Незваный гость

Планета, холмы, долина, тропинка, дом, бог, по ту сторону, Змоймогдан

1

Олег Чувакин
Олег Чувакин
Человек. Автор. Редактор. Пишет себе и людям

Мысль о том, что надо отыскать пропавшего писателя, Афанасия О., и взять у него интервью, если он, конечно, жив, не давала мне покоя два года.

Знаете, бывает, привяжется такая мысль — сверлит мозги, сверлит, не отстаёт. И не отстанет, пока не сделаешь всё так, как в ней расписано. Что-то вроде теневой цели в жизни. И откуда только берутся такие мысли? Впрочем, кой-какие гипотезы насчёт источника у меня имеются. Непроверенные.

Интервью я собирался приурочить к его 55-летию. Это не было редакционным поручением. О будущей беседе с писателем я размышлял между прочими задачами, коих в суетливом газетном бытии набирается вагон и маленькая тележка.

Исчез он, казалось, с концами. Но я не оставлял попыток найти его.

Я сделал запрос через адресный стол УВД. Я обшарил Интернет. Я написал и позвонил товарищам, которые могли бы знать его или знать тех, кто знал его. Выяснилось немногое: гражданин О. не был признан безвестно отсутствующим, поскольку ни одно заинтересованное лицо не подавало соответствующего заявления и поскольку таковых заинтересованных лиц, по-видимому, обнаружиться не могло. В ходе расследования я установил: живых родственников у гражданина О. нет. Автомобиля, гаража и жилой недвижимости он не имел. Унаследовать после него было бы нечего. Не человек, а одна душа. В годы последней своей активности Афанасий снимал однокомнатную квартиру. Оттуда внезапно съехал, уплатив хозяйке за два месяца вперёд, как полагалось по договору найма. На ту пору ему стукнуло пятьдесят три. Так совпало, что моя первая мысль об интервью явилась вслед за его внезапным отъездом. В какие же степи его занесло?

Дорогу к Афанасию О. мне подсказала его повесть. Не перечитай я тогда тот сборник, кто знает, как бы всё сложилось! Скорее всего, я не увидел и не узнал бы ничего — и спустя годы помер бы в неведении. Нет ничего хуже, чем проскочить мимо чуда. У журналистов это сплошь и рядом случается: бегут на событие или мчатся за интервью к одному человеку, плоскому и шаблонному, каких навалом, штабелями кладите — гора до туч вырастет, и пробегают мимо человека другого, многомерного, изумительного, единственного на миллиард. Иные бегуны всю жизнь носятся мимо подлинных адресов. А там, между прочим, всегда открыто.

Афанасий был на поколение старше меня. Когда я всё-таки добрался до него, ему было пятьдесят пять, а мне недавно исполнилось тридцать семь. Перечитывая его повести и рассказы, коснувшиеся моего сердца в юности, я понимал, или, вернее сказать, вспоминал: вот этим предложениям и абзацам я обязан шлифовкой духа. Мне снились его герои. Я грезил ими в старших классах школы, я дремал на лекциях в университете, примеряя сюжеты на себя, я мечтал смотаться хотя бы на денёк в миры, выдуманные и расписанные Афанасием; я готов был заплатить за потусторонний день годом здешней жизни. Ни разу я не встретил человека, который разделял бы мою страсть к литературной мысли Афанасия. Я и с женой расстался потому, что души наши не пересекались. Читай она Афанасия О., мы б жили вместе по сей день. Пара поверяется книгой. Одна книга для двоих.

Читая в то решающее воскресенье его книжку, я словно бы заснул, как это происходило со мною в юности. То была единственная бумажная книжка Афанасия, выпущенная одним ненормальным издательством, вскорости разорившимся; остальные тексты писателя О. пылились по сетевым закоулкам. Книжку я спёр в библиотеке. Водя пальцем по оттиснутым типографской краской именам на семнадцатой странице любимой повести, тоскуя наперёд по хрупкому бытию знакомых героев, я погрузился в тёмную тревогу, закрутившуюся по комнате, захлебнулся холодом октябрьских вод, уносящих умирающее живое прочь. Разбивались о стриженую мою голову тяжёлые капли дождя, падавшие с потолка вперемешку с сырыми снежинками. То ли рука моя, то ли мысль моя захлопнула книгу, стиснула обложку. Ноги ощутили опору, твердь. Я стоял на земле. Оглянувшись, я узрел снежный дождь, сыпавший на раскисшее поле, различил чёткую дождевую границу, какой быть не может. Я был в домашних шортах и хлопковой клетчатой рубашке с коротким рукавом. Левое плечо мокло от дождя, а правое припекалось летним солнцем. Запрокинув голову и прищурившись, я узрел границу пространств на небе.

В руке я держал книжку. Обложка намокла. Под ногами моими росла зелёная с чернильной просинью трава. Тени от её стеблей, ложившиеся на босые мои ступни, солнечный свет разбавлял до голубизны. Шурша травой, я зашагал из октября в лето. Поднимаясь на холм, где розовел причудливый дом, я оглянулся. За мною не было ничего, кроме завесы дождевой хмари с белыми струями снежинок. Как в зеркале, отражался в дождевом потоке розовый фасад, облепленный малиновой крышей.

2

Сколько набиралось в доме этажей? Это как посмотреть.

Извилистые рамы бесформенных окон были воткнуты в стены как попало. Окна разной величины и формы торчали на произвольных уровнях и под свободными углами. Скаты сползли с крыши, как восковой нагар со свечи. Строгие термины «архитектура», «проект», «стройматериалы», «эпоха» для описания дома не годились. Напрашивались слова иного лексического ряда: «пластилин», «детство», «куклы», «фантазия». На лакированном штакетнике, обрезанном неумело, несимметричными волнами, я не заметил ни единого потёка от шляпок гвоздей. Любительщину, самодеятельность здесь довели до профессиональной аккуратности. Подойдя к калитке и оглядев дом вблизи, я решил, что в нём три этажа. Несуразно расплывшееся верхнее окно — шлепок яичницы на сковородке, вероятно, пускало свет и в мансарду, и на средний этаж.

В палисаднике я остановился, чтобы полюбоваться яблонями и грушами, посаженными редко. Какой на дворе календарный месяц? Август? На вид плоды были спелыми — срывай да ешь. Я наметил на ближайшем дереве несколько пузатых груш с оранжевыми боками, висевших с солнечной стороны, а на дереве поодаль присмотрел бордовые яