Королевское великодушие

 

До Белого замка было ещё далеко. Павлин устал. Он опустился на траву, прислонил спину к ножке громадного гриба. Огромная мясистая шляпка укрыла его, будто гигантский зонт. Размер гриба не удивил мальчика. Подумаешь, гриб-переросток! И даже не умеет разговаривать.

Вытянув с наслаждением ноги, Павлин поймал прыгающую синюю травинку. Стоило лизнуть её шелковистую поверхность, как крупная капля прозрачно-голубой жидкости скатывалась в подставленный рот. На вкус это было, пожалуй, как лизать облако.

Он запрокинул голову, чтобы полюбоваться плывущими по небу кучевыми облаками, но обзор закрывала шляпка гриба. Точнее, не шляпка, а шляпа, шляпища. Вылезать из-под неё не хотелось. Не буду торопиться, решил Павлин. Это же не пустынный мираж, небо и луг никуда не денутся. Здесь всё настоящее: и синяя трава, и вкусная голубая вода, и гриб, который не получится нарезать и положить на сковородку.

Павлин расслабил пальцы, сжимавшие травинку, она выскользнула, запрыгала вокруг гриба, описывая всё большую дугу, и скрылась среди себе подобных.

Мальчик засыпал. Крепкая шляпа лугового гриба-великана заслоняла его от жарких лучей полуденного солнца.

Скоро он доберётся до Белого замка…

— Эй, проснись!

Кто-то больно дёрнул Павлина за руку.

— Кому говорю!

С трудом Павлин разлепил веки. Солнце укрыли облака, сентябрьский день был сер и уныл. Подобрав ноги, Павлин лежал на скамейке. На асфальте, среди высохших тополевых листьев, краснел его школьный портфель. Незнакомая худая тётка (ножка волшебного гриба была куда толще) говорила с милиционером. Говорила нервно и тыкала длинным пальцем то в Павлина, то в себя, то в портфель. Мальчик потянул затёкшую ногу.

— Давно тут дрыхнет. Тунеядец! — услышал Павлин обрывок разговора. — Лет одиннадцать, не больше. Прогульщик со стажем. Кожуру и окурки, небось, он навалил. Взяли моду курить!

— Да уж, — сказал милиционер, закуривая. Фуражка точно приклеилась к его затылку. — Они и пьют будь здоров.

— Точно, пьют! Дуют из горлышка на переменах!

— Я бы порол таких, Наталья. Ремнём. Шомполом. Шпицрутенами.

Прихрамывая, Павлин отошёл от лавки, прихватив портфель.

Милиционер погрозил ему вдогонку:

— Ещё раз увижу, что прогуливаешь уроки, уши оторву!

— Пей, Петруша! Воин ты мой сладкий! — Худая тётка, Наталья, присев на скамейку, вынула из кармана пальто маленькую бутылку водки — чекушку.

«Который час? — подумал Павлин. — Что случилось?»

Он помнил, что пообедал, собрал портфель и отправился ко второй смене в школу. На уроки идти не хотелось, и он уселся в парке на скамейку. Нет, он не собирался прогуливать. Так, потянуть минутку… Неужели заснул? И нога вот затекла.

Стряхивая мурашки с ноги, Павлин побрёл в школу. Какой чудесный сон он видел! Ради такого сна можно было и пропустить пару уроков. Он зажмурился от удовольствия, вновь почувствовав тепло грибного ствола. Да, ствола. Тот гриб-исполин — как дерево. И в придачу живой! А во сне он не казался удивительным!

После чудесного гиганта школьные тополя-подростки выглядели хилыми опытами начинающих ботаников. Павлин спрятался за угол, чтобы пропустить Анну Ивановну — математичку, самую опасную злыдню из когда-либо живших на свете опасных злыдень. Анна Ивановна, пятидесятилетняя и очень старая на вид дама (школьники воображали её чуть ли не участницей революции), высокая и прямая, как доска, шла под раскрытым пёстрым зонтом, хотя в небе, отыскав дырку между тучками, проглянуло солнышко. Анна Ивановна, или, как дразнили её ученики, Ванна Банановна, являлась в школу ровно за пять минут до нужного звонка; в её расписании никогда не было уроков с первой смены. Наверное, она была «сова», любила поспать. Сегодня поспал и Павлин: второй урок у его класса стоял как раз у Анны Ивановны. Первый, значит, был пропущен. Ну что ж, немец Сергей Александрович — человек душевный, поймёт.

