Алёнушка

Васильки, венок, синие цветы, одиночество

Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».

Об авторе: Екатерина Рогачёва, г. Смоленск. Член Всероссийского общества слепых. Член смоленского и московского литературных объединений, прозаик, публиковалась в журналах «Литературная учёба», «Москва», альманахах «Родник», «NISERMI», коллективных сборниках «Точки» 2017-2019 гг. Дипломант 2-й степени конкурса «Мгинские мосты» 2019 г.


Столь же жаркого лета я не помню ни до, ни после. Может, жара и послужила причиной всему произошедшему. А может, просто детская память, как за якорь, цепляется за самую яркую, самую запоминающуюся черту времени и места, что стали так важны. Не знаю и судить не берусь. Я запомнил каждый момент этого лета, каждый оттенок цвета и запаха его дней. И ту самую жару.

Этот текст победил в конкурсе. Поинтересуйтесь.

Она наступила в начале июня. Как-то внезапно, словно свалилась на головы ни в чем не повинных горожан. Те не выдерживали её удушливых объятий, прятались в тени, если случалось выйти днём, уезжали за город дышать почти свежим воздухом, попадали в больницы с тепловыми ударами и гипертоническими кризами. А кто-то и не выдерживал вовсе, становясь данью злобным природным силам. Как мой отец.

Я тогда вернулся из школы. Был последний учебный день перед каникулами, мой девятый класс. Кинул рюкзак в коридоре, содрал мокрую майку, прошлёпал в ванную.

— Сынок, это ты? — крикнула из кухни мать. Я что-то неразборчиво-утвердительно промычал, включая холодную воду. Сунул под неё руки по локоть. За спиной осторожно покашляли. На пороге ванной стоял отец.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — отозвался он. И снова закашлялся. В тот день он выглядел хуже обычного, бледный, несмотря на жару, с проступившей испариной на лбу. И глаза пустые-пустые. И словно светятся изнутри. Мне они потом долго снились. Нет. Не в кошмарах, не вижу я кошмаров. Скучал я очень. Да и теперь, что уж там, скучаю.

— Ну что, тебя можно поздравить? — спросил он и улыбнулся.

Я отмахнулся.

— Ну, если только с тем, что кабала на три месяца отменяется.

— Что думаешь летом делать?

Отец всё чаще и чаще советовался со мной тогда. Мне льстило. Мама всегда хлопотала надо мной, как наседка, и это было так неловко и неудобно, что я злился на неё, огрызался, она расстраивалась.

— Не знаю ещё. — Я пожал плечами и выключил воду. Вытер руки полотенцем.

— К Андрюхе в гости хотел съездить, хоть на недельку.

Андрюха был двоюродным братом, живущим в соседнем городе. Никогда ещё я не катался на такие расстояния один, и потому в тот момент, не особо надеясь на успех, говорил нарочито грубо.

— А не рано? — ожидаемо усомнился отец. — Туда поездом шесть часов.

— Ну и что? — Я фыркнул и повесил полотенце. Оно, не удержавшись на крючке, свалилось на пол. Я наклонился за ним, продолжая говорить: — Не съедят же меня в этом поезде. Ты сам говоришь, что я уже достаточно…

И осёкся. Потому что, выпрямившись, увидел, как медленно заваливается отец.

Его худая рука ползла вниз по косяку двери, но пальцы не сгибались, не могли зацепиться хоть за что-нибудь. Широко раскрытые глаза смотрели в стену, мимо меня, бледное лицо стремительно багровело. Он открыл рот, захрипел и наконец упал к моим ногам. А я, оцепенев от ужаса, стоял и смотрел на него. Просто стоял и смотрел. И внутри медленно обрывалось что-то живое и трепещущее.

На кухне чем-то звякнула мама. Этот звук ворвался в оглушительную тишину ванной. И только тогда я закричал.

