Двое на холме

Двое на холме, сумерки, параллельный мир, рассказ Олега Чувакина

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

 

Во главе толпы бежал широкоплечий долговязый тип в тельняшке. С маленькой, птичьей головой. На бегу его шея вытягивалась, а крючковатый нос, всасывая воздух, заострялся, как клюв. Руки загребали воздух подобно лопатам. Длинные ноги стригли воздух, словно ножницы. Илье казалось, что он явственно слышит: вжих-вжих!

— Экстремисты!

— Западу продались!

— Шлюха, во грехе живёшь!

— Выучили вас на свою голову!..

На бегу Илья покрепче сжал Ленкины пальцы. Он и Ленка убегали; толпа, вывернувшая за ними с Пароходской на Литейщиков, догоняла. Убегавших отделяло от преследователей три-четыре десятка метров. И это расстояние неумолимо сокращалось.

— Покайтесь, предатели!

— На колени, трусы!

— Читальщики!

Последнее оскорбление в толпе проревели нестройным хором. Словечко «читальщики» давно укоренилось в лексиконе варфов. Илья таким прозванием гордился, а не оскорблялся, однако заполучить ярлык читальщика ныне было столь же опасно, как в средневековье прослыть еретиком. Пусть успеют они укрыться от варфов — что с того? Вон угол их пятиэтажки, где они снимают квартирку на первом этаже, кухонька да комната. Захлопнут они дверь перед носом у преследователей, запрутся, а дальше-то что? Стальная дверь ненадолго этих ребят задержит. Варфы вызовут жандарма с жужжалкой, а тот и рад служить. Или окна разобьют, высадят. Решёток-то нет. Вернее, на кухонном окне есть, а на комнатном нет: пожарные недавно сняли, а хозяйку квартиры оштрафовали, потому как по правилам безопасности глухих решёток не положено… Сколько таких расправ с читальщиками и прочими бегунами уже произошло? Так много, что в новостях перестали о каждом случае писать. Ещё счастье, что окраинные улицы в сумерках малолюдны. Прохожие просто отскакивали, пропуская бегущих, ныряли в переулки, не желая, чтобы варфы затащили их в свою толпу. Наперерез Илье и Ленке бросился лишь один. Вложив в удар всё накопившееся отчаяние, Илья на бегу сбил парня с ног кулаком: тот закрутился, как волчок, и свалился на асфальт. Поднявшись, он присоединился к воинственной толпейке, вобравшей в себя с полсотни варфоломейщиков.

Илья нёсся, не выпуская Ленкиной ладошки, и думал о себе как о ничтожестве. Он не в состоянии защитить свою подругу. Свою девушку. Свою женщину. Какое определение точнее, ежели не жена она ему, ежели никак не накопят они денег на госпошлину брачную, а кредит на госпошлину брать не желают? Свою любимую — вот как! Без госпошлин и кредитов! И вот убегает. С нею. А что он должен сделать? Остановиться, развернуться, зарычать, пойти на толпу? Толпейка того и ждёт! Догоняющие разделятся надвое: одна половина набросится на него, вторая помчится за женщиной; у них это отработано. Каждый из варфов жаждет зрелища, насилия, крови. Кровь им необходима. Как одни заполняют жизнь талантом, так другие заливают её кровью. Насилие требуется им, чтобы не помереть со скуки. Абсурд: они превозносят философа Ильина, но его пассажи о скуке упускают! Впрочем, глубже цитат, циркулирующих по социальной сети, варфы не погружаются. Личному труду чтения, обдумывания наедине с книгой они предпочитают популярную комическую картинку, обросшую комментариями, как мхом, громкий разделяемый лозунг и предсказуемое действие, одобряемое всеми участниками толпы. Объединённое насилие требуется им, чтобы ощущать себя отрядом борцов за общее дело, за правое дело. Дело это на абстрактном формальном языке называется «борьбой за истинные ценности».

