Сахар

Человек, парк, скамейка, сидит, фото

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

 

4 июля 2016 г.

На прошлой неделе я чуть не умерла. Под столом. Ночью. Где-то в половине двенадцатого. Умирая, поползла из спальни на кухню. Конфет не нашлось на тумбочке, вот и поползла. На тумбочке вообще ничего не нашлось. Пустота шершавая. Графин с водой, и тот куда-то подевался. Умирать я начала в кресле. Славик в кровати дрых. А я сидела в кресле, в том, где Славик днём живёт. Пыталась телевизор смотреть, прикрыв один глаз, чтоб не двоилось. Сидела в трусах, в халате старом, который выкинуть бы, да заменить нечем: мечты молодые о жизни во дворце не сбылись. Переключала канал, замелькала там реклама пёстрая, и вдруг перед глазами поплыли круги, а потом голову будто центробежной силой в спинку вдавило. Телевизор погас: это я на красную кнопку нажала. Голову немножко отпустило, и я стянула тело с кресла, на коленки трясучие опустилась, и на коленках — бух, бух к тумбочке. Она у нас возле кровати стоит. Почему к тумбочке? Ни шиша не видела потому что. Телевизор выключила, шторы в спальне плотные, всё окно ими закрыто, да и темень на улице, в спальном-то районе. Голова кружится, в глазах круги чёрные туда-сюда, как колёса, ездят. Всё чернее и чернее. Нулевая видимость. Жизнь на ощупь. И вот я, значит, к тумбочке, на коленках, бух, бух в пол, в протёртый ковёр, полы халата за мной, пояс развязался. На кровати муж мычит. Добралась до тумбы, а там ничего. Смотрела ли внутри, за дверцей? Не помню.

Как животное передвигалась. На четырёх конечностях. Помню, пальцами на ковре прядь волос прижала, голова дёрнулась. Бух, бух, поворот, коридор. Ползла, сгребая за собой дорожку домотканую. Ей лет полста, примерно моя ровесница, Славику от мамки покойной досталась. Как я оказалась под кухонным столом, не помню. Не посреди кухни, не у шкафов гарнитура, не у холодильника, а под столом, у стены. Почему там? Не могу объяснить. Загадка. Поворот помню, дорожку в коридоре помню, а дальше короткий провал в памяти. Всплывает в мозгу кадр: на карачках я на голом полу, сама на себя таращусь, как бы осознаю себя, груди из халата вывалились, покачиваются в темноте. Вверху, надо мною, крышка стола. Голова вращается, будто планета вокруг оси. По доскам пола лунная полоска тянется. Синеватая, беловатая. Ложусь на пол. Я здорово накатила в тот вечер со Славиком. Нализались мы. Назюзюкались. Не будь я пьяной, не было бы и дороги к смерти. Той дороги, что я проползла. Я частенько накатываю, шары-то заливаю. Грех себе-то врать. Славик совсем не просыхает, начинает с утра. Ежели, конечно, есть чем начинать. Кто-то пьёт чай или кофе утром, кто-то сок апельсиновый или там грейпфрутовый, а он портвейн дует или водку. Не очень-то похоже на жизнь во дворце, о которой мы на пару мечтали когда-то. Какие дворцы! И в этой-то квартире живя, за коммуналку не платим. Ни за воду, ни за вывоз мусора, ни за всякие услуги домоуправления. Только за электричество стараемся заплатить. Денег в семье ни копейки. А мой в кресле сидит, попивает. Если не попивает, так ждёт, когда принесу и налью. Не я бы, так он бы… Ладно, я не о том. Ну, и о том, но всему своё время. Надо писать по порядку, а то непонятно выйдет. Сейчас сосредоточусь. Вот интересно: перечитаю дневник сколько-нибудь лет спустя, что подумаю?

4 июля (продолжение).

Дневник я решила вести после случая под столом. После того, как почуяла смерти приближенье. Минута-другая, и мне бы каюк. На следующий день, вспоминая с дрожью, как руки-ноги онемели, как в тяжёлой голове бились, стучали в черепушку ровно две мысли, я и надумала записывать в тетрадь кое-что. Оставить письменный документ потомкам? Или жизнь собственную осмыслить? В школе и техникуме писать я не любила. Скучное это занятие, и кисть от ручки шариковой устаёт. Пальцы болят. Придумали тоже учителя: диктанты, изложения, сочинения… Будто у всех талант к литературе! У меня вот нет таланта. Точнее, никаких талантов нет. По крайней мере, я их не обнаружила. Дневник я начала не потому, что талант или что в писательницы собралась. Не собралась. Ну, может, кто и прочтёт мой дневник. Вот помру, и внуки доберутся до тетрадки исписанной. Умные слова в голову лезут: потомки, мемуары… Каждая жизнь, она, по-моему, вроде романа. Большого, среднего или маленького. Смотря сколько прожито и как прожито. Какой бы дурацкой ни была жизнь, она неповторима. Пожалуй, и есть смысл учиться в школе сочинения писать: под старую задницу дневник затеешь. Хоть буквы вспомнишь! Заодно с тоской-печалью в детство окунёшься. Припомнишь парты голубые, припомнишь, как шарик стержня по бледным линеечкам слова разные выводил, как синенькие строчки до красненьких полей добегали. Компьютера у меня нет. Тетрадей вот пару купила и ручку новую. Дневники, в которых рассказано всякое житейское, по-моему, интереснее читать, чем нудные тома вроде «Братьев Карамазовых» или «Идиота». Да никто их и не читает; народ киношки по Достоевскому смотрит, а потом говорит: мы, мол, «Идиота» прочитали. Видала я таких читателей и читательниц. Одна социологу на опросе брякнула, что регулярно книги читает. Враньё сплошное эти опросы. Врать мы обожаем, это хлебом не корми, ложь у нас в том же почёте, что и воровство. Сама-то я тоже «Идиота» не читала. Зачем читать, когда я сама могу дать фору любому идиоту?

Хватит об идиотах. Возвращаюсь к страшной ночи, к столу. Под стол я заползла, а оттуда выползти — хренушки, стоп машина. Тут-то я и врубилась: умираю. Лежу, будто к полу приросла, будто свинцом налилась. С места не сдвинуться. Объясню потомкам кое-что, чтоб понятнее было. У меня диабет второго типа. Такой бывает у тех, кому за сорок перевалило. Колоть инсулин мне не надо. Главное — нельзя толстеть, вес надо удерживать в норме. Доктора выписали метформин, по рецепту получаю его в аптеках бесплатно. Метформин — таблетки для лечения диабета, а заодно против ожирения. Жру-то я дрянь калорийную всякую: хлеб, лапшу да макароны. Мёртвые углеводы. С такой еды, понятно даже идиоту, толстеешь. Макароны потому, что на нормальную еду денег нет. Заколдованный круг: макароны — и таблетки против ожирения. Ещё мне предписано питаться равномерно. Каждые два часа перекусывать. Нельзя делать долгие перерывы между едой. Пить водку нельзя. Натощак и не закусывая — совсем нельзя. А у меня такое случается. Бутылка есть, а жрать нечего. И нужно следить за уровнем сахара в крови. Высоко — плохо, низко — ещё хуже. Резко упадёт — и готово дело, сахарная кома. Мозгам глюкозы недостаёт, мозги сладенькое любят. Кома, смерть, труп холодный. Не выношу представлять себя трупом, хотя в жизни моей нет ни капли смысла или интереса. Кроме водки. Вот её я люблю, через неё всегда кажется, что вот-вот наступит счастливая перемена. Ни хрена, наступает похмелье. И не считать же водку смыслом жизни! Или считать? Фальшивым, но смыслом? Не знаю, пусть психологи и философы в этом разбираются. Короче, если организму не хватает сахара, то руки-ноги, приделанные к этому организму, немеют, отнимаются, делаются как деревяшки, протезы бесполезные. Голова ещё жива, шея ощущается, в животе что-то полощется, а конечности слабеющий мозг уже выключил. Успевай съесть сладкое, иначе каюк. В кресле-то, у телевизора, почуяв первые симптомы, услыхав первый звоночек в мозгах, я и потянулась, поползла к тумбочке: там у меня обычно конфетка-другая заготовлена. Конфеток не нашлось, и я, загребая руками, потащила тело своё пятидесятитрёхлетнее к двери. К коридору, к кухне. Потом этот провал в памяти. Обычно помутнение в мозгах и следом слабость в ногах наступают быстро: минуты две-три, и я на грани потери сознания. В башке чернота, ноги отказывают. Однажды я в магазине продуктовом на пол повалилась. Ноги отнялись, лицо как ватное стало, голова будто на триста шестьдесят градусов провернулась вокруг позвоночника. Ощущение такое, будто смерть тебе башку откручивает. Проплыли надо мной овальные лица продавщиц. Вытянутые такие, искажённые, тёмные. Точно хоровод водили. Адский хоровод. «Девочки, — говорю, — девочки, «скорую» не надо, конфеток надо… Дайте, дайте…» Развернули конфетки продавщицы, в рот мне сунули. Помню, от пальчиков одной куревом пахло. Куревом и губной помадой. Разжевала я кое-как выданное, проглотила. Ожила. Подали руки, встала я на ножки дрожащие. Я на каблуках не хожу, хотя любила когда-то приподниматься-красоваться, «шпильки» носила, асфальт тротуарный продавливала, по плиткам цокала. Теперь вот стесняюсь туфель своих старушечьих. На каблуках-то упадёшь, так не только каблуки сломаешь. Но самое худое не это. Ежели сознание потеряешь, а рядом никого, и конфеток нет, то конец. Некоторых диабетических коматозников врачи спасти не успевают. Короче говоря, комнатно-кухонное моё ползание вышло недолгим, с минуту, не больше. Да и негде в нашей квартире часами-то ползать, не резиденция, чай, президентская. Инстинкт самосохранения, в пьяном мозгу пробившийся, затащил меня под стол. Думала, наверное, конфетка где там завалялась, припоминала, не уронила ли когда на пол конфетку. Промежуточный момент, момент самого прибытия под стол, из памяти стёрся начисто. Очутилась я под столом и без конфеток, и без сил. Руки-ноги онемели, их как не стало, будто по дороге их потеряла. Обуял меня страх предсмертный. Чётко вспыхнуло осознание: вот и финиш, пьяная ты моя, окончилось твоё существование на свете белом, прямо сейчас сердце остановится, тело дёрнется в судорогах последних, кровь замрёт, застынет, глазки остекленеют, пальчики скрючатся. Всплакнёт ли кто по тебе?