За партой в классе Павлин снова задумался о мире из сна. Мальчика не покидало ощущение, будто он каким-то образом уже бывал на том лугу: ведь встретившиеся чудеса представлялись ему самыми обыкновенными. Быть может, путь к Белому замку — вовсе не грёзы? Гриб-то всамделишный — его аромат не спутаешь ни с чем!

Он принюхался. Ладони источали слабый запах живых соков. Во сне он обнимал, вернее, пытался обнять ножку славного исполина…

Павлин шёл по синей долине, не очень-то доверяя подозрительно разноцветным ягодам на попадавшихся там и сям кустиках. В детстве он поел «волчьих» ягод, и пробовать неизвестные плоды считал с тех пор неумным. Дух гриба-великана, идущий от одежды мальчика, сбивал с толку луговых хищников, нацелившихся, как им мерещилось, на легкодоступное травоядное. Сморщившись, они чихали и, поджав хвосты, отступали на почтительное расстояние. Павлин горделиво расправил плечи.

Оранжевое солнце сместилось к западу. Мальчик шагал быстрее, чем прежде. Следовало попасть в Белый замок до заката. Павлин различал перекладины подъёмного моста. С закатом его поднимут. Мост висел надо рвом, заполненным остроконечными кольями. Отсюда, с подножия холма, ров виден не был.

Стали попадаться синие, как трава, цветы. Они распространяли тончайший аромат, придававший сил утомлённому путнику. Несмотря на час, проведённый под гостеприимным грибом, Павлин начал уставать. Приходилось подниматься на холм, и, если б не синие цветы, шагающему пришлось бы туго.

Со склона холма путник окинул взглядом огромную долину, на краю которой темнел в бирюзовых сумерках далёкий лес. Ветер катался по траве, и переливы синевы напоминали морские волны. Сходство с морем довершали небольшие, похожие на чаек белые птицы, появившиеся на подступах к замку. У Павлина дух захватило. Он словно стоял посреди океана, на гребне крутой волны!

Белый замок был прекрасен. Ухоженные синие заросли прокрались туда, где сумели отыскать хоть горстку земли. На стенах, башенках и перилах будто застыли водяные глыбы. Синие вьюны с розовыми огоньками цветков давали иллюзию ручьёв, непрерывными узкими потоками стекавших по балконам и карнизам. Замок точно подняли из глубин океана, и остатки воды хлестали из его узорчатых витражных окон и бойниц, лились с лестниц на мраморные полы и в погреба, откуда подавались вина поколениям доблестных и хвастливых рыцарей.

У Павлина закружилась голова. Он нырнул в синие волны и поплыл навстречу самым-самым чудесам…

— Очнись, дорогуша! — прозвучало откуда-то сверху. — Ты на уроке!

Неправда! Он страшно далеко! Он там, куда никто не доберётся!

— Если ты считаешь, что с твоим именем позволено всё, то ты ошибаешься, — сказала Анна Ивановна.

Класс грохнул. Все дразнили Павлина. Все разом. По отдельности никто не дразнил — после того, как он, разъярённый, «вошедший в псих», как сказал один его бывший друг, расставил энное число фонарей и ссадил костяшки пальцев о передние зубы самого громкоголосого. Но учительнице нельзя было засветить фонарь под глазом. А подкладывать кнопки на учительский стул Павлину претило.

Стоп! А где же Белый замок?

— Почему не реагируешь на замечания? — Постукивая тонкой и острой указкой по ладони, Ванна Банановна подошла к Павлину.

«Шомпола! Шпицрутены!» — послышалось ему.

Губы Павлина запрыгали. Ванна Банановна, азарт которой угас столь же быстро, как и вспыхнул, отступила, заняв оборонительную позицию. Хмурый Павлин, избегая глядеть на учительницу и на смеющихся одноклассников, бросился вон из класса.

