Открываю на «Счастье слова» новую рубрику и новый свиток: «Рассказы о писателях».
Рассказами рубрика не исчерпывается. Не желая бесконечно дробить разделы сайта, я собрал в одном месте и рассказы, и повести, и романы. Свиток, который вы видите ниже, транслирует полное содержание рубрики и программно обновляется с появлением нового текста.
Писательская тема — одна из моих любимых. Нетрудно догадаться, почему. Когда писатель рассказывает о писателе, он прекрасно знает предмет. Знает о том, что такое труд литератора, знает о чудесах, что ждут сочинителя на его пути, о читателях, об издателях, о гонорарах и творчестве, о ежедневной работе и вдохновении, о мечтаньях и стремленьях, о реализме и фантастике, о правде и вымысле, который удивительным образом похож на правду, а подчас и сбывается.
И недаром правила первого конкурса, который я организовал на «Счастье слова», устанавливали, что героем рассказа должен быть непременно прозаик или поэт. Рассказы от лица писателя — это словно ряд зеркал. Бесконечные отражения в стёклах весьма занимают меня. И не только меня.
Как правило, начинающим (и продолжающим) авторам довольно интересны и книги, и фильмы о писателях. Именно этой аудитории адресована в первую очередь новая лента с текстами. Несомненно, рубрика вызовет интерес и у моих постоянных читателей, у тех, кому по душе рассказы «Радиус поражения», «Брат мой параллельный», «Там, в шкафу, на нижней полке», «Человек с Южного полушария» и другие.
Итак, представляю: «Рассказы о писателях». Нажимайте на плюсы, разворачивайте свиток, читайте.
© Олег Чувакин, 5 января 2019
Из младшей редактрисы в издательстве и одновременно студентки, изучавшей антропологию и подрабатывавшей торговлей вяленой рыбой на Рогожском рынке, юная Дарья Хвостова на глазах писателя Суровцева превратилась в красивую молодую женщину.
Добравшись до ёлки, я обнял нижний ярус искусственных веток и прошептал, пуская облачка пара: «Дед Мороз, дай мне лето! Один час лета, пожалуйста!»
Наибольшей плодовитостью в кругу отличался прозаик Сергей Сергеев, с молодости взявший темою параллельные миры, владевший ею исключительно и, несмотря на долгий стаж, до сих пор не исписавшийся. Книги его выходили под оригинальным псевдонимом: братья Сергеевы.
Репортёр замер. Такого ответа на свой вопрос он не ожидал. Ни один писатель из тех, у кого он прежде брал интервью, не говорил ничего подобного.
Роза перелистнула бледно-зелёную обложку. Ни слова под нею. Пусто на линеечках. Все до единой страницы чисты. Роза понюхала тетрадный разворот. Бумага пахла временем.
Иванов писал до рассвета, останавливаясь только на улыбку. Бегущая ручка отбрасывала на согнутые пальцы и линии слов сиреневую тень. Каждое слово становилось точно на своё место. Кто пишет последний рассказ, тот ошибок не ведает.
— Выслушай меня и постарайся слишком часто не перебивать. У меня одна цель: твоё счастье. И моё! Наше общее счастье. В жизни нет ничего главнее счастья. Или ты считаешь иначе?..
Держа чашку с кофе в одной руке, другой рукой писатель водил карандашом по бумаге. Почерк его сделался совсем юношеским — школьным, каллиграфическим.
— Плохо же вы знаете своего брата. Знали, — поправился Виктор. И замолчал — вероятно, раздумывая, нужно ли что-то рассказывать. На ветке тополя засвистел, прошёлся по двум октавам звонкой секвенцией голосистый щегол.
Писатель сидел в квартире на втором этаже и работал. Вдруг стена исчезла, и за нею открылись незнакомые улицы и дома. Под летним небом густо зеленели сосны. К обнажившемуся краю железобетонной плиты снизу приставили лестницу, и писатель спустился на тротуар.
Писатель сидит за столом и думает о Деде Морозе. Дед Мороз существует: сию минуту писатель сделал метафизическое открытие, доказал недоказуемое. Имя писателя будут отныне упоминать рядом с именем Декарта, а то и самого Беркли.