То была первая мысль, в мозгах отпечатавшаяся. Её я хорошо запомнила. Всё, что я там, под столом, подумала, я хорошо запомнила. Человеку в память такие вещи навсегда врезаются. Глаголом-то каким литературным подумала: всплакнёт. Не заплачет, не заревёт — всплакнёт!

Вся жизнь моя набором картинок перед глазами прокатилась. Одна картинка сменяла другую. Влезли они, вместились в какую-то секундочку, секундочка растянулась, как резиновая. Словно оператор кино показывал. Кадры документальной хроники. Или нет, то были книжные страницы. Страницы моего «романа». С картинками. Умей я рисовать, нарисовала бы сейчас кой-какие сцены. В дневнике. Не побоялась бы нарисовать и себя, полуголую, под столом барахтающуюся. Или барахтаются — в море? Не важно, я под столом барахтаюсь, к смерти плыву, тону, на дно иду, в Марианскую впадину, в глубины чёрные проваливаюсь. Нарисовала бы. Себя, барахтающуюся, с пьяной рожей, возле лунной полосы на полу. Хоть и не люблю я мрачное. Кто не захотел бы читать, на картинки бы посмотрел. Да только не умею я рисовать. Говорю же, нет у меня никаких талантов.

5 июля.

Картинки эти, кадры прокатившиеся, сильно меня разочаровали. И зацепиться-то не за что! Как там в книжках пишут? За последнюю соломинку герой цепляется. А я и не нашла ничего, чтоб в жизни держало не то что по-настоящему, а хотя бы как соломинка. Тем страннее, что жить хочется. Правда, потом, смертушку отодвинув, поняла: оттого и хочется, что все мы в будущее верим, ждём от него чего-то этакого, нового, радужного, счастливого. Пенсионеры со стажем, старики — и те ждут, верят. Оттого и религии, веры всякие в обществе распространяются: ждут люди и надеются. В СССР верили в коммунизм, в России коммунизм отменили, и граждане вместо Ленина уверовали в бога. Точно так же было при царях. Любая вера, как я понимаю, пускает корни и прорастает оттого, что счастья нет. Люди верой горе глушат. Когда веры не хватает, заливают тоску водкой.

На последнем курсе лесотехникума я замуж выскочила. Зачем? А затем же, зачем и лесотехникум. На кой ляд туда поступала, сама не знаю. Почему не в машиностроительный техникум, не в совторговлю? Или почему не в швеи пошла, не в поварихи? Готовить люблю, между прочим. После техникума работала в НИИПлесдреве (шикарное советское названьице!) лаборанткой. 120 рублей в месяц. В начале девяностых годов, когда замелькали по телевизору сытые лики экономистов-реформаторов, когда в России к дензнакам повадились нули припечатывать, я платные курсы бухгалтеров окончила и по фирмам разным давай кочевать: то там поработаю, то сям. Фирмы то откроются, то закроются. Кругом «пёстрый котёл». Замуж за Ивана вышла рано, а страсти особенной не помнится. Зачем тоже вышла? Теперь кажется, что нисколечко он мне не нравился. Обыкновенный работяга. Плотник при каком-то заводе, не помню, при каком; позднее, при президенте Путине, их почти все снесли, а то в торговые центры перестроили. Беременна я по молодости не была, умела остерегаться. Позднее, в зрелые годы, делала три аборта, но это из-за безалаберности и водки. Проснёшься где-то, а рядом тело мужское. Дело сделано. Помнишь только вечер и рюмок звон, а от ночи ничего в головушке не осталось. Пустота, темнота. Вместо воспоминаний об удовольствии — провал чёрный. Интересно, сколько времени своей жизни пьяницы не помнят, вычёркивают из памяти? Были же эти часы, в койке страсти кипели, а их из памяти будто цензоры ножницами выстригли! Потом ноги разводишь в абортарии, злая тётка в тебе копошится.

А куда этих детей-то? Смотрите, какая жизнь в стране! Кто-то древний, не то правитель, не то поэт, сказал: человек — кузнец своего счастья. Чепуха, вот что я на это отвечу. Какой, в задницу, кузнец, если его на работу после сорока пяти не берут? (Я не про депутатов или министров говорю и не про Сечина с Чубайсом.) Отработанный материал. На выброс. А если берут, то вахтёром каким-нибудь, сторожем или поломойкой. Да и то, найди работу-то такую, чтоб не семь или восемь тысяч рублей в месяц платили. Когда квартплата да плюс электричество — четыре с большим гаком тысячи, почти пять. Живи, да. Куй своё счастье. Что в советское время три буквы вместо счастья, что в рыночное. И чем дальше в будущее, тем меньше счастья. Это я про российскую житуху, не про забугорную. Кто их там знает, за границей, я там не жила, туристкой только проезжала, на пляжах лежала в Турции да Греции. Плодить детей для горемычной нашей жизни — считай, преступление. Они же, дети, тебя и проклянут потом.