Спасительная пятиэтажка сереет панелями за облупленным железным гаражом, испещрённым надписями, будто наскальными знаками. Надписи эти Илья и Ленка выучили наизусть. «Умру за президента», «Боже, царя храни», «Варфы придут за тобой», «Либемразь — чмо и грязь!» Двойственность, большую иронию, скрытую от авторов вульгарного понятия, находит Илья в словце, неловко сложенном из пары корней: Liebe есть любовь! Ежели за гаражом нет засады, они точно успеют. Дома найдётся что-нибудь для обороны. Мебель, пара шкафов, столы — загородить дверь и окно. Топорик, ножи, вилки, толстая стеклянная ваза, похожая на пушку, Ленкины спицы — иногда она вязала, чтобы успокоиться… Всё, что можно швырять и втыкать, чем можно колоть, рубить, резать… Бывали случаи, когда варфы, испачканные собственной кровью, отступали, уходили, грозясь вернуться назавтра. Штурмовики откатывались от чужого жилища, когда видели, что осаждённые сдаваться не намерены и готовы пусть погибнуть, но попортить атакующим шкуру, или когда расправа затягивалась, а темнота на улицах сгущалась. Запоздаешь слинять — из зеваки превратишься в жертву ночных бандитов, молодцев, страха не ведающих, чокнутых, воюющих против всех без оглядки на «ценности», точнее, имеющих ценности собственные… Попортить шкуру! Илья не представлял, как Ленка, тоненькая, хрупкая, будет обороняться, пырять мясным ножом участников хищной толпы. Впрочем, он не представлял и того, как сам будет рубить врагов топориком. Врагов!

Из-за гаража выскочила приземистая фигура в футболке с алыми буквами: «СССР». Пашка Уткин! Их сосед по площадке и владелец гаража, в котором догнивала «шестёрка». Время появления он рассчитал точно. Илья шарахнулся вправо, закрывая фигурку Ленки в белой водолазке. Монтировка, которой вооружился Пашка, до сего дня представлявшийся обоим дружелюбным простаком, впечаталась ему в левое плечо, чуть ниже короткого рукава рубашки. Рука колыхнулась, будто кукольная, на ниточке. Удар железа показался Илье горячим. Боль прыгнула откуда-то из желудка в глаза. Ленка взвизгнула в коротком плаче-вскрике. Нога Ильи, управляемая мозгом сквозь боль, как бы управляемая этой болью, влепила каблук в живот противнику. Никто не сказал ни слова. Уткин выронил монтировку и осел, безмолвно хватая воздух и шевеля редкими усами, словно сом.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

— Ленка, очнись, варфы!

На бегу, ощущая руку висящей деревяшкою, Илья подумал, что теперь из него не боец, а лишь половина бойца. Насчёт топорика и яростного противления он больше не сомневался. Он будет биться — хотя бы за Ленку. Может, им повезёт, и устрашившаяся толпейка, начав счёт своим раненым, оставит их в покое. На ночь. И тогда рано утром, часа в четыре, они попробуют добраться до реки. Если книжный пароль Наташи Ростовой действует, их приютят в речном квартале, в двухэтажных бараках-развалюхах.

— Ключи… Ключи у меня из кармана вытяни! — подбегая к подъезду, бросил он Ленке.

— Уткин застучал, — сказала Ленка, когда они закрылись в квартире на оба замка, заперли двери, стальную, а за нею внутреннюю, деревянную.

— Он, — согласился Илья, стараясь не смотреть на руку и борясь с головокружением. — Подкарауливал, выходит, знал, что нас погонят.

— Вчера ко мне приставал. Заявил: не дашь — варфоломейку вам устрою. Разок дашь, сказал, не убудет, не износишься.

— Слышала, что толпа орала? Не из-за тебя это. Из-за книг. Книги он видел у меня в сумке. На той неделе.

— Значит, всё вместе.

— Не надо было мне у Наташи столько набирать. Я как пьяный у неё в подвале сделался! Уэллс, Саймак, Брэдбери… И Ефремов. На скамейку с сумкой присел отдохнуть, а Уткин как из-под земли вырос. Заглядывает, корешки читает. Ух ты, ёлки-моталки, фальцетиком своим говорит, под такие штукенции сумку надо бы с замочком! «Час Быка» — экстремистский роман, призывающий к контактам с враждебными внешними силами и противлению законной власти. «Туманность Андромеды» — космополитическое сочинение, отрицающее особый путь русской цивилизации. Зазубрил партийные определения! Не дрейфь, говорит, я с соседями в мире живу. Я, говорит, врубаюсь, у вас, интеллигентов, это еда для ума…

— Позже ли, раньше ли!.. — протянула Ленка со странным безразличием. С таким, будто ей не двадцать один год вот-вот исполнится, а сорок один, и молодость растворилась в прошлом. — Хорошо, мама умерла, — вдруг сказала она. — А отец бросил нас, когда мне три года было. Потому…

Ленка недоговорила, что «потому».

— Зато мои оба живы и здравствуют! — вырвалось у Ильи. — За этих они! За партию! Стыдно мне за них, — окончил он и охнул: повернулся резко, о больном плече забыл.

Попытался вспомнить, где лежат таблетки от боли. Синенькая пачечка ибупрофена. На кухонном столе? На холодильнике? Сквозь боль улыбнулся. Сколько он ещё проживёт? Полчаса? Час? Он отыскал глазами топорик в углу прихожей.

