Чёрные снежинки, лиловые волосы

Первый снег, Олег Чувакин, рассказ Чёрные снежинки, лиловые волосы

1

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

Её имя очень взрослое — Антонина, а я зову её коротко: Тоша.

Коротко ей не нравится, а я всё равно зову.

Я и Тоша, мы гитаристы. Мы учимся заочно в училище искусств и ведём в музыкальных школах классы гитары. Тоша совсем молодая заочница, ей едва исполнилось восемнадцать. Я уже отслужил в армии.

В музыкальном мире гитаристы — изгои. Отщепенцы, на которых криво, снисходительно поглядывают снобы-преподаватели: баянисты или аккордеонисты. Аккордеонисты считают, что гитара — это Булат Окуджава или Владимир Высоцкий, а заносчивые баянисты пропускают академические концерты гитаристов.

Быть гитаристом — значит протестовать. Всю жизнь приходится кипеть от насмешек и доказывать, что ты музыкант. Оттого гитаристы — упрямые, гордые, независимые люди и умеют дружить. Обидишь юного, тонкого студента-очника — и познакомишься с пятёркой бородатых мужчин-заочников, с «могучей кучкой».

Ещё гитаристы — романтики и страстно влюбляются. Если в училище появляется гитаристка, то в неё непременно влюбляется гитарист. Исключено, чтобы в неё влюбился баянист или пианист.

На свадьбе влюблённых звучит оркестр гитаристов, и по щекам жениха и невесты пробегает сладкая дрожь.

Влюблённые с первой своей минуты знают о свадьбе.

И я знаю, и Тоша знает.

Я молчун, редкий молчун, но Тоша много разговаривает со мной. Она говорит со мною и тогда, когда я играю на гитаре. Я играю средне. Пассажи, с какими я обычно справляюсь шутя, при Тоше выходят у меня сучковато. Вот пятикурсник Щеглов — тот и в полном концертном зале так ровненько строчит «Альгамбру» Тарреги, точно шьёт на электрической машинке. Но Тоша хочет слушать меня, а не Щеглова. Тоша выучила время, когда я играю в классе. Она заглядывает в приоткрытую дверь, проскальзывает в класс. Придерживая рукою длинную чёрную юбку, садится на стул напротив меня. Слушая гитару, Тоша непроизвольно поднимает над юбкой руки, двигает ими, как бы физически передавая позиции и приёмы. «Как ты это делаешь?» Она тянется к моей гитаре. Наши пальцы встречаются, я удерживаю покачнувшуюся гитару под мышкой. У Тоши необыкновенные серые глаза. Эти глаза могут звать. Я сжимаю Тошину маленькую руку и перебираю её пальцы. Какие они холодные! Батареи в училище почти не греют, музыкантам трудно играть холодными пальцами. Тошины пальцы белые, нежные, с розовыми от лака, округло отшлифованными ногтями. Гитаристу нельзя так округло шлифовать ногти, но гитаристка думает и о маникюре.

Я держу, грею Тошину руку и думаю, что Тоша могла влюбиться в кого-нибудь другого. Даже могла влюбиться не в гитариста. Могло сложиться ужасно: Тоша училась бы по классу баяна, и её педагогом был бы, например, баянист-виртуоз Андрей Петрович Сап, отрицающий гитару и презирающий гитаристов. Тогда Тоша научилась бы у Сапа презирать гитаристов. Она презирала бы и меня.

Тоша встаёт со стула, ей нужно идти, а может быть, нам нужно идти. Я запираю класс. На улице Тоша подаёт мне руку, я несмело её принимаю. Рука слабая, лёгкая, я набираюсь уверенности и шагаю с Тошей гордо, как полагается гитаристу.

Мы идём по городу. Осень, кончается сентябрь. На берёзах трепещут жёлтыми флажками листья. Чернеют крыши кирпичных пятиэтажек. От частых дождей белые кирпичи обрели стальной оттенок. Воздух сырой, седой, кажется, что небо село на город. Бетонная громада кинотеатра «Юбилейный» отсырела, выглядит рыхлой, ненадежной, билеты в кино покупать не хочется. На остановках курят озябшие люди. Прохожие огибают лужи. На тёмной воде белеет рябь, и, если встать у большой продолговатой лужи, то можно вообразить, что стоишь на острове или плывёшь по реке на лодке. Я скуп на слова, но про реку и лодку Тоше рассказываю. Она смеётся. Для неё я фантазёр, ребёнок из детской книжки писателя Носова. С восхищением я гляжу на неё: восемнадцать ли ей? Мне радостно. Морось в свежем воздухе, стремительно плывущие в небе тучи, отсыревший кинотеатр, жёлтые в крапинку листья, потемневшие тополя, красные стволы облетелых яблонь, чёрные крыши домов, отливающие чернотой окна, жёлтое пальто Тоши, чёрные её полусапожки, жёлтая ворсистая кепка с длинным козырьком, девичьи покрасневшие щёки, белые холодные пальцы, которые я могу греть, — это радостная картина, это живопись.

Прохожие взглядывают, оборачиваются на нас с Тошей. Мы как бы зовём их за собой, зовём в счастье.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

Поэты превозносят весну. Они ошибаются: люди влюбляются и зимой, и осенью. Осенью приходит особенная, зябкая любовь. Нужно много тепла, чтобы сохранить осеннюю любовь. Вообще-то нельзя понять, почему мы влюбились осенью. Никто не может с уверенностью, заранее сказать, когда и в кого влюбится. На Земле должны быть тайны, в преддверии их человек как бы дремлет.

— Тоша, — шепчу я радостно, — Тоша! Мы словно спали. Крепко спали. И проснулись. Я и не помню, что было прежде. А ты помнишь?

— Нет, — отвечает она, — нет!

У влюблённых нет прошлого, у них одно настоящее.

2

После свадьбы мы укладываем гитары в футляры — у нас отличные футляры из папье-маше, поролона и плюша, изготовленные по форме инструментов, обтянутые матово поблескивающим кожзаменителем, — и переезжаем в комнату в общежитии. Общежитие принадлежит камвольно-суконному комбинату, но нам удаётся договориться. В некоторых случаях вахтёр значит больше директора.

В общежитии Тоша осторожно ходит по дощатому коридору, по общей кухне с двумя огромными электроплитами, дёргает дверь запертой душевой кабинки и виновато улыбается швеям и мотальщицам.

Свободными днями или вечерами, когда я возвращаюсь с работы в музыкальной школе, мы играем в комнате дуэты Карулли. Кто-то хорошо сказал: два рояля звучат как полтора рояля, а две гитары — как пять гитар. Нашу игру приходят послушать. Люди теснятся в комнатке, запруживают коридор, и от внимания публики мы краснеем, сбиваемся. Мы делаемся маленькими знаменитостями. Оказывается, это моя давняя мечта — играть с Тошей дуэтом. Мы очень подходим друг другу. Никто так не подходит друг другу, как гитаристы.

Но чаще мы играем в одиночестве, без публики. Нам нужно упорно заниматься и расти, ведь мы профессиональные музыканты. Пальцы наши снуют по двум грифам, затвердевшие сплющенные подушечки прижимают струны к ладам. Сосед, Колька Зырянов из смежной комнаты, за гипсовой стеной затягивает «Коробейников». Мы с Тошей пробуем играть грустные, тягучие дуэты, берём сонату Пёрселла и думаем, что Колька запоёт «Степь да степь кругом», но он всё равно затягивает «Ой, полна, полна коробушка». Постепенно мы привыкаем к его хрипловатому, шепелявому пению — у Зырянова нет переднего зуба, и дела до переднего зуба Зырянову нет, — и, продолжая играть, переглядываемся, когда Колька умолкает. Колька днём спит, он работает в ночную смену в Доме печати, в газетном цехе, а раньше был стрелком ВОХР на камвольно-суконном, да так и пристал к общежитию, — он днём спит, но требует, чтобы мы играли. Без нас он не засыпает. В строгом голосе Кольки есть что-то торжественное, проникновенное. Колька настоящий, очень русский человек. Если Колька уходит в загул и не появляется в общежитии дня два, нам делается не по себе без его неладного, медвежьего голоса. Фальшиво, громко поющий Зырянов укрепляет нас в чём-то, быть может, укрепляет в жизни.

В себя «в жизни» Тоша не верит, а в меня верит.

— Ты уже скоро прославишься, — говорит она мне.

И говорит она так, точно спрашивает.

3

Случается, Тоша ездит в Екатеринбург. Она оттуда родом, там её мама и папа. Тоша работает в музыкальной школе всего на ставку, восемнадцать академических часов в неделю, и ей удобно ездить. Можно сдвинуть уроки на неделю, уплотнить расписание, договориться с директором и с учениками. Менять график не запрещается. И можно свободно распоряжаться каникулами: осенними, зимними, весенними. По календарю тут три времени года, а по сибирской погоде выходит, что все каникулы зимние, с метелью и снегом. Делать в каникулы педагогу в пустой школе нечего.

Без пяти полночь на запад отправляется 59-й поезд. Тоша стоит в тамбуре, помахивая мне маленькой рукой в перчатке. Поезд сотрясается, из-под стальных колёс раздаётся шипенье, проводница сноровисто убирает подножку и запирает дверь. Тоша уходит в вагон, встаёт в узком проходе у окна. Зима, но грязь на стекле осенняя, она лежит на нём ровным серым слоем. Наверное, вагонные окна моют редко. Поезд трогается. Я не иду за поездом, не догоняю Тошу. Я гляжу на идущие мимо меня, набирающие ход вагоны. Немного болит голова.

Провожая Тошу в первый раз, я постеснялся её поцеловать: люди, мне казалось, подсматривали за нами, люди угнетающе любопытны, — и, вернувшись, Тоша укоряла меня за мою робость и будто бы сухость. Пусть бы все видели, что её целуют и любят! «Но это тайна, целоваться надо за дверью», — хотел пробормотать я, но не пробормотал.

Я возвращаюсь домой пешком, автобусы уже не ходят, и хорошо, что не ходят. Я бы шёл пешком долго, всё время бы шёл, пока Тоши нет.

Без Тоши я не засыпаю. Лежу на диване в свитере, в брюках, даже не достаю простыню, подушку и одеяло. За бессонные ночи я изучил свою комнату в девять квадратных метров и знаю, какого цвета тени на потолке, на стенах и по углам. Я провожу рукой по спинке дивана. Покрывало вышито замысловатыми, странными узорами, в них я угадываю фигуры не то леших, не то водяных. Темно, снегопад, луны нет, но в окно светит уличный фонарь. Я знаю, что от фонаря и ночного снегопада мои волосы становятся лиловыми. Лиловость их обнаружила Тоша. Тоша — романтическая, тонкая натура, она замечает поразительные вещи.