Проплыли под столом и картинки с детьми рождёнными. Двоих-то я родила. Сыновей Ивановых. Не умею я по порядку рассказывать. Первым делом они в головушке и мелькнули, детки. Это ж у нас, у женщин, биологическое, инстинктивное. Правда, у меня соответствующий инстинкт слабенький, дохленький, врать не стану. На кой чёрт в дневнике врать? Детки лишь тогда на ум идут, когда мне худо. Лежу под столом, волна смертельная накатывает, в море тёмное утягивает, вот картинки с детками и полетели. В добрые-то, живые часы, особенно сладко-пьяные, когда сто пятьдесят беленькой в желудке полощется, и в бутылке ещё много, об ином я думаю-фантазирую, не о детках. Детки мои — печаль моя солёная да слёзы горькие. Горькие, как псевдоним одного занудного пролетарского писателя, и тоскливые, как умные книжки другого писателя, Чехова. Училка в школе объясняла, что Чехов юмор писал. Какой, на хрен, юмор! Про толстого и тонкого или смерть чиновника — юмор? А ведь эти рассказы чуть не в младших классах школы проходят. Смейтесь сами над таким юмором. По мне, это тоска серая русская. А прочтёшь про Ваньку, который письмо деду писал, или про то, как одной малой девчонке спать хотелось, а она работала в чужой семье, чужое дитя укачивала в люльке, так и вовсе в петлю потянет. Задушила та девчонка дитя и уснула наконец. Этот рассказ, кажется, в школе не проходят. Дети, дети, смерть… Моего старшего, Геника, на улице летом убили, много лет уж минуло. Палкой долбанули по темени. В милиции сказали: двое повздорили, поспорили поздним вечером на улице, у пятиэтажки, между подъездами. И Гена якобы сказал что-то недружелюбное второму. Тому, с которым спорил. Сказал и предложил разобраться. То есть подраться. Этак по-джентльменски. Было в нём, в Генике, что-то такое, английское, что ли. Хотя никаких лордов в роду у нас нет, все мы пролетарии или около того, псевдоинтеллигенция. Второй-то психанул, развернулся, да потопал вроде как восвояси. Гена хмыкнул, да тоже развернулся. А тот, второй, хвать какую-то палку с земли, да и треснул сзади Геника по голове. С такой силой врезал, что Геник мой руки к голове бросил — и пал на месте. Свидетели так рассказывали. «Скорая» приехала быстро, по нашим-то меркам, через полчаса, да только спасать некого было. Я потом, ночью, в больницу пешком пришла. В морг при больнице. Отыскали меня по номеру в телефоне Геника мобильном. Не помню, кто позвонил — то ли врачи, то ли милиция. Пройти всего квартал надо было. Ночь, хулиганы какие-то, пристают к какому-то очкарику, кто-то бутылку разбил, матерятся, из такси пьяная компания вылезла, бритые парни, высокие, жуткие, хохочут, один крикнул мне: «Эй, дуй ко мне, нежная, обслужи за доллар!», а я иду, и страха ноль. Не помню, почему Славик, тогда ещё сожитель, не муж законный, со мной не пошёл. Осталась в памяти злость на него. То была первая меж нами трещина. Не заставишь человека любить не своих детей, я понимаю, но сходить-то в больницу, съездить со мной на такси он мог бы. Отказался. Зато водки накупил и вообще деньги тратил (припоминал мне потом). На кладбище всё-таки съездил. Что нет больше моего Геночки, я осознала позднее, не на похоронах, не на поминках, а на девять дней. Долго до меня доходит. И пила я круто в те дни. Поначалу частенько на кладбище на автобусе ездила. Теперь редко езжу, раза два в год. Так, могилку прибрать. От тоски-печали ничего не осталось. Иногда кажется, что оно и лучше, что Геник умер вот так — быстро, без боли, без мук. И молодым. К чёрту старую жизнь! Когда ни денег, ни работы, ни здоровья, и на уме одна бутылка. Ползаешь по квартире, умираешь под столом. Пацан-то тот, резкий, что убил палкой Геника, получил срок условно. В каталажку — ни-ни. Наша судебная справедливость. Папаша богатый оказался, да с депутатами областными дружный. Депутаты — это ж нынешние бояре. Тюрьма не про них и не про их приятелей и родственников. Тюрьма — клетка для бедных.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

Второй-то мой, Юрик, как раз в тюрьме отсидел. Четыре с половиной года. Безо всяких амнистий, от звонка до звонка. Сейчас он сапожник в мастерской. Как освободился из колонии, так и сапожничает не переставая, родственник его пристроил. И хорошо сапожничает, и пусть его. Бедность поначалу, конечно. Ладно, жена его к рукам прибрала, нормальная баба попалась, с деревенскими корнями, не городская сучка крашеная вроде меня. Взяла его в оборот, в ежовые рукавицы. Юре в наследство бабушка, матушка моя, отписала дачу, а там двенадцать соток земли, сдвоенный участок, то есть два участка по шесть соток в одной собственности. И девка эта и двоих детей Юрику заделала, погодков, и хозяйство деревенское на даче развела. Две козы, кролики, куры, даже свиньи. Не поверите, на даче свиньи вонючие. И начхать девке на соседей. В России всем начхать друг на друга, так почему бы ей не начхать? Юрка и Шурка его, Александра, продают мясо, яйца, молоко. И сами едят. По три десятка яиц в день имеют. Я б гордиться могла Юрой-то, да только не моя в нём заслуга. Я ведь детей-то своих бросила, подросточками мелкими бросила, когда от Ивана к Славику сбежала. За лучшей жизнью погналась. В девяностых-то. Мальчики мои оказались не нужны ни мне, ни, понятно, Славику. Такую эгоистку, как я, ещё поискать. Нет, нормальных инстинктов материнских я не имею, тут моя биология порушена. Произвела бы на свет ещё троих, коли б аборты не делала, — кто б они были? Кстати, вы не думайте, что, если Юрка мой в тюрьме несколько лет просидел, так он суперпреступник какой-то, гангстер. Чуть-чуть порезал ножиком человека, на том преступление кончилось. Ничего страшного и тем более смертельного: несколько хирургических швов на руке у потерпевшего. Двое напились да не поладили из-за какой-то сучки. Такое сплошь да рядом. Ну да, у Юры перочинный ножик в кармане оказался, ну да, применил. Это следовательский и судейский глагол такой: применил. Судья нам хороший попался. Не посадили Юру, дали условный срок. Да только мальчик мой снова начудил. Не прошло и полгода условных, как он взял да угнал чужой велик. Покататься удумал! Опять же, пьяный. Был бы трезвый, не трогал бы велосипед. Долго катался. Полдня. Катался и пил. Потом обратно поставил. Туда, где позаимствовал. К подъезду. Парень, хозяин, успел заявление в милицию накатать. Юру взяли у места кражи. Вышло так, что он прямо к ментовской «коробочке» на велике подъехал. И парень там стоял. Опознал сразу же. Сердитый был очень, заявление забирать из ментуры не стал. Велик был немецкий, дорогущий, а пьяный Юрка и раму оцарапал, и «восьмёрку» на колесе сделал. Загребли рецидивиста моего с улыбками. В КПЗ доставили. Следствие было коротким, доказывать-то практически нечего: всё на виду. Потом суд. Прописал ему судья четыре года и шесть месяцев колонии. Под условным сроком Юрок ходил, вот и впаяли ему на всю катушку, без скидок и жалости.

5 июля (продолжение).

Посмотришь такие картинки, и с нуля жить захочешь. Заново! Перечеркнуть жизнь и с чистого листочка начать. Потому что всё было не так, всё не то. Неужели не могла жить иначе? Неужели нельзя было прожить так, чтоб воспоминания хоть капельку, да радовали? Настоящее дерьмом воняет, так хоть прошлое бы чистотой сияло! Неужели многие люди оглядываются на оставленные позади годы с тоской и ужасом? Ошибки, глупости, сожаления… У меня вот сплошные вопросы к самой себе: зачем ты так сделала, дура проклятая, зачем этак поступила, почему попёрлась прямо, когда обходная дорога имелась? То есть не сплошные вопросы, а один-единственный вопрос. Будто я сама себя прокляла, будто нарочно жила не так, как надо, себе вопреки и счастью поперёк. Жутко! Будто я враг себе. Годы не вернёшь. Возвратить детство и переиначить, выпрямить кривую жизнь нельзя. Не явятся ни бог, ни волшебник, не дадут нового старта. Никто не всунет взрослые, старые мозги в головёнку малого ребёнка, девочки кучерявой, не скажет: «Помни о былых ошибках, учись на них! Ну, давай, топай снова в детский садик!» А хорошо бы располагать человеку двумя стартами: основным и запасным. Как в командах футбольных: сидят на скамейке запасные игроки, ждут своего часа. Бывает, и звёздного часа дожидаются.