— Топор подай.

Для кого-то из варфов эти минуты тоже станут смертельными. Один на тот свет он не пойдёт. И Ленку одну не отпустит. Пещерная жизнь — стало быть, пещерная. Бой за пещеру и подругу.

За дверями завозились, загомонили. И за окном послышались деловитые голоса. Варфы обсуждали, планировали операцию. Обложат со всех сторон — на первом-то этаже!

— Жужжалку надо! — крикнули за дверью.

— Через дорогу жан живёт, у него инструмент имеется!

— Мигом сбегаю! — Визгливый голосок Уткина. — Вж-ж-жикнем!

— Стоп. Ты за бензинчиком дуй, гараж у тебя рядом, — обрывает Уткина властный голос, может быть, голос того парня в тельняшке, что возглавлял бегущую толпу. — К жану дуй вот ты — раз адрес знаешь. А ты давай канистру тащи. Книги запретные жечь будем.

— И шлюху, шлюху подпалим! — верещит Уткин. — Книгами суку обложим! Разденем и обложим! Прожарим читальщиков до косточек! До души!

— Уйдём, — прошептала, когда вопли смолкли, Ленка. — Уйдём…

Двое стояли теперь посреди комнаты. Ему хотелось сесть, но он боялся: а ну как потом не поднимется? Будто вековая усталость, усталость поколений опутала его мышцы…

— Илюшка, рука-то как опухла! В больницу тебе надо.

Она сказала это и чуть не заплакала. В какую больницу!..

— Терпимо. Трещина или перелом. Так и знал, что за гаражом подкараулят! Ладно, один… Не успел, видно, приятелей организовать.

— Скорее, очко у варфов хотел заработать.

— Ничего, есть другая рука. Там ножи на кухне. Возьми те, хорошие, с синими ручками…

Он снова попробовал представить Ленку с двумя ножами. Как юницу из современной fantasy story или компьютерной игры от третьего лица, рубящую мечом рогатых западных врагов направо и налево, покачивая сиськами и русыми косами. Сюжет не сложился. Ни сисек, ни кос Ленка не отрастила.

От удара со звоном, со звуком катастрофы раскололось, сломалось оконное стекло, упали на подоконник остроугольные куски, мелочь осколков посыпалась на пол. Камень, перелетевший через письменный стол, на излёте упал у Ленкиных ног, мягко подкатился по искусственному ковру к сандалете.

— Трусы они, — сказала Ленка. — Скажи, Илюшка, что они будут делать, когда такие, как мы, кончатся? Когда всех убьют?

Они отошли, к дивану, к стене.

— Там ножи на кухне, — повторил он, не понимая, почему она ничего не делает, не…

— Ты хочешь, чтобы я втыкала ножи в людей? Резала людей?

— Что мы тогда…

— Ничего!

Лена берёт пальцами его лицо, обнимает щёки пальцами, притягивает лицо к себе. Губы их соединяются.

От треска лопающихся стёкол оба вздрагивают, поворачивают головы. Каменные снаряды летят мимо: бьют в стены, в мебель… Один всё же находит цель. Влетев в оконную прореху, просвистев коротко, голыш бьёт Ленку в лоб близко к виску, рассекает кожу над бровью, падает на руку, обнимающую Илью, с руки сваливается на пол. Она успевает только зажмуриться. Трогает пальцами лоб. «Ерунда, — шепчет, разглядывая кровь на пальцах, — кожу содрало…» Не повернись она к окну, думает Илья, камень ударил бы в висок. Он роняет топор. Обнимает Ленку одной рукою. Эти ножи на кухне… Острые. Вчера наточил. Судьба? Уж лучше он убьёт Ленку, чем она достанется им. И себя убьёт. В окне показывается чья-то голова. Знакомое лицо. Он поднимает голыш. Лицо того парня, что на улице кинулся им наперерез. На кухне тоже разбивается стекло. Там не залезут, там решётка. Да и вообще, не полезут они в окно. Дождутся жана с жужжалкой. В окна лезть варфы боятся. Боятся порезаться стёклами, боятся, что из окон польётся кипяток; такое бывало не однажды. Илья бросает камень, вздрагивает от боли в левой руке. Промахивается, но голова там, за остатками стёкол в раме, убирается. Крики, ругань; кажется, парень свалился.

В комнату просачивается дух сивухи и мерзкой табачины. Наплывает из окон, из-за дверей, пропитывает комнату так, будто тут не жильё, а вагонный тамбур с въевшимися в железо запахами.

— Милый, не смотри на них, смотри на меня. Глаза в глаза.