Я лежу, не сплю. Я знаю, Тоша на верхней плацкартной полке — она любит верхние полки — тоже не спит. Она жалуется, что в поездах плохо спится. Но поезда ни при чём.

Когда Тоша в Екатеринбурге, она тоскует по мне, когда приезжает — тоскует по маме с папой. Я тоскую вместе с Тошей, и без неё тоскую. У нас сплошная тоска.

Я чувствую, что какая-то Тошина частичка остаётся в её родном городе. В родном городе или в дороге, не понять, где. Остается там навсегда, её не вернуть. Я понимаю, что глупо фантазирую, но мне не хватает утерянной частички. Раз за разом частички накапливаются и превращаются во что-то большое и беспокойное.

Отчего я тоскую? Отчего печаль в Тошиных серых глазах?

Я задрёмываю. Мне чудится в дрёме, как Тоша говорит: «Здравствуй, милый!», и я внезапно догадываюсь, какая у неё тоска. У неё тоска по жизни. По жизни, какой нет наяву, но какая грезится, растревоживает сердце, струится мурашками по коже. Где-то, чувствует Тоша, есть дорога к просторной, шумной жизни. И Тоша обнимает меня, шепчется со мной, потому что я и есть её дорога. Мы плачем редкими слезами, как две девочки.

4

После Рождества я устраиваюсь по совместительству во Дворец культуры «Строитель». В хоровой студии открывают класс гитары. Ставка в ДК меньше, чем в музыкальной школе, но я согласен и на меньшую, я набираю побольше мальчиков и девочек, побольше часов. Пусть весь город играет на гитарах!

По субботам и воскресеньям я аккомпанирую бардам. Импровизирую, аранжирую, сочиняю сольные партии, выезжаю с бардами на концерты. Бывает, за концерты платят. «Подбрасывают капусты голодным кроликам», — говорит бард Костя Кутузов.

Трудно жить в девяносто третьем году. Ценники в магазинах обросли реформенными нулями.

Я прихожу домой часов в семь-восемь вечера, и мне надо заниматься. Профессионалу нужно много заниматься, чтобы не растерять технику, — а чтобы отточить, отшлифовать её, нужно заниматься фанатично. Скрипка — самый трудный инструмент в мире, гитара — трудный инструмент номер два. Поэтому гитаристов мало.

Мы с Тошей забрасываем дуэты. Редко удаётся вырвать час, чтобы вспомнить репертуар. Когда садимся перед пюпитрами, Тоша выбирает всё грустные пьесы. Бывает, она отказывается играть и смотрит маленький чёрно-белый телевизор, который привезла из Екатеринбурга. Я ставлю поролоновую сурдинку под струны, а Тоша прибавляет звук. Меня хватает ненадолго, я подсаживаюсь к Тоше. Она шёпотом рассказывает, что я пропустил в фильме. Но мне не интересны телевизионные персонажи, мне нужна Тоша.

Может быть, Тоша не знает, как она мне нужна.

Не знает — так я расскажу ей. Я молчун, я не мастер говорить, но несколько слов я подберу. Я подбираю их с великим страхом; я боюсь сам себя, я боюсь неудачными словами разрушить что-то хрупкое. К счастью, я ничего не разрушаю. На экране распутывается запутанное преступление, и Тоша шепчет мне: «Тсс!»

В закутке, за фанерной перегородкой, я кипячу на электроплитке и завариваю чай. Я большой специалист по завариванию чая. Главное тут — часто помешивать заварку ложечкой. Тогда каждый листок полностью отдаст свой аромат. Даже второсортный чай можно неплохо заварить.

Тоша берёт чашку на ощупь, проливает чай на блюдце.

5

— Мир такой большой, — говорит Тоша. — Где же он?

У Тошиных ног — дорожная сумка. Мы приехали с вокзала. Кончились мартовские каникулы.

Мы стоим в комнате. Свет не решаемся зажечь. Смотрим в оттаявшее окно. Темно. Мне почему-то хочется, чтобы поскорее наступил рассвет. Но ещё рано. Я отворачиваюсь от окна. В створках полированного шифоньера отражаются падающие крупные снежинки. Снежинки почти чёрные.

Я научился различать цвета, как Поль Гоген. Это благодаря Тоше.

Чёрные снежинки, лиловые волосы.

Я смотрю в шифоньер на снежинки, Тоша смотрит на меня. Я слежу за ней боковым зрением. Она что-то знает про себя, про меня, я тоже знаю. Но я буду молчать. Молчать — хорошо. Это настоящее мужское качество — уметь молчать.

Тоша на корточках разбирает свою сумку, носочки, платочки, кофточки, а я достаю гитару. Я не играю ничего определённого, просто перебираю струны. Шуршит над третьим ладом перетёршаяся струна. Мне надо идти во Дворец культуры, уроки с восьми утра, у меня большая учебная нагрузка, но я не иду. Какая затяжная зима! Много снега, дворник внизу скребёт и скребёт.

Я перебираю струны и думаю о Тоше.

Что у неё было ко мне? Любовь? Любопытство?

Нет, не любовь. Любовь никогда не кончается.

А если было любопытство, то оно прошло. Совсем.

Лишь от привычки кое-что осталось. Нужна какая-нибудь разбитая тарелка или словесная неосторожность, чтобы исчезла и привычка, растворилась в житейской кислоте.

Беда в том, что я не бью тарелок и больше молчу, чем говорю.

И вот тянется у нас.

6

В вечер, летний и безнадежный, Тоша вскакивает со стула и бросает на диван гитару. Она больше не любит гитару. Может быть, тому виной трудная сессия. На экзамене Тоша всегда ужасно волнуется. А дома берёт гитару и показывает мне место, где на сцене не справилась. Да, экзамен по специальности — сплошные нервы. У Тоши внутри сжатая пружина. И вот пружина разжимается.

— Ухожу я, милый!

Тоша глядит на меня, как сивилла. Сивилла, предрекающая, что нам суждено расстаться. Взгляд, которому не возражают. Вот мы расстанемся, и печали-тоски меж нами не будет. Дикая, ужасная мысль, я гоню её от себя.

Держа свою гитару за гриф, я подхожу к гудящему инструменту Тоши и накрываю ладонью струны. На руке невыносимо громко тикают часы. Я убираю гитары в футляры. Потом скатываю ковёр на полу, жестом прошу Тошу выйти из комнаты, снимаю покрывало с дивана — хмурая Тоша возвращается, залезает с ногами на диван, она ненавидит быть в коридоре, — беру пластмассовую «хлопушку» и иду во двор.

Я мстительно колошмачу ковёр и думаю. Думаю о том, что сегодня воскресенье. То есть я колошматил ковёр вчера. Я выбиваю его по субботам. То есть в ковре нет пыли. Кажется, с Тошей ничего не поправишь, думаю я.

Тоша начинает рассказывать, едва я скидываю ковёр с плеча. Она торопится рассказать, пока я расстилаю ковёр и покрывало, пока занят и не смотрю на неё. Тоша говорит быстро, как бы избавляясь от груза. Её говорение ломает тональности, входит в уши долбящей, завывающей какофонией. Пылесосы, молотки, перфораторы. Грохот, беспорядок, нет разрешения.

Хочется заткнуть уши, убежать, упасть на траву.

Хочется — и не хочется.

Завёлся у Тоши парень, стриженый, с сердитым лицом, в модной чёрной футболке с вышивкой на груди: «Chanel». Буквы вышиты разноцветными нитками. Парень привозит товар из Екатеринбурга и здесь в ларьках продаёт. Возит на своей машине, белых «Жигулях» седьмой модели. У него есть газовый пистолет, он показывал Тоше. В промежутках от ларьков парень возит на поездах одежду с оптовых рынков в Новосибирске и Екатеринбурге, у него место на Центральном рынке. Всё успевает.

Зачем Тоша рассказывает так подробно? Наверное, намекает, что встретились они в поезде, встретились давно, бесповоротно. А может, с подробностями легче рассказывается. За подробностями как бы не видно главного, мучительного.

Тоша говорит, понемногу увлекаясь, говорит с гордостью. Как может, думаю я, гитаристка гордиться ларьками и пистолетом? Ничем, кроме вдохновенной игры, кроме звонкой беглости, не вправе гордиться гитаристка. Выходит, Тоша не гитаристка. Выходит, она ошиблась в своём призвании. Как ошиблась и во мне.

Тоша рассказывает, а я звякаю дужкой ведра с водой, протираю ножки стульев и пюпитров (они невыносимо грязные), отодвигаю от стены диван и радуюсь пыли, за диваном мохнатые сгустки, целые клубки пыли, из этих клубков впору вязать пуловеры. В общежитии многие ходят в вязаных пуловерах. Модной считается шерсть с люрексом. А в футболках «Chanel» здесь не ходят. Я мысленно прорисовываю картину своего крушения. Чем мне больнее, тем полнее и зримее картина.

Парень торгует в ларьках пивом, сигаретами, жевательными резинками. Точно, Тоша любит жевать резинки, я как-то прилип к стулу. А в мае, под цветущую черемуху, она притащила четыре бутылки «Адмиралтейского». Есть множество мелочей, которые обнаруживаются вдруг. У Тоши, несущей пиво, было огорчённое лицо. Я тогда решил, что ей стыдно нести пиво, звенеть в пакете бутылками. Я неправильно решил. Она собиралась в тот вечер рассказать про парня в футболке, но от пива размякла, сонно уронила веки.

Тоша стоит и ждёт, что я отвечу что-нибудь, вставлю слово, но я молчу. Как только она сказала про парня, мне стало холодно, я подошёл к полоскавшейся на ветру шторке, закрыл окно. Потом, подумав, снова открыл его, а шторку сдвинул к краю. Я высунул из окна руки и ощутил поток вечернего тёплого воздуха. Красное солнце уходило греть Канаду. Кричащие стрижи взмыли вверх. Я отошёл от окна и повернулся к Тоше. В комнате было холодно, как в колодце. Тоша и не заметила, что я отвлёкся на окно и напугал руками стрижей. Кажется, она утешала меня. Она говорила какие-то слова, которые будто бы могли заменить её присутствие. Вот она уйдёт от меня, а слова останутся. Я смогу перебирать и согревать слова, как перебирал и грел её пальцы.