Или плохо? Кто бы стал проживать ответственно первую жизнь, зная, что за ней маячит вторая? Как написала-то: ответственно! Слово-то какое, партийное! Его с трибуны начальники говорят. Или я оправдываюсь? Перед потомками? А и оправдываюсь! Стыдно мне. Слово «ответственно» — оно точное, только ко мне его не применишь. Нет у меня её, ответственности, и не было никогда. Ни за кого я не отвечаю. Не готова, не умею, не хочу! Я и кота бы сейчас не завела. В моей жизни подходящего мужчины не нашлось, чтоб приучить к ответственности, перевоспитать, заставить. Или приучить нельзя? Не знаю. Муж мой первый, Иван, в воспитатели, в нравственные учителя не годился по слабохарактерности. При нём, за четырнадцать лет совместной жизни, вся моя слабенькая ответственность и истратилась до донышка. В 1963 году я родилась, в 1982-м замуж вышла, в 1984 году родила своего первого, Гену, в 1986 — второго, Юру. В 1996-м сбежала от мужа и деток к Славику, с которым шуры-муры уж вовсю крутила. Читай: сбежала от ответственности. Крикнула злобно: «Надоели вы мне!» Другие-то матери, когда разводятся, детей с собой забирают, а я наоборот — папке обоих оставила. Не развелась, сбежала просто к Славику. Писала уже об этом. Не умею по порядку, скачу с пятого на десятое. Развелась много позднее, когда мои мальчики, и старший, и младший, за совершеннолетие перешагнули, когда Иван на другой бабе жениться надумал. Влюбился он лет через девять или десять после моего побега из семьи (кажется, Юре, младшему, девятнадцать было), позвонил и так и сказал: «Влюбился». Любовь! Я только хмыкнула. В то время я уж не та была, что сбегала к Славику, о дворцах-замках мечтая и бледно-зелёные доллары нюхая. Нет у меня веры в любовь как в чувство особое. И вообще, это слово без смысла. Для книжек романтических, для поэзии. Молодая-то я, семейный груз с плеч сбросившая и к любовнику удравшая, воображала, будто Славик, бизнесмен мой капиталистический, меня страстно любить и лелеять будет и до работы не допустит. Глупость какая, дерьмо бабское, мечты розовые! Он же и погнал меня на работу. Нет, не в первые месяцы-годы, но потом. Вдобавок жадным до чёртиков оказался. Он и водку-то пьёт самую дешёвую, сивушную. Что поначалу было, так то пыль в глаза. Сам пред собою кучерявился. Как я сразу в нём этого не разглядела? Глупа, глупа, глупа! Горе — оно не от ума, оно от глупости. Умные могут быть бедными, но счастливыми, глупые — не могут. Послушайте меня, бабы: коли глупы, выходите замуж за умных. Хоть один человек в семье, да должен быть умным. Раздевайтесь не перед дураками, а перед умными. Не мечтайте никогда и без надежд живите: от надежд разочарование сплошное! Я думала, когда к Славику переехала, что вторая жизнь моя начинается. Новый муж, смутно вырисовывавшееся счастье. Какое? Ну, примерно такое: не то большая квартира, не то огромная итальянская кровать-сексодром, не то лакированная немецкая машина, не то огромные деньги, целые чемоданы их. А лучше всё вместе. И то правда: ежели чемоданы, так и квартиры, и машины, и тряпки любые, и бриллианты, и шубки лёгкие норковые покупаешь. Беда человека (или такого человека, как я) в его воображении. Человек фантазирует. Нафантазирует что-то — и верит в это. Одна бывшая моя одноклассница, Катька, психологиня она, образованная, на встрече выпускников в школе объяснила нам всем, что пессимисты во всём сомневаются и живут без надежды, а оптимисты погружены с головой в море иллюзий. Во, я точно погружена, с головой! Оптимистка. Сижу под водой. До сих пор. В 2016-м. А уж как в 1996-м была погружена! На самом дне сидела. А какие мы, однокласснички, стали старые! Пришли на встречу выпускников, а директор-то школы — на пятнадцать лет нас моложе. Нет, человеку не вторая жизнь нужна. Ему годков бы подкинуть. Чтобы не семьдесят лет жил, а сто пятьдесят, двести. Старел чтоб помедленнее. А то мы словно выбрасываем на свалку лет 10, 15, 20, зачёркиваем их, разводимся-расходимся, семьи оставляем, работы меняем, пытаемся заново что-то начать — глянь, а уже старики мы и старухи. С другой стороны, тут логика возмущается, мозги возражают: скажи-ка, спрашивают ехидно мозги, зачем ты с Иваном столько лет жила? А не знаю я, писала же, не знаю! Пока с ним жила, мужичков разных попробовала штук двадцать, пока к Славику не припала. В семейные дамы я не гожусь — вот это точно знаю. Так я устроена: стоит в меня три-четыре рюмки влить, как одежда с меня сама спадает. Я люблю, когда меня желают. Кто меня не желает, того ненавижу. Мне бы при коммунизме жить, при общих жёнах. Коммуны, массовый праздничный секс — о, то было бы моё! А семья — нетушки. Почему же тогда со Славиком жила? Ну, здесь-то ответ имеется: страсть и материальное. И детей он не хотел. Да и не к кому больше идти мне было. У меня что, выбор был? Затолкать в женщину член любой хочет, а вот пойти дальше, то есть поселить женщину в своей квартире, — не любой. Пока разберёшься, кто из этих членов в новые мужья годится, годы-то и пробегут.

6 июля.

Вчера написала про глупых и умных. Это тоже к вопросу о мозгах и логике. Славика я сочла умным. Иван — фи, работяга, пролетарий, песенки про розовые розы и Светку Соколову на электрофоне слушает, два притопа, три прихлопа, а Славик — интеллигентный, книги читает. Так я думала. Опять же, воображение, мечты, оптимизм хренов! Воображённый мною Славиков ум тоже был причиной моего побега от семьи. Славик говорил, что двести книг прочитал. Мне казалось, это так много! Потом я узнала, что это были сто девяносто детективов и десяток книжек из школьной программы. Лев Толстой вон четырнадцать тысяч книг осилил, а детективов он не читал. Побежала я к Славику не из-за ума, да и не из-за секса (спустя несколько лет он ослаб в койке, вялым стал, пил ведь всегда; при Славике я приноровилась бегать на сторону так же, как и при Иване), а из-за денежного счастья. Ум и интеллигентность, они от воображения рисуются, а прикипаем мы, говорю же, к материальному. Умел Славик вокруг себя создать денежное ощущение. Красиво устроился, в девяностых-то годах. На работу никуда не ходил, сидел или лежал в своей комнатке в пансионате малосемейном, купленной тогда, когда власти дозволили квартиры продавать и покупать, а деньги сами к нему рекой текли. Чудо такое капиталистическое. Тут Славик в сравнение с Иваном точно не шёл. С плотником-то, по полгода без зарплаты сидевшим! А ведь двое детей в семье. Не советское же время, не пролетарское, надо активность проявлять! Написала сейчас про детей и задумалась. Мне ли критиковать! Школьниками я их бросила, на Ивана оставила. Оправдывалась: мол, на квартиру не претендую. В двухкомнатной квартире мы жили, брежневской такой планировки, называли их в народе «распашонками»: комната налево, комната направо, два окна откроешь, сквозняки насквозь квартиру продуют, форточку однажды ветром ударило, разбило. Думала-то, конечно, о другом: жильём меня Славик обеспечит. Да только лучше б я от Ивана и мальчиков не уходила! Счастье со Славиком, как и ум его, тоже оказалось выдумкой. К Славику сегодня приглядишься, так, чего доброго, решишь, что его вовсе не существует. Но сперва мне при нём о дворцах мечталось. Напьёшься водки, дворцы эти, доллары, золотая цепь на шее любовника, сотовый телефон с антенной (только-только появились такие телефоны, по тысяче долларов стоили), фантазии всякие, в Турции на пляже полежишь, маслицем намажешься, — тут и детей брошенных на фиг забудешь.