В тишине этажей и коридоров он пробрался в пустой актовый зал. Каптёрка оказалась незапертой. Юрка-худрук любовью к порядку не отличался. Плюхнувшись в его кресло, Павлин чихнул. Сгустков пыли в каптёрке было столько, что бери да ешь, как сахарную вату.

Что происходит? Отчего он заснул — и на уроке, и на скамейке? Не сошёл ли он с ума?

Будь у него имя попроще, он, наверное, был бы другим человеком. Зачем мать назвала его Павлином? Не Мишей, не Колей, не Сашей. Нет, выбрала именно Павлина. Разве так называют сейчас детей? Перед началом учебного года Павлин изучил списки классов, вывешенные на дверях школы. Не попалось ему мальчиков с такими именами. Андрюши, Кости, пара Владиков, Гриша, Денис, Антон, несколько Олегов и Игорей…

Как-то, кривясь от стеснения, Павлин спросил о своём имени у матери. Она с пылом принялась рассказывать о генеалогическом древе: прапрадед (или ещё «пра»?) по её линии, граф Павлин Алексеевич, девятнадцатый век, эпоха Пушкина и Лермонтова. «Какие мы с тобой древние», — осторожно сказал он тогда маме. «Я знала, ты поймёшь!» — с блестящими глазами ответила она. «Я? Само собой». И он ушёл в свою комнату, и там листал как в тумане одну из любимых книжек.

Как будто эти знатные предки с их пышной родовитостью, богатыми домами, ливрейными лакеями, роскошными обедами, балами и «короткой ногой» с императором что-то значили в 1996 году!

Вот бы ему, Павлину, сделаться знатным и всесильным графом! А то — королём!..

Ему надо успеть до поднятия моста. Надо торопиться. Как хочется пить! Куда запропастились прыгающие травинки?

Поймав одну, Павлин на ходу принялся жадно глотать прохладную влагу.

Прощальные лучи уходящего солнца окрасили тёмно-розовыми и багровыми тонами полосу облаков на западе. Скоро долина окунется в сиреневые сумерки, вылетят на охоту кусачие рогатые жуки, а за ними опустится пелена холодной опасной ночи.

Сотня-другая шагов, и он у цели! Павлин уже различал поржавевшие звенья цепей, на которых висел окованный железом дощатый мост. Ворота открыты. Что случится, если он не успеет попасть в замок? Мост со скрежетом поднимется, и путник окажется перед безмолвным стражем замка — глубоким рвом с торчащими из земли кольями. Павлин останется в объятиях ночи, наполненной устрашающими хохотами и дикими взрыдами её обитателей. Спасительный великан гриб, царь долины, дремлет далеко позади.

Один на один с ночными хищниками, скалящими в темноте зубы, зажигающими белыми и красными огнями круглые глаза. Один среди закрывшихся на ночь цветов и склонившейся травы. Никто никогда не узнает, что с ним приключилось!

Павлин пустился бегом. Казалось, ноги налились свинцом. «Без паники! — приказал он себе. — Каких-то полста шагов, и ты у цели. И Белый замок — твой! Ты ведь хочешь быть настоящим королём, правда?»

Королём!..

— И пушкой не разбудишь! — Юрка-худрук развёл руками. — Ну ты, соня, подъём! Дышит так, будто за ним гонятся… Наверное, страшный сон снится. — Юрка ткнул пацана кулаком в плечо. — Опять я забыл каптёрку запереть!.. Жанна, может, ты его разбудишь? — У приоткрытого окна каптёрки дымила сигаретой старшеклассница.

Жанна фыркнула. Тогда худрук наклонил кресло и стряхнул школьника на пол.

— Проснулся, салага? — Глядя на ошалевшего мальчишку, Юрка ухмыльнулся. — Дуй отсюда. Оккупировал мою территорию. Да, Жанна?

Та, в блузке с расстёгнутыми тремя пуговками, почему-то вздохнула.

— Да-да, школа, иди пей кипячёное молоко, — безразлично сказала она. — Почистить зубы перед сном не забудь.