— Значит, не любишь, — говорю я, садясь на диван и опуская голову. Мне почему-то стыдно смотреть на Тошу.

— Нет, люблю, — возражает она стоя. Я вижу, как приподнимается и опускается её маленькая босая ступня в домашнем шлёпанце. — Я буду приходить к тебе. Мало ли куда я пошла. Как будто к подруге пошла. Почему-то друзей не бывает, а только подруги! — Тоша начинает реветь. Садится на стул и ревёт в ладоши. Пальцы её по-прежнему белые, ногти розовые, очень округлые. Между пальцами выбегают слезинки. Незнакомое кольцо с тёмно-зелёным камушком на среднем пальце. Нарочно надела, чужое кольцо придаёт смелости, решительности. Обручального нет кольца. Что мне делать со своим обручальным кольцом? А что делать без Тоши? У меня не было прошлого, а теперь нет и настоящего. — Буду приходить! — повторяет она из-под ладоней.

— Что ты, — отвечаю я. Я плохой говорун, но тут знаю, что сказать. — Не надо.

— Мы с тобой не понимаем жизни. — Тоша успокаивается. — А хотя бы один должен понимать. Я пойду, ладно? — вдруг деловито говорит она, точно ей нужно у меня отпрашиваться. Зеркало у нас висит возле двери, Тоша утирает слёзы платком, пудрится, подкрашивается. Лицо в зеркале припухшее, щёки надулись как у хомячка. Никогда раньше я не видел, чтобы Тоша плакала. Плакала она из-за меня. Тоша нагибается к тумбочке, наполняет чем-то сумку.

Она уходит, а я сижу в комнате, опустив голову. Тоша уже за дверью. Сейчас дверь захлопнется, замок английский. Я слышу весёлые голоса в коридоре. Неприятно, когда ты грустный, а рядом весёлые голоса. Потом голоса эти станут грустными, будут мне сочувствовать. Или не будут. Не важно. Важно другое. Завтра, послезавтра и дальше я буду жить в этой комнате. Со мной останутся предметы и вещи, помнящие Тошу. Смогу ли я смотреть на вещи? Смогу ли вдыхать Тошины запахи, которые уйдут не сразу? Не знаю. Может быть, и хорошо, что есть эти предметы, вещи и запахи. Голова очень тяжёлая, ковёр на полу двоится, делается объёмным. Я закрываю глаза.

Скрипнув дверью, Тоша неожиданно возвращается. Моё головокружение тут же проходит. Я открываю глаза, поднимаю голову. Тоша берёт какую-то забытую мелочь со стола, и я снова опускаю голову. Неплохо бы выпить бутылку вина, думается мне. Как бы на посошок, на дорожку. Это нам знакомо — присесть на дорожку. Вином можно Тошу остановить, задержать. Я бы сбегал, купил. Вчера был концерт авторской песни в ДК, платный, по билетам, я получил сносные деньги. Я куплю вино, апельсины, Тоша любит апельсины. Тошины ноги в кроссовках замерли у порога. Она смотрит на меня. Но я не буду отвечать на её взгляд. И не буду предлагать ей вина. Что-то не хочется с ней пить. Выпивая, я чувствовал бы себя скованно, словно бы знакомился с Тошей. Я чувствовал бы себя так, будто заводил шашни с чужой женой. Спьяну я полез бы к Тоше целоваться, а потом бы жалел.

Щёлкает дверной замок. У меня был приступ надежды. Надежда — это болезнь. Я злюсь сам на себя.

Я подхожу к окну и высовываю голову. Стрижи куда-то улетели. Им надоел этот маршрут. Они будут носиться мимо новых Тошиных окон.

7

Тоша ушла, забыв про гитару. Наверное, она не собирается больше играть на гитаре. И учиться в училище тоже. И работать в школе. Мало ли занятий существует на свете. Например, она будет жевать розовые жевательные резинки: разжует — выплюнет, разжует — выплюнет. Пока зубы не станут розовыми, как ногти.

Она ушла, а я поступил, как полагается мужчине: стал пить. В начале июля выдали учительские отпускные, и я принялся их пропивать. Я попросил у бухгалтерши купюры помельче, чтобы казалось много, и мои карманы распухли от денег. Я набрал в магазине дешёвого вина покрепче. Я пил основательно, утром, днём, ночью, я забросил гитару. Я жарил яйца, жарил хлеб, иногда варил пакетный суп, а вместо чая пил коричневый портвейн: «Агдам», «Анапу» или семьдесят второй. Водку не пил; водка была ненормально дорогая или фальшивая. В портвейн я добавлял сахар, подслащал жизнь. Каждое утро я брился и гладил рубашку, будто пил в приличной компании. Однажды купил с лотка кислых грузинских апельсинов, ел их, пьяный, прямо с кожурой, плакал над ними, пил портвейн из горлышка, и тёмные липкие струйки сбегали на чистую рубашку. Рубашки я стирал над раковиной, обдирая кожу на пальцах. Я будто хотел сменить кожу. Через неделю, в обед, ко мне постучался Колька Зырянов. «Почему, сволочь, не играешь?» — сказал он и сморщил нос от паров, поднимающихся из кастрюльки. В кастрюльке на плитке тяжело булькало: я хлебал портвейн горячим. Мне всё время было холодно, пальцы с обломанными ногтями, пальцы не гитариста, а забулдыги, плохо гнулись, и я грел их у плитки, грел о стакан с подогретым портвейном. Я воображал, что живу в колодце и греюсь у трубы теплотрассы. Я сунул Кольке полбутылки «Агдама» и выставил Кольку в коридор. «Извини, — сказал я из-за двери, — ненавижу гитару. Музыку ненавижу. Музыка — не для меня».

Я пил и думал, что не стану великим и знаменитым, хотя от горя обычно становятся великими и знаменитыми. Я не хочу прославиться, убеждал я себя. Не хочу как все. Я упрямый и поперечный. Я не стану страшно знаменитым гитаристом. Не стану. Не превзойду Сергея Орехова, Казухито Ямашиту, Джулиана Брима. Меня не назовут, как Агустина Барриоса, в честь национального героя.

Я проживу жизнь и умру самой гордой смертью: в неизвестности.

8

Не удивительно, что имя Тошиного парня я забыл. Тоша, конечно, как-то его называла. Так сказать, представляла мне заочно. Чтобы потом представить очно. Как в кино: «Это тот, о ком я тебе говорила». Я помню, она произносила имя, сильно смущаясь. Но само имя запамятовал. Человек так устроен: ему говорят плохое, и он тут же плохое забывает. Он не старается забыть, а просто забывает. Не иначе, Тоша уже выдумала парню милое прозвище. Она умеет выдумывать милые прозвища.

Парень в футболке «Chanel» пришёл ко мне; он сидит на диване, говорит что-то, вдыхает мой перегар, а я не помню, как парня звать. Ничего; и он меня никак не называет.

Вдруг я понимаю, что меня мучит. Не имя же парня, в самом деле. Я вспоминаю, что примерно с весны Тоша никак не называет меня. Просто «ты», или безлично. Всю весну она увиливала от имени, ей было стыдно называть по именам двоих. Зачем же Тоша сказала, что будет приходить ко мне? Зачем? Все пьяные хорошо знают ответ на этот вопрос. Тоша не любит меня, а любит вот его, стриженого парня в футболке. Меня она жалеет. Совесть велит ей жалеть меня. Бросать человека всегда совестно. Даже врага бросать совестно, а я ведь не враг.

Я пьян, я качаюсь на стуле, ищу несуществующие подлокотники. Мне мерещится, что за спиной парня в футболке — Тоша. Несколько Тош, две-три. Как я пьян! Как я не хочу, чтоб меня жалели!

Жалость — остатки с барского стола. Жалость делает человека, по крайней мере, мужчину, сердитым. Гениальная мысль! Наверное, парня в футболке многие жалели, оттого его лицо стало сердитым.

Лицо парня и впрямь свирепое, какое-то твёрдое. Впрочем, говорит парень доброе. Есть такие замаскированные природой добряки: рожа сердитая, а в груди — мягкое сердце.

Парень любит Тошу. Щёки у него румяные, над переносицей продольная грустная морщинка, глаза смотрят мимо. Я знаю, Тоша называет своего парня бичом; таков уличный сленг в Екатеринбурге. У нас бич — это дурно пахнущий мужик, шатающийся по городским помойкам, отощавший бездомный бродяга, живущий в колодце или подвале. А в соседнем городе, в нескольких часах езды на поезде, зато уже в Европе, бич — это здоровяк, орясина, накачанный парень. Можно предположить: этимологически их «бич» происходит от английского «пляж»; стало быть, бич загорелый и мускулистый, этакий Аполлон-спасатель с пляжа.

Я бы подружился с парнем в футболке, если б не Тоша. Женщины часто вредят мужской дружбе.

Наверное, зимой парень ехал с Тошей в одном поезде. Оказался её попутчиком, соседом по купе. Вёз, скажем, из Новосибирска две — нет, четыре, — тяжёлые сумки, угловатые параллелепипеды, набитые корейскими ангоровыми кофтами, турецкими фланелевыми рубашками и прочим добром с оптовых рынков. Парень угостил Тошу пивом. «Адмиралтейским». Пиво открывается с хлопком, с дымком. Почти шампанское. Коварный, парень и себе бутылку открыл. Что ему до кольца на пальце. Предложил бутылками чокнуться. Тоша замялась, сделала недоверчивые глаза, а парень кивнул, ободряюще улыбнулся сердитым, хищным лицом. Девушки любят парней с хищными лицами. Девушкам нравится, когда суровые на вид парни влюбляются с первого взгляда.

Вот как оно было.

Тоша всегда твердила, что у меня бешеная фантазия.

— Молчи! Я тебя насквозь вижу! — говорю я парню. Я опасно качаюсь на стуле; парень за плечи удерживает меня от падения. Я говорю свою самую длинную речь. — Ты пришёл меня поторопить. Тебе счастье нужно поскорее! И Тоше нужно. Обоим вам нужно. По содержанию оно у вас есть, а по форме нет.

Что-то безжалостное звучит в моих словах.

Безжалостное не к парню, к себе.

Я чувствую, как трезвею.

9

Следующим утром — оно пасмурное, гадкое, моросит дождь, а я без зонта, не подумал о зонте, — я встречаюсь с Тошей у автобусной остановки. Мы едем в центр, заявлять о разводе. Я молчу всю дорогу. В автобусе толкутся мокрые пассажиры, со сложенных зонтов течёт вода. В руках пассажиров мокрые билетики с бледными цифрами. Я проверяю свой билет: он счастливый. Тошин билет, оторванный перед моим, значит, несчастливый. Но оба билета врут.