В перестройку, при генсеке Горбачёве, Славик поднялся от технолога в столовке до общепитовского снабженца, дефицит продуктовый удачно сбывал, от тушёнки до сгущёнки, а затем, когда Михаил Сергеевич запустил антиалкогольную кампанию, — коньяк с вином и сигареты. Связи поддерживал с директорами ресторанов. Там-то и пить приучился, основательно, крепко, долго и с опохмелкой утренней. В поздние годы перестройки, в 89-м, в 90-м, дефицитом в стране сделалась почти любая еда, кроме хлеба, молока, консервов из морской капусты да голых костей под названием «суповые наборы». Даже за минтаем приходилось отстаивать очереди. На базарах подростки продавали окурки в пол-литровых банках. А кто желал нормальную пачку сигарет, хотя бы болгарских, тот вместо 50 копеек выкладывал за «Ту-134» или «Родопи» трёшку. Три советских рубля. Абсурд царил полнейший: все люди в СССР, как и прежде, трудились, ходили на работы, а прилавки были пусты. Вот на том дефиците Славик и разбогател. Набил карманы деньгами, рубли понемногу, тихо, превращал на чёрном рынке в доллары. Ни разу не попался. Ни КГБ, ни милиции. И проверяющие органы его миловали. Ну, с теми ясно: ревизоры сами пьющие да берущие. В декабре 1991-го Советский Союз развалился. В первый рыночный год, 1992-й, дефицит исчез сам собою, будто кто волшебной палочкой махнул. Зато цены на товары взлетели до облаков. Люди слова новые выучили: инфляция, гиперинфляция, ваучер, приватизация, биржа, рэкет. В обменных пунктах, возникших тут и там (даже в кассах кинотеатров), легально продавали американские доллары и немецкие марки. Валюта каждый день подрастала в цене. Славик сменил профессию: начал давать деньги в рост. В валюте, под проценты. Раз товарный дефицит сошёл на нет, явилось рыночное изобилие, пусть и под кусачими ценниками, и работа снабженца превратилась в обыкновенную бюрократическую должность, кормившую худо. Вот Славик и переквалифицировался в Гобсека. Про которого француз Бальзак книжку написал. Я в школе её читала. Между Гобсеком и сожителем моим была одна разница: первый скопил горы деньжищ, золота и драгоценностей, а у последнего накопить не получилось. Поначалу-то у моего дело шло здорово, но шло, шло, да закисло. Давал он в долг только тем, кого хорошо знал. Ему и тут везло: долги ему возвращали. И проценты платили. Я считаю, это его и расслабило. Комнатку в пансионате он продал и купил двухкомнатную квартиру киевской планировки на верхнем этаже. Купил себе большое итальянское кресло и стал в нём сидеть с бутылкой. Возьмёт в ларьке бутылку водки — и плюхнется в кресло. Может телевизор включить, может не включать. И сидит, часа три, четыре. Должники ему на дом деньги несут. Помню, меня это завораживало. Я рассматривала и нюхала доллары, пачки долларов. Деньги очень приятно пахнут, между прочим. И я думала, что Славик — человек очень умный, кузнец, раз сумел выковать своё счастье (счастье всегда материально, философию тут разводить нечего; будь иначе, нищие были бы счастливыми людьми, и революций никаких бы не происходило), и Иван, бывший мой, ему не чета. И вот он жил на этом кресле, восседал, как царь на троне, а ему несли. Вот основной долг, вот проценты. И Славик в блокнотике помечал, плюсовал, линии подводил, итоги подбивал. На улицу всё меньше выходил: так, по магазинам, за бутылкой, закуской. Раньше, бывало, любили мы с ним в тихом скверике посидеть, на скамеечке. Сядем, покурим, щеглы тут поют в мае-июне, тополя и клёны листьями шумят. Потом разлюбил Славик в сквер ходить и вообще из дому выходить: лень, говорит, туда-сюда по лестницам спускаться-подниматься, да и жёсткие в сквере скамейки. И сидит в кресле, курит в комнате, водку попивает потихонечку, заедает огурчиками маринованными из банки. Помню, сяду на диван возле кресла, выпью с ним, захочется мне секса, а он отвечает, вставать, мол, неохота. И видно по нему, что нагрузился. И вставать не только ему неохота, а и прибору его. Ну, а мне страсть подавай. И я разденусь, стяну со Славика трико, трусы, разохочу его и сверху устраиваюсь. Удовольствие это недолгое. Поприседаю немного, и готово. И мужчина моей мечты говорит: «Уйди, телевизор закрываешь». Вот вам и семейная жизнь, господа потомки. А денежных пачек несут всё меньше. Во-первых, тратили мы, хоть Славик и прижимистый. Квартира в спальном районе, в центре города, обошлась в целый мешок денег. Во-вторых, должники старались долги отдать и больше не брать. Бурный поток процентов съёжился до ручейка. В-третьих, Славик нигде не работал и к тому не рвался. И коммерцией никакой не занимался. Спустя несколько лет у меня в голове вдруг прояснилось: он вообще ничем не будет заниматься! Я сама эти годы не работала, только к деньгам принюхивалась. Но вот надоело. Устроилась я бухгалтером в детский садик. Поблизости как раз вакансия образовалась. Да и Славик попрекать куском хлеба начал. Любовь? Вы себе сказки про любовь рассказывайте, а я повторю: в мире всё материально. Если вы не чувствуете этого сейчас, то почувствуете позднее. Без денег ни любви, ни счастья нет. Начальный этап отношений пары как называют? Слыхали такое выражение: конфетно-букетный период? Вот! Это юмор такой грустный, он обозначает то время, когда мужчина за женщиной ухаживает. Водит её по кинотеатрам, ресторанам, покупает золотишко, а в наше время, кто побогаче, за границу приглашает слетать или машину корейскую дарит. Всё сплошь материальное: вещи, деньги, поездки, кольца, цветы. Короче говоря, любовь складывается из двух составляющих: 1) когда делаешь то, что делают без трусов; 2) когда пахнет деньгами. Страсть и материальное. С годами физиологическая потребность переходит в привычку. Я оттого и сделалась несчастной, что у Славика орган от пьянства обвис, а материальное к нулю устремилось.

Какая уж тут верность! В одной книжке вычитала: в эпоху Возрождения знатные женщины гордились числом своих любовников и хвастались числом карет графов и маркизов, которые останавливались под окнами их будуаров. В детском садике, где я бухгалтером работала и откуда, кстати, жрачку домой таскала (примерно тем же занимался в молодости технолог Славик), я отдавалась обоим сторожам и пенсионеру-кладовщику. Тот сдвигал две детские кроватки, клал меня поперёк и жарил. Его словцо — «жарил». Делал он это не снимая рубашки — иначе, говорил, просолю тебя. Сильно потел, когда двигался, со щёк мне на лицо капало. У этого шестидесятитрёхлетнего дядьки член был толстый и твёрдый, как черенок лопаты. Жаль, потом сократили его. Не член, а кладовщика. Убрали должность из штатного расписания. По-моему, заведующая нарочно это сделала, подлянку мне подстроила. Старше меня была на добрый десяток лет и хотела, чтобы кладовщик «жарил» не меня, а её. Завидовала, гадина. Следом за ним она и меня уволила. Под дурацким предлогом: мол, воруешь еду у детей. Господи, да кто ж её не ворует? Кто в России не ворует-то? Разве что президент. Ему зачем воровать? Ему и так всё принесут.

И вот дошли мы со Славиком до предела, до краешка. Я без работы, он без работы. Последний должник вернул остаток долларов и помахал вежливо ручкой. А я ещё и без секса. Пожалела, что бросила когда-то первого мужа. Встречалась с ним разок-другой. Женился Иван, влюбившись-то, да только баба его бросила. Кроме койки, от него толку ноль. Бедный он. Нечего любовь было выдумывать! Специальность свою советскую, плотничью, давно забыл. Перебивается по каким-то фирмам, спросишь, кем работаешь, ответит: «Да так… То разнорабочим, то дворником, посыльным тут был». Сейчас снова разнорабочий — в фирме, которая стройматериалами торгует. Хоть поближе к доскам. За месячный оклад в двенадцать с половиной тысяч рублей. Гроши! Треть денег уходит на квартплату да электричество. И нечего удивляться, что он похудел и на встречу с бабой выдвигается без бутылки. Ему бы в деревню смотаться, осесть там, срубы бы какие ставил, стройкой занимался, руки-то у него не из задницы растут. Кислый он какой-то… Да что я говорю! Славик-то не лучше! Сперва деятельным казался, супербизнесменом таким. А теперь и не поймёшь, человек или кресло.

7 июля.