Она говорит, она не торопится, она нащупывает слова, берёт их, будто гладит краски мягкой беличьей кисточкой, и пишет. Художник здесь Илья, а её университетская специальность — языки программирования, но она завладела его палитрой. Мазки, краски — теперь её код, её клавиатура.

За дверью взрёвывает жужжалка. Вгрызается в сталь, осыпая жандарма горячей стружкой. Лицо стража правопорядка защищает прозрачная маска. Перчатки закрывают руки по локоть, как у советского палача генерала Блохина. Елена не видит жана, но знает, как тот выглядит: жандармов в форме и спецодежде, с инструментами показывают по телевизору — то в социальной рекламе, то в новостях. Прерывистое металлическое жужжание, механический вой мешают ей погрузиться в воображение, сосредоточиться на словах и картинах, ими обозначаемых. Усилием воли она подавляет в сознании жужжание, концентрируется на ином. Истерический режущий звук отступает, глохнет, увязает, точно инструмент погружается в толщу воды.

Илья. Она прижимается к нему теснее, не забывая о его сломанной руке. Она вытягивает шею, губами касается его уха, она шепчет громче, рассыпая поцелуями точки и многоточия. Шёпот её впору криком назвать.

— Им до нас не дотянуться, Илюша. Мы не здесь. Квартиры нет. Нет людей с камнями. Жана с жужжалкой нет. Мы на холме. На низком, пологом холме, — она гасит словами непрошеные слёзы, — откуда хорошо видно окрестности. Позади луг, впереди тропа. По ней и уйдём. Уйдём! Пожалуйста, думай как я, Илюша. Видишь у тропы васильки, ромашки?.. Осторожно, на твою туфлю села бабочка, не раздави! Красивая, никогда такой не видела! Илюшенька, вдохни, втяни воздух, наполни лёгкие до донышка! Принюхайся! Чувствуешь, как пахнет клевером, подмаренником, мёдом луговым?.. Ты слышал? Слышал, как прогудело? Возле уха твоего, возле губ моих пролетела тяжёлая, нагруженная нектаром пчела… Вдохни поглубже, любимый! Прогретой хвоей повеяло: южный ветер принёс на плечах своих дух лесной, дух сосновый…

— Ты духи сменила? Я и не заметил. — Он удивлён.

Удивляется он и наступившей тишине. Ни жужжания пилы, ни воплей скопившихся варфов. Сивушно-табачная вонь вытеснена ароматами луговых цветов и далёкой хвои, а воздух на ощупь — Илья шевелит пальцами здоровой руки — влажный, гладкий. Плывущий. Будто облако трогаешь.

— Открой глаза, Илюша, — просит она. — Ты не волнуйся, — снова просит. — Духи так не пахнут!

— Жан пропилил дверь? — запоздало спрашивает Илья, открывая глаза, готовясь закрыть собою подругу и желая остановить время навсегда, ибо сейчас на них набросятся, на куски разорвут.

Мысли текут необычайно медленно, он словно не может проснуться. Илья думает о варфах и жандарме, о том, что ему и Ленке всего-то по двадцать одному году, о том, что ножи так и остались на кухне и что непротивление варфам означает всё-таки слабость, смирение. Или не означает?

Вокруг ни стен, ни потолка, ни атакующих. Над головою огромное небо. «Мы сбежали». Илья пробует мысль на вкус. Сбежали? Он едва ли понимает смысл глагола. Накатывает приступ страха: а если это галлюцинация, и спустя миг реальность вернётся, объявятся варфы и жандарм с жужжалкой?

