Человек с ротвейлером

Апрель, лес, снег, фото, Олег Чувакин, Человек с ротвейлером

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

 

Детектив в двух частях

 

Седьмое апреля было самым обыкновенным пасмурным днём, однообразно серым, каких немало в краю тюменском, хоть климатологи и утверждают, что в году здесь набирается 275 солнечных дней — больше, чем в Гонолулу. За днём пришёл необыкновенный вечер, раскрасивший сюжетное полотно цветом: красной кровью, жёлтой «скорой помощью», поблескивающим сталью скальпелем и иглой хирурга, одетого в салатово-зелёное и белое, а на лице чёрное, как у террориста. А потом был участковый майор с пистолетом в коричневой кобуре и с синей шариковой ручкой, которой записывались показания потерпевшего.

 

 

Часть I. Везучий потерпевший

 

Рабочий мой распорядок сложился давно: пробуждение в темноте, задолго до звонка будильника, заведённого на пять тридцать, каша или творог, крепкий кофе, душ, писание прозы (не дольше двух часов, всякий раз с сожалением, что не могу потрудиться часа четыре и выключить компьютер до следующего утра), с 8:30 и до неопределённого часа — работа сетевого редактора и журналиста, которая меня кормит, поит, одевает, обувает, снабжает лекарствами, согревает газом, обеспечивает связью и даёт 24-дюймовое окно в мир. В сущности, хорошая работа: я зарабатываю на чай и котлеты словом, а не чем-нибудь таким, к чему не имею склонности. Живу я в деревне и худо-бедно могу наполнять кошелёк вполне легальным способом. Посылая килобайты в Интернет, сижу я за деревянными стенами, в кабинете с окошком, шторами, книжными полками и мощным источником бесперебойного питания, обороняющим технику от иных любителей включать в розетки сварочные аппараты, «болгарки», а зимою законные конвекторы и незаконные «козлы». В мае за окошком поют соловьи.

Сдав журналистские материалы, покончив с сетевой редактурой и отключив надоевший «Скайп», я полчаса или час занимаюсь переводами с немецкого. Не хлеба насущного ради, а чтоб язык не забыть. В последние дни я переводил фрагмент главы книжки Рольфа Рекнагеля о Джеке Лондоне. Накануне, 6 апреля, я перевод завершил, и 7-го решил отдохнуть, то есть ничего не переводить, а сразу перейти к следующему пункту распорядка. После трудового дня я обычно шурую в ближайший лесок — побродить, подышать, подумать о своих литературных сюжетах. Идей и замыслов у меня накопилось томов на пятнадцать, и уже ясно, что оставшегося куска жизни на их запись не хватит. Отсюда ясно и то, что покупать у кого-то художественные сюжеты, как покупал их Джек Лондон у Синклера Льюиса, я не буду; напротив, я могу продавать. В лес я хожу весной, летом, осенью и зимой, не глядя ни на погоду, ни на таянье снега, ни на грязь со льдом. Писатель Николай Никонов советовал исцеляться лесом, и к Никонову следует прислушаться, ибо он подлинный знаток природы. Мне жаль горожан, вынужденных проводить жизнь в бетонных коробках, вместо леса ходить по супермаркетам, вместо певчих птиц слушать радиорекламу, а вместо воздуха дышать тёмным смрадом, исходящим от автостоянок и проезжих частей и покрывающим лица пешеходов сомнительным загаром. Апрельский аромат сырой сосновой хвои, размороженные глянцевитые еловые иголочки, прозрачные капельки влаги на ветках — эти картины и этот дух прочищают лёгкие, вселяют в мозги здравые мысли и излечивают от хандры почище пилюль, прописанных новомодными психотерапевтами. Хороши такие прогулки и для сердца, и для глаз, утомлённых компьютерной писаниной и мерцающим экраном.

Остатки асфальта на сельских дорогах очистились ото льда и грязи, прошлогодние тропки окаймила коротенькая травка, в садах вылезли бледно-зелёные ростки ирисов, а в лесу лежит потемневший плотный снег. На широкой лесной просеке под мутной водой в колеях, наезженных прошлым летом тракторами, мраморно белеет лёд в чёрных прожилках. Под рыхлым, уминающимся снегом у колей тоже прячется лёд. Резиновые сапоги скользят, и гуляющему надо быть осторожным, иначе он ударит лицом в грязь в буквальном смысле этого выражения. Высятся, уходя в небо, ёлки, сосны, берёзы и осины, обещающие дать в июле и августе щедрые урожаи красноголовиков. У мшистых стволов освободилась от снегов вечнозелёная брусника.

Нагулявшись по весеннему лесу, надышавшись, я иду назад, к старому грунтовому тракту. От него до моего дома не более полукилометра. До опушки остаётся метров двадцать, когда у просеки, там, где сохранилось чистое снежное место, я замечаю незнакомца в камуфляжном, холодных голубых тонов, бушлате. Впереди него бежит раскормленный, кубического вида ротвейлер — псина кило под восемьдесят. В пасти собаки смята пивная банка; собака мотает башкой, хрустя боками банки. Челюсти зверя разжимаются, банка падает: пёс увидал новую игрушку. Тяжёлое тевтонское создание вот-вот устремится ко мне. Я держал когда-то ротвейлера и понимаю, что это такое. Замираю по стойке «вольно», руки по швам. Пытаться сейчас идти по тропе, поскальзываясь на льду и взмахивая руками, было бы настоящей глупостью.

— Не бойтесь, не укусит! — кричит хозяин в спину устремившемуся к цели ротвейлеру.