В прошлом году у меня любовник завёлся. В декабре. Его семья, он да жена, переехала в нашу пятиэтажку. Под нами поселились. Удобно вышло. В смысле, мне удобно. Как-то встретились мы, я и он, на лестничной площадке. Я из магазина домой топала. А я ведь всегда, когда на люди выхожу, причешусь да подкрашусь, да бровки подрисую. Да и улыбнуться до сих пор умею, особенно полу противоположному. Вот и ему, соседу новому, улыбнулась. А он не дурак оказался по части женской. Знает эти наши улыбки. Собственно, в моём-то случае и знать ничего не нужно. На лице всё написано, в глазах, поди, просьба стоит: возьми меня, хоть прямо тут, на ступеньках. Ну, на ступеньках не взял, хотя в тот раз кончилось у нас фразой «Почему бы и нет, соседушка?» Это он меня так ласково назвал. Я чуть в штаны к нему не полезла. Назавтра мы уже изучали физиологию в его гараже. Он и гараж успел прикупить. Капитальный, кирпичный, здесь в горбачёвские времена кооператив гаражи построил. Нарочно, говорит, выбирал, чтоб дом рядом с гаражом. Звать его Борисом. С Севера с женой переехал. Приезжие, они сами так говорят: с северов. То есть из тундры. По газу там что-то промышлял, я не уточняла. Вахтовым методом работал, до начальника какого-то участка дослужился. Распределительного, что ли. Никогда не умела интересоваться жизнью других людей. Знаю, это недостаток, да только в моём возрасте перевоспитываться поздно. Денежки у него, у любовника, водятся. Он и работу тут себе присмотрел, тоже начальственную. Тоже в газовой конторе. По знакомству. Говорит, ничего работка, денег немного, зато сиди, штаны протирай. Ему 60, недавно юбилей справил. Поздновато он севера-то покинул: обычно раньше оттуда уезжают. Ну, это потому, что не с младых ногтей, как он говорит, начал там вкалывать. Детям его (двоим) под сорок, детки ранние. Жена от постельных занятий отдалилась, ублажать супруга старушка не желает. На отлучки его из дому глаза закрывает. Живёт себе в спальне, телевизор смотрит да с подружками по телефону треплется. Подружки многие тоже из тундры сюда переехали. Ходят тут, в городе, летом в соломенных шляпах, пенсии свои северные тратят. А Борис знай меня в гараже покрывает. Грудями на капот машины бросит — и сзади пристраивается. Стариканом его не назовёшь, сохранился отлично. Не жадный. Понял, что у меня не только с жизнью личной хреново, а и в кошельке пусто, и деньги суёт, по 500 рублей, по 1000. Бутылку-другую всегда принесёт, закуску, оставшееся я забираю, остаётся много, он нарочно побольше покупает. Иногда туда купюру-другую сунет, будто сдачу забыл. На днях его деньгами я за электричество должок погасила. Славик психовал поначалу: «Откуда водка? Откуда закусь?» Пару раз до истерик меня доводил. Дрались. Люстру в зале разбили хрустальную — память от прошлого века, былой роскоши след. Наплевать. Не порезались даже. Поизносились мы, истерики не той силы. Раньше-то давали друг дружке оторваться! Врачи говорят: когда человек много и постоянно пьёт, у него из организма минералы выводятся. И он слабеет. Анемия! Вот у Славика анемия. Шатает его, бледный, похудел. Кости стали хрупкими. Падает, руки ломает. Ещё и поэтому старается пореже выходить на улицу. Позапрошлой зимой сломал левую руку, прошлой — правую. Поскользнётся, руку подставит, а она хрясь — и сломалась. Короче говоря, такому хрупкому истерики противопоказаны. Когда-то я находила Славика умным. Если он и был раньше умнее, то к пятидесяти пяти годам ум пропил. Без остаточка. Умный бы на его месте рога носил да терпел: понимал бы, на какие денежки существует в мире этом проклятом. Пытался он, Славик, на работу устраиваться — в кафе какое-то, технологом. Старую свою профессию вспомнил. Туда да сюда ходил, в одном заведении его даже попробовали. Не задержался он там. Кому нужен 55-летний дядька, боящийся компьютера? В наше время всё на них, на компьютерах. Кому нужны таблицы с бумажками и счёты с костяшками? В детском садике и то компьютер, программа бухгалтерская. И ничего, я освоила. Меня ведь не из-за этого уволили, а из-за зависти. Мужчины меня потискать любят. Нынче только благодаря этому и живу. Без любовника нам со Славиком каюк натуральный. Теперь Славик в кресле сидит, как прирос, водку попивает — ту, что я ему принесу да в стопочку налью. Бывает, и кубик льда из морозилки в стаканчик ему брошу: жаль его становится. Правда, понимаю, что не его жалею, а себя. Себя в нём. Ту долгую часть своей жизни, что при нём пролетела. Последние года полтора Славик чаще не водку пьёт, а портвейн. Водку — это если только я специально покупаю, когда сама её хочу. Лёд из морозилки — тоже мои изыски, потребности мои эстетические, ностальгия по золотым годам, по дворцам-замкам воздушным! Без закуски ему, Славику, пойло подслащённое легче идёт, чем водка. И портвейн дешевле водки. Я не про итальянские или там французские бутыли говорю, а про дрянь отечественную. «Три семёрки». Классика жанра. И «№72». До сих пор делают! То самое винишко, что советские алкаши обзывали «бормотухой» и «чернилами». По мне, такой портвейн не лучше керосина. И вот представьте: сидит в старом кресле старый алкоголик и «чернила» хлебает. Валютный процентщик! Гобсек! Человек, дававший деньги в долг, делавший из денег деньги! Пропил всё: и прошлое, и будущее. Французскому-то Гобсеку пойло разве требовалось? Он от денег пьян был!.. Газовика моего северного любопытство разбирало, на муженька моего сильно хотелось поглядеть. Так он встретился с ним у подъезда, представился соседом Борей и в тот же вечер в гости завалился — с большой бутылкой «Столичной», с закуской в пакете. Сидим втроём за столом на кухне, пьём, тыкаем в еду вилочками, беседа движется, Борис нет-нет да подмигнёт мне. Потом ещё не раз приходил, подкармливал меня да мужа рогатого. По первости жутковато мне было от треугольника нашего, водку распивающего, теперь обвыклась. До того дошла наша компания, что Боря в нарды на деньги со Славиком стал играть (Боря проиграть норовит). А то в домино. Как путные соседи, козла забивают! И ревность у Славика словно улетучилась. Ощущение такое, что Боря меня скоро иметь будет здесь же, в этой квартире, в спальне, а Славика попросит подождать за дверью, пока дело делается. Пока же в гараже меня обрабатывает. Седой, а знай на ушко о любви шепчет! Как девочке-школьнице. Меня эти шепотки сперва коробили, бесили, потом притерпелась. Притерпевшись, осознала: а что, он и не врёт! Тут ведь всё сходится: страсть и деньги. По теории по моей по бабской. И вот с полгода мы в гараже ведём жизнь физиологическую, и привычка уже образовалась. Самая настоящая любовь и есть.

До Бориса жизнь моя и Славика была совсем швах. Мы бы и раньше до ручки дошли, да внезапное наследство из беды выручило. Три года назад досталась Славику по наследству половина квартиры умершей тётки. Славик вступил в права и на пару со вторым наследником квартиру продал. Квартира однокомнатная, ремонтом там и не пахло. И всё же деньги неплохие. Пропивали и проедали мы квартиру два года. Знаете, дорогие потомки, не квартира бы тёткина, так Славик, наверное, работу бы искал как следует, по-настоящему, а не слонялся бы по городу. То технологом он хочет снова быть, то вдруг рекламным агентом… Кому, на фиг, нужен шатающийся агент с красной мордой и вывалившимися передними зубами? Из-за наследства он вообще на всё рукой махнул. Я думаю, что люди, к которым деньги текут как бы сами собой, с годами превращаются, ну, в кресла, что ли. В элементы интерьера, которые смотрят, пьют и едят. Коротко рассказать о жизни типов вроде Славика можно в двух словах: телевизор да бутылка. Когда кончились те квартирные деньги (я после садика тоже без работы была), страшно нам стало. По крайней мере, мне. Особенно страшно было не тогда, когда они совсем кончились, а тогда, когда кончались последние. Какое-то состояние на грани. На краю. Или стояние. Я дни считала, прикидывала, сколько протянем на остатки. Случилась у меня как-то истерика пьяная: чуть в окошко с пятого этажа не сиганула. А потом что? Старинное материно кольцо в ювелирку сдала. Обручальные наши со Славиком кольца унесла туда же. Жалела. В ювелирках их на вес принимают, не по ценности изделия. Серёжки тоже сняла и отнесла. Ещё кой-какую мелочь. Жутко обменивать золото на яйца, крупу и хлеб! По большому счёту, нам в скупочные магазины сдавать нечего. В ломбардах, которые нынче, в экономический кризис, на каждом углу вывесками заманивают, много чего принимают: шубы, компьютеры, камушки, золотишко. В автосалоны можно бывшую в употреблении машину сдать на продажу. Да только нет у нас ни машины (какая пьянице машина!), ни камушков. А золото с серебром уже тю-тю. Шубе мутоновой моей восемь лет, такую никто не возьмёт. Да и как я зимой без шубы? И вот платим мы за квартиру деньгами Бориса, едим еду Бориса, и удовлетворение половое я получаю тоже от Бориса. До пенсии мне два года, Славику — пять лет. И правители наши пенсионный возраст ещё обещают отодвинуть. Муженьку моему надо бы портрет жениного любовника в спальне повесить да любоваться им. Вместо того, чтобы телевизор смотреть. Да что любоваться — молиться на него! Как на бога какого-нибудь. Когда надоем я Борису или когда у него орган стоять перестанет, что мне делать? Где брать еду? Скорее всего, Борис — последний мой любовник. Старуха я. Как ни подкрашивайся, а в пятьдесят три понимаешь: без одежды ты уже не та. И кожа не гладка, а как старый забор, и груди отвисли, как ушки спаниеля, и ноги болят от варикоза, и волосы ломаются и сыплются, а от слова «любовь» плакать хочется, да слёз нет. Не молоком парным от тебя пахнет, как от девочки, а сивухой несёт. Помадой да тональным кремом от старости не спасёшься. Другое дело, что мы, женщины, готовы вести игру в красоту до конца. Тут я вижу особое женское мужество: быть верной себе до конца, до гроба. Умирать, так красивой!

И я начала орать! Из-под стола. Это очень хорошо помню. Орала так, что где-то звенело. В кастрюлях с ложками, в люстре, в бокалах, в оконных стёклах. Орать — на это я мастерица. Подруг у меня, считайте, нет, а те две-три, с которыми я иногда созваниваюсь, находят меня истеричкой. Я она и есть. Напившись, истерики могу часами закатывать. До сих пор могу, хоть силы и не молодые. Молодая-то я знатно бушевала! Не скрыт ли в истериках какой-то мой талант? Актёрский? Чушь! В них только идиотство скрыто или безумие! Когда я трезвая, я не такая уж и дура. Соображаю кое-что. Случается, и самокритика прорезается. А когда пьяная, могу мужу бутылкой по харе заехать. И не только мужу. В гостях дралась и стёкла в окнах била. И меня били. И муж бил. Славик. (Иван — нет.) Я баба, а баб нельзя не бить, особенно истеричек. Нам после побоев легче, не так стыдно. Мы со Славиком, бывало раньше, излупим друг друга, потом «скорую» вызовем, по больничкам бегаем, врём докторам, а они нам руки, ноги, лица зашивают, пластырями стерильными заклеивают. Стыдно. Пьяные, сраные, кровища. А дальше всё повторяется. Потому что жизнь не прямая линия, а спираль, круги незаконченные. Начинается спираль с круга большого диаметра, который, уходя во тьму, уменьшается, уменьшается, уменьшается. Пока не помрёшь. Чем больше витков по спирали, тем дольше ты живёшь, тем толще твой «роман». Не знаю, сколько я ещё проживу-протяну. Знаю лишь, что умирать не хочется. Из-за той самой надежды. Верится в какую-то внезапную перемену, за которой вынырнет твоё потаённое счастье. Откуда-нибудь из Марианского жёлоба. Хер тебе, конечно, а не счастье, но ты всё равно живёшь.

