Двое в комнате

 

 

О рассказе Елены Ивченко «Новая жизнь». Опыт художественного препарирования

 

 

I

 

…Это.

…Это поэзия.

…Это так хорошо, что одолевает искус написать так же. А не написать, так рассказать о написанном. Рассказать о рассказе. Ибо главное сделано, сотворено, с любовью выверено, и не успело ещё, свежее, дающее от окна отсветы, улечься на полку и покрыться домашнею пылью. Что ты можешь, критик? Как смеешь вмешаться? Тебе остаётся любоваться ровным строем буковок и портретом зяблика. Птицы, которой нет, как нет и тебя.

Позволь, как же нет?

Это рассказ для тех, кто страстно (и опасно) любит жизнь. Кто любит в ней себя, и другого в ней тоже любит, и любит обоих. Эта страстная любовь ко всему, любовь тотальная неутолима, а потому хороша тогда, когда не кончается. Если уж и обрываться ей, то совместно — с ним, с другим, с вещами, с птицей, с прошлым, со старым. Как представить свой, отдельный обрыв, коли тотчас следует новая жизнь, как её ни назови, пусть даже плоти в ней меньше, чем в тюле, что всё так же колышет на высоком этаже ветер, несущий в себе крики режущих воздух стрижей?

И не лучше ль тонуть в темноте, не чувствуя железобетона стен, падать вниз, зная, что не разобьёшься, взлетать ввысь, невидимкою обгоняя стрижей небесных?

Теперь двоих разделяет прошлое. Старого более нет; вторглись в него, разбавили его, заслонили его предметы и тела новые.

Какое оно, новое? Что оно против старого? Кто посмел закрасить прошлое, засыпать его мукой, закапать вином, заморозить, в лёд обратить? Кто сделал так, что комната и вся квартира погрузились в холод? Когда-то ряд обыкновенных гаражей и высотки за окном превращались, если присмотреться, в сизое море до самого горизонта, а что теперь? Чернильная синь неба, блин луны, с которой вот-вот закапает жёлтый жир, — и спасает только электрический свет, только щелчок клавиши выключателя.

Малые приметы прошлого, следы былого, старого: твоя тарелка на кухне, фиалка, ингалятор, пустая птичья клетка, по прутьям которой один из двоих водит пальцем. А в комнате знакомый круг света от лампы, нацеленной на потолок. В позе морского конька согнулся за столом художник, тот, что прежде был частью двоих. Он рисует гномов для детских книжек, однако лицо его полно грусти.

Тебя одолевают воспоминания — выхваченные будто из ночной темноты кадры вспыхивают светом, меняются; крутится лента памяти, пред тобою проходит время, то время, когда двое ещё не были двоими, когда их линии приближались к пересечению и наконец пересеклись, слились в точку и оттуда протянули новую линию. Время и сейчас идёт, и даже сама вечность, несомненно, куда-то движется. Новая линия стала привычной, старой. И вдруг похудела, убавила вдвое в толщине. Художник за столом, художник с планшетом знает всё о толщине линий.

Затем старая линия обновилась. Это он, один из двоих, один из пары, половина старой жизни, её обновил. Дополнил. Создал новую точку и продлил линию. Протянул туда, в пространство. Линия прежней толщины началась и движется, вытягивается, а твоя остановлена.

Так вышло, что дыхание твоё смолкло. Не хватило, быть может, одного звонка. Батарейка села. Так сложилось, что линия твоя оказалась коротка против его линии.

Но ты не ушла. Ты здесь. Ты приходишь. Ты можешь смотреть и обнимать, и вспоминать, и сердиться. Вспоминаешь и сердишься ты иными словами. Не теми, которыми обнимаешь и глядишь за окно.

История тикает, как механизм мины, время щёлкает секундами — всякий миг новый. Всегда вперёд, никогда назад.

Ты можешь уйти и не вернуться. Никто и слова не скажет. Это-то и больно.

 

 

II

 

Ценность повествования заключается в сохранении в нём читателя до последнего знака препинания. Книга затягивает и открывает магические двери — и вот уже читатель её герой, читатель сливается с тем, от чьего лица вещает автор, спрятавшийся за кулисами.