Сразу после похорон меня отправили в деревню, к маминой тётке. Не знаю, кто и когда решил, что мне лучше сменить обстановку, побыть на свежем воздухе, развеяться, но я тогда искренне ненавидел этого человека. Впрочем, я тогда ненавидел всех и всё. Отца — за то, что умер. Мать — за то, что осталась в городе решать какие-то проблемы. Старую мамину тётку, тётю Тоню, молчаливую и худенькую, глядящую на меня со слезливой жалостью. Ненавидел деревеньку в десять дворов, затерявшуюся среди бескрайних зелёных лугов. Речку-невеличку, петляющую между травяных берегов. Яблоневые сады, окружающие каждый маленький домишко. Мне казалось, что меня все бросили и забыли, что обо не вспомнят ни друзья по школе, ни ребята со двора, с которыми катались на великах, ни мама. Я останусь здесь, в глуши, никому более не нужный. И, рано или поздно умру так же, как отец, съеденный жадной нечеловеческой жарой. Пусть не врут, что это было сердце, я знал: не начнись лето, не было бы всего этого. Я ходил по лугам, где косили сено, лежал в стогах, глядя в синее чистое небо и медленно, изматывающе медленно сходил с ума от страха, отчаяния и ноющей глухой тоски. А потом не выдержал и собрался в город.

До него было почти двести километров. Направление я знал лишь приблизительно, но решил, что просто пойду по дороге в нужную сторону, а там, глядишь, и подвезёт кто. Стащил у тёти Тони полбуханки хлеба на дорогу и рано утром отправился в путь.

Где-то через час мне захотелось пить. Ноги устали, солнце припекало всё сильнее и сильнее, а машин на просёлочной дороге не наблюдалось ни одной. Я помнил, что где-то неподалёку должен быть ручей, один из многих, то ли впадающих, то ли вытекающих из местной речушки. Я на него набрел, пока бродил вокруг деревни.

Ручей и правда обнаружился. Спуск к нему был очень неудобным, крутой косогор, песок и глина. Но пить хотелось ужасно, а внизу так заманчиво журчала вода. И я смело начал спускаться. И практически сразу же сорвался. Нога поехала по земле, не встретив ни одной преграды, руки бесполезно цеплялись за траву, выдирая её, но остановить падение не удалось. Грязный и исцарапанный, я свалился прямо в вожделенный ручей, хорошенько приложившись головой о какой-то камень, и потерял по дороге сумку с хлебом.

Минут десять я лежал без движения. Футболка намокла, волосы тоже, ладони саднило. Потом попытался встать. Не получилось. Левая нога отозвалась резкой болью. Я сел, ощупал щиколотку. На ней был значительный отёк, который, как мне показалось, рос прямо под пальцами.

«Не встану, — подумалось мне. — Так здесь и останусь».

Я откинулся назад, на спину, и снова уставился в небо. Синее, пустое. Может, его видел отец перед смертью? Ведь смотрел же он на что-то, недоступное человеческому взгляду. Мне вдруг стало легко-легко. Пусть будет как будет. Может, и лучше, что я останусь тут. Авось, никто не найдёт, и я тоже умру. И не будет больше ничего. И меня не будет. Я раскинул руки и закрыл глаза. Бери меня, солнце, согласен стать новой жертвой. Только забери меня отсюда.

— Эй! — вдруг раздалось откуда то сверху. — Ты чего тут лежишь? Тебе плохо?

На лицо упала тень. Кто-то торопливо спускался по тому же косогору, откуда сверзился я. Минута, другая, и вот уже наклонился надо мной. Пришлось открыть глаза.

Сначала я увидел косы. Две толстенные, пушистые косы с синими резинками на концах. А по ним, как мёд, разлито солнце. Одна из кос лохматым кончиком мазнула меня по щеке, и мне показалось, что расплавленные капли света стекают мне на кожу. По спине помчались мурашки. Потом я заметил глаза. Синие, как небо, в которое я только что таращился. Нет, ещё синее. А потом маленькие жёсткие ладошки потрясли меня за плечи, и звонкий девчоночий голос спросил:

— Ты меня слышишь? Тебе плохо?

Так я впервые её увидел.

— Меня зовут Алёна, — сказала она. И попыталась похлопать меня по щеке. — Эй! Отзовись. Водички дать?

От похлопывания я увернулся. Поморщился, снова закрыл глаза и пробормотал:

— Не надо мне воды. И вообще шла бы ты.

— Ага, сейчас, — отозвалась Алёна. — А тебя здесь бросить? Меня потом тётя Тоня саму куда-нибудь бросит.

— А ты её откуда знаешь? — Мне стало любопытно, глаза я снова открыл.

— Так мы соседи! — Она рассмеялась, звонко и чисто, как колокольчиком тряхнула.

— Ты Тамары Ивановны, что ли? — припомнил я имя ближайшей соседки.

— Ага, — кивнула Алёна. — А ты чего тут лежишь?