Остановившиеся в прошлом веке наручные часы «Orient», покупка дней его молодости, в ночь на 12 января 20… года вдруг наладились. Услышав механический щелчок, писатель выудил их из верхнего ящика стола, где хранилась всякая всячина, не нужная, но памятная. Часы тикали громче обычного, зато делали это уж очень редко, будто одно компенсировалось другим. Скажут «тик», а пока дождёшься «так», успеешь чаю напиться.
Тишина в доме стоит такая, что мне кажется невыносимо громким собственное дыхание. Я слышу, как моргаю, как стучит моё сердце, как стекает по стенкам пищевода слюна. С люстры спустился на паутинке паучок — и я расслышал, как свершился его воздушный трюк. Падающие пылинки приземляются на ковёр — я слышу и это. Зазвенел в комнате одинокий комар, вероятно, первый этой весной, но я поймал и прикончил его.
Не думай, что плохо только твоё настоящее. Загляни в будущее. Когда ты умрёшь, паразиты, воняющие типографской краской, продолжат тебя эксплуатировать. Невесёлая перспектива! Фактически ты вечное говно. Любуясь датами на твоём надгробии, паразиты скажут: «Мы открыли этого автора». Другие паразиты добавят: «Мы его публиковали». Найдутся и такие, что заявят: «Это мы его всему научили и в люди вывели». Пролив фальшивые слёзы, пахнущие коньяком, эти гиены растащат, разграбят твоё наследие, возвеличивая свои имена рядом с твоим, пачкая твоё имя своими.
Анна Георгиевна из букинистического магазина всякий раз допытывается, кто я по профессии. Аля за компьютером перестаёт постукивать клавишами и вслушивается. Ей тоже любопытно узнать про меня. Я отшучиваюсь. Неудобно признаваться, что я писатель. Это звучит страшно серьёзно.
Школьная повесть из советских времён, из короткой эпохи генсека Ю. В. Андропова. Повесть о любви и дружбе. О любви и дружбе, до которых человеку очень трудно добраться. Особенно если ему 15 лет…
Казалось, времена смешались: мне, мальчишке из настоящего, почти сорок один год, а она та же семиклассница из канувшей в исторический провал эпохи генсеков и праздничных демонстраций трудящихся; она настоящая девчонка, а я поддельный мальчишка, молодящийся бородатый старикан, которому возле неё не место.
Сидоров зажёг в комнате свет — хотя было два часа дня, и в небе светило солнце, и окно не было задёрнуто шторами, — и стал осматривать нутро пустого платяного шкафа: от пола до потолка. Ни кнопок, ни приборов, ни лампочек, ни индикаторов, ни каких-нибудь вентиляционных отверстий он не заметил. Тогда он осмотрел шкаф снова, начав с дверей и проверив навесы и крепления, и потрогав зачем-то головки винтов, и покрутив стальные ручки — дешёвую подделку под бронзу (облезет, наверное, через месяц).
Инопланетянин появился 13-го января, в воскресенье. Аккурат после того, как мамуля моего последнего ученика, Руслана, сказала по телефону, что мои филологические услуги больше не требуются. И трубочку повесила, не дожидаясь ответа. Вот и дно, Олег Геннадьевич, сказал я себе, вот и дно.
Тюменское мартовское солнце светило как апрельское. Оглушительно кричали на берёзах воробьи, цвикали, прыгая по веткам, синицы, иной раз ухитряясь вытянуть длинные ноты, точно щеглы, а Добрушин, шагая по серому городскому снегу, думал, что скоро снег растает, придёт короткая весна, за весной настанет лето, а там и осень. И снова наступит зима. И он, Виктор Иванович Добрушин, будет жить так же, как живёт. Многие другие тоже будут жить так, как живут.
Июньским утром 1991 года перед одноэтажкой штаба стояло пятеро. Два сержанта — в парадках, со значками, с лычками на погонах, на которых желтели буквы «СА», в фуражках с поблескивающими на солнце козырьками; трое рядовых — в гражданском. Юра стоял ближе всех к КПП. Его клетчатая рубашка, заправленная в брюки, чуть вздувалась от гулявшего по войсковой части степного ветра.
Олег Чувакин рекомендует:
Отзовись, читатель!