Они на небольшом пологом холме. Порыжевший закатный диск солнца заливает золотом и красной охрой луговые травы и сосны, темнеющие строем вдали. В багровеющем, переливчатом лесу, то огненном на солнце, то рубиновом в тени, лучи солнца увязают и как бы дымятся. Закатные тона, создающие под небом цветные облачные тени, прекрасны и просятся в раму: ставь мольберт да пиши! Здесь вся палитра: от красного и оранжевого кадмия до стойкого фуксина, от ультрамарина до лазури и белил. Импрессионисты остались бы в этом краю навсегда. Восточный склон холма, покрытый жёлтыми россыпями, крапинками цветков растения, напоминающего подмаренник, и розовыми пятнами клевера, убегает к луговине, а западный скатывается к широкой тропе, огибающей следующий холм, пониже, и добирающейся, по-видимому, до городка. Городок, обрамлённый судоходной рекой, на чьей глади белеют там и сям паруса, состоит преимущественно из одноэтажных домиков, крытых черепицей; кое-где среди сосен поднимаются здания в два, три этажа. Приставив ладонь здоровой руки козырьком ко лбу, Илья рассматривает улочки. Одно здание, сложенное из кирпича, походит на школу; окна её освещены ровным светом. Вдоль улиц видны столбы с проводами. У дальней окраины города, в долине, Илья примечает цепочку ветряков. Он ловит себя на мысли: вот бы поселиться тут с Ленкой, родить детей, отправить в школу. И написать этот город. Писать и писать, пока не получится передать переменчивую охру, неповторимый огненный свет на хвойных иголках, рубиновые, винные тени леса. На улочках взгляд вылавливает пешеходов; сверкнули металлом велосипеды, один и другой. Людей немного. И ни одного автомобиля. Илья вдруг понимает: это место кажется неживым потому, что от узких, компактно устроенных улиц не исходит никакого шума, как от знакомых ему улиц с обязательной проезжей частью. Может, где-то далеко тут есть промзона, грузовики, склады, фабрики; не исключено, что дальше по течению реки сооружена гидроэлектростанция с плотиной, шлюзами и водохранилищем. Но этого не видно и не слышно. Город расчерчен линиями и островами красновато-зелёных сосен, поднимающихся на пологие холмы и сбегающих с них, вытягивающих толстые ярко-оранжевые ветви. Во всей простоте открывается замысел неведомого градостроителя: максимально сохранить то, что дала природа. Красные черепичные крыши идеально гармонируют с пламенеющей хвоей. Вглядевшись, Илья понимает, что сосны красны не от закатного солнца; должно быть, здесь произрастает особый вид этих деревьев, дарующий пейзажу неземные краски. Божественные! В давние времена, когда творили византийские и русские иконописцы, красным цветом художники давали решающий элемент в композиции, и недаром много позднее, в начале переломного XX века, Петров-Водкин написал коня под мальчиком не гнедым, а красным.

— Боже, — звенит Ленкин голос, — оставь нас здесь, где бы это ни было!

Если вдруг из этой красоты, думает Илья, выскочат варфы, то, по крайней мере, умирая, он и Ленка скажут себе: мы видели это. Это место. Этот диковинный край. Эту заграницу. Этот… мираж?

— Илюшенька, смотри!

На тропе показываются люди. Илья сжимает кулак. Вспоминает: топор выронил в квартире.

Неужели здесь могут водиться варфы? В этом городке, посреди этого гимна природе?

К холму спешат несколько человек интеллигентного вида, в простых рубашках, футболках. Тот, кто впереди — по виду ему хорошо за сорок, — приветственно машет рукой. Нет, то не варфы и не бандиты. Староваты для тех и других. И футболки без надписей. Просто одежда, не несущая каких-либо символов. Штанину Ильи колышет ветер, с туфли вспархивает бабочка. Она очень похожа на бабочку павлиний глаз, но лишь похожа. Смахивает на помесь павлиньего глаза и махаона. Задние её крылья украшены острыми кончиками — скорее резкой, угловатой формы, нежели плавной. Вот только «помесей» таких в природе не бывает. Не на Мадагаскаре же они. Но где?

— Здравствуйте, дорогие вы наши! — говорит внизу запыхавшийся человек с тёмно-рыжими волосами, с волосами цвета палубной меди, сияющей на солнце, и с совершенно седыми, до белизны, висками, взбитыми, будто барашки пены морской. — Добро пожаловать! У вас получилось!

— Здравствуйте… — Илья как бы пробует собственный голос.

— Здравствуйте! — восклицает звонко Лена.

— Меня зовут Иваном Фомичом, — представляется медноволосый. — А у вас, молодой человек, похоже, закрытый перелом!

— Вы доктор?

— Хирург. Вам помогут. Вы среди друзей. Ничего не бойтесь. Спускайтесь.

— Откуда вы знаете, что мы боимся? — спросила Лена, сжимая своими пальцами пальцы Илюши.

— Оттуда. — Иван Фомич неопределённо показал куда-то за холм. — Мы ведь все оттуда. Только время, время у всех разное…

Лена обвивает рукою здоровую руку Ильи и утягивает его за собою, к подножию.

— Осторожно, шагай осторожно, — говорит она. — Немножко боком. Вот и тропка.

— Смотри, как натоптали… Немало до нас народу прошло.

— Вот видишь, — говорит непонятно Ленка.

С доктором трое мужчин. Все улыбаются и в то же время глядят серьёзно, глубоко глядят. Не глядят, а заглядывают. Проникновенные, гипнотические взоры. На портреты просятся, приходит Илье мысль. Натурщика никогда не убедишь так смотреть. Взглядом мысли. Со дна прожитых лет.