Я промолчал. Слова о том, что решил здесь умереть, не шли наружу. Какой разговор о смерти при этой девчонке, настолько полной жизни и света? В ней всё движется. Сверкают синие озёра глаз, трепещут бабочками пушистые ресницы, сходятся и расходятся в гримасках брови, улыбаются губы. Я вдруг осознал, что рассматриваю её совершенно бесцеремонно, и покраснел.

— Ногу подвернул. — Этот вариант событий выдать оказалось легче. — Вот, лежу, думаю, что делать.

— Как это что? — возмутилась Алёна. — Домой идти. Давай я тебе помогу.

— Да я всё равно наверх не заберусь, — запротестовал было я, но она отмахнулась.

— Я тебе другой путь покажу. Там не так круто, заберёшься.

В общем, вытащила она меня. Усадила на травку, осмотрела ногу, как я ни сопротивлялся, и со знанием дела заявила, что ничего страшного.

— До свадьбы заживёт, — хихикнула она.

А я снова покраснел.

А потом мы долго лежали в траве и смотрели в небо. Теперь уже вдвоём. И как-то так получилось, что я всё рассказывал и рассказывал, а Алёна всё слушала и слушала. Жевала травинку, следила за облаками и слушала, не перебивая. А мне казалось, будто меня прорвало. И с каждым произнесённым словом холодное и липкое из груди утекало каплями в траву, в землю передо мной, в ладонь Алёны, которая как-то незаметно оказалась в моей. А когда говорить стало нечего, оказалось, что теперь хорошо и молчать. А потом я спросил:

— А можно я буду называть тебя не Алёной, а Алёнушкой? Ты на сказочную девочку похожа.

Она не ответила. Снова опрокинулась на спину, сорвала какой-то цветок, воткнула его себе в волосы и рассмеялась.

— Называй, — разрешила она. — Придёшь сюда завтра утром? Гулять будем, до речки дойдём, искупаемся.

— А почему сюда? — не понял я. — Давай я к Тамаре Ивановне…

Она перебила:

— Нет, к бабке Тамаре не ходи. Не надо ей лишнего знать.

— Родителям нажалуется? — уточнил я.

Алёнушка снова звонко рассмеялась, повернулась ко мне и закивала.

— Ага, точно. Так придёшь?

И я пришёл. И на следующий день, и потом, и потом. Пока ещё ныла нога, мы с Алёнушкой забивались в какое-нибудь укромное местечко и просиживали там дни напролёт. То заброшенный сад найдём, то берёзки у ручья тенью поделятся, то на пустом сеновале на краю деревни спрячемся. Алёнушка прекрасно лазила что по деревьям, что по трухлявым лестницам. Прыгала как кошка по деревянным балкам и смеялась, когда я спрашивал, не мешает ли ей платье.

— Не люблю я штаны, — отмахивалась она, садясь близко-близко ко мне на очередной яблоневой ветке и глядя синими весёлыми глазами. А по косам растопленным мёдом разливалось солнце и плясали тени от зелёной листвы. А то и сама листва путалась. Я сначала стеснялся, а потом осмелел и выбирал её, стараясь не дёргать шёлковые волосинки. Алёнушка жмурилась и хихикала, но послушно подставляла голову. С ней вообще было легко. Незаметно для самого себя я рассказал ей всю свою жизнь от начала до конца. И про школу, и про ребят со двора, и про компьютерные игры. Они почему-то заинтересовали Алёнушку особенно.

— Правда, не шутишь? — спрашивала она и таращила глаза.

— Правда, правда. А у тебя что, нет компа? Совсем-совсем, даже у кого-то из подружек?

— Нет у меня ни компа, ни подружек, — снова начинала смеяться она. И не понять было, шутит или как. Она вообще ничего о себе не рассказывала. Говорила о чем угодно. О жаре, о плещущем ручейке, о серой кошке, приблудившейся как-то к нам на сеновал. О том, на что похожи облака, о том, зачем поют птицы. Сказки любила рассказывать. Вот вроде бы детское занятие, а я сидел и, открыв рот, слушал. И верил каждому слову. А Алёнушка задумчиво крутила в тонких пальчиках травинку, глядела куда-то вдаль неправдоподобно синими чистыми глазами и тихо-тихо напевно говорила.

Когда я перестал хромать, мы стали уходить далеко от деревни. Забредали в луга, которые уже давно не трогала коса, ложились прямо в густую пахучую траву и смотрели в небо. Алёнушка плела венки из растущих тут же полевых цветов и всё пыталась нацепить их на меня. Я отбивался и говорил, что не девчонка. Она смеялась.