Крик этот будто подзадоривает пса.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

Чёрная махина рывком встаёт на задние лапы и ловит зубами мою правую руку. Хват не сильный, но чувствительный; передняя лапа собаки давит мне на грудь, я покачиваюсь и взмахиваю руками, пытаясь сохранить равновесие и не свалиться в глубокую тракторную колею, полную воды. Ротвейлер снова делает стойку, зубы его чуть касаются моего локтя, который я успеваю отвернуть. Моя кожаная куртка от плеча до низа кармана покрывается белой собачьей слюной.

Небыстро, в темпе гуляющего, приближается незнакомец, покрикивая: «Ко мне! Ко мне!» Голос его странно нерешителен, даже робок. Повторяемые «ко мне», а затем «нельзя, нельзя» скорее формальны, нежели содержательны. Кажется, он не верит, что ротвейлер его послушается. Или не верит, что тот будет кусать. Чуя позади хозяина, пёс словно спешит докончить начатое. Вот оно, центральное событие, завязывающее сюжет. Ротвейлеровы челюсти с адскими атмосферами смыкаются на моей правой ноге, на сгибе за коленом. Нога тотчас тяжелеет. Ветки берёз вверху поворачиваются, синеет кусок неба, я вижу, как мои колени в джинсах падают в грязный снег. Штанина на укушенной ноге намокает изнутри. Голова кружится. Пёс снова кидается на меня. Наконец-то на его пути возникает хозяин. Ротвейлер прыгает вправо, чтобы добраться до меня, — туда же сигает и человек в бушлате. Влево, вправо, влево, вправо — несколько раз. Хозяин стегает собаку поводком. «Нельзя! Нельзя!» Почему он не возьмёт пса на поводок? Боится протянуть руку к собственному псу? К тому, которого не нужно бояться, потому что он «не укусит»? Загадка! Впрочем, от владельца, не научившего собаку элементарным командам вроде «нельзя» и «ко мне» и не запершего её пасть намордником, ждать рациональных решений и действий не приходится. Необученный ротвейлер, вошедший в раж, становится неуправляемой смертельной машиной, в иных обстоятельствах он способен и хозяина тяпнуть. У меня темнеет в глазах. Когда я опять начинаю видеть мир, человек и пёс удаляются. Идут по снежному краю просеки в лес. Ротвейлер вроде бы на поводке. Оба останавливаются, человек оборачивается.

— Сильно укусил?

Стоя на коленях, я говорю:

— Сильно.

Человек идёт дальше в лес. Его прогулка продолжается. В моём мозгу рождается сложное чувство, вернее, смесь чувств, в состав её входит и удивление. Держась за ствол дерева, я поднимаюсь, пробую встать на прихваченную псиной ногу, делаю два шага в сторону деревни и падаю на колено. Кружится голова. Я оглядываюсь. Человек и собака уходят. Сложное чувство усиливается.

— Где вы живёте? — криком вопрошаю я.

Это единственное, что приходит мне в голову. Как вы думаете, что бы пришло в голову вам?

Не останавливаясь, человек поворачивает стриженую голову градусов на девяносто. Кажется, он ухмыляется. Может, и нет; расстояние между нами увеличилось.

— В Тюмени, — отвечает он.

— Я милицию вызову.

— Вызывайте.

Он уходит.

Вероятно, в криминальной хронике действия собаковода описали бы сжатой формулировкой «скрылся с места происшествия».

От моего села до города Тюмени — десятка три километров. Разумеется, хозяин собаки не живёт в Тюмени и не ездит оттуда в здешний лесок выгуливать пёсика. Человек в бушлате смалодушничал: говорила в нём трусость, а разум, задавленный страхом, молчал. Живёт он, вероятно, где-то рядом, на какой-то из сельских улиц, упирающихся в старый тракт или тянущихся ему параллельно. Сомнительно, чтобы он жил в другой части села, через речку. Как водить через полдеревни чудовище без намордника? К тому же деревня со всех сторон окружена лесом, и нелогично тащиться именно сюда. Нет, он обитает где-то поблизости. Есть, правда, одна деталь: прежде я этого собаковладельца не встречал, хотя гуляю этим маршрутом часто. Других собачников, чьи четвероногие загаживают лесную тропу кучами дерьма, я тут видел, а его нет. Теперь я один в лесу. Мне повезло: до тракта недалеко, а там и деревня, и дом. В лес я хожу без сотового телефона — так уж я устроен. Я не разговаривать в деревья хожу. «Скорую помощь», следовательно, вызвать не могу. На ноги меня поднимает выросшая из ощущенья вселенской покинутости и ненужности злость. Та самая злость, что даёт энергию, открывает второе дыхание. Может быть, дарует вторую жизнь.

Выбравшись из леса, я пересекаю грунтовой тракт. Дохрамываю до улицы М., сворачиваю. Чёрная моя куртка грязна и бела от засыхающей слюны ротвейлера. Джинсы за коленом намокли от крови, а спереди они мокры от снега. Здорово было бы, если б меня сфотографировали, наведя фокус на лицо. Слева окна домов, справа окна домов. Проезжает, не останавливаясь, легковая машина. Проходят люди: семья. Мне кажется, они стараются не смотреть на меня, но я могу и ошибаться. Погрузившись в состояние ненужности, сконцентрировавшись на нём, я имею единственную цель: дом. Я сворачиваю на свою улицу. Добраться до дома, где есть жена, где есть бинт и перекись водорода, где есть телефон — вот что мне нужно. Всё, что вне дома, что снаружи, я воспринимаю как чужое, серое и враждебное. Угрожающая вселенная! Такое чувство, несомненно, исходит от эволюции: раненое животное стремится спрятаться подальше или поглубже и зализать раны.