Не выпуская пальцев Ленки, он сходит за нею на широкую тропу. Представляется:

— Илья. Художник.

Руки не подаёт; одна рука не работает, вторая держит Ленкины пальцы.

— Лена, — говорит Лена. — Программист.

— Нам нужны художники и программисты, — говорит один из четверых, сохраняя улыбку.

— Мы недоучки, — уточняет зачем-то Илья.

— Не успели, — говорит Ленка.

— Здесь доучитесь, — отвечает другой улыбчивый. — Лучшие педагоги, превосходная профессура. На чистом воздухе материал отлично усваивается.

«Интересно, — думает Илья, — белила у них титановые или свинцовые?»

— Ребятки, — говорит медноволосый, — впереди уйма времени на разговоры.

Илья перехватывает его взгляд. Доктор смотрит на Ленку. Он будто силится её узнать.

— Леночка, поверните-ка вашу прелестную головку… Я и не разглядел — а ведь вас изрядно зацепило!

— Камнем. Там. Кожу ободрало, ерунда.

— Девочка моя! — восклицает доктор. — Какая ерунда? Такая гематома! Не сотрясение ли? Не тошнит?

— Тошнит, — признаётся Лена.

— В больничку бы тебе, красавица…

— Рановато. Я пока на третьем месяце.

— И недельку полного покоя… — продолжает доктор и осекается. — О!

Негромкий гул одобрения прокатывается по маленькому собранию.

— Такая красивая пара!

— Ванюша, доктор-солнышко, подлатает, и вперёд, в жизнь!

— Боже, — говорит чуть слышно Лена, так, что её слышит, наверное один Илья, который ощущает, как её пальчики теплеют. — Мы будто перенеслись в светлое будущее. О котором мечтали фантасты двадцатого века!

Знали бы фантасты, подумалось Илье, знал бы Иван Ефремов, куда, к каким дремучим столетиям, откатится реальный двадцать первый век, как провоняет дымом средневековья! Но кто-то же нашёл выход… Илья оглянулся на холм. Ничем не примечательный пригорок. Когда это случилось впервые? Кто был первопроходцем, открывшим путь без кровавых революций и губительных теорий?

— Продолжайте дежурство, друзья. Новенькие пойдут со мной, — распорядился доктор. — Илья, ты можешь идти? Не то я пошлю кого-нибудь за носилками. Больница рядом.

— Не стоит беспокоиться. Дойду.

Кажется, он до сих пор не поверил в смену миров. Раньше он слышал, читал об этом, но скепсис был велик, как и у многих. Он взглянул на Ленку — у той слёзы блестели на щеках, застревали в ямочках. И ямочки прыгали, танцевали, смеялись. Они оба в ином мире, дышат иным воздухом, видят иных людей. Потому и хотелось ему идти, двигаться, ощущать собственное существование. И боль в руке притупилась, словно сама здешняя атмосфера исцеляла.

— Как переместились? — спросил доктор на ходу так обыкновенно, будто сказал: «Как добрались?»

Ответила, конечно, Ленка. Она ведь нашептала этот холм, луг и бабочку.

— Я читала в сети, что люди исчезают. Кто-то думает, что этих людей приговорили варфы. А кто-то объясняет массовые исчезновения перемещением в параллельные миры. После расправы варфов остаются следы. А тут — ничего. Сами варфы либо помалкивают, либо врут, сочиняют россказни о казнях. Паршиво выглядеть проигравшими, да? Но родственников россказнями не обманешь. И вот тянется тонкая ниточка — то ли куда-то, то ли в никуда… Верила ли я в пограничные миры? В ниточку? В где-то там?.. Не знаю. Понимаете, это представлялось так, запасным вариантом… Несбыточным… Верят же дети в сказки. Но всё-таки знают, что в сказку не попасть… Вот и тут так, только со взрослыми. Когда за нами погнались, когда мы с Илюшей закрылись в квартире, а за окнами и за дверью бесновались варфы, я вспомнила об исчезнувших. Я не знала, как они пропали, куда делись, но мне словно сердце подсказало: нарисуй это. Почему нарисуй? Я ведь не художник. Илюшка мой — вот он художник. Зато я программист. А программисты — люди внимательные. Внимательные к символам, к клавишам, к командам, ко всему. Одна ошибка, и код не работает. И я принялась представлять по одному элементу, воображать луг, цветы, холм, тропу — и рисовать перед Илюшей. Описывать, как кадры фильма. В деталях. Ему надо было воспринять, понимаете? А он уж дорисует. Верила ли я в тот момент? Не знаю. Может быть, так легче было бы умереть… Нет, я всё-таки верила!