— Скажешь кому-нибудь, что видел нас тут, ноги вырву, спички вставлю, — пообещал худрук, выталкивая незваного гостя из каптёрки.

Юрка был весь помятый, пыльный, как его закуток. Глядя на него, хотелось чихнуть. Непонятно, почему его Жанна любит.

Павлин не пропускал ни одного вечера, где играл Юркин ансамбль. Худруку полагалось готовить сменное поколение школьных музыкантов, и Павлин попросился к нему в ученики. Длинный Юрка наклонился над ним, будто над жуком, и захохотал. «Ты же ничего не умеешь! Дуй-ка на курсы гитаристов, и окончи их дважды, потому что иначе наука до такого щенка не дойдёт! А когда закончишь курсы, не вздумай тут появиться. Всё равно не возьму!» Юрка держался за живот от смеха: у него в тот день было смешливое настроение, и рядом крутилась эта Жанна.

Размышляя о чудесах из сна с продолжениями, Павлин поплёлся из школы домой. Наступил вечер. Поздновато он из школы возвращается, непременно нагоняй будет. Павлин предугадывал надоедливо-вкрадчивые нотации и советы тёти Зои, вторую неделю жившую в их квартире. Дети в этом возрасте впечатлительные, восприимчивые… По ночам мечтают, днём засыпают на уроках… Начитался книжек, ясно как дважды два… Мальчику надо проверить психику… Тётя Зоя была на десять лет старше матери. Раньше она работала вахтёршей в научном институте в пригороде, но её сократили, и теперь она искала работу в городе. А до института была воспитательницей в детском саду.

— Почему так поздно из школы? — неласково встретила его с порога мать. — Ужин давно остыл.

Павлин прошмыгнул по коридору в комнату направо — его личное владение.

— Почему с матерью не разговариваешь?

— Я устал, мама.

— Шестиклассник — и уже устал! Что дальше-то будет?

Павлин закрыл дверь. Не нужно сейчас ни матери, ни тёти Зои по прозвищу Монгольфьер, выплывшей на бессмысленный спор в прихожую.

— Чадо не пожелало разговаривать с родной матерью? — пробасила она.

— Он всегда такой, — отмахнулась мать. — Задумчивый.

— Ты, Маша, человек мягкотелый. Не надо слушать этих современных шарлатанов, считающих себя педагогами. Чушь собачья их принципы, и сами они чушь бессовестная. Детей надо пороть. Хороший кожаный ремень — самый действенный способ. Знаешь, Маша, я бы порола ради профилактики! — Голос тёти Зои гудел от восторга.

Сговорились люди, что ли? Ремни, шпицрутены! Мальчик растянулся на кровати и поскорей закрыл глаза…

Цепи скрипят! Их не остановить!

Он прыгнул.

И уцепился руками за край поднимавшегося моста. Павлин превратился бы в бурое пятно на стене, не подтягивайся он больше всех в классе. Свернувшись клубком, мальчик вкатился через окованные железом ворота в полутьму двора и очутился за каменными стенами.

В пиршественной зале играла музыка. Она была медленна и величественна, она завораживала, от неё кружилась голова. Музыка что надо, не какой-нибудь танцевальный поп школьной группы.

К тому же инструменты играли сами по себе. Они меняли положение, струны прижимались к ладам, рожки и тростниковые флейты выдували воздух, медные тарелки соприкасались, а музыкантов не было.

Однажды, наставляя кого-то, Юрка-худрук произнёс: «Живая музыка». Теперь Павлин понимал, что такое живая музыка!

Залу освещала огромная круглая люстра из синих свечей, низко свисавшая с потолка. Высокие витражные окна переливались разноцветными оттенками. Стены, сложенные из грубо стёсанных камней, были украшены тёмными портретами привидений. У входа замер страж с алебардой.

Возле длинных пустых столов, поставленных буквой «П», сидели, пуская слюни, облизываясь и ворча, избалованные королевские борзые.

Павлин уселся на позолоченный и удобный резной трон. Да, трон должен быть удобным — правитель не должен ёрзать на нём, как на фанерном школьном стуле.

Музыка мягко смолкла. Высокими звонкими нотами пропели фанфары. Тотчас в залу внесли блюда.