— Смотри, как красиво! — Она гордо подняла вверх венок из лютиков. — Жёлтые, как солнышко. Яркие. И травинки-стебельки зелёные. Нет, ничего ты не понимаешь в красоте.

— Васильки лучше, — лениво сказал я. — Они синие.

— Не люблю васильки, — погрустнела Алёнушка. — Смотри.

Она сорвала упомянутый цветок и поднесла к глазам.

— Смотри, какой он острый. Как колючками ощетинился. А если бы был холодным, был бы вылитой снежинкой. Такой же резной, красивый. А я снег не люблю. И зиму. Холодно зимой. Темно, холодно, и метель плачет. Жалобно так, у-у-у.

Под конец фразы она перешла на шёпот, и меня почему-то пробрала дрожь. Будто наяву услышал плач метели. Тоскливый, одинокий. Будто ей кто душу наизнанку выворачивает.

Алёнушка легла рядом и снова уставилась в небо.

— Жалко, лето такое короткое, — сказала она негромко. — Кончится, и всё. Темно станет, холодно. И метель будет плакать. Плохо будет.

Я наощупь нашёл её ладошку. Сжал. Пальцы были тёплыми и мягкими, сухими. И я вдруг рассказал ей про отца. Как тот тоже, как мы сейчас, смотрел куда-то и видел что-то, до чего нам не дотянуться.

Алёнушка слушала, не перебивая. Держала за руку и молчала. А потом, когда я выдохся и умолк, тихо и серьёзно сказала:

— Небо все видят, и живые, и мёртвые. Оно для всех синее, такое, что взлететь хочется. Там, за порогом, ведь не страшно совсем. Только одиноко очень.

— С чего ты взяла? — спросил я.

Она молча пожала плечами. Понимай как знаешь.

Играли в ручьях солнечные зайчики в догонялки, одуряюще пахла трава, зрели яблоки в садах. Дни уходили торопливой вереницей, я и не замечал. Пропадал до первых звёзд за пределами деревни, возвращаясь только на ночь. Мы с Алёнушкой доходили вместе до окраины, а там неизменно расставались. Раз я предложил, краснея, её проводить, но она рассмеялась и практически запретила мне вообще появляться возле дома тётки Тамары.

— Не надо, — сказала она.

И я не настаивал. Всё равно виделись каждый день. Пили лето на двоих, грелись на солнце и забывали об остальном мире, а он о нас. А потом приехала мама.

Подходя в темноте летнего вечера к дому, услышал голос тёти Тони.

— Всё ходит, и ходит, и ходит. Днями пропадает невесть где. Как с утра пошёл, так и нету. Старый Василь говорил, видел парнишку твоего далеко за околицей, на Мартином лугу. Забирала б ты его, не по душе ему здесь.

— Заберу, — отозвалась мама. — Завтра и уедем.

Я так и замер в тёмных, пропахших травами и молоком сенях. Как завтра? А Алёнушка?

Я выскочил обратно, так и не зайдя в хату. Заметался по двору, потом кинулся в калитку. Тётка Тамара, наверное, давно спала. В окнах не было света. Я замер у забора, окружающего маленький палисадник. Постучать? В дверь или в окно? А в какое? Алёнушка же просила не приходить сюда. Почему? Ругать будут? Мысли метались, кружились испуганным водоворотом, пока наконец из них не выделилась одна, главная. Бог с ним, как-нибудь достучусь, дозовусь, выманю её из дома. А скажу я что? Давай обменяемся телефонами, адресами? Как твоя фамилия? Сможем ли мы встретиться в городе?

Я стоял, как дурак, растерянный и расстроенный, и не знал, что делать дальше. А потом повернулся и побрёл обратно.

Уезжали мы ранним утром. Автобус полз по гравийной дороге сначала к крохотной деревенской остановке, вяло тормознул рядом с ней, распахнул двери. Мы сели. Тяжко вздохнув, он тронулся вперёд, сквозь ещё мокрые от росы луга, в которых путалась дорога. Минута движения, две, три. Ползущие за стеклом зелёно-жёлтые пятна. Яркое синее небо. Как глаза Алёнушки. Не знаю, почему я обернулся.