Дождь мстит нам за то, что мы прятались в автобусе. Тоша раскрывает зонтик с модерновым узором и протягивает его мне. Я несу зонт, но несу так, чтобы он укрывал Тошу. А на меня льёт дождь. Пусть польёт, помоет меня. Я злой, и дождь злой.

Я не верю, что мы с Тошей разведёмся. Это модерновая, как узор на зонтике, шутка. Кошмарная шутка. Я злой, трезвый, и я улыбаюсь. Кажется, я повредился рассудком.

За дверью двухэтажного деревянного дома, где размещается отдел записи актов, с моих волос капает, песок скрипит под подошвами, носки промокли. Мне надо купить новые туфли, а то стыдно ходить разводиться. Чиновные дамы аккуратного вида, пахнущие духами, на одной — широкий женский галстук, пьют скверно заваренный чай с плавающими поверху чаинками. Они объясняют Тоше, что ждать развода надо три месяца. Тоша удивляется, переспрашивает. Дамы объясняют, что по закону разводящиеся должны подумать, взвесить своё решение. Дамы говорят: «Тщательно взвесить». Имеют место случаи, поясняют они, когда люди разводятся и снова женятся. Даже после того, как выдержат три месяца. Дамы поворачиваются ко мне. Их интересует, по какой причине я развожусь. Я отвечаю, что ни по какой, что люблю Тошу и что чиновники чурбаны бесчувственные, раз для них люди — статистика, галки в бумажках. На меня начинают кричать и угрожать милицией, но меня угрозами не возьмёшь, а только хочется выпить. Выпить коричневого портвейна или гаражной водки, попахивающей ацетоном. Мне жаль, что я нагрубил дамам, но я не извиняюсь. Тоша извиняется за меня и почему-то за себя. Она вежливая и сердитая. Скоро её лицо станет сердитым, как у парня в футболке.

Тоша объявляет мне на улице, что я веду себя невозможно, а я отвечаю, что мне невозможно без неё, без Тоши, и нам надо пойти в сквер неподалёку, выпить водки и закусить зелёным луком и петрушкой, что продаёт бабуля у гастронома, а потом взяться за руки и пойти по городу. Это ведь счастье — идти вдвоём по городу, обниматься, пахнуть луком, водкой, и не важно, что идёт дождь. Тоша смотрит на меня как на тряпку.

Я гляжу Тоше вслед, пока тонкая фигурка под пёстрым зонтом не скрывается за старыми тополями. Я не помню, как Тоша одета, как причёсана. Помню нелепый модерновый зонт. Листья тополей никнут и блестят. Я замечаю, что дождь кончился. Кто-то трогает меня за локоть.

— Ты почему в песочнице? — спрашивает незнакомая бабушка.

К бабушке топает по лужицам толстый насупленный внук. Такого крепыша июльским дождём не напугаешь. Малыш несёт в руке стальной советский самосвал, кузов самосвала лязгает. Что-то зовущее слышу я в этом лязганье. Как я оказался в песочнице?

Я возвращаюсь в общежитие, стучусь к спящему Зырянову, и мы едем устраивать меня на работу. Колька справедливо называет мой поступок «поломкой жизни». Ещё он говорит, что восемнадцатилетняя жена — или навсегда, или до девятнадцати. Ему бы афоризмы сочинять, Кольке!

Я забираю аттестат из училища искусств, расстаюсь с хоровой студией во Дворце культуры, по телефону порываю с бардами, увольняюсь из музыкальной школы. Оказывается, если ходить везде с угрюмым лицом и мрачно высказываться, отовсюду можно уволиться в один день. Давно пора уволиться. Жить на зарплату преподавателя нельзя. Унизительно — жить на грошовую зарплату. Странно, что раньше я этого не понимал. Крашеные стены школы, полосатый линолеум на полу, кабинет директора с тамбуром-приёмной, мой кабинет со стульями, с алюминиевыми пюпитрами, с полированным столом, на котором лежит зачехлённая ширпотребовская гитара, — всё какое-то неестественное, ненастоящее. Удивительно, что я тут работал несколько лет, начал ещё до армии.

У меня точно пошла вторая жизнь. Получается, жизнь состоит из слоёв.

Бродя по пустой школе, дожидаясь директора, чтобы он мог открыть сейф и отдать мне трудовую книжку, я силюсь вспомнить, какие волосы у парня, что увёл Тошу. Силюсь — и не могу. Наверное, я ненаблюдательный.

Зато я предчувствую, что встречусь сегодня с ним. Где, как, зачем, не знаю, но мне становится холодно, и я вспоминаю, как пил горячий портвейн и прогонял Кольку. Это не страх, это холод потери. Мне было тепло в мороз, когда я ходил на вокзал за Тошей, а летом вот холодно.

Парень и вправду ждёт возле общежития. Дверца белых «Жигулей» открыта, парень курит, выставив ноги из машины. Не здороваясь, он говорит, что ему забрать бы Тошину гитару. Почему он всегда в футболке? У него десять, двадцать футболок? Он небрежно говорит, что гитару забыли, и поправляет солнечные очки. Парень с сердитым лицом скорее требует, чем просит. Всё-таки есть в нём что-то неприятное, вызывающее. Он-то не стесняется целовать Тошу на вокзале. Или на улице, у машины. Его поцелуй долгий, демонстративный, он означает обладание. Парню нравится множество людей вокруг. У меня подпрыгивают руки. Ненавижу солнечные очки. Они прячут глаза! Я приношу парню гитару и разглядываю его волосы. Они тёмно-соломенные, с отливом тусклой меди, как советские монетки. Они не будут зимней ночью лиловыми. Этого он у меня не отберёт.

С понедельника я выхожу на работу. Работа меня согреет. В отделе кадров велят заполнить анкету. В графе «Семейное положение» я, колеблясь, пишу «женат». Я не могу написать «холост». Работники отдела кадров увидят штамп загса в паспорте и зададут вопросы. А мне не нужны их вопросы. В трудовую книжку что-то пишут, ставят печать. Прежде чем книжку спрятать в сейф, её мне показывают. В графе «Сведения о работе» разборчивым женским почерком выведено: «Принят подсобным рабочим временно, сроком на 2 месяца».

— Будете учиться на резке. Через два месяца присвоим вам квалификацию машиниста резальных машин третьего разряда. — Кадровичка выдаёт мне пропуск.

«Машинист резальных машин», — шепчу я. Бицепсы сами собою шевелятся, набухают. Резальная машина, да во множественном числе, — звучит сердито и страшно. Теперь я в чём-то сравнялся с Тошиным парнем. У меня не злое лицо, но сердитая резальная работа.

Я был учитель, а теперь я ученик. Ко мне прикрепляют машиниста четвёртого разряда. «Резчика», как тут говорят. Я буду резать на машине бумагу. Я научусь быстро!

«Ты вернёшься, — вечером в цехе объявляет мне Колька Зырянов, объявляет с авторитетной усмешкой, и нас слушают, и Кольке верят, — вернёшься к гитаре. Дурь пройдёт, и вернёшься. Я тебя знаю. Ты играешь как бог».

Почти ничего не понимает в любви русский человек Колька Зырянов.

А в русском характере Колька понимает ещё меньше.

10

Хорошо работать по ночам. Надо работать по ночам, а днём спать. Я каждую неделю прошусь у мастерицы в ночную смену. Говорю, что я «сова» и не могу просыпаться в шесть утра. Да, обязательно надо работать по ночам. Как Колька Зырянов. Тогда не будет бессонных ночей. Разве в выходные. Хорошо бы работать и в выходные.

Я поднимаюсь на приступок, нажимаю на чёрную, гладкую от частых касаний кнопку, запускаю листорезальную машину. Под крышкой быстро крутится цилиндрический вал с двумя ножами. Я — «стою на размотке». ЛР-4 разматывает и сечёт на прямоугольники громадные бумажные рулоны. В цехе их называют «ролями». Стучит скошенными ножами страшная машина, скрипит на ребристых осях поддон с растущей кипой бумаги, погромыхивают планки сколотки, шуршат по бумаге стальные усы, снимающие статический ток. Стёкла в окнах звенят от машинной натуги, в бетонном полу свербит, и в ушах свербит так, что машиниста передёргивает.

Отработав смену, вернувшись в общежитие, я путешествую в прошлое. У меня портативная, комнатная машина времени. Когда-то у меня было одно настоящее, а теперь вот завелось прошлое.

Я сажусь на диван, раскрываю футляр с гитарой, раскладываю на диване и на полу ноты. Ноты типографские, рукописные, написанные моим неразборчивым почерком — неразборчивым, торопливым, хотелось играть, не писать, — а больше в фотокопиях или снятые на ротапринте, дефицитные, иностранные: испанские, французские, итальянские, немецкие. Нотный стан, скрипичный ключ, восьмушки, тридцатьвторушки в тремоло, ступенчатый рисунок басов на добавочных линейках, сложные каденции удивляют меня. Иногда приходит странная мысль, что ноты чужие, я должен вернуть их хозяину.

Я ощупываю нотную бумагу. У меня завелась привычка ощупывать всякий лист, рассматривать его на свету. Я научился разбираться в структуре бумаги, отличать продольные волокна от поперечных, на ощупь определять бумажную плотность. Шестьдесят пять граммов на квадратный метр — офсетная или писчая бумага, сорок восемь граммов — газетная, девяносто, сто граммов — финский люксопринт и каубеларт в узких глянцевых ролях, слипшихся от долгого хранения на неотапливаемом складе, четыреста — отечественный грубый картон в широких ролях по 650 килограммов.

«Писчовка», «офсетка», «газетный срыв».

Бумага, бумага, бумага!

Листорезальная машина стучит, стучит, щёлкают ножи, оттяпывая пласты белого сверху, серого с испода картона. Нарубленные листы летят из-под ножей, отскакивают со стуком от стального барьера, ложатся на поддон. С ровным гулом работает смазанная литолом механика за дверцей машины. Я перевыполняю норму, и ворчуну заточнику приходится часто точить затупившиеся ножи.

11

Иногда приходит ночь, когда мне не верится, что я стою на приступке машины, что я опускаю, регулирую поддон с нарезанной бумагой. Да, правда: на приступке не я, на приступке — другой. А я — загадочный кто-то, стоящий в стороне, глядящий в волшебное зеркальце. Зеркальце треснутое, половинки его показывают разное. Слева я вижу гитариста, привязывающего к подставке струну, справа вижу машиниста на приступке, прибавляющего скорости валу с ножами. Возле гитариста есть Тоша, возле машиниста нет Тоши.