7 июля (продолжение).

Орала я под столом не только из-за картинок будущего недосмотренных. В счастливые картинки у меня вера слабая. Сам мой ор, он не из-за страха смерти. Смерть — штука страшная, но боялась я не её собственно, а помереть неправильно. То была моя вторая мысль, насмерть запомнившаяся. Бабы меня поймут, мужики — не знаю. Нет, не поймут. Мужики, я их смерть видала, они умирают как хотят, шёл по улице пьяный, бахнулся, и готов, им наплевать, а баба такого наплевательства себе не позволит. Тем более баба вроде меня, по жизни заметная, на которую противоположный пол поглядывает, очерчивает этак по контуру. На меня-то всегда пол противоположный поглядывал. Со школы поглядывал, за задницу лапал и в лифчик лез. А уж глазёнки-то похотливые в комсомольские времена ребятки как таращили! На уроках физкультуры. От меня и сейчас кое-что осталось. Коли у меня любовник, в мои-то годы, да ещё такой, что поит и содержит! Да содержит не только меня, а и моего мужа! Это, знаете ли, дорогого стоит. И вот не могла я помереть старухой страшной, без марафета и запаха цветочного. Не могла. Судите сами: пьяная, одета в старьё застиранное, рожа измятая, опухшая, губы не накрашены, волосёнки растрёпаны, лицо в поту холодном. Натурализм какой-то, реализм критический. Женщина привыкла себя подрисовывать, подмалёвывать — врать себе, мужчинам и зеркалу. В наше-то время прогрессивные вруши женского полу дошли до искусственных задниц, губ, носов и грудей. Глаза тоже давно вставляют и ремонтируют. Почти роботы, скоро изношенные вагины заменять начнут. Может, где в Америке уже и заменяют. Да что про вагины говорить, коли уж головы где-то в Германии пересаживают! Мне-то куда до этого, мне бы по мелочи прибраться. Перед смертушкой помыться, феном обсушиться, укладку сделать, губки подрисовать, мордочке цвет придать здорово-телесный, там и сям кремом тональным покрыться, лоб чуток припудрить, ресницы тушью зачернить и загустить, брови повыщипывать и подвести аккуратненько, чтоб изгибались, будто на портрете заказном, светской львицы портрете. И духами спрыснуться. И платьице наготове недурно бы иметь на случай трагический. Нет, не траурное — чего горевать-то, коли готовенькая! Белое или любое светлое, в общем, приятных тонов, моих любимых тонов, цветов, которые мне идут. Белое мне всегда шло. Я в белом-то подвенечном платье в свои девятнадцать была хоть куда. Хоть на обложку журнальную. Фотограф в загсе, помню, слюни пускал. И брат жениха. Да все пускали и таращились. Эх, жаль, что у человека только один путь, одна жизнь! Я бы попробовала начать заново, с молодости. Изменила бы кое-что. Важное, решающее. Вон там бы повернула, а не пошла прямо, а там, наоборот, через забор перемахнула… Верующие думают, будто за них всё боженька предрешил. Не понимают, какой ужас так думать. То есть я с мужем оттого развелась и ушла к этому алкоголику, Славику, который мне по первости казался интеллигентом и умницей, что так боженька определил? Не верю я. Не верю — и вот кричу. Из-под стола. Кричу не боженьке, мужу. Славика зову. «А-а-а!» — кричу. На кухне звенит от крика, слышу я звон этот и собственный крик, потом слышу в паузах тишину, потом новый крик и новый звон — где-то у раковины, в ложках, тарелках, чашках, не знаю, где. До бога не докричишься, а Славик — вот он.

8 июля.

Сначала я его ноги увидела. Голые. Волоски на них в лунном луче серебрились. «Ты хххде? Т-ты что…» И тут он упал. Ладно, руку опять не сломал. Или не упал, а на пол опустился — неловко этак. Не знаю. Бухнулся. Я увидела его ногти и пальцы побелевшие, на руке, прямо они, пальцы, были перед глазоньками моими умирающими. Лицо над рукой, но его мне не видать; голову задирать надо, а я не могу. У меня в ту минуту было очень странное ощущение. То есть не ощущение, а потеря ощущения: мне казалось, что я волос своих, на голове, не чувствую. И верха головы, темени, черепушки, тоже не чувствую. Где-то с середины лба и с глаз начинается организм живой. И губы мои сухие шевелятся, говорят в один слог: «Дай… Д-дай…» Больше слога не могу выговорить. Славик, на полу лежащий, лицом на руке, так пьян, что говорит и запинается со мною одинаково. «Чт-то… Д-дай…» Моё лицо тоже лежит на руке, лбом возле локтя. Я не чувствую своей руки, её тепла, мякоти, её кости, в смысле, её плотности и формы, ни черта не чувствую, будто руки и нет. Лицо моё падает в темень, в дыру бездонную, в провал страшный, пропасть чёрную. И в пропасти вдруг скрипит половица, потом опять скрипит. Что-то острое тычется в щёку. Оказывается, у меня осталось немножко сил. Не отлепляя подбородка от руки, пошире открыв глаза, вижу: Славик суёт мне пачку картонную, пачку с пакетиками чая. Уголком пачки он и уколол мою щёку. Зачем мне пачка чая? «Не-ет», — выдыхаю. «Чт-то-о…» Пачка остаётся на полу. На коленках, прямо как я недавно, Славик передвигается по половицам куда-то к подоконнику; я не вижу. Веки мои тяжелеют, посещает меня мысль: вот притащит он сейчас… помаду. И меня подкрасит. И волосики мои крашеные расчешет. И принарядит, пожалуй. А с утра всё переделает, потому как сейчас из него красильщик губ и чесальщик волос никудышный. Так ведь размалюет, что тело и в морг не примут. А художника в милицию, то есть полицию, загребут. Нет, не помаду притащил. Сигареты. Взял с подоконника пачку «Явы». Сигарету достал. Сломал. Лицо моё будто сквозь руку проваливается. Или мимо руки. Голова уходит куда-то вниз, будто в яму падает. Голова летит, а шея за нею тянется, вытягивается, ненормально тончает, будто ниточка с катушки разматывается. Славик что, думает, мы тут уютно устроимся? Под столом? Как дети? Покурим в кулачок? Слышу шёпот, идущий в пол, куда-то вниз. Господи, это мой шёпот! «Н-не эт-то…» — «Н-нет?» — «Н-нет». — «Чт-то…» Два слога — больше мы не выговорим. «Прн-неси…» — «Чт-то…» Снова забытьё, головокружение, тёмный и какой-то липкий туман в мозгах. Туман плывёт в пространстве, над полем будто, и мозги мои с ним плывут. Не яма уже, не пропасть, а поле. Чёрное, чёрное поле, ночное… Откуда поле? Я ведь городская, родилась в городе. Какие-то звуки: шуршанье, звяканье, не разберёшь. Это не поле, не деревня. Это возле ушей. Разлепив веки, вижу: натюрморт на полу ночной кухни расширился. Теперь тут пачка чая, пачка сигарет и открытая фарфоровая сахарница. Славика поблизости нет. Мне кажется, у меня галлюцинации. Мужа нет, сахарница есть. Сахара в ней доверху, он на пол просыпался. Это важно: доверху. Рук-то у меня нет. Ложки тоже нет. Это я в дневнике долго описываю, а ведь там-то — секунды, секунды… Минута, две, не больше! Здорово, что я чувствую шею. Чувствую, как её вытягиваю. Может, при тренировках она станет как у жирафа. Как это называется? Эволюцией вроде бы. Сначала у жирафов шеи были короткие, но они всё время к листьям высоких деревьев тянули морды — и шеи раз за разом удлинялись. Нет, что-то я вру… Учёные это опровергли. Но у меня вытянется: кто умирает и умирать не хочет, тот способен на многое. И на такую эволюцию способен. Я роняю лицо, роняю губы в белый сахар, ем его. Кристаллы его сотнями, тысячами хрустят на стальных коронках, надетых на коренные зубы. Глотая сладкую слюну, думаю, что в слюне жизнь. В сказках Иван-дурак, Василиса Премудрая или кто там, богатырь Илья Муромец, поднимают товарищей на ноги живой водой, а в реальности диабетики глотают сладкую слюну и ждут, когда она скатится по пищеводу в желудок, когда сахаром насытится кровь. Кушать сахар или конфеты значит жить. Не доберёшься до сахарницы — каюк. Так и умрёшь без помады на губах и в глупости. В глупости! Умереть потому, что забыла о сахаре, — жутко глупо. Забыла положить на тумбочку у кровати конфеты — и привет.