Автобус как раз притормаживал перед поворотом. Сзади, через пыльное стекло, виднелось цветное полотно луга до самой тёмной чёрточки леса на горизонте. И тонкая девчоночья фигурка. Я замер, вцепившись в сиденье онемевшими пальцами. Сердце кольнуло, воздух застрял в горле. Алёнушка смотрела вслед автобусу. Светлое платье, золотые косы. Я не видел уже её лица, но знал, чувствовал, что она меня тоже видит. А потом Алёнушка поднесла к лицу ладошки и, кажется, дунула в них. В воздух взлетели лепестки цветов. Синих. Васильки, летние снежинки. Память об одиночестве.

— Что с тобой, сынок? — спросила мама, заметив мой бледный вид.

— Ничего, — сумел я сказать. — Ничего.

Автобус свернул и покатил дальше по пыльной просёлочной дороге.

Кто бы сказал нам, людям, почему жизнь так беспощадна! Заплетает наши судьбы в косички, вяжет морскими узлами, свивает в канаты и развеивает по ветру. А мы идём, молчаливые и покорные, глотая этот ветер. С чётким горьким привкусом пепла. Продолжаем просыпаться по утрам, засыпать по вечерам, ходить на работу, влюбляться, расходиться. И даже не помним порой, откуда же этот постоянный вкус на губах, вкус тоскливый и неприятный, неуловимый и нестираемый ни алкоголем, ни поцелуями. Вкус пепла. Вкус сгоревшего счастья.

В следующий раз попал я в ту деревню пятнадцать лет спустя. Когда тётю Тоню хоронили. Два дома там осталось, в одном из них и собрались поминки. Моя постаревшая мама молча хлопотала у деревянных столов. Древние, седые и непробиваемо спокойные старики и старухи, родня, знакомые и просто соседи из таких же полузаброшенных уже не деревень, хуторов, тихо переговаривались между собой. Я сидел в самом тёмном углу, машинально прислушиваясь к разговорам.

— Страшно, ой страшно теперича тут жить, — гудел какой-то высокий худой старик. — Особливо зимой. Сидишь в хате, а за окном воет и воет, и снегами заметает. Будто плачет кто. А иногда в дверь ка-а-ак стукнет, словно внутрь просится кто.

— Свят, свят, — торопливо перекрестилась сидящая рядом бабулька. — Страсти.

— А что страсти? — негромко оборвала её соседка в чёрном платке. – Правда то. Старые люди недаром молвили про банников, про домовых да ещё про кого. Батюшку бы вызвать, освятить всё, да разве ж поедет он? Тут на все дома святой воды не напасёшься.

— Землю русскую не переспорить, — снова прогудел старик. — Хоть освящай, хоть нет, а кто жил здесь, знает. Бродят тут и лешие, и утопленницы, и другая какая нечисть. Вот дед мой рассказывал…

За окнами было темным-темно. Старая обветшалая изба пахла нежилым духом, свечным воском и пылью. Ничего похожего на запах молока и трав, который я помнил. И всё равно тоска внутри поднимала голову, кусала за душу, не давала покоя. Где теперь моя Алёнушка? Какое солнце гладит её косы жёлтыми пальчиками? Не зря ли не стал я её искать? Может, нужно было плюнуть на всё, сесть на автобус да и вернуться той же пыльной дорогой обратно, сюда? К ней, к тому, что было.

— Правда? — как-то по-девчоночьи изумилась маленькая набожная бабулька. — Так-таки и завела в лес и что ж, не нашли?

— Почему не нашли? — отозвался старик. — Спустя года два наткнулись на него охотники. Решили, сам помер. Токмо дед говаривал, не сам.

— Много знал твой дед, Иваныч, — фыркнула суровая в чёрном платке.

— Много, — не обратив внимания на сарказм, согласился дед. — А вот ещё что было…

Мне до одури захотелось свежего воздуха. Тихо выбравшись из-за стола, я вышел в сени, чуть прикрыв дверь, прислонился к косяку. Закурил. Огонёк сигареты чуть разогнал сумрак позднего вечера. За заборчиком печально замер старый яблоневый сад. Заборчик был полуразвалившимся, забытым и брошенным хозяйской рукой. Скоро и его не станет, развалится окончательно и сгниёт старыми палками в траве. Ничего скоро здесь не останется. Ни дома, ни сада, ни воспоминаний. Оборвётся последняя ниточка.

— А вот ещё рассказывали, — гудел старик за моей спиной. Его хорошо было слышно даже через прикрытую дверь в хату. — Это, правда, деду его дед рассказывал, давнее дело. Видели в наших краях душу девичью, неупокоённую. Будто ходит она кругом деревень, да жертву себе высматривает. А как найдёт кого одинокого, лучше мужика, так и начнёт ему на горе своё жаловаться. Плачется, на шею кидается, голову дурит. А как поддастся мужик, пожалеет её, так и утопит в слезах.