Зима. Раннее утро. С ночной смены я возвращаюсь в пятом часу. Бывает, еду на развозке, бывает, возвращаюсь пешком. Идя пешком, вспоминаю, как ходил на вокзал за Тошей. На проезжей части копошатся, урчат снегоуборочные машины, и высокий свет редких фонарей плывёт в снежистом густо-синем мареве. Я стаскиваю шапку, я знаю: у меня лиловые волосы. Я молодею на год, а кажется — на сто лет.

© Олег Чувакин, 2005
«Чёрные снежинки, лиловые волосы». Рассказ. Читает Олег Чувакин. 29 февраля 2016 года.
Чёрные снежинки, лиловые волосыЧёрные снежинки, лиловые волосы
Агустин Барриос Феррейра Мангоре. Собор (в трёх частях). Исполняет Габриэль Бьянко (Gabriel Bianco).
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Чёрные снежинки, лиловые волосы»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

100 отзывов

  1. Первая любовь — самая острая. Она и проходит и остается. И в этом вся печаль.

  2. Олег, доброго Вам утра. Прочла сейчас отрывок из рассказа (я правильно поняла, что это отрывок?), и изумилась реальности жизненной ситуации. Спасибо Вам за хорошую литературу.

  3. Я немножко не согласна с автором по поводу легковесного отношения баянистов к гитаристам. Муз. школу я окончила по классу баяна, в училище был дополнительный предмет фортепьяно, а на шестиструнке и губной гармошке научилась сама. Так вот, фо-но самый тяжелый инструмент, баянисты отдыхают. А орган — вершина всех мыслимых тягот исполнителя.

  4. Вам, Мария, спасибо за внимание. Да, тут, в «Фейсбуке», отрывок. Несколько первых абзацев. Весь рассказ читайте по ссылке.

  5. Мой музыкальный мир — Рахманинов, но я никогда не считал гитару изгоем. Но миниатюра тонко подмечает изменения во вкусах в современном мире. Это касается не только гитары. По мне, гитара — это вот такой голос души.

  6. Усман Алимбеков, я прошу прощения, но это не миниатюра. :) Это довольно длинный рассказ. Из 11 глав. Если щёлкнуть по названию под картинкой или по картинке, откроется весь текст (на моём авторском сайте).

  7. Да, согласен, не миниатюра. Но начальный комментарий остаётся без изменений. Добавлю. «Пальцы, которые я могу греть…» и «стаскиваю шапку…» — целый этап ученичества, который и даст потом гитаристу обрести свой голос души. Рассказ очень хорош! И слог замечательный!

  8. Олег, очень нравятся Ваши рассказы. Спасибо за доставленное удовольствие

  9. Особый резонанс души может случиться в любое время года…И это прекрасно.

  10. Потрясающе правдиво! «..Нужно много тепла, чтобы сохранить осеннюю любовь.»

    1. Это Вам, Олег, спасибо огромнейшее!!! Я читала и плакала..спасибо!!!

    2. Я разместил ссылку на этот старый рассказ для моих новых друзей в «Фейсбуке». И я очень рад появлению новой читательницы!

    1. Конечно, хорошая. «Человек так устроен: ему говорят плохое, и он тут же плохое забывает. Он не старается забыть, а просто забывает».

  11. Любовь непредсказуема – никогда не знаешь, где и при каких обстоятельствах ее встретишь. Все решается где-то над тобой – и тебе ничего не остается, как подчиниться. Но любовь не всегда дается для продолжения. У этой разлуки не было причины, с их любовью просто-напросто случилась жизнь. так бывает. И никто ничего не может с этим поделать. Любовь не одолеет течения жизни. Может, из-за того, что любовь и есть жизнь? Да, любить можно по-разному. И расставаться по-разному. Простить и забыть. Или не прощать и забыть. А можно просто перестать быть. Он не забыл. Его прежнего больше нет…

    1. Просто я знаю, как это, когда тебя не стало. И как это происходит, знаю. И чтобы так все точно описать, нужно или за кем-то очень внимательно и очень близко наблюдать или пережить самому. И Ваш рассказ лично для меня не из категории «понравилось — не понравилось», — это электрический стул с перебоями в электропитании.

    2. Не люблю привселюдного душевного стриптиза ))) Отсюда и образность. Не сдержалась в очередной раз. Но Вы, Олег, понятливый, я помню. ))) Знаю, что поняли, о чем я. Спасибо!

  12. …а мне понравилось «зяпкая любовь»…. Пожалуй, напишу сказку)..

    1. Напишите. Я давно хочу написать какую-нибудь сказку. Но так и не написал.

  13. Да, такие светлые страдания можно растянуть наподольше. Это чистая любовь! Но я бы не была я, если бы не услышала фразу:»красное солнце уходило греть Канаду» Она звучит не реализованной здесь возможностью.

    1. И — тоже тема! Я попробовала портвейн в Португалии и с тех пор крымский портвейн на вкус, как винный напиток, не более. Ну, а уж какого сорта вино пил герой?! … И в этом деле есть возможность для завтра лучше, чем вчера.)))

    2. А от португальского тепло сразу в кончиках пальцев! И ничего не надо больше. :)

    3. Как надоели мужчины-половые тряпки! Даже напиться по-мужски водкой оно не в состоянии!) Молодец,Олег,тебе удалось своим несколько схематичным стилем повествования усилить чувство омерзения к главному герою-схеме,размазне.Несколько его облагораживает вера в лиловые необыкновенные волосы.Не могу не похвалить достаточно глубоких познаний специфики музыкального мира : все пыталась поймать на проколе и не смогла!)

  14. Потрясающий рассказ, очень мелодичный, настоящая лирическая проза!

    1. Спасибо, Евгений! Это один из лучших моих рассказов. Написан десять лет назад.

    1. Спасибо, Олег. Мне очень понравился ваш рассказ, абсолютно реальные чувства испытываешь к герою и до конца надеешься , что все наладится…увы…

  15. Учился в ТУИ в начале 90 х…..было время….учился в ОНИ, на баяне, о призрении к гитаристам Яблокова….первый раз слышу.

    1. «Презрение» следует писать через «е». Слово «призрение» означает опеку над больными и бедными. Желаю вам успехов в освоении русской орфографии.

  16. Ооо, Олежек, и я прочел твой очень приличный опус с интересом и пониманием… Молодец ты! Держи пять! :)

  17. Олег, Вам удалось превратить слова в музыку..Оттого так легко проникаешься настроением.. начинаешь сопереживать… Рассказ очень музыкальный: там музыкальный ритм, проведение темы и модуляции., и динамические оттенки..
    И у Вас очень скупо выписан «вещный мир»: деталями Вы украшаете повествование о мире внешнем, о мире улиц..» От частых дождей белые кирпичи обрели стальной оттенок. «..
    Такой мужской скупой синтаксис…. Почти библейский язык: много глаголов…
    Когда жизнь меняется, появляются детали: вкус апельсинов, запах гаражной водки, темные липкие струйки портвейна,чаинки.., бумага..

    1. Большое спасибо, Татьяна! На редкость замечательный отзыв. Я рад обрести столь внимательную читательницу. Нынче не писатели, а читатели ценятся на вес золота.

      Глагол, как вы знаете, — самая «живая» часть русской речи. Прозаик, не умеющий оперировать глаголами, и не прозаик вовсе, а канцелярист, причём самого дурного толка. Вот как, к примеру, оживили бы глаголы самое простое коммерческое объявление: «Проявка плёнки. Печать фотографий» = «Проявим плёнку. Напечатаем фотографии». Всё движение — в глаголах. Увы, мало кто это видит. Вы видите, и это чудесно.

  18. «На земле должны быть тайны, в преддверии их человек как бы дремлет.» (с) Спасибо! Замечательно! )

  19. очень хорошо. и солнце в Канаду и про брак в 18 или до 19 или на всю жизнь. но мне «вторая премия» понравилась больше. там каждое слово не отпускает. извините, если слишком откровенно.

  20. На Земле должны быть тайны, в преддверии их человек как бы дремлет. -здорово)))

  21. Не понравилось. Уже с самого начала хотелось плеваться. Но продолжала читать из уважения к автору. До последнего надеялась, что случится что-то особенное. Увы, но нет.
    А теперь объясню что именно мне не понравилось. Дело не в литературе, данное произведение очень даже литература, написано замечательно. Дело в теме произведения. Вернее в жизненной позиции главного героя. Я не то, что не могу принять такую позицию, я даже читать о ней не хочу.
    И где же тут любовь?
    Сплошное безобразие. У мальчика болезненная зависимость от иллюзии, которую сам себе нарисовал. Именно от иллюзии, а не от Тоши. У этой самой Тоши, тоже иллюзия по отношению к главному герою. В какой-то момент ей хватило ума себе в этом признаться, но она предпочла сменить одну иллюзию на другую (стабильность, благополучие, защищённость — я про парня в футболке). А ведь и там снова-таки нет любви.
    А главный герой? Он значит ответственность за свою жизнь вручил в руки какой-то там Тоше, и умиротворённо ждал, что эта Тоша постоянно будет делать его счастливым. О! Не сделала. Ушла. Ну, всё! Значит пить и забить на свой талант. Отлично! Зато типа любовь. Но усомнюсь ещё раз — любовь ли?
    Тяжёлый рассказ. По, крайней мере, для меня.

    1. Недурно. Пятёрка за психоанализ.

      Этот рассказ читатели либо оценивают резко отрицательно, либо принимают с восторгом и запоминают надолго. Промежуточной реакции я до сих пор не видел.