Король узнал кое-кого из прислуги.

Вот худрук Юрка, барабанные палочки торчат из кармана мятого засаленного котарди. Павлин нахмурился. Не школьный музыкант, но королевский паж! Король оттолкнул серебряное блюдо, и жареная птица досталась борзым собакам. С урчаньем и визгом те разодрали её на куски. Придётся отрубить пажу правую руку.

А вот и Жанна. Что за объедки она подаёт? Пристало ли королю трапезничать из хлевного корыта? Некоторые правители за такое горячими угольями кормят. Не простоять ли ей сутки на одной ноге? А потом не повисеть ли на другой? Быть может, заточить её в тесную клетку — где ни лечь, ни встать, ни распрямиться?

Король подал знак, и снова прозвучали фанфары. Их торжественные звуки казались одинокими в пустынной зале: доблестные рыцари, составлявшие окружение правителя, уехали добывать подвигами славу.

Сильно хромая, в пиршественную залу проковылял королевский шут — карлик, урод, созданный злыми чарами. У него росли недоразвитые добавочные челюсти. Это была Анна Ивановна в мужском обличье. Передвигаться по-собачьи, как того желал король, карлик так и не научился. Павлин предполагал лишить его добавочных челюстей вместе с головой. Он приказывал не впускать урода во время трапезы. Кто осмелился пойти против его воли?

Король выказал гнев — швырнул золотой кубок в двери. Загремел латами страж с алебардой. Карлик хрипло засмеялся: ему было известно, что с утра стражника мучила сильная жажда, а воду питьём он не считал. С грохотом младший сержант Петруша рухнул на каменный пол. Это измена!

Изменников заживо сжигают на костре. Тогда не вершить им своих тёмных дел и в стране мёртвых.

Король отправился в опочивальню. Откинув полог, он обнаружил, что постель не приготовлена. Истоптанные грязными башмаками простыни кто-то бросил на пол по ту сторону ложа. Какая наглость! Что это, заговор челяди? Или кузен Асанор тянет к замку длинные костлявые руки? Но провидцы молчат в своих предсказаниях… Нет, не до сна! Настала решающая ночь!

Он требовательно позвонил в колокольчик: пусть придёт Натали. Звон колокольчика напомнил Павлину школьный звонок.

— Вы звали меня, сир?

Наталья выглядела здесь моложе. Вот тебе и жизнь в служанках! Правда, в королевских, поправился Павлин. Остатки вин в королевских бокалах куда полезнее сивухи гаражного сорта.

— Я внимаю, мой сир. — Наталья-Натали согнулась в поклоне.

— Завтра пусть сенешаль присмотрит мне новую прислугу.

— Старые пажи больше не угодны вашему величеству? — осмелилась прервать молчание короля Натали.

— Завтра, едва багрянец восхода окрасит холодное небо, ты будешь повешена, — сказал король. — Остальные ещё позавидуют тебе.

Служанка плюхнулась на колени, хлопая веками, как бабочка крыльями.

— Но сир!.. В чём моя вина?

— Принеси чистые простыни и доложи страже о моём повелении.

— Но сир! Я не хочу умирать!

— Как смеешь пререкаться? Вон!

Согнувшись, Натали попятилась к двери. Глаза её уже не моргали, а были широко раскрыты. В них застыл страх.

— Прежде ступай в круглую башню, — приказал король. — Пусть чародей придёт ко мне.

Не дыша, чувствуя, как по щекам катятся слёзы, Наталья выскользнула из королевской опочивальни. Боже, сделай короля милосердным! Сделай так, чтобы завтра он забыл обо всём!

Павлин прикрыл глаза. Теперь, когда судьба провинившихся определена, о них надо позабыть. Навсегда! Королю не следует обременять себя сожалениями. Прах пьяницы-охранника удобрит синие луга, отрубленная шутовская голова устрашит непослушных, вылезшие из орбит глаза служанки напомнят тунеядцам о счастье труда.

Хорошо бы, перед сожжением стражник выпил быстрого яду… Нет! И думать не смей! Где твоё королевское достоинство? Переживая над каждой головой, собственную потеряешь!