— Брехня, — не оценила бабка в чёрном платке.

— Свят, свят, — снова испуганно закрестилась её соседка.

— Может, и брехня, — не обиделся старик. — Сам не видывал, врать не буду.

Я выбросил окурок и вернулся к столу. На душе было муторно, словно на похоронах не одного человека, а целой жизни побывал. Может, и своей.

Мама с кем-то разговаривала у окна. Невольно зацепившись взглядом за её собеседницу, я вдруг узнал в ней тётку Тамару, соседку тёти Тони. Подойти? А зачем? Что теперь уже изменишь? Я раздумывал минут десять. За это время тётка Тамара договорилась о чём-то с мамой, доковыляла до стола, села на свободный стул. И я решился. Подошёл, присел напротив.

— Здравствуйте. Вы меня помните?

Она подняла на меня старчески слезящиеся глаза. Всмотрелась, а потом закивала.

— А как же, как же. Ты Тонькиной сестры внук. Помню, приезжал сюда погостить.

— Приезжал, — согласился я. — Один раз. Тут у вас ещё дворов десять в то лето оставалось.

— Помню-помню, — старуха снова кивнула. — Тонька ещё беспокоилась всё за тебя, переживала. Что ему тут делать, говорит одному-то, среди стариков да старух. Зря мамка его сюда отправила. Переживала.

Она достала откуда-то платок и вытерла глаза.

— Бабушка Тамара, — осторожно сказал я. — Я чего спросить хотел…

Слова не шли. Застряли, как чертополох в горле, пришлось выталкивать силой.

— Я тогда с вашей внучкой познакомился, с Алёной. Расскажите как у неё дела, где она теперь?

Тётка Тамара молчала. Нахмурила лоб, посмотрела на меня печально и помотала головой.

— Ошибся ты, милок. Нет у меня внучки. Только внука два, да и те постарше тебя будут, взрослые.

Я не понял. Просто не понял её.

— Ну, — получилось растерянно, если не сказать жалобно. — Как так? Внучка с косичками такая, синеглазая. Алёна.

Тётка Тамара молчала. Замолчал и я. Вокруг тихо разговаривали, снова что-то рассказывал гудящий старик, позвякивали посудой мама и какая-то помогавшая ей женщина. Где-то в подполе шуршали мыши. Я был ошеломлён и потерян. И ничего уже не понимал.

— Сынок, — потрогала меня за плечо мама. — Принеси ведро воды с крыльца.

Я послушно поднялся и пошёл куда сказали. Снова окунулся в темноту ночи, в холодный осенний воздух, голова чуть прояснилась, но легче не стало. Я прислонился лбом к столбику крыльца и пробормотал в эту темноту:

— Кто же ты, моя Алёнушка? Кем ты была? Где ты сейчас?

Никто не ответил.

— Сынок, — позвала мама. Я вздохнул, нагнулся над скамеечкой и поднял стоящее там ведро. Ладонь неожиданно кольнуло. Я отдёрнул руку и уставился на неё, боясь пошевелиться.

К коже прилип сухой цветочный лепесток. Синий-синий, как небо летом. Лепесток василька. Я снял его двумя пальцами, но не смог сделать это осторожно. Он сломался. Острые синие иголочки, такие мягкие и душистые летом и такие колючие теперь, осыпались с ладони синим крошевом.

— Вот значит как, — сказал я тихо. — Вот значит как.

Словно услышав меня, налетел ветерок, слизнул летний иней с руки и унёс куда-то вдаль.

Тихо шумели остатками листьев деревья, дышала холодом земля. Гудел в доме старик, пересказывая очередную байку. Скрипели половицы под чьими-то ногами. И кружил где-то ветер рассыпавшийся пылью лепесток василька, синий, как небо без облаков. Как глаза моей Алёнушки.

© Екатерина Рогачёва
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Алёнушка»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

8 отзывов

  1. «Впрочем, я тогда ненавидел всех и всё. Отца — за то, что умер» — как это точно, по-человечески, в сердце

  2. Хороший рассказ, живая (как персонаж)) Алёнушка, герой, в любовь верится, люблю это нежное, невесомое чувство, такое неуверенное.
    Но вот в конце, когда пошла речь о нечисти, стало жутковато… Прямо хоррором пахнуло))))

Добавить комментарий для Екатерина Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.