Вещать трудно. Иногда художник выглядывает из-за стройного леса своих слов, светит фонариком, ослепляя публику, кричит. Не хочется отдавать своего героя толпе посторонних, толпе читателей. «Это моё! Вы забыли меня!»

В картине, если представить рассказ картиной, как бы проделывается дырка, где мигает покрасневший глаз художника.

Нет, читатель не желает видеть его. Автор, отойдите. Заклейте аккуратно дырку. Спрячьтесь за деревьями.

 

 

III

 

Лев Толстой мало кого из пишущей братии жаловал своею любовью, зато, полюбив, с любимым произведением не мог расстаться, повсюду читал его вслух и просил читать других.

Так повезло чеховской «Душечке». Об одном таком чтении вспоминал профессор медицины А. Б. Фохт:

Читать поручили мне. Этот рассказ оценили вполне. Чехов думал сделать свою героиню смешной, но она вышла симпатичной, получился непосредственный женский тип, исполненный детской доброты. Талант не позволил! Талант оказался сильнее писателя…

Чехов, если верить Фохту и верить Толстому, спрятался.

Не верить им (и другим известным людям того времени) причин нет. Чехов страшился выдавать себя «с руками и ногами», находя такое обнажение литературным грехом. Об этом он писал старшему брату Александру. И вовсе не забавно наблюдать за тем, как младший брат поучает того, кто старше его на четыре с лишним года. Человек без селезёнки советует частным образом Агафоподу, но выходит, что объявляет миру важную составляющую авторского метода.

 

 

IV

 

«Талант никогда не пробьётся сам — он попросту не заточен на это! — таланту нужен умный и хваткий менеджер», — несётся криком глас автора из рассказа «Новая жизнь».

Это обобщающее заявление, финал авторского манифеста. И это то, чего нет и не может быть в «Душечке». Напиши Чехов на листах первой рукописи нечто, выдающее автора, он выбросил бы это потом, сжёг: черновики он уничтожал. А как же? Ведь там мелькает кое-кто «с руками и ногами».

Крик автора, режущий ухо, как тело режет нож (заточенный), предваряется долгими словами героини, которой тот же автор наступает на пятки — наступает не столько с тем, чтобы подтолкнуть её к читателю, сблизить с ним, сколько ради демонстрации собственной персоны, у которой отчётливо обрисовываются и руки, и ноги, и голос — она действует, она сыплет специфической лексикой, не пряча чувств:

До сих пор горжусь собой…

…я отправила твои работы в крутое издательство…

…я нещадно торговалась насчёт зарплаты…

…я вытащила тебя в столицу.

Любимый трудоустроен и знаменит. Он из тех, о ком в столице принято говорить: ты прилично зарабатываешь, заказов у тебя полно, имя твоё успело стать знаком качества.

Ну конечно, это из жизни героини. Из прошлого. Из старой жизни. Но сказано голосом автора, автора, выпрыгнувшего со страниц.

Ибо героиня, «я», мыслит совершенно иначе. Мыслит так, что читателю с первых же строк ясно: она талантливая рассказчица. Она художник, которому не нужно просверливать дырки в холсте.

Ненадолго отступив по произволу вторгнувшегося автора, она возвращается к читателю.

«Мне хорошо, — говорит она, — в этой квартире: простые вещи — лучшие аккумуляторы любви, они вбирают в себя наше счастье, наш огонь, наши нестрашные тайны, а потом, в трудные времена, потихоньку излучают тепло, согревая нас. Период полураспада любовного вещества гораздо длинней человеческой жизни, и потому над свалками горит невидное глазу сияние: это вовремя не умершие вещи испускают в пространство остатки людского счастья».

Благодарный читатель узнаёт её. И прощает автору, её создавшему, все его прегрешения. Прощает то, что Чехов с Толстым из своих рассказов вымарали бы.

 

 

V

 

Имеет ли автор право выдавать себя с руками и ногами? Прав ли Чехов? Можно ли найти возражения Толстому?

Можно. Имеет.

Но художнику, сотворившему большой рассказ, нет нужды тащить туда малое.

 

© Олег Чувакин, март—апрель 2019