— Я здесь, ваше величество!

Павлин вздрогнул. Сколько раз он запрещал Игнасию появляться из воздуха! И столько же раз скользкий волшебник извинялся. Король вздохнул.

— Простите меня, ваше величество, — проговорил Игнасий. — Как и всегда, виной моему проступку забывчивость. Прошу великодушно простить меня, ваше величество, и заверяю вас, что впредь буду являться, как подобает прибывать к милостивейшему повелителю, что означает: я буду пользоваться вратами ваших покоев будто нижайший смертный…

— Достаточно, Игнасий, — улыбнувшись впервые за нелёгкий вечер, остановил его Павлин. — Твои извинения приняты.

Король молчал. Ведая наперёд, о чём будет говорить правитель, Игнасий не нарушал молчания. В его разборчивой памяти иногда всплывали сиротливые пункты этикета.

— Я коронован недавно, Игнасий. Я молод, — начал король. — И мне известно, что не следует начинать царство с крови. Но властителю не подобает терпеть унижение! — Павлин повысил голос. — Сегодня я сосчитал число лишних голов на плечах. Эти головы поутру сбросят в ров! А тела отвезут в синюю долину на растерзание ночным хищникам.

Игнасий поклонился. Король продолжал:

— Палачу не впервой надевать маску и опускать топор. Но меня заботит её величество королева-мать. Она никак не расстанется с призрачной властью. Однако король — я! И мне не помешает ни она, ни её сестра, принцесса тупоумного Сатобея! Я углядываю в посланном мне случае длань провидения.

Король перевёл дух.

— Жизнь подданных принадлежит мне, не правда ли, Игнасий?

— О да, ваше величество. — Игнасий поклонился.

— И? — нетерпеливо вопросил король.

— Она непременно вмешается, ваше величество, непременно, и станет выслушивать советы своей сестры Зоиады, принцессы Сатобея — Жёлтого Острова. Вдвоём они станут опасной помехой на пути исполнения указов вашего величества. Вера подданных во власть юного короля может пошатнуться.

— Ты отказываешься мне помочь, Игнасий? — Глаза короля сверкнули.

— Мой долг повиноваться вам, ваше величество.

— Дерзкие слова! — Король нахмурился.

— Да простит меня ваше величество! Не смею говорить, но решение о предстоящих казнях мне видится не вполне обдуманным. — Колдун вновь поклонился, глубоко и с достоинством.

Королю показалось, что косматая голова чародея прошла через ковёр и нырнула в каменный пол.

— Какую казнь ты выберешь себе? — спросил король и тут же ужаснулся: лишить жизни потомка великого Мерлина!

— Ваше величество, вам прекрасно известно, что я тут же переселюсь в иное существо и начну новую жизнь. Я вечен. Смерть нисколько не страшит меня, и вид казни, ваше величество, одинаково меня не беспокоит. Но я дам вам совет, ваше величество.

— Не сомневаюсь в твоих волшебных способностях, Игнасий. Однако помни: нарушение этикета должно быть сурово наказано. Иного совета ты не волен мне дать.

— Это так, ваше величество. Я буду краток. Чтобы сохранить сердце юным, улыбку чистой, а помыслы добрыми, вы, ваше величество, совершите казнь.

— Что за совет! — вырвалось у короля.

— Это не всё. — Игнасий поднял указательный палец. — Пусть топор взлетит, но не опустится на шею жертвы. Петля не стянет удавкой горло горе-служанки. Палач начнёт, но не окончит работу. Справедливое решение юного короля будет по достоинству оценено матерью-королевой.

— Но её гнев, подогреваемый жалом Зоиады и волшебницами с Жёлтого острова, вырвется наружу раньше, чем палач зачехлит топор!

— Предоставьте это мне, ваше величество. Не извольте сомневаться в благополучном исходе этого, по моему скромному разумению, вовсе не трудного поручения.

— Пусть будет по-твоему, Игнасий, — сказал король. — Верной службой ты доказал преданность королю. Ступай, и не доводи дело до костра.

— Спите спокойно, ваше величество. — Согнувшись в почтительном поклоне, Игнасий исчез.