      1. Ну, я могу говорить лишь о своём собственном мнении. И если говорить о манере письма, то она восхитительна. И я вполне способна понять мнение тех, кто восторгается рассказом. Это же история любви. (В этом месте хочу спрятать свой сарказм, но не знаю получается ли) Такие жгучие, искренние чувства. А если читатель мужского пола, то ему же в этом сюжете как мёдом намазано — все бабы … Ну сами знаете распространённое мнение. «О! Вот оно! Я ж так и знал. Бабам одни деньги нужны. Все они предательницы. А настоящую мужскую любовь не ценят» — самодовольно приходит к выводу кто-то из читателей дочитав до конца. Что-то мне видится, что совсем не доброе, и не мудрое, хотя вечное сеет этот рассказ. Отсюда во мне и такое неприятие этого рассказа.
        А почему Тоша? Ассоциация возникает то ли собачкой из «Волшебника изумрудного города», то ли с кем-то из какой-то детской передачи. «Спокойной ночи, малыши»? В любом случае от имени веет чем-то несерьёзным и игрушечным. Неудивительно что героине рассказа это не нравится. Но главный герой упорно её называет именно так. Это от большой любви, да? Но к кому? Исключительно к самому себе! Ему с первых строк уже плевать на её дискомфорт.
        Ах, какая любовь.
        И что этот главный герой сделал для того, чтобы его любовь была взаимной? Ничего. Девочка сама его выбрала. Сама назначила своей любовью. Это её глупый выбор юности, ответственность за который заключается в том, что теперь и дальше ей придётся всё делать самой — самой за собой ухаживать, самой себе помогать, саму себя выслушивать и прочее. Но эта ответственность не обязана длиться вечно. Всегда можно сказать: «Стоп.» Что, собственно, эта юная леди и сделала.
        Но вернёмся к главному герою. Как сказал кто-то из современников ЛЮБОВЬ — ЭТО ГЛАГОЛ. Не вините его за незнание русского языка — он знаток жизни. Любовь (настоящая) мужчины проявляется в действиях. В действиях по отношению к женщине. В его чуткости к её желаниям и потребностям. В его безудержном стремлении (да, по-настоящему влюблённые мужчины они такие) испольнить желания своей любимой. А что же сделал главный герой для своей Тоши? Вот чувства у парня есть, это видно (описано шикарно), а где действия? Что он может сказать на тему «я для неё сделал»? Всего лишь был. Был рядом. Молчаливой тенью.
        Простите, а кто такая Тоша? Нежные пальчики с округло заточенными ноготками покрытыми розовым лаком? Женское существо безгранично верящее в талант главного героя? (Или желающая верить? Не зря ведь подчёркивается вопросительная интонация). Предательница, купившаяся на жвачки и пиво?
        При всей гамме чувств главный герой совершенно не знает того человека, которого любит. И не считает нужным узнавать. Его слепая эгоистичность зашкаливает. «Любите меня таким, какой я есть» и «Мне достаточно просто быть» — вот вся суть его громоздких переживаний. Ах, да со временем добавляеется «Женщины не ценят настоящую искреннюю любовь». А она настоящая? Это вообще любовь? (Прошу прощения, я уже повторяюсь)
        ….
        Да, это не фантастика. Это реальность в которой мы живём. И нельзя взять главного героя за шиворот и сказать «Харош страдать! Антонина тебя любит! Сделай же для неё хоть что-то. Ключевые слова для неё. » Не прокатит. Страдать приятнее и привычнее. А главный герой рассказа ещё культурный. Он верит в то, что целоваться нужно за дверью. В реальности в подобных ситуациях добавляются девочки, которых пользуют не глядя на лица. А зачем? Ведь они все как одна. И начинают на них сгонять зло. Одна меня обидела — расплачивайтесь все!

        А если бы на месте Тоши была моя дочь? Больно.
        А если бы на месте главного героя был мой сын. Больно. И стыдно. Я снова больно — не воспитала мужчиной. Надо было вовремя предложить ему «Приключения майора Звягина» Михаила Веллера. Там есть классная глава про неразделённую любовь одного парня.
        Эх, я наверное не столько против рассказа протестую, сколько против реальности. Глупо?

        1. Нет-нет, вовсе не глупо. Помогает взглянуть на моих героев с другой стороны. Когда-то читатели отправляли писателям письма в конвертах с марками, в наши дни писатели обзавелись сайтами, и читатели одаривают их электронными комментариями. Время идёт, способы коммуникации меняются, а коммуникация остаётся. Это хорошо, Алла, это правильно, — писать прямо и однозначно. От отзывов типа «легко читается» или «клёво» мне грустно делается.

          Послушаем, что скажут другие читатели (ежели они скажут). Я ещё раз повторю (для всех): не люблю, когда ко мне относятся как к авторитету. Ощущайте себя не гостями, а критиками.

          1. Вы, Олег, пишите красиво, проникновенно, убедительно, искренне и в какой-то степени программируете читателя на определённые идеи. В принципе вот это программирование читателя, это своеобразный побочный эффект любого хорошего писателя. Но о нём, об этом эффекте, хорошо бы знать, и хорошо бы его учитывать. Хочется того, или нет, а у литературы помимо красоты изложения, всегда есть некий воспитательный момент.
            Как Вы думаете бывает ли месть благородной? Когда-то для моего юного сердца ответом на этот вопрос было однозначное «Да». А потом… Потом прочла «Графа Монте-Кристо» Александра Дюма. И вся моя склонность к мсительности улетучилась. Вот она — сила слова.
            А что за идею вкладывает в читательские умы и серца «Черные снежинки. Лиловые волосы»? Станет ли мир благодаря воплощению этой идеи лучше? Разве Вы никогда не задавались подобными вопросами?

            1. Страшное дело! Никогда никого не хотел программировать. Ну разве что побочным образом… Учитывать этот эффект я не могу, и ни один автор не может, поскольку восприятие текста читателями не сходно так же, как не сходны отпечатки пальцев у людей. Так называемое общее впечатление дают школьные учителя, и это, в сущности, плохо; я лютый противник того, как в советское время подгоняли сюжеты, запихивая их в рамки социалистического реализма, а из классиков упорно выводили и навязывали мораль, о которой авторы и не думали. Не всякий рассказ может содержать некое указание на улучшение жизни или содержать посыл к тому, чтобы читатель, закрыв книгу, устремился к нравственному очищению. Я не могу сказать, что художественный текст непременно должен иметь воспитательную цель. Он её может содержать, однако как раз побочно. Возьмите историю создания чеховского рассказа «О любви». И возьмите отношение к этому рассказу некоторых моралистов. Цитата:

              «Некоторые рассказы Антона Чехова, Ивана Бунина и Александра Куприна являются «миной замедленного действия» для школьников. Об этом протоиерей Артемий Владимиров заявил на заседании патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства, говорится в сообщении пресс-службы комиссии.

              По словам Владимирова, в русской литературе существует множество произведений для формирования идеала семьи, однако методисты выбирают для изучения школьников те, которые совершенно не подходят для этого. Протоиерей, в частности, привел в пример «О любви» Чехова, «Куст сирени» Куприна и «Кавказ» Бунина, в которых, по его словам, воспевается свободная любовь. В одном случае обманутый муж убивает себя, в другом — распадается семья, в третьем — адюльтер кончается ничем, напомнил Владимиров.

              «Эти яркие художественные образы — это мина замедленного действия для наших детей. Наша комиссия должна обратиться с предложениями в Департамент образования»…» (https://forum-msk.org/material/news/11559770.html).

              А вот другой пример. Льюис Кэрролл вовсе не считал, что его сочинения об Алисе содержат мораль и чему-то учат. Вот его ирония:

              — А может, здесь и нет никакой морали, — заметила Алиса.

              — Как это нет! — возразила Герцогиня. — Во всём есть своя мораль, нужно только уметь её найти!

              Реплика Кэрролла: «Я могу гарантировать, что всё содержание этих книг не имеет ничего общего с религиозным обучением, на самом деле они вообще ничему не учат» (это его высказывание есть в «Викицитатнике»).

              Таким образом, воспитательный момент — не то, что непременно должно присутствовать в литературе. Если б это было неверно, читать нельзя было бы ни Чехова, ни Бунина, ни, скажем, рассказ О. Генри «Меблированная комната», ни тем паче рассказ Теннесси Уильямса «Проклятие». С другой стороны, рассказ Толстого «После бала» — вещь вполне обличающая, ибо сюжет к тому располагает. Но автор не имеет права строить сюжет исключительно из морали или идеи улучшить жизнь через слово. Это будет означать, что он соврёт. Сюжет может быть правдой жизни, но отнюдь не высокоморальной правдой.

      2. Скорее всего моя реакция будет промежуточной. Вот только рассказ оставил больше вопросов, чем ответов. Скажите пожалуйста, на этой страничке он опубликован весь целиком? История заканчивается тем, что герой оставляет гитару, мечту и т.д., и становится простым нарезчиком бумаги? Или где-то есть продолжение?

