София Нудель. Прости, что не выбрала прозу

 

Текст прислан на конкурс «Художественное слово» 06.04.2017 г.

Об авторе. София Нудель. «Меня зовут Соня. Полных 19 лет. В социальных сетях публикуюсь под именем Изумрудный Город. Люблю писать стихи, а прозу — по настроению. Учусь в Варшаве на политолога, хотя в детстве мечтала стать певицей».

 

---

 

Прости, что не выбрала прозу

 

Я хочу, чтобы ты прочитал. Бумажки, которые захламили всю квартиру, следы чернил на руках — это все для тебя, папа. Два месяца уже прошло. Этого времени вполне достаточно, чтобы прочитать все мои стихи о тебе.

 

 

* * *

 

Что рифмуется с «любовью»? Обязательно «кровь». Такая очевидная и логичная рифма. Любовь в крови. А еще «бровь». Тут уже посложнее, ведь какое отношение в принципе бровь имеет к любви? И тут тоже можно все объяснить. Например, от безумной любви некая дамочка деловито подняла бровь и забыла ее опустить.

А что делать со «смертью»? «Смерть» не рифмуется с «жизнью». А «жизнь» вообще ни с чем не рифмуется, если ее не просклонять. Но мне все равно. Ты ушел, и все, что мне остается — это писать о твоем уходе. А таком внезапном и резком, о беспощадном и жестоком уходе. Я должна быть благодарна. За один день я повзрослела на черт знает сколько лет.

Какое-то время я была обеспокоена пустотой. Она победила меня, съела все мои рифмы и ничего не оставила. А мне так хотелось написать хотя бы четверостишие! Тебе, наверное, очень грустно смотреть на меня со стороны. Очень грустно и очень вдохновенно. С высоты все кажется приятным. Когда летишь на самолете, то в иллюминаторе все выглядит довольно красивым. Маленькие причесанные поля, маленькие причесанные люди, маленькие причесанные деревья. А дома какие! Спичечные коробки.

Но я не об этом хотела рассказать.

Так вот, пустота. Я стала пустотой. А в пустоте, по обыкновению, ничего не происходит. Во мне тоже ничего не происходило. Одна подруга сказала, чтоб я не плакала. Вторая подруга сказала, что это нужно пережить.

 

 

* * *

 

В комнате, кроме меня, был еще один человек. Он ходил и что-то бормотал. А я сидела за столом и выдавливала из себя строчки. Они выходили такими выстраданными. Каждая из них сопровождалась слезами. Подушечки пальцев бегали по клавиатуре, не успевая за мыслью. Очень странно, что я не видела этого человека. Единственное, что выдавало его присутствие — это шепот. Приятный и гладкий шепот — поток воздуха, направленный прямо на меня. Он, наверное, и помогал мне писать стихи.

Я смотрела на красную луну. Возможно, она кровоточила. Прям как мои руки. Я смотрела на луну и умоляла папу помочь мне с этим ужасом. Если я не допишу, то умру. Звучит смешно, но оставлять незаконченным стихотворение — это сродни смерти.

Мне стало плохо. Тело дрожало. Хотелось плакать. И я заплакала. Устроила целый концерт, истерику закатила. А когда закончила плакать, пошла умыться. А по возвращению заметила на подушке фотографию, которая, видимо, упала со стены. На фотографии папа держит меня маленькую на руках. И мне все сразу стало понятно. Этот человек в комнате — мой отец.

Я начала громко читать незаконченные стихи. Время буквально подвинулось, словно не было никакой смерти, никакого инфаркта. Не было февральского звонка. Я читала их уверенно, переигрывая и кое-где преувеличивая значение собственных слов. И я его увидела. Конечно, не в прямом смысле. Но на месте, где он стоял, пространство преломлялось, как от дыма. Я протянула руку и почувствовала холод. «Во втором куплете слишком простые рифмы».

 

 

* * *

 

Не скажу, что разговоры с мертвыми — это прям фантастика. Фантастика — это когда они отвечают. Накопилась уже недурственная стопочка стихов для моего папы. Как думаете, после смерти он еще умеет читать? Или нет? Впрочем, не имеет никакого значения. Мой папа был особенным папой, а я была особенной дочерью. Нас, кроме слов, ничего и не связывало. Слова оказались сильнее смерти.

Когда вижу, что ночь на подходе, то торжественно сажусь на стол и жду наших разговоров. Папа приходит, а меня пронизывает смерть. И я понимаю, почему «жизнь» не рифмуется со «смертью». Смерть — это часть жизни. А как же жизнь может сама с собой рифмоваться? Тавтология получается.

Он приходит, и я пишу. Пишу для него и про него, пишу про себя. Это минуты счастья, минуты присутствия. Я буквально касаюсь того, до чего живой человек не имеет права дотронуться. До смерти. А ведь она не такая уж и плохая. Так всегда получается: мы называем ее страшной, и она такой к нам приходит. Нежеланной и бедной. Бедность смерти состоит в том, что она забирает только материю. Никогда она не сможет забрать дух и идею.

Поэтому я разговариваю с мертвым отцом, а он мне отвечает тем, что у него есть. Несуществующими словами. И это волшебство, это фантастика жизни. Экстаз, когда на твоих плечах сидят и голубка, и ворон. Просто сидят на плечах.

А иногда, когда папа не приходит, я думаю, что мертвые не могут читать стихи. Как же они могут понять поэзию, сотканную из обыкновенной жизни, если сами в ней больше не участвуют? Как они могут понять поэта, если в его словах сочится кровь, которая уже не доступна умершему.

Тогда я извиняюсь. «Прости, что не выбрала прозу». Ведь если жизнь моя — это поэзия, то смерть твоя — это проза. Значит, поэтому ты не прочитаешь мои стихи. Значит, поэтому ты больше ко мне не приходишь.

 

© София Нудель, 2017