Король поморщился. Неисправимый мелкий пакостник!

Отдёрнув опавший полог и обнаружив перину застланной белоснежными простынями, король лёг, думая о завтрашнем дне. Он поступил правильно, положившись на мудрого Игнасия. Жестокость, прочь из королевства! Сердце юного короля вновь стало легче пуха.

Рано утром в башню Игнасия явился гонец.

— Королева-мать утратила дар речи! — взволнованно сказал он.

Другой гонец эту весть о матери принёс юному королю.

Сестра королевы, принцесса Сатобея, кусала локти, зная, что без королевы она просто гостья в Белом замке, и роль её равна роли пешке в шахматной игре.

Игнасий прописал королеве каждые четверть часа принимать по ложке противной чёрной жидкости и велел до наступления полудня никого, кроме лекаря, подающего микстуру, к королеве не пускать. У дверей в королевскую опочивальню забряцало латами самое свирепое отделение стражи.

Зоиада щёлкала зубами, как голодный волк, но алебарды стражников смыкались пред любым, кроме чародея. Принцесса была бессильна.

Тем временем Павлин наблюдал за приготовлениями к казням.

Палач оголил правую руку Юрки-худрука, провёл грязным ногтем возле локтя черту рубки и расчехлил топор. Расчехлил и посмотрелся в него как в зеркало.

В соседней камере, дрожа от холода и ужаса, стояла связанная Жанна. Палач приготовил для неё самую тесную клетку, какую только отыскал в своём подвале. Клетка была впору канарейке.

Королевский шут, то бишь Анна Ивановна, лежал на плахе, мучаясь раскаянием.

Стражник Пьер, он же милиционер Петруша, был привязан к столбу во дворе замка. Вокруг столба трещал подожжённый хворост. Несмотря на жар огня, пьяницу бил озноб.

Служанку Натали облачили в колпак висельника. На шею ей набросили кручёную петлю.

Не стесняясь узников, палачи вели беседу о своём смертельном ремесле. Первый говорил, что рубить головы — это совсем не то, что вздёргивать на виселице, бросать человека в ров или отдавать на растерзание ночным хищникам. Рубить — настоящее искусство, и художников этого дела на свете много не сыщешь. Второй мотал головой, не соглашаясь. Ну уж нет, скорая смерть — скука, возражал он. Какая уж тут любовь к искусству! Срубить голову, конечно, надо точно и ловко, одним красивым ударом. Да вот незадача: осуждённый теряет сознание ещё до помоста и больше в себя не приходит. Всё равно что бить колуном по полену. Соль палаческого искусства — в пытках. При умелом подходе пытки можно растянуть до бесконечности!

Придворные ждали на балконах. Простолюдины и челядь, окружавшие на почтительном расстоянии подожжённый хворост, взволнованно гудели. «Измена королю? — рассуждали одни. — Не будет ли войны?» Другие жаждали поглазеть на смерть, увидеть живую пищу для пламени, услышать шипенье кровавых брызг. Третьи ужасались намерениям короля — столь юного и столь жестокосердого!

Как вдруг король на балконе поднял руку. Уловив движение, палачи вытянулись, уставившись на повелителя. Толпа замолкла. Трижды протрубили фанфары. Не опуская руки, король Павлин остановил казни, даровав провинившимся милость. Слова его повторил глашатай. «Милует! Милует!» — шелестом прокатилось по толпе.

Не было ни хруста костей в тесной клетке, ни отсечённой правой руки (а только оторванный правый рукав), ни пожирающего человеческую плоть огня, ни подхваченной палачом за уши отрубленной головы, ни посиневшего трупа на виселице. Палачи, не утолившие свою страсть, с ворчаньем попрятали жуткие инструменты. Костёр залили водой, засыпали песком. Поклонники кровавых зрелищ скрывали досаду, не рискуя открыто выразить недовольство. Большинство же славило великодушного короля, а менестрель сложил гимн во славу доброго правителя.

Помилованные смертники поклялись верно служить королю, избавиться от пороков и быть достойными высокой милости. Игнасий дал подержать каждому из них магическую книгу и заставил произнести особую клятву. Любую клятву можно нарушить, но не эту. Колдун поведал помилованным, что нарушившие обратятся в жуков. Достаточно будет хлопнуть туфлей!