Ковыляя по улицам, я растратил не всю энергию. Поразительно, как много сил в человеке! Войдя в дом, сбросив в прихожей куртку и стянув штаны, я вытаскиваю голосом из комнаты жену, велю вызвать «скорую». Узрев дыры за коленкой и потёки крови на икре, жена охает, бежит в спальню к телефону. Я сбрасываю на пол куртку, отмываю от засохшей грязи руки с мылом и топаю, припадая на раненую ногу, в свой кабинет. На ковровой дорожке остаются кровавые следы. Достаю из шкафа сумку с фотокамерой. Руки трясутся, начинается лихорадка, но я, шипя подобно разъярённому коту, щёлкаю затвором, делая снимки покалеченной ноги.

В спальне я падаю на диван животом вниз. Слушаю, как моя жена ведёт телефонные переговоры со службой «03». Поворачиваю голову так, чтобы видеть жену и телефонный аппарат на подставке. Доктора отказываются высылать «скорую помощь», зато дают советы. В дивном новом мире всё делается удалённо, на расстоянии, свершается безлично. Ощущение покинутости нарастает. Жена переспрашивает: «Перекисью водорода? Дыры от клыков — левомеколем? Бинт?» Она кричит в трубку: «Как — не выезжаете? У него же дыра в пять сантиметров, мясо же!» Ей отвечают что-то, она кладёт трубку на рычаг. Осматривает мои раны и опять срывает трубку. Тык, тык — в две кнопки. Я вижу, как покачивается толстый провод в колечках, идущий от трубки к аппарату. Жена кивает вместе с трубкой, хватает телефон и подаёт мне трубку. Вежливо-отрешённый голос по ту сторону рекомендует залить раны перекисью водорода и забинтовать, а утром отправиться к хирургу «в поликлинику по месту жительства». Такая поликлиника, районная, я знаю, расположена не в паре улиц от моего дома, а в упомянутом городе Тюмени. «Доктор, — слышу я свой голос, — в моей ноге три дырки, в одну можно пальцы засунуть». Я отказываюсь дальше говорить с трубкой и отдаю её жене. Голосом, в котором сквозит отчаяние, ей удаётся убедить врачей.

Прибывает «скорая помощь» — машина из тех, что стоят на посту у Московского тракта, близ аварийного участка трассы, и доставляют покалеченных в автокатастрофах до дежурной больницы.

Врач из «скорой» цокает языком.

— О, это надо срочно зашивать.

Обильно полив раны перекисью водорода и бинтуя раны, он объясняет, что через шесть часов после получения такой раны зашивать её будет поздно.

— Вам повезло: вечером в больницах пациентов немного, — говорит он. — Ночью — другое дело. Всю ночь можно в коридорах провести. Город, знаете ли…

Мне представляется ночная Тюмень, кишащая грабителями, насильниками, возрождающейся как феникс из пепла «пехотой» рэкетиров, сумасшедшими и обыкновенными пьяницами, нажравшимися до беспамятства и сокрушающими пивные и портвейновые бутылки о головы запоздалых мирных граждан. Несколько раз в разные годы, от девяностых до первого десятилетия нынешнего века, мне доводилось пересекать пешком ночную Тюмень: от центра до микрорайонов, от железнодорожного вокзала до тех же микрорайонов. Шансы попасть или не попасть после долгой и тёмной прогулки в больницу раскладываются примерно 50 на 50. В тебя швырнули бутылкой и промахнулись? Считай себя удачливым!

Пригибаясь, мы с женой влезаем в «скорую». Нас везут километров десять, затем передают другой «скорой», специально подъехавшей из Тюмени, на прощание говорят, что мне нужно обязательно сделать рентген. Первая машина возвращается к месту дежурства у опасного участка трассы. Машин не хватает, в стране идёт «модернизация», «оптимизация» и что-то ещё, означающее желание властей окончательно избавиться от финансирования медицины, а заодно и от образования с наукой. Как всегда, реформы сулят массу неприятных вещей простому народу. Кремлёвские обитатели в силу своей оторванности, изолированности от общего течения жизни едва ли осознают, что избавляются таким путём от народа. Мне, в сущности, везёт: для меня нашлась «скорая», а за нею и другая. За какой-то час они домчали меня до областной больницы. Сплошное везение я принимаю как чудо; ощущение покинутости начинает таять, как апрельский снег.

В больничном холле врач «скорой» усаживает меня в отполированное до блеска задницами кресло-каталку и везёт в глубины первого этажа, до травматологического отделения. Кресло и я подпрыгивают на порожках. У застеклённой будки регистратуры врач покидает нас. Моя жена подаёт в окошко мой паспорт и страховой полис. Дежурная заполняет бумагу и спрашивает:

— Заявлять сами будете? Или хотите, чтобы мы передали?

Я понимаю её вопрос. Это она про милицию. То есть про полицию. Никак не привыкну к медведевской терминологии.

Сатира указывает нам на правильное поведение в кроваво-собачьих случаях:

 

Одёрнут немедленно должен быть всякий,

Кто кусает прохожих посредством собаки!

 

— Передавайте, — говорю я.

— Тогда вам придётся их ждать. Бывает, их долго нет.

Дежурная записывает под диктовку моей жены номер её мобильного телефона (у меня с собою телефона по-прежнему нет), списывает со страницы паспорта деревенский адрес. Возвращает документ и выдаёт бумажный квадратик с цифрой и буквой.

— Идите в кабинет «два А».