— Ты верила, девочка. Не сомневайся, — сказал доктор. — Чтобы переместиться, нужно продраться через кошмар испытания. Настоящего испытания. Пройти через потрясение. Только так мы ощущаем грань…

— Границу между мирами? — перебил доктора Илья.

Лена сжала мягко его ладонь, заглянула в глаза того, с кем свела её судьба. Лицо Ильи, наполовину окрашенное закатным светом, светилось удивлением и восторгом. Бледность по-особому оттеняла и то, и другое. Лена залюбовалась своим избранником. Разве не он привёл её на холм? Он вовремя засёк явившихся по их души врагов, он схватил её за руку, увлёк за собою в бег, он отбросил врага, вынырнувшего им навстречу, наконец, он принял удар ещё одного врага на себя. Её мужчина расчистил путь, и потому они вдвоём здесь. К щекам её прихлынул жар, и она застеснялась, отвернулась, чтобы никто румянца не увидел. Сама она не успела удивиться — то ли оттого, что всем сердцем верила в то, что шептала Илье там, в комнате, а посему удивляться было нечему, то ли оттого, что перемещение произошло слишком быстро, и сознание за событием запаздывало. Зато не успел выветриться страх, облепивший единственную мысль: их обоих растерзала бы толпа, не поверь она в то, что ещё утром казалось ей романтической сказкой, и не передай веру Илье, а тот не прими её через зрение художника.

— Я бы не назвал это границей, — отвечал тем временем Иван Фомич. — Границы нет. Переход свободен. Он не измеряется расстоянием. Ему нет преград. Его не загородишь стеной, не закроешь на замок, не запретишь указом, не ограничишь полосатым столбом. Его, в сущности, нет. И наука параллели миров никак не объясняет. Надеюсь, и не объяснит. Гипотезы физиков о квантовом бессмертии несостоятельны.

— Значит, в любой момент…

Илья остановился возле указателя «Дом исцеления. 32 м», установленного у тропы, повернулся. Иван Фомич и Лена тоже остановились.

— Иван Фомич, — сказал Илья. — Один вопрос перед тем, как меня потащат на рентген, анализы и закуют в лубок. Варфы… Оттуда… Те, что хотели нас убить… Разве они не могут попасть сюда? Ворваться в ваш чудесный городок, в больницу? В любой момент!

— Разумеется, не могут.

— Но почему?

— Кто же покажет им дорогу? Если наша наука пасует перед чудом параллелей, то наука общества, скатившегося к варварству, и вовсе бессильна. Будь ты прав, здесь разгуливали бы миллиарды. И тогда этот мир ничем не отличался бы от предыдущей параллели, из которой, к счастью, выскользнули вы. Туристов нам здесь не хватало и поборников нравственности!.. — добавил доктор тише, борясь с нахлынувшим чувством. — Я говорил о потрясении, о большом испытании. Оно есть сдвиг. Шаг за грань. Оно толкает человека к запредельным ощущениям. Личность подходит вплотную к барьеру, за которым зияет бездна. От испытания, как от болевого шока, люди, бывает, умирают. Или… переходят! Друзья мои, есть единственная сила, что открывает незримую дверь и приглашает в иной мир. Даёт вырваться! Я могу выразить её имя в одном слове. Слово это: отчаяние.

Тропа повернула, огибая другой пологий холм, из-за которого вылетела пара танцующих бабочек, павлиньих махаонов, и направила путников к вытянутому двухэтажному зданию, чья белая штукатурка порыжела от вечернего солнца. Над входом голубели крест и буквы: «Дом исцеления».

— Так зовётся наша больница, — сказал Иван Фомич.

— Наверное, её нарочно построили здесь, — предположила Лена.

— Конечно. Построили бы и ближе к холму Прибытия, но не хотели портить пейзаж. Многие ещё придут. Мы всегда ждём. Вот уж где не место отчаянию, так это здесь.

Двери разъехались, навстречу прибывшим поспешили санитары с носилками.

— За холмом всегда наблюдают. Днём ли, ночью ли. Фонари для этого нам не нужны. Пойдёмте, дорогие мои. О вас позаботятся в Доме.

— Знаете, кого здесь не хватает? — воскликнул Илья.

Доктор и Лена уставились на него.

— Комаров! Река. Лес. Лето. А где комары?

— Кровососов здесь нет, — твёрдо сказал Иван Фомич.

— Больше ничего не рассказывайте, — попросил Илья. — Пусть каждый шаг в этом мире будет маленьким чудом!

— Спасибо, Иван Фомич. — Лена поцеловала доктора в щёку.

Он спохватился, заторопился за ними, обогнал, бросил санитарам негромкое распоряжение:

— Обоих в травматологию. Займусь лично.

