может любить очкарика? Что у него за жизнь? Что в ней хорошего? Рассказы, что ли? Он этими рассказами и чтением книжек глаза себе на фиг испортил, в очках вон линзы толстенные. Ослепнет скоро! Хлебая щи, Семидумов представил, как Черницкий по полдня корпит за письменным столом, строчит что-то. Однообразно! А как же футбол, а зимой — хоккей? Да какой Черномазому футбол!.. Очкарик ведь так и сказал на той политинформации, что чуть ли не каждый день пишет, а иначе, говорит, выходишь из творческого состояния. Ничего себе, состояние! Болезнь какая-то… Сдохнешь там, с книжной пылью и тетрадями! То рассказы, то уроки… У Черномазого и шишка на среднем пальце, на правой руке, выросла — пишет постоянно. Все в классе очкарика пинают, заставляют контрольные решать. Кликухи у него позорные. На фиг такую жизнь! И Масарина его любит? Да ну! Черницкий сделался знаменитым — вот что ей интересно. А сама она на Гоню таращится.

«Батя бы сказал: нестыковочка». Какая-то мысль мелькнула в Женькиной голове, что-то насчёт состыковать, но пропала, потому что свист, а затем голос Лёхи Гонина за окном позвал его на футбольное поле. Октябрь стоял удивительно тёплый.

(Конец фрагмента.)

Скачать повесть «Плагиат по требованию» в форматах PDF и FB2 и посмотреть другие повести Олега Чувакина: ссылка.