У кабинета «два А» скопились и продолжают накапливаться разнообразные пострадавшие. Один, стоя у двери, баюкает у груди руку, второй, подобно мне, передвигается на левой ноге, правую используя как вспомогательный опорный элемент, у третьей, девушки, сидящей на банкетке, ступня загипсована и забинтована. Рядом с девушкой усаживается сорокалетний человек, должно быть, отец. Иные на больных внешне не похожи, но им тоже нужно в этот кабинет.

Отсидев с полчаса, я попадаю за дверь. За монитором торчит худой юноша со всклоченными волосами и сердитым лицом, смахивающий скорее на хакера, нежели на медика.

Я коротко объясняю: собака, укус, «скорая».

— Ну… Покажите, что там у вас, — говорит он, барабаня по столу пальцами.

Я расстёгиваю ремень и говорю:

— Там бинт. Его разрезать надо.

— А… Ну… — Юноша явно растерян.

Я прихожу ему на помощь:

— Врачи «скорой» велели сделать рентген. И зашивать надо.

— А! — Он радуется, ведь всё уже решено. Черкает что-то на листочке. — Держите! Со снимком пойдёте к хирургу. — Парнишка дописывает на бумажке номер операционной.

На банкетках возле операционной и напротив операционной ждут те же люди, что побывали передо мною в кабинете «два А». Узнавание лиц доставляет мне маленькое удовольствие. Осознания ненужности и покинутости более нет. Как бы ни воспевали поэты одиночество, всё же человек — животное общественное, и таковым останется до скончания веков и умирания (или угробления) Земли. Сидеть на банкетке, согнув в коленке ногу, продырявленную у сгиба, и неудобно, и больно. Ногу бы вытянуть, да по коридору то и дело пролетают врачи и плетутся нетвёрдо пациенты. Я поднимаюсь, переношу вес на левую ногу и опираюсь плечом на стену. Да, так лучше. Жена смотрит с банкетки не мигая. Я улыбаюсь. Меня наполняет ощущение приключения. К операционной прибывает в кресле-каталке седой человек с синеватыми мешками под глазами. Кресло прикатывает женщина лет тридцати пяти — вероятно, его дочь.

— Что случилось? — спрашивает он у меня.

— Собака ногу прихватила.

— Своя?

— Чужая.

— Натравили?

— Нет. Неуправляемая. Набросилась.

— Какой породы?

— Ротвейлер.

— Ох, какой ужас, — с сочувствием говорит собеседник. — Где же дело было?

Я объясняю. Он кивает.

— Знаю эту деревню. У меня там жили…

Он называет два имени. Говорит, что все умерли.

— Чья же собака?

— Не знаю этого человека.

Добавляю, что при собаке был хозяин, но с места происшествия благополучно отбыл. Вместе с собакой.

— И вас оставил в лесу?

— Оставил.

Старик шевелит беззвучно губами, а у его дочери брови, искривляясь, ползут вверх.

— Да, времена настали, подлые времена… — бормочет седой. — Покусал, смылся… Сколько ему лет, как думаете? Тридцать пять, тридцать шесть?.. Ельцинско-путинское поколение, ни на что не годное, кроме как воровать и подличать… Редко исключение встретишь… — Он скосил глаза на свою дочь. Она относилась к бичуемому отцом поколению. — В советские времена так не поступил бы человек!

Идеализация СССР меня всегда смущала. Скепсис и способность критического суждения — отец и мать объективности. Коренные советские поколения, в их числе и ровесники старика-рассказчика, как раз и воспитали ту смену, что при Путине ворует и подличает. Именно в СССР выросли и откормились будущие толстолицые демократы, в подходящих обстоятельствах горбачёвской смуты побросавшие коммунистические партбилеты и в смутную годину Гайдара и Чубайса приватизировавшие заводы и комсомольское имущество. Хулиганья, подонков всех мастей, барышников, бандитов и ничтожеств человеческих хватало и в СССР. Не спорю, было таковых значительно меньше, нежели развелось нынче, но корни-то нельзя сбрасывать со счетов.

Двадцать один год я прожил при советской власти, с 1970 по 1991. За эти годы я не встретил ни одного ротвейлера. Овчарки, дворняги, болонки, изредка доберманы. Мало кто в семидесятых и восьмидесятых держал ротвейлеров и бультерьеров. Мода на тупых псов с большими атмосферами в челюстях пришла в начале девяностых годов, с эпохой узколобых братков. Люди стали искать спасения и защиты в мощных собаках, в стальных дверях, сложных замках, пистолетах, наёмной охране, сигнализациях, камерах видеонаблюдения, стали недоверчивы и осторожны. От такой-то жизни в XXI веке и возникла ностальгия по Советскому Союзу: былое стало представляться реальной минувшей утопией.

— Знаете, — говорит мой собеседник, — от собак есть способ предохраниться, отпугнуть их. Не слышали: синдром оленьих рогов? Верный способ.

Он рассказывает, что работал в охране на севере Тюменской области, а там, в промзоне, были служебные собаки. Кавказцы, говорит он.

— Однажды я остановил веткой одного такого кавказца. Кавказскую овчарку. Знаете?.. Огромная тварь. Была у нас там одна, почти неуправляемая, злющая, жуткая, боялись её. Вырвалась она как-то с территории, за забор, — и ну переть на нас. Несколько человек, стоим на снегу, сигаретки выронили… Бежать особо некуда, да и всё равно ведь куснёт кого-то… Решали всё секунды. Тут-то я и проверил, значит, рога эти оленьи на практике… Сломил с дерева ветку, на рогатину похожую, — и ну её псине. Показываю, значит. Та встала метрах в пяти. И села. И глаза отвела. Попятилась… Знаете, если есть возможность, ломайте такую ветку — и собаке её, — резюмирует старик.