В больнице он кинулся искать дежурного по отделению.

Леночка невероятно походила на его дочь! Большие глаза-океаны. Худоба. Бледность. Тот же встревоженный, полный муки голос. И возраст примерно тот. И зовут так же. Словно близнец, которого до поры до времени прятали. Если бог есть, то именно так он и проявляется. Бог не любовь, не мститель, не истина, бог не предмет культа, не инстанция и не судья, бог — высшая сила справедливости! Неизбежная сила! Параллель, открывающаяся верой, — не его ли творение?

Иван Фомич слизнул горькую слезу, застрявшую в складке у губ.

В тот день варфоломейщики вывесили через СССР, Социальную Соборную Сеть России, предупреждение: «Против развратной пьесы, воспевающей прелюбодеяние и плюющей в семейный очаг, активно возразим». Зрительный зал в театре не наполнился и на четверть. Страх быстро пронизывал общество, пропитывал сверху донизу. Ослушники, те, кто осмеливался идти против предупреждения, негласно считались дозволенными жертвами, партией одобряемыми. Формально убийц искали, но никогда не находили.

Иван Фомич запоздало узнал о новой трагедии. Пришлось бросить дежурство в больнице; собственно, от первых привезённых в травматологическое отделение раненых он и услышал об атаке варфоломейщиков. К его прибытию пострадавших на Театральной площади разобрали родственники, вывезли на коммерческих «скорых» или своих машинах. Остались мертвецы. Варфы положили после спектакля не более двадцати человек, относительно немного, прикинул доктор. Но в числе несчастливцев оказались Марина и Лена, его жена и дочь. Иван Фомич нашёл их среди остывших тел. На фиалковое и жёлтое пальто падал снег. Жандармы не спешили вызывать труповозки, убирать мёртвых. Убитых оставляли лежать нарочно, в назидание. Налетевшие на публику варфы не тронули актёров, не тронули режиссёра; не пострадал никто из работников театра. Стратегия на исключение публики, доктор прекрасно понимал это. Ничего не стоит свобода слова, если слово падает в пустоту. Обе его женщины погибли рядом; ладонь дочери легла на ладонь матери. Он убедился, что они мертвы, затем выпрямился и заставил себя смотреть на обеих, на одну и другую. Кто-то толкнул его в плечо. Иван Фомич только покачнулся и смотрел, не отвлекаясь, дальше, до головокружения, до космической черноты в глазах. Видел ли кто, как он исчез? Он не знал, как не знал и того, как выглядит со стороны перемещение. Снегопад вдруг прекратился, снежинки больше не кололи глаза и веки; доктор вмиг опьянел от насыщенного кислородом воздуха. С больной головою он сошёл с холма, неловко оскальзываясь на вырубленных в снегу ступеньках. Поначалу, осваиваясь в новом мире, он боялся, как и Илья, и Лена, боялся, что грань, зазор, пробел между параллельно плывущими вокруг Солнца мирами преодолеют убийцы из покинутого ада. Мало-помалу страх растаял, а когда минул год и пошёл следующий, доктор убедил себя, что варфоломейщики никогда сюда не попадут. Ненаучным, зато практическим доказательством гипотезы непроникновения служило то, что с холма не спустился ни один из тех, которые торжествовали, сатанея от власти и дурея от крови, там, в оставленных страшных краях.

Дежурный по отделению допивал в столовой компот.

— Серёжа, у нас пациенты, — сказал Иван Фомич. — Он и она. Приготовь две койки. Ей — в сто десятой. Д… девочкой займусь лично.

Он чуть было не сказал: дочерью.

 

© Олег Чувакин, 22 октября — 27 ноября 2018

Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Двое на холме»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

10 отзывов

    1. Оловянных солдатиков строем
      По шнурочку равняемся мы.
      Чуть из ряда выходят умы:
      «Смерть безумцам!» — мы яростно воем.
      Поднимаем бессмысленный рев,
      Мы преследуем их, убиваем —
      И стату́и потом воздвигаем,
      Человечества славу прозрев…

  1. Господи, какое счастье, что она смогла! Я вся извелась, пока они переходили… Спасибо огромное за рассказ.

    1. Благодарю вас, о Мария. Я люблю своих читальщиков. И теперь вижу, что их любят и мои друзья.

  2. Потрясающе! И так страшно было, что у них не получится или эти варфы помешают. Ух! Спасибо, Олег. Не хотелось бы, чтобы такие варфы прорвались в реальную жизнь.

    1. Спасибо, Алина. Увы, история свидетельствует: много раз прорывались.

Добавить комментарий для Иветта Отменить ответ

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!