          1. Большое спасибо за ответ. Так вот. Большинство фраз можно разобрать на цитаты, с сохранением авторства. Сходу, правда, не вспомню (нужно было выписывать), поэтому, пробежавшись быстро по тексту, пример (немного изменено): «Я подхожу к окну и высовываю голову. Стрижи куда-то улетели. Им надоел этот маршрут. Они будут носиться мимо новых твоих окон.» На столько верно подмечено. Прямо хайку. И в женский паблик в ВК. Девушек будет сражать наповал. Возможно, они даже найдут парня, способного говорить такие вещи в настоящей жизни. И глаза их будут блестеть одухотворенно. В такие моменты. А потом большинство (не все, но 90%) так же уйдут. К другому парню в футболке с пошлой странной надписью. В 90-е почти у всех были проблемы со вкусом. Сейчас бы это был некий плечистый молодой человек: шашлыки, пиво с друзьями на природе рядом с давно не мытой, раздолбаной двенашкой. Или наоборот, вылизанной до блеска БМВ, непременно Икс 5. Занятия миксфайтом вечерами в клубе с синими стенами с этими же друзьями. Так вот. Почему они уходят? Почему?! Вот проблема рассказа. Он не даёт ответа. Я то понимаю, почему, исходя из своего жизненного опыта, потому что лет в 20 сам искал, и считаю, что нашел ответ. Некоторые, возможно, и в 40 не понимают. И в 50, но потом это не важно. Но в рассказе ответа нет. Как, впрочем, прямого вопроса. Он встаёт сам, и читатели пытаются дать ответ самостоятельно, поэтому столько откликов. Словно стараются подсказать главному герою, как поступить правильно. Или осуждают героиню: как она могла уйти от такого одухотворенного парня? Ибо героя в рассказе явно больше. А между тем, смотришь в рассказ и непонятно, почему она так поступила. Прямо как герой заглядывает в её тёмные глаза, и ему не ясно, что у неё в душе происходит. Вопросом, что ему предпринять, чтобы спасти свой брак, он даже не задаётся. Просто снимает и идёт бить ковёр. Наиболее запомнившийся мне, пожалуй, момент. Но вместо того, чтобы думать, например, так: «Я бью ковер, выколачивая из него пыль. Пытаюсь вернуть его в первоначальное состояние. Сделать новым. Когда он был куплен — наша первая совместная покупка. Мы принесли его и расстелили в пустой комнате. Легли, и он начал сохранять наше с Тошей тепло, оберегая нас от холодного пола. Я бью ковер. Я не могу бить Тошу. Чтобы вытрясти из неё все плохие мысли, что нас теперь разделяют. Вернуть её в то состояние, когда мы были счастливы». Нет. Главный герой думает по-другому. И просто бьёт ни в чём не виноватый ковёр, вымещая свою злость. Или бессилие. Ну а дальше? Как изменилась героиня? Как изменился герой? Что случилось с ними дальше? Быть может, героине надоела приземлённость её нового молодого человека? Не хватило ей в нём одухотворённости, которая несомненно присутствует у главного героя. Пусть и не высказанная. А если бы он высказал ей всё то, что у него на душе, она бы от него не ушла? Собака, например, вон не может сказать хозяину, как предана. Просто любит глазами. Или героиня не такая? Непонятно. Нет полного раскрытия героини. Какая она? Променяла свою гитару на телогрейку и ларек с фруктами: они бы с тем парнем непременно попытались бы открыть своё дело. Или она села к нему на шею, потому что он зарабатывал достаточно — из рассказа не ясно. Она меркантильная и приземленная, которая ошиблась с выбором гитары и главного героя? И тогда он однозначно прав, что пытается её забыть, пусть и таким способом. Какая она? Возможный ответ — некоторые сами не знают себя в 19-20 лет. Даже в 25. А героиня знает? Ответ должен быть в продолжении. И как изменится главный герой за тот период сравнения и выбора, что непременно будет у главной героини? Сдастся? Тогда права героиня, что выбрала некоторую надежность, а главный герой остался там же, где он был. Или он в конце концов вложит в свои руки не только себя, но и гитару? Бренчит теперь в переходе. Перед ним кофр. Монетки радостно звякают, приветствуя друг друга. Беззвучно падают купюры. Подают часто. Потому что гитара звенит так, что заставляет остановиться прохожих, похожих друг на друга: грязно-синего цвета дешевые пуховики, шапки, — только по размеру можно понять, мужчина перед тобой или женщина. Он видит это краем глаза, и иногда ему кажется, что эти люди отдают ему свои последние деньги. Но гитара продолжает петь, и подходят сурового вида тощие, сухопарые парни в замызганных кроссовках, спортивных штанах с двумя белыми полосками в жёлтых разводах. Кепке набекрень. Подходят, как гуси, выпятив кадык, руки в карманах, сплёвывают. Этих ничем не проймешь. Ему кажется, что нет у «этих» таких струн в душе, которые могут вступить в резонанс с теми, что перебирает он. У них в душе вообще ничего нет, кажется ему. Но гитара поёт, и они уходят после короткого разговора, бросив: «Слышь, ты это… кто будет наезжать, обращайся». Не трогают. Быть может он ошибся, и его мастерство пробудило и в «этих» что-то, или потому что вся та боль переплавила и закалила героя, и они почувствовали в нём это. Или и то и другое вместе. А потом по тому же переходу идёт Тоша. Или другому, ибо он сменил переход на тот, по которому ходит она, возвращаясь с работы. Чтобы быть к ней чуточку ближе. Хоть на пару шагов. Она идёт тёплым весенним вечером. Останавливается. Узнаёт почти сразу. И долго, задумчиво стоит чуть поодаль. Не глядит на него. Смотрит на краешек уже начавшего разбухать от сырости перехода кофра. Слушает. А потом, спустя какое-то время; спустя, быть может, нескольких таких остановок, делает несколько шагов. Это происходит потом, когда он закончил игру (сегодня он играл особенно долго, снаружи уже брезжит рассвет, и в переходе давно остались только трое: он, она и гитара) и он уже собирается уходить; она подходит, и предварительно спросив коротким: «Можно?» — заглядывает в глаза. Не получив ответа, изящно и плавно приседает, — как давно в его жизни не было этой изящности, нежной плавности, — поддернув край пуховика грязно-синего цвета, чуть обнажив коленки в чёрных колготках, распределяет горку мелочи на дне кофра так, чтобы поместилась гитара. А потом помогает уложить гитару и застегнуть кофр. А дальше, когда он, забросив его за спину, стоит, немного ошеломленный и молчит, не зная, что будет дальше, подходит и вкладывает его ладони в свои. Сначала одну. Потом другую. А потом делает ещё один шаг. Совсем крошечный. Незаметный. И… заглядывая в его глаза, тихо говорит: «Прости». Они стоят несколько секунд. Он чуть опускает руки, озябшие от весенней сырости, но начавшие уже согреваться в её теплых ладонях, — она то всё это время держала их в карманах, будто накапливая теплоту. Зачем? Чтобы согреть? Не важно. Он обнимает её, притягивая к себе. В начале она сопротивляется. Совсем чуть-чуть. Совсем капельку. А может не капельку. Но он притягивает её к себе. И она сдаётся. Расслабляться, доверяясь ему. До этого момента она не понимала, не осознавала до конца, что делает и зачем. Но сейчас понимает. Чувствует. Поэтому, стоя в кругу его рук, уткнув маленький аккуратненький носик в то место, где соприкасается расстегнутый пуховик грязно-синего цвета и старый, серый, давно вытянувшийся свитер, за которым мерно стучит его сердце, поднимает глаза. А следом и покрасневший от этого не уютного места носик. Чтобы поймать его взгляд и заглянуть в глаза. И когда ей это удается, она говорит по прежнему тихо: «Давай не будем…. » И повторяет после паузы, которая длиться так долго… слишком долго, что у него стискиваются зубы. А сердце, которое замерло, потом закололо, наконец бухает так, что он его слышит и чувствует пульсацию в пальцах. А паузы между ударами слишком долгие. Такие долгие, что он не уверен, будет ли следующий. И надо ли вообще ему, сердцу, делать следующий? Чего ожидать от неё? «Давай не будем…» — повторяет она, — Не будем… разводиться?» Её слова тёплые и нежные. Искренние. Он улыбается ей робко. Не смело. Словно не веря своему счастью. Их счастью. И снова прижимает к себе. Согревая теплом. Она чувствует через его прикосновения, что в нём что-то переменилось за это время. Там, где раньше была пустота, или этакое зыбкое неуверенное марево, появилась уверенность. Настоящая, мужская уверенность. Которая, в сочетании с нежностью и тоской, потянулась к ней вместе с музыкой. Его музыкой. Потому что когда ты смотришь на улицу: холодно, лужи, грязные стены, окурки, а улица смотрит на тебя, невозможно остаться прежним… Или другая девушка стоит и смотрит на главного героя. В чёрной длинной юбке, выглядывающей из-за подола замызганного пуховика. В носу и брови — пирсинг. На ногах чёрные ботинки на высокой подошве. В её маленьких руках, что она спрятала сейчас в длинных рукавах и мнёт нерешительно, но этого не видно, — нежность на кончиках пальцев. Она смотрит прямо на него в упор большими тёмными глазами. Они расширились от того, что он ей нравится, и от этого кажутся ещё больше. Ей плевать сколько у него денег. Ей плевать, как его зовут, и возможно даже сколько ему лет, и есть ли у них будущее. Есть только здесь. Он замечает её взгляд и прячет гитару в чехол. А потом они идут рука об руку, по асфальту, нагретому весенним солнцем. А потом она гладит его затылок кончиками пальцев. Нежность, срываясь с них, превращается в мурашки, растворяющиеся где-то глубоко внутри него. Он возвращает ей другие, целуя обнаженное крохотное плечо. Есть только сейчас. И ему больше не больно. А потом, спустя какое-то время, когда из носа и брови исчезает пирсинг, шипы в ушках сменяются на такие модные сейчас кисточки-метёлки малинового цвета, что смешно щекочут плечи, когда она чуть наклоняет голову, девушка взрослеет… И уходит от него к респектабельному молодому мужчине. Который встречает её с работы улыбкой, и дарит без повода не пошлый, потому что среднего размера и розы сегодня белые, а вчера были красные, букет. Розы одуряюще пахнут. Голова главного героя тоже полна одурения. Потому что он в стельку пьян. Лежит поперёк старого дивана, устало притулившегося у стены обшарпанной съёмной однушки. Наполовину расчехлённая гитара лежит в углу, заваленная всяким хламом. Он смотрит в потолок и не понимает: почему и эта девушка ушла от него. Что он сделал не так? Но это не важно. Важно другое. Хватит ли ему сил выбраться на этот раз, потому что эта девушка проникла в его душу гораздо глубже. И пустоты с её уходом осталось гораздо больше. Он переворачивается на бок, и замечает гриф гитары, гордо торчащий из кучи нестираной одежды. Почти все струны порваны, но одна осталась. Самая тонкая.
            Как-то так. Не стоит воспринимать мой отзыв, как попытку вас поучать чему-то. Тем более, что, при желании, распнёте мой текст, более чем уверен. И рассказ, я считаю, дописывать не стоит. Просто у меня вырвалось. Пусть он будет именно таким, каким записался. Он словно бы говорит: люди не меняются. Она ушла от него, потому что он был именно таким. А она — вот такая. И чтобы ответить на вопрос, меняются ли люди, нужно писать другой. Другую историю.

          2. Я продрался сквозь просто ужасное начало «Мечта не может обмануть». Не важно почему ужасное, не о нём речь. Если коротко: ну какая фантастика, какой инопланетянин в повести, где реальность такая, что хоть вынимай её из монитора и на стенку вешай? Фантастика в ней выглядит так же нелепо, как ускоритель, примотанный скотчем к ракете. Если только главный герой не окончательно спятил, что выяснится к концу.
            Затем продрался ещё через 37 страниц, которые словно специально стараются загнать в жуткую депрессию. И выяснил, что было с парнем дальше. Он идеалист — однолюб. Такие парни и правда бывают. Не только гитаристы. И этот рассказ дописан до конца, хоть и оставляет чувство недосказанности не только у меня. Но и у всех тех, кому я давал ссылку. И спасибо, что убили мой длиннющий отзыв. Он тут неуместен. Добавлю из него лишь это: ваш рассказ словно говорит, что люди не меняются. Она ушла от него, потому что он был именно таким. А она — вот такая. Две линии, которые пересеклись лишь однажды.
            А от всего того, что успел у вас прочитать, веет таким… могильным холодом что-ли. Словно ты (я себя имею ввиду) уже прожил жизнь и ничего в ней сделать не успел. Потому что ваши герой в общем-то не умнее и не глупее. Однако, состоялись ли они? Нужно сделать намного больше. И что-то иначе. Иначе — быть может тут ключевое.
            В общем, ваше творчество мотивирует. Спасибо вам за него.