Мозг мой вдруг пробивает другая жуткая мысль: а ведь муж мой, Славик, мог затеять убить меня. Запросто! Убрал с тумбочки конфеты, убрал даже графин с водой, попрятал всё, — и финиш, я в койке ноги протянула. А он отодвинулся от меня, остывающей, поспал, а поутру вызвал «скорую». Доктор развёл руками: мол, раз диабет, значит, была кома диабетическая. И летальный исход. Сердце стимулировать поздно. Ничего нельзя поделать, труп. Только в морг, в холодильник. Подпишите-ка вот тут. И вот тут, отдадите труп в анатомку студентам, вам денежек столько-то перепадёт. И Славик подписывает, прикидывая, сколько бормотухи прикупит на эти денежки, а моя душа у потолка злится, рот раззявливает, слюни невидимые пускает, истерику беззвучную закатывает. Сейчас гляжу на Славика: развалина развалиной, руки от подлокотников лишь тем отличаются, что трясутся. А тогда ведь какая страсть к нему была проклятая! Скажи мне кто, как у нас в будущем сложится, не поверила бы ни за что. И через истерики, драки, скандалы — сколько у меня их с ним было, и поножовщину однажды на кухне устроили, — всё одно, страсть бушевала. Побьём друг дружку, а потом в койке ну такая сладкая любовь, такой секс, крики стоят, соседи в стены колотят. Это не описать. Это пробовать надо. Только вы лучше поберегитесь, дрянная из меня советчица.

9 июля.

Не мог муж мой затеять убийство меня. Планы строить такие, чтоб, значит, конфеты припрятать и создать труп в кровати. С логикой у меня худо. Судите сами: кто притащил мне сахар? Правильно, он, Славик. Не он бы, так всё, финиш. Уплыла бы я, утонула. Полетела бы в чёрную пропасть. Выходит, спас он меня. Есть, правда, нюансы. Сперва муженёк припёр чай и сигареты, а уж потом сахарницу. И с ложечки меня не покормил. Скажете, гад? Не спешите с выводами, как говорят господа адвокаты. Пьян он был в зюзю. Ложечкой мог мне всю рожу раскурочить. Зубы выставить. У меня и так они на соплях держатся. Или в глаз ложку сунуть. Поверьте мне, я опыт имею. Нет, я не знаю точно, почему он в ту ночь ложку не взял. Он и сам не знает. Да только хорошо, что не взял. Пьяным нельзя предметы брать. Ни ложки, ни тем паче вилки с ножами. Славик вон пачкой чая щёку мне умудрился поцарапать, а ложка в пальцах пьяницы — смертоносное оружие. Не мог он меня укокошить из-за рогов наставленных, не мог. Ревновать способен, да, кулаками махать — тоже. В истерику бабскую впадать. Люстру разбить или бутылку, стакан, тарелку. На это способен. Но и только. Труп в квартире не по его части. И мыслишки у пьяниц в извилинах мозговых идут проложенным курсом: на что купить пузырь. Психует, ревнует, но с рогами потихоньку смиряется. Подозревает да в нарды вон с любовником моим режется. Куда деваться-то? Был бы поумнее, в сутенёры б пошёл. В индивидуальные такие сутенёры. Исключительно для жены. Сдавал бы её тело в сексуальную аренду — рознично и оптом мелким. Подыскивал бы партнёров. Я б звала его менеджером. И без спектаклей бы у нас обходилось. А так играть приходится. И каждый понимает, что другой играет. Не умеют люди жить без вранья и придури всякой. Лицемерие сплошное, актёрство чёртово. Койку я люблю, слаба на передок, ко мне бы очередь озабоченных всегда стояла. Обожаю, когда меня хотят, и люблю отдаваться. Отдашься — и такой покой, такая благодать. Думаешь: откуда какие-то истерики, откуда? Не в проституции ли моё призвание? Не профукала ли я его, не просмотрела, не прозевала ли? Растратила годы неведомо на что! Не надо было замуж-то идти. Ни в первый раз, ни во второй. Особенно во второй. В первый ладно, по молодости, по глупости. Но второй? И жить с человеком-креслом? Два десятка лет ему отдала. Нет, напрасно я себя так ругаю, напрасно! В пятьдесят-то три года легко себя осуждать, а в тридцать три опыт ещё нарабатываешь. И надежды в сердце горят: ты молода, ты веришь в счастье грядущее. Во дворцы веришь. Откуда знать молодой, что немолодой жить выпадет с креслом? Да и не был Славик поначалу креслом-то. У него спроси в то время про будущее, так разве он сказал бы, что желает импотентом в кресле сидеть, водку жрать, в телевизор таращиться и от нищеты, чтоб остатки гордости не потерять, придурка ревнивого из себя корчить? Не сказал бы. Никто бы не сказал. Все мы мечтаем о невероятно счастливой жизни, верим в будущее. Дети хотят стать космонавтами, лётчиками, генералами, знаменитыми учёными, врачами, директорами, президентами и лауреатами Нобелевской премии мира. Никто не пишет в школьных сочинениях, что вырастет и станет тунеядцем, алкоголиком, наркоманом, бродягой или вором. Короче говоря, не мог Славик затеять дело гибельное. Куда он без меня? У меня всё ж таки пенсия почти что скоро, а ему целых пять лет ждать, да министры наши в сговоре с депутатами возраст-то пенсионный подальше отодвинут, чтоб народ не доживал. Любовник меня когда-нибудь бросит, надоест о любви на ушко шептать, или увянет жизнерадостный орган его. Так хоть пенсия мне подоспеет. На крупу с хлебом хватит. А ежели и любовник к тому времени сохранится, то Славику и водка гарантирована. Вывод: Славику надо молиться не только на любовника моего, а и на меня. А конфеты — что конфеты? Никто их не прятал. Кончились они. Сожрала я последние в прошлый приступ. Купить не купила. Не озаботилась запасом. Забыла. В общем, жизнь моя в ту ночь была в моих руках. Нет, вот как: на 50% в моих, на 50% — в его. Мужа. Он свои проценты отработал, притащив сахарницу. Пусть с третьей попытки, но сообразил. Сработал мозг его проспиртованный. И я не сплоховала, дотащила лицо до сладенького. Поживу ещё! Погляжу на этот мирок, больной и пьяный, досмотрю своё кино, пролистаю картинки до конца. Господи, может, у нас шведская семья какая сложится, хоть немножечко бы счастья, а?

 

© Олег Чувакин, 2016, 2017

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Сахар»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

8 отзывов

  1. С одного раза не одолеть… Олег, чёрт возьми, а ведь здорово! Жутко, но здорово! И еще по первому впечатлению, не смотря на то, что не уважаете, но запятые убрать и … Фолкнер…

  2. Я буду читать ещё раз. Мороз по коже. Сказать больше ничего не могу. Ужасно прекрасный рассказ. Исповедь.
    В первой половине (все сразу не смогла), мне казалось, что я знаю эту героиню. Видела таких в заброшенных шахтерских городках. А потом — нет. Это слишком даже для поклонников портвейна.
    Автор, как обычно на высоте. Но от героини мне и тошно, и жалко, и безысходно. И в душу бы ей насыпать сахару.

    1. Спасибо, Светлана. Автор очень боялся оказаться не на высоте. Чем больше читателей, тем выше ответственность за слово. Именно потому автор переписал текст дважды. Не исключено, что и в третий раз перепишет. Черкать и править он любит.

  3. почему-то нет моего комментария. сейчас напишу подробнее свое мнение. рассказ шедевральный и стоит особняком от остальных произведений Олега. раньше мне очень нравилась «Вторая премия» но там есть отзвук Чехова. рассказы о детях очень хороши но они как сказка. а этот рассказ ни убавить ни прибавить. только название я бы поменяла. сахар — у меня аналогия с авантюрно-приключенческой тематикой. тут больше подойдет что-то типа «о жизни Клавы К которая хотела и не вышла замуж».

    1. Спасибо, Татьяна. Большое. Не знаю, какого вашего комментария нет. В спаме пусто. Под вашим e-mail ни один отзыв не попадал в спам на сайте. Может быть, был какой-то сетевой сбой при отправке комментария. Например, у вас на несколько секунд пропало соединение с Интернетом.

Добавить комментарий для Олег Чувакин Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!