На завершающей реплике рассказчика дверь операционной открывается, хирург-травматолог покидает комнату. Окинув беглым взором больных в коридоре, он удаляется, шагая широко. Прижимая перевязанную руку к груди, из операционной выбирается бледный пациент, за которым я занимал очередь. Спустя минуты хирург возвращается, и в коридор высовывается, блеснув линзами очков, лицо сестры.

— Следующий!

В операционной, стащив кое-как штаны, я влезаю на мягкий вытянутый стол, формой похожий на кушетку. Сестра с треском разрезает бинты на ноге. Она делает это очень быстро, и я думаю, что она сняла с пациентов столько бинтов, что ими можно выстлать дорогу от Тюмени до Владивостока. Доктор тщательно протирает и поливает мою ногу чем-то щиплющим, скорее всего, той же перекисью водорода, спрашивает, нет ли у меня аллергии на новокаин, не болел ли я гепатитом, потом тыкает под кожу там и сям иглой шприца и просит сестру подать скальпель. И молча зашивает большую из трёх ран и что-то пропихивает туда, вкручивая в мясо подобно шурупу.

— Я поставил в рану дренажи. Чтобы гематома не распространялась, — объяснил он позднее, в кабинете номер 1, где за компьютером заполнял справку.

«Укушенная рваная рана правого бедра, — медицинском языком сообщалось в справке. — Укушенные раны области правого коленного сустава (непроникающие)». Далее говорилось: «Оказана помощь: 1,0 АС. Туалет ран. ПХО (наводящие швы, 2 дренажа)». Предписывались лечение у хирурга «в поликлинике по месту жительства» и «консультация рабиолога в травм. поликлинике». Из таблеток доктор прописал дексалгин или кетонал и амоксиклав. Ниже указывалось: «Временно нетрудоспособен с 07.04.2016».

— С утра на перевязку, — сказал травматолог. — По месту жительства. На перевязке врач решит, когда убирать дренажи. Больничный лист там же дадут.

— А самому? — спросил я. — Обязательно в поликлинику на перевязку?

— Самому!.. — проворчал хирург. — Это делают в стерильных условиях. Сделаете сами — начнётся нагноение, всё равно приедете к нам. Раны у вас плохие, рваные. Такие раны долго заживают. От ножа — ровные, прямые, хорошие, — заживают куда быстрее. Прививку от столбняка давно ставили?

— Года три назад.

— Поставьте сейчас. — Доктор черкнул что-то на бумажке, подал бумажку, назвал кабинет. — Всё.

— Спасибо.

— Не попадайтесь больше собакам.

— Не попадусь.

Добравшись ночью домой (меня и жену привёз в деревню любезный городской родственник), я проглотил первые таблетки, купленные попутно в круглосуточной аптеке, съел с аппетитом поздний ужин, позвонил по телефону своему сетевому боссу в далёкий город, доложил о дырах в ноге, о необходимости утренней перевязки, сказал, что кости целы, а посему попробую завтра поработать, но появлюсь попозже, и лёг спать.

К рабиологу (узкому специалисту, изучающему вопросы бешенства) я не поехал, потому как не считал бросившегося на меня ротвейлера бешеным. Любой необученный, недрессированный ротвейлер, чьи хозяева не представляют, каким существом обзавелись, рано или поздно начнёт кидаться на людей. Это живое оружие, опасное для всех окружающих, в том числе для самих хозяев, особенно если они чем-то не нравятся «четвероногому другу», например, регулярным пьянством. Случаев, когда ротвейлеры загрызали насмерть алкоголика-хозяина, превращая его в мясную тушу, сколько угодно. Для псины этой породы, не усвоившей «нельзя» и «ко мне», любой биологический организм — потенциальная жертва. И агрессивное поведение чёрной твари отнюдь не означает, что она взбесилась.

В сельской больничке, куда с утра я отправился на такси, благо здешние таксисты с семи часов принимают вызовы и курсируют по проснувшейся деревне (цена поездки 50 руб.), перевязать ногу согласились. Увы, толку от этого вышло мало.

— Понимаете, — сказала процедурная сестра, присев и снимая с моего колена бинты, — у нас и стерильного кабинета-то нет. Ой, дренажи… Резиновые? — не то спросила, не то повествовательно сказала она. — Нет, я отказываюсь их снимать. По-моему, они должны трое суток стоять. Перевязку я, конечно, сделаю… Ложитесь-ка на кушетку.

Сестра смастерила что-то вроде компресса, обильного смоченного фурацилином, и заботливо, не жалея бинта, забинтовала ногу.

— Понимаете, у нас, кроме фурацилина, нет ничего. Вам надо к хирургу. В районку. В Тюмень. В поликлинику на Авторемонтной.

Итак, снова ехать в город. Да ведь и не одна перевязка предстоит.

Вернувшись на такси домой, я набрал на телефоне номер этой самой районки. Дозвониться в поликлинику могли исключительно выдержанные люди. Пока я держал трубку возле уха, проверяя крепость собственного терпения, оцифрованный женский голос, перебивая электронную музычку, периодически называл номер «позиции» в очереди на ответ. «Номер вашей позиции в очереди — четвёртый… Номер вашей позиции в очереди — третий…» Через двадцать минут прозвучали две фразы на современном безумном языке, в каком предлоги минимизированы, а творительный падеж застолбил роль главного: «Ваша позиция в очереди является первой. Ваш звонок будет отвечен первым освободившимся оператором».