В замке был назначен пир в честь короля, а также в честь избавления матери-королевы от таинственного недуга, который прошёл, будто его не было, в полдень, как и предсказывал провидец Игнасий.

Король был счастлив и радовался мудрости Игнасия. Хорошо бы ещё колдун избавился от своих навязчивых привычек!

Ночью, сопровождаемый в покои не поддавшимся искушению хмельного пира стражником, то бишь милиционером Петрушей, усталый король заснул, и уже утром, выпив ковш морса, заметил новые простыни с вышитыми по углам гербами.

Королева-мать назвала сына великодушным и с почтением поцеловала его руку. Народ подхватил это имя, и с тех пор короля так и звали: Павлин Великодушный.

Игнасий ехидно посмеивался в башне, перелистывая древнюю книгу и смачивая бороду густым тёмным элем…

— Павлин, школу проспишь! Завтрак давно готов.

Запив перловую кашу кефиром, ученик 6 «А» класса средней школы номер четырнадцать побросал учебники в портфель и отправился на занятия.

Проходя в парке мимо знакомой скамейки, Павлин заметил Наталью и младшего сержанта Петрушу. Мальчик хотел свернуть с аллеи, но Наталья бросилась ему навстречу.

— Присаживайся, не стесняйся! Мы тебе давеча глупостей наговорили, ты забудь. Это он виноват. — Наталья ткнула пальцем в сторону милиционера, ковырявшего носком ботинка землю. — Да и я хороша, чего греха таить!.. Хочешь мороженого? Петруша, у нас есть немного денег?

— Чего не сделаешь для друга. — Милиционер достал из кармана пару монет. Он приосанился. — И если кто полезет, в школе или на улице, сразу ко мне. Я-то быстро разберусь. — Сержант козырнул школьнику, как полковнику.

Забыв про мороженое, Павлин побежал на уроки.

Худрук Юрка целый день наводил порядок в своём углу и даже вымыл весь актовый зал. Вечером он подарил Павлину дубликат ключа от каптёрки.

— Распоряжайся, — сказал худрук. — Музыке-то не учился?.. Ничего, приходи завтра на репетицию. Беру тебя на ритм-гитару. Для начала, — тут же добавил Юрка. — Солировать будешь, факт. Талант, он ведь на лице написан, вроде того.

Жанна стала застёгивать блузку не только на все пуговицы, но и на впивающийся в шею крючок.

Девочка из параллельного класса, покорённая бахвалом Славкой Персиковым, бросила того ради Павлина.

Анна Ивановна, подходя к ученику, которого раньше недолюбливала, на всякий случай оставляла указку на учительском столе и виновато вздыхала.

Добрые чудеса! И — страх обратиться в насекомое…

Неожиданно для себя Павлин влюбился в математические точности, какие прежде терпеть не мог.

Тётя Зоя прекратила бездеятельное существование в их квартире, найдя работу вахтёрши в каком-то общежитии. Больше Павлину не нужно было прижиматься к стене в коридоре, когда навстречу плыла необъятная, как монгольфьер, мамина сестра.

Мальчик не уставал изумляться. Оказывается, когда не понукают, интересно делать что угодно. Например, прибираться в комнате, напевая старинную мелодию.

Павлин захлопнул том о славных рыцарских временах, о чародее Мерлине и его малоизвестной, но коварной ученице Ниниане. Наслаждаясь свободой от тёти Зои, от её речей о ремне и педагогике, он не спеша прошёл на кухню и стал делать бутерброд.

— Не забудь завести будильник, — сказала мама. — Ну, да ты у меня не из забывчивых.

— Интересно, как там поживает тётя Зоя? — прищурившись, спросил Павлин.

— Не звонит и в гости не приходит. Такая говорунья — и на тебе! А знаешь что? По-моему, по телевизору сейчас начнётся увлекательнейшая фантастика. Посмотрим?

Павлин загадочно улыбнулся. Фантастика так фантастика.

 

© Олег Чувакин, 1996