            1. Благодарю вас за отзывы, Виктор!

              «И спасибо, что убили мой длиннющий отзыв»

              Я так не поступаю. Даже в оскорбительных случаях. (Исключение составляют мат, запрещённый цензурой, и словечки, на мат похожие.) Сработала антиспам-защита. Ваш длинный отзыв я сейчас опубликовал. Это не просто отзыв, это новый рассказ с вариациями. Фанфик, как сейчас говорят. Это здорово!

  22. Ох, как хочется возразить уважаемой Алле!

    «Историк — наблюдатель, а не следователь», — говаривал В.О. Ключевский.

    «Художник — не моралист», — подтверждал О. Уайльд.

    Писатель – это художник.

    Не могу удержаться ещё от одной, довольно большой цитаты. В. Набоков в статье о повести Кафки «Превращение» писал:

    «Можно разъять рассказ, можно выяснить, как подогнаны одна к другой его детали, как соотносятся части его структуры; но в вас должна быть какая-то клетка, какой-то ген, зародыш, способный завибрировать в ответ на ощущения, которых вы не можете ни определить, ни игнорировать. Красота плюс жалость – вот самое близкое к определению искусства, что мы можем предложить. Где есть красота, там и жалость, по той простой причине, что красота должна умереть: красота всегда умирает, форма умирает с содержанием, мир умирает с индивидом.

    Если не увидим в фантастическом свете – очарование исчезнет. А если уйдёт чародей и останутся только рассказчик и учитель, мы очутимся в неинтересной компании».

    Видимо, во мне живет этот самый ген, клетка, которая завибрировала впервые семь лет назад, когда я прочла рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы» на «Белой скрижали», так и вибрирует до сих пор. Живёт во мне, не угасает очарование истории «зябкой» любви.

    Можно было бы упрекнуть автора, что изобразил несколько инфантильного героя, который «вместо того, чтобы закалиться, хнычет и повторяет имя любимой». Повторов уменьшительного имени действительно много. Но ведь это понятно. Выбранный автором нарратив позволяет эти повторы: для влюблённого человека естественно ласкать имя возлюбленной, катать и перекатывать его во рту, словно лакомую конфетку.

    Можно, наверняка можно ещё в чём-то упрекнуть автора… Но читаешь эту откровенную, поданную от первого лица историю, почти исповедь, и пенять, ругать, сетовать становится как-то неловко.

    Человек (говорю о нарраторе) открыл душу, поведал миру о своей любви. Да, эта любовь особенная, «зябкая» (чувствительная к холоду), что очень созвучно со словом «зыбкая» (неустойчивая, непрочная). У кого-то любовь другая — более правильная, более сильная, закалённая, более взаимная. Зачем же счастливым обладателям другой любви затаптывать в грязь этот тонкий росточек?

    Он и так обречён.

    Рождённая вопреки всем правилам мироздания не весной, а осенью, эта любовь изначально обречена. Автор исподволь, намёками, издалека подготавливает читателя к фатальной развязке. Читаешь, и уже в самом начале закрадывается подозрение, что-то должно случиться. Мы же с вами знаем, что за осенью следует зима. С её снегом и холодом. Попутно замечу, как мастерски обыгрывает автор-художник тему тепло-холод. Любовь, словно красное солнышко: осенью герою тепло, летом холодно.

    Крах любви.

    Горько. Больно. Но так бывает.

    Ещё одна тема проходит нитью через полотно рассказа. Герои — гитаристы. Автор подчёркивает: гитаристы – это особенные люди, не какие-то там баянисты, и тем более, продавцы! Тонкие, одухотворённые, хрупкие, — одним словом, небожители. Но рядом с хрупкостью граничит неуверенность. Для укрепления чего-то в себе им требовалось что-то извне, например, Колька Зырянов, неизменно, незыблемо поющий фальшивым голосом «Коробейников». Зачем им это нужно?

    Зачем Тоша ушла не кому-то, а – к продавцу-челночнику? Вот ведь ирония судьбы!

    Есть, есть в героях некая тайна, которая и должна оставаться тайной (целоваться нужно за дверью). Ушла тайна – и её место сразу же занимает тоска.
    Возможно, эта тоска окончательно погубит героя. Но лично мне верится в хорошее. Герою нужен был, необходим уход любимой. Крах любви — этакая шоковая терапия.
    Небожитель спустился на землю и пошёл резать бумагу.

    И настанет когда-то конец тоске, на её месте родится новая тайна, новая любовь, возможно, более закалённая. Но ведь это будет совсем другая история!

    1. Извините, Олег, переврала название рассказа. Это от волнения.)

      1. Ещё и два раза вставилось((( поправьте, пожалуйста, если это возможно.

        1. Татьяна, я всё поправил. Я… я дарю вам романс. Послушать его можно здесь, ссылка под текстом повести.

          1. Спасибо, Олег!
            Чудесный романс!
            А гитара порой звучит как… мандолина. Не знаю, может, для вас это и не комплимент, а вовсе наоборот, я же хотела сказать — виртуозно!

            1. Этот приём называется тремоло. Из русских гитаристов непревзойдённым его исполнителем был Сергей Орехов: умел играть тремоло квинтолями. Есть у него обработка романса «Дремлют плакучие ивы». Если интересно, поищите Орехова на YouTube. Это гений семиструнной гитары.

    2. Татьяна, Вы не столько возразили мне, сколько проявили себя. И весьма красиво и умно проявили. Спасибо Вам.

  23. Седьмая глава меня раскатала. И пусть это слово подчеркивает ваш прямоугольник. Именно — раскатала. Это, наверное, лучший обрывок чувств, который я у вас читала.

    1. «Я пил и думал, что не стану великим и знаменитым, хотя от горя обычно становятся великими и знаменитыми. Я не хочу прославиться, убеждал я себя. Не хочу как все. Я упрямый и поперечный. Я не стану страшно знаменитым гитаристом. Не стану. Не превзойду Сергея Орехова, Казухито Ямашиту, Джулиана Брима. Меня не назовут, как Агустина Барриоса, в честь национального героя.

      Я проживу жизнь и умру самой гордой смертью: в неизвестности».

  24. Олег, очень понравился рассказ. Фраза «восемнадцатилетняя летняя жена, или на всю жизнь, или до девятнадцати» — и правда, может стать афоризмом.
    Творческим людям всегда приходится тяжело.

  25. Одно из самых любимых произведений Олега.. После Котёнка с сиреневыми глазами)))

  26. Такие выпуклые и живые герои, что даже не хочется комментировать их поступки, они же совсем ещё дети, которые попали в мир взрослых и выживают там, как могут, со своими ошибками, эгоизмом, максимализмом, ведут себя, как нормальные восемнадцатилетние люди, у которых гормонов — полный растущий организм.

    И любовь у них такая же, на пределе, и написано все очень честно, без преувеличений и прикрас.

    И даже новый Тошин муж оказывается приличным человеком.

    Одним словом, именно прочитав этот рассказ, я решила, что хочу попробовать поучаствовать в конкурсе. Тоша смотрит на меня, как на тряпку :)

    1. Спасибо, Нетта. Вот тот редкий случай, когда конкурсант читает тексты не только соседей-конкурентов, но и организатора конкурса. И отзывы пишет. Вдобавок выясняется, что рассказ-образец стал источником состязательного вдохновения. И это здорово!

  27. Отлично написано! Перечитала два раза сама, а потом ещё вместе с другом. Он напрягся, мол, на что намекаю. А намекала я лишь на красоту текста.

    Прошлась по комментариям. В них странный «разбор полётов» в духе психоанализа. Зачем? Это же проза. И герой не просился на кушетку к психотерапевту. Здесь важна игра со Словом. Она классная!

    Моё общее впечатление от рассказа хорошо передал поэт:

    …ты питала пристрастье к люля и к финикам,
    рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
    развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
    и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

    Спасибо за текст!

    1. Благодарю вас, Иветта! И отдельное спасибо за тройное прочтение. Пойду поем фиников. Вашему другу передайте мой виртуальный привет.

      1. Привет передам во всей виртуальной целости. Спасибо!
        Приятного аппетита (к финикам)!
        Пробую участвовать в конкурсе. Текст отослала. ))

  28. Олег, а у меня как раз промежуточная реакция на этот рассказ. Я не буду его анализировать, потому как оставлю время для прочтения следующего рассказа.. Просто скажу, что невольно ждала хорошей концовки, а потому грустно, что желаемого не произошло. Конечно же, это не является недостатком рассказа, просто хочется верить в сказку. Но вышло так, как нередко встречается по жизни. А симпатичен мне больше герой, чем героиня, которая вообще показалась пустышкой и выбор её непонятен. Торговля против музыки — это что-то с чем-то… Хотя хорошо, что торговец этот за гитарой явился.
    Все переживания великодушного героя, как ни странно, восприняла, как свои собственные. И то, что он морду не набил своему сопернику, тоже вызвало уважение.
    Рассказ захватывает сразу и ведёт за собой, невольно заставляя сопереживать. Вот и переживаю…
    Спасибо вам за возможность встретиться с вашей прозой!

  29. Читатель бросился отзываться.
    Я хорошо знаю театр, наизнанку тоже. Если пришел в зал на спектакль и отмечаешь невольно, как трудятся коллеги, — это одно. Но если стал простым зрителем, очарованным, как в детстве, забыл, кто ты есть и что ты так умеешь, — вот он, хороший спектакль!
    Вот и рассказ этот. Приятно быть читателем, когда критик в тебе заткнулся, а сердце радуется.
    Мне все равно, слабак герой иль он герой. Пустышка женщина иль бриллиант. Пусть они там влюбляются, кувыркаются, расстаются, играют на инструментах или режут бумагу. Мне б погрузиться в радость чтения. А если меня текстом попробуют воспитывать или возмущать, ну, пусть))) Лишь бы не хотелось захлопнуть книгу, лишь бы кривая улыбочка не поползла.
    «ПРИСТУП НАДЕЖДЫ» — это, знаете ли, великолепно.
    И еще, в какой-то момент показалось, что резальная машина рубанет ему палец, чтоб уж покончить с этими жалкими метаниями творческой личности. Ан нет — надо оставлять место для новых приступов надежды!

    1. Благодарю вас, D.St.! Когда критик читает, забыв о долге критика, это дорогого стоит!

Добавить комментарий для Oleg Chuvakin Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!