«Первый освободившийся оператор» женского полу сообщил, что хирург принимает с восьми часов до половины четвёртого, записи к нему нет, надо ждать в живой очереди. В субботу и воскресенье поликлиника не работает. Голос вздохнул немножко нервно. Я представил работу обладательницы голоса: с утра до вечера шевелить губами у телефонного микрофона и выслушивать правым ухом больных и раненых, и мне сделалось грустно, очень грустно. Я сказал «спасибо» и повесил трубку. Была пятница. Моим гное- и кровоточащим ранам наверняка потребуется перевязка и в субботу. Томиться в очереди, а в выходные обходиться без перевязки или пытаться обмотать бинтом ногу самому, — решение неправильное. «Раны у вас плохие, рваные. Такие раны долго заживают».

Кто ищет, тот всегда найдёт, оптимистично утверждала песенка из популярного советского телефильма, умершего вместе с так называемой социалистической эпохой. Много раньше поэта Кумача непременное нахождение упрямцем искомого полагали истиной и римляне, от вечной цивилизации которых впоследствии остались руины и поговорки. Сколько протянет глобальная цивилизация протоколов TCP/IP и гиганта «Google»? Житель 2016 года настолько привык к маршрутизаторам и открытому сетевому пространству, что в случае обрыва проводов или прекращения сигнала от ближайшей вышки связи тотчас ощутит себя кем-то вроде Р. Крузо на необитаемом острове и без товарища Пятницы. Интернет и телефон, эти деревенские суперблага XXI века, помогли мне нащупать незримые путеводные нити, ведущие в кабинеты и операционные коммерческих докторов. Настоящих ударников капиталистического труда, работающих не покладая рук и не чтя суббот. Qui quaerit, reperit в наши дни исполняется так: глядя в монитор и тыкая в компьютерную клавиатуру, посылаешь запрос «Google», в развернувшемся списке отбираешь подходящие адреса, снимаешь трубку телефона, звонишь, записываешься на часы и минуты. Сетевой этап сменяется этапом перемещения: вызываешь сельское такси и едешь в городскую клинику. Далее происходит денежное чудо: достаёшь купюры или суёшь в прорезь банковскую карту — и белые двери открываются.

В 15:20 меня перевязала медсестра высшей категории под началом глядящей иронически хирургини, кандидатки медицинских наук, желтоволосой в точности как американский кандидат в президенты Дональд Трамп. Один дренаж по команде кандидатки сестра вынула. Следующая перевязка была назначена на субботу. Субботним утром трудолюбивые докторши извлекли и второй дренаж, велев мне приехать во вторник.

Ближе к вечеру той же субботы, погремев кулаком у стальной калитки, в дом мой вошёл участковый милиционер, пардон, полицейский, в форме, с одной большой звездой на погонах, то бишь майор. Нареку его фальшивыми инициалами Н. Н., поскольку пишу не репортаж, но рассказ. Страж порядка был человеком крупным, лысеющим, имел при себе распухшую от бумаг зелёную папку и кобуру на правом боку. Кобура открывала рукоять пистолета. Я лежал, баюкая свою ногу, на диванчике, когда жена впустила в спальню широкоплечего румяного сыщика. Он поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил я и до шеи натянул одеяло.

При милиционере, то есть полицейском, у меня появляется — не впервые замечаю — ощущение скрытой собственной вины. Будто я когда-то что-то натворил, и при человеке в форме это неминуемо выплывет. Ощущение странное, построенное скорее на фантазии, нежели на правде. Вероятно, фрейдисты давно знают его подсознательную основу, однако я, хоть читал и Фрейда, и Юнга, и Фромма и других, более современных, Фрейда полностью и не полностью отвергающих, психологического объяснения чувства вины перед полицейским так и не встретил. Вероятно, надо прочесть побольше, ещё томов десять-двадцать, и тайна раскроется.

Сельский сыщик расположился за письменным столом жены — тут тебе и кресло на колёсиках, и площадь для заполнения бумаг, — попросил мой паспорт (жена подала), задал обыкновенные следовательские вопросы вроде «дата рождения», «образование», «место работы», делая отметки на листе, а затем выяснил географию места происшествия и попросил изложить мою версию собачьей атаки и хозяйского отхода. Я рассказывал не спеша, сообразуясь с хронологией событий. В голове моей клубился туман, вызванный сильными таблетками. Полицейский заполнял протокол допроса потерпевшего. Водил ручкой он медленно, словно ребёнок в школе, не успевающий за диктующим учителем. Потом я читал в постели его сочинение. Писал сыщик округлым, почти детским почерком; частицы кое-где превращались в приставки, а иные приставки преобразовывались в предлоги. Замечу, однако, что в сравнении с текстами, каковые мне приходится каждодневно править в Интернете, документ, составленный майором, приближался к идеалу российской грамотности. Всего полтора десятка грубых ошибок на страницу. Пока я разглядывал буковки в рукописи, полицейский, относительно молодой товарищ, лет тридцати с хвостом, с заметным возбуждением рассказывал моей жене о некоем мужчине с улицы В., имеющем дом в непосредственной близости к старому тракту и держащем в вольерах собак. «Не знаю только, есть ли у него ротвейлер. Кавказских овчарок он держит — это факт».

По описанию и по возрасту упомянутый собаковод вроде бы походил на типа, с которым я несчастливо повстречался в лесу. Образовался подозреваемый. Впрочем, описание внешности, состоящее из нескольких деталей и приблизительного возраста и роста, можно натянуть на кого угодно; под него подойдёт половина кабинета министров. Майор записал мой мобильный телефонный номер и сказал, что, быть может, ещё появится сегодня.

Почему сыщик приехал только в субботу вечером, хотя история с ротвейлером случилась в четверг? Помимо материальной причины, о которой я скажу ниже, была и другая, организационная, к милиционеру отношения не имевшая. Либо в областной клинической больнице, в регистраторской будке, где формировалось «собачье» заявление для правоохранительных органов, либо в самих этих органах, неверно что-то записавших или услышавших, здорово переврали мой адрес. Не только переврали, но и не дописали: упустили название села! Возникла закономерная путаница: вначале полиция подумала, что собачье дело свершилось в Тюмени. Когда же после звонка полицейских в больницу прояснилось, что не в Тюмени, а в деревне такой-то, полицейские, собравшиеся было прибыть в больницу и снять показания, ехать отказались и передали сообщение стражам порядка, отвечающим за определённый сельский район области. Ошибки вскрывались и дальше. Местному представителю исполнительной власти, то есть майору Н. Н., пришлось поломать голову: вместо двойки в номере дома была указана единица, а номер телефона и вовсе испарился. (Невнимательность, поспешность, мимолётность, поверхностность, а отсюда и несерьёзность, либо мнимая, игровая, серьёзность, стали характерными чертами XXI века. Литература умерла именно по этой причине: люди с так называемым клиповым мышлением, зародившимся в США в 1970-е годы и с тех пор распространившимся по всей планете, не в состоянии воспринимать чеховские или бунинские детали или погружаться в сложный мир романа, а прозаики не в состоянии создать полноценного романа и рассказа. Если что и занимает потребителя нынешнего упрощённого, стандартизированного искусства, так это прямой событийный ряд, желательно оснащённый примитивной моралью с «торжеством добра». Отсюда и так называемые книжные серии вместо книг — когда имя автора совсем или почти не имеет значения, когда читатель приучается выбирать по обложке.) Участковый отыскал потерпевшего, то бишь меня, через сельских таксистов. По счастью, на той стоянке, где ждут клиентов таксомоторы, как раз полировал стёкла «Лады» парень по имени С., что возил меня в город на перевязки. Парень изложил на духу всё как есть, и полицейский прибыл на «Ниве» по точному адресу.

Получив от меня три подписи, представитель исполнительной ветви власти закрыл зелёную папку и укатил. В ту субботу он не появился и не позвонил. Во вторник городские доктора сделали мне очередную перевязку, точнее, залепили ногу светло-коричневыми пластырями, намазав предварительно левомеколем, и объявили: «В субботу снимем швы». После укусов я, как и предполагал, не взбесился; мне и с этим повезло. Повезло и с тем, что «укушенные раны» заживали медленно, но верно, не создавая осложнений.

Я жил эти дни, потребляя амоксиклав и кетонал, мечтая о баньке и о мочалке с мыльной пеной (ногу мочить категорически воспрещалось), и потихоньку, презрев больничный лист, трудясь на ниве сетевой журналистики (в пятницу тыкая в клавиши стоя, в понедельник — уже сидя), а также набирая текст этого рассказа и почитывая вечерами Фромма и Фрейда. На улицу я не выходил, и отнюдь не из-за хромающей ноги; погулять немножко я смог бы. Сказать о ноге означало бы прибегнуть к рационализации, к сознательной замене точной причины на любую иную, вполне правдивую (рационализация — термин тов. Фромма); я же хочу приблизиться поелику возможно к истине и приблизить к ней читателя. Не казал носу из дому я потому, что после лесной атаки боялся не только любых собак, но даже их лая. Прежде никогда не боялся, да и сам собак держал. Вот уж не знаю, как буду летом ходить в лес, а ведь я азартный грибник! Друзья и знакомые советовали мне закупить: а) электрический шокер; б) электронный отпугиватель для собак; в) дробовик; г) газовый баллончик. Горячие личности предлагали восславить доблестного стража порядка через крупные сайты в Интернете — ежели, конечно, страж отыщет плохого человека и сумеет сделать из подозреваемого обвиняемого. Личности, обладающие холерическим темпераментом, обзывали ротвейлеровода нецензурными именами существительными и прилагательными, извлекали из сундуков основные ветхозаветные заповеди и призывали к устроению собакохозяину «тёмной». Иные из горячих голов сдували пыль со свинцовых кастетов и готовились пересечь пол-России, дабы посодействовать мне с силовым мероприятием. На их мстительное предложение я ответил, как выразились бы дипломаты, резким отказом. Один бывший следователь с семнадцатилетним стажем, ныне пенсионер, написал мне через «Скайп»: «Найдут, и останется он подозреваемым до момента предъявления обвинения, после предъявления оного станет он обвиняемым до момента передачи дела в суд. В суде он станет подсудимым, а после вынесения приговора — осуждённым. А ты как был потерпевшим, так им и останешься!» Тут я соглашался: «Я уж лучше потерпевшим пойду». Тот же экс-следователь похвалил деревенских полицейских и кратко обрисовал государственную стратегию по назначению их на должности: «А насчёт подозреваемого… Если участковый умный, то, конечно, найдёт, а в деревнях дураков на должности милицейской не держат, не приживаются они…» Таков ли мой сыщик? Я предпочитал думать о нём нейтрально. Дело покажет. Только дело. На первый взгляд, несложное: ротвейлеров, съедающих за один присест полтелёнка, на селе держат немногие, особенно в кризисное время, когда число бедняков в стране растёт столь быстро, что статистика за ними не поспевает, да и подозреваемый вроде бы обозначен. С другой стороны, товарищ участковый — один на большой район. Отправившись в субботу в больницу снимать швы, я разговорился с сельским таксистом, давно знающим майора Н. Н.

— На неделю ему дают 30 литров бензина, — сказал таксист. — Как они там считают, не пойму!

— Сколько деревень он обслуживает?

Водитель перечислил пять названий.

— А где живёт? — спросил я.

— В Тюмени. Тридцать литров в баке — это два раза съездить оттуда на «Ниве» до нашей деревни и обратно. Приходится заправляться на свои…

Вот и разыскивай собак и хозяев! Тут-то и открылась мне материальная причина неспешных действий участкового: с его бензиновым минимумом ему приходится тщательно продумывать свой автомобильный график.

Итак, швы мне сняли. В следующие выходные я пусть и не избавлюсь от надоевших пластырей за коленом, но в баньке попарюсь — доктора разрешили! Преодолев тот истинный страх, какой не скроет никакая рационализация, я быть может, пройдусь по деревенским улицам. Смогу ли прогуляться до леса и по лесу? Гадать не берусь. Пока похаживаю в пределах крохотной своей частной территории в пятнадцать соток, наблюдая вылезающие стебли ирисов, тюльпанов, первые жёлтые цветики мать-и-мачехи, поднявшиеся мясистые листья вечнозелёного бадана и думая о везении: ротвейлер не порвал мне ни пучок нервов, ни вену, и до костей не добрался, вниз по ноге ушли его зубы. Что было бы, доберись он до костей и вены, страшно и вообразить. Любая собака кажется мне теперь монстром, ежедневно производящим «укушенные раны», а собачники представляются лютующими человеконенавистниками.

Что будет с подозреваемым? Найдут ли и доведут ли его представители двух ветвей власти до стадий обвиняемого и подсудимого? Или, ухмыляясь и радуясь безнаказанности, собакохозяин ускользнёт от служилых людей и останется иксом в уравнении справедливости, нимало не терзаясь содеянным и кормя вырезкой разжиревшего «друга человека»? Не поранит ли ещё кого, не переломает ли кому кости, не сожрёт ли кого целиком ротвейлер, эта чудовищная машина с клыками?

Появится ли вторая часть у моего рассказа?

 

Окончание следует

 

© Олег Чувакин, 10-26 апреля 2016

 

Achtung! Беременным, нервным и впечатлительным картинки не смотреть!

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Человек с ротвейлером»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

31 отзыв

    1. А я и не Пришвин, и не детективщик. Я рассказчик. Указание «детектив в двух частях и с эпилогом» — ироническое. Как говаривал Юрий Казаков: «Какие у нас, у русских сюжеты? Так, жизнь…»

    2. Ну что ты, не за что извиняться. Вообще, я давно понял, что в социальных сетях не место объёмным текстам. Но уж мне пишется как пишется… Вторую часть со мной создаёт дяденька майор. Поглядим, что он создаст… А тебе желаю солнышка жёлтого в небе голубом. Оно в твоём городе нечасто бывает.

    3. И сирени с черёмухой. Они по-очереди вылезают. А когда черёмуха в Питере цветёт, резко холодает. По Неве лёд из Ладоги уходит.

    4. Под черёмуху и у нас холодает. Да у нас и теперь не жарко: утром было плюс два градуса.

    5. Я сказку придумал. А ты .. И у нас, и у нас…. Питерские сказания, блин.

    6. Надо тебе самогона в грелке выслать почтой, согреешься и улыбнёшься. :)

  1. «Не взбесился», и это радует))) Шучу, хотя история — ужас! Я именно про события в рассказе.

  2. Олег,написано хрошо…даже очень. Так хочется верить , что этот кошмар , выдуман автором….?!!!))

    1. Олег, я видела фото ….но как то подумалось — в тему.И только сейчас понимаю , что разум отказывался воспринимать очевидное….Я желаю вам ,от всего сердца, выздоровления!!!

    2. Спасибо! Мои читатели своими пожеланиями помогли мне выздороветь.

    3. Очень рада за Вас!!! …Вдохновения и хорошего настроения для творчества! (Продолжение будет?!)

    4. И снова спасибо! Продолжение частично уже написано. Осталось прожить кульминацию и развязку.

  3. Зачиталась….Хоть повесть написана по весьма грустному поводу, но описания леса берут за живое…Читаю и прям-таки чую…и мокрую хвою, и рыхлый снег…Хорошо!…А собаки, да, народ сумасшедший. Поэтому у меня сейчас маленькая, подушечно-игрушечная..А когда-то давно, еще в Сургуте,был боксер. Дурак дураком.И никакой кинолог с ним ничего не мог сделать. Сказал, что они (и ротвейлеры иже с ними…) по своей природе туповаты и очень плохо поддаются дрессировке. Тоже однажды прыгнул на подругу, чисто облизать-поцеловать, он ее обожал.Та под напором лап не устояла, упала и вуаля!…Я месяц носила ей передачки в больницу, где она лежала с сотрясением мозга.Так что, человек с собакой, должен был бы знать, что она у него дурная и хотя бы намордник одеть ей.Я бы все же попыталась найти этого человека. Ладно вы, взрослый, волевой человек. А если ребенок им встретится?…

    1. Спасибо, Лариса. Страшно и представить, если б ротвейлер куснул ребёнка малого… Лучше и не будем представлять. Человек этот, кстати, найден. Рассчитываю к концу года свой длинный рассказ дописать. Кульминацию уже прожил, осталась развязка.

  4. Так когда же, Олег, случится вожделенное
    продолжение? (Ещё два года ждать? )))

    1. Диана, оно случилось в прошлом году. Под текстом первой части есть ссылка на вторую часть (окончание). Под заголовком: «Олег Чувакин рекомендует». Вот эта ссылка: https://olegchuvakin.ru/rottweiler2.html. Читайте, пожалуйста.

    2. Ой, спасибо, Олег! А то первую-то часть я прочитала давным-давно…
      Сколь же я была неказиста, оказывается ))

Добавить комментарий для Андрей Борисович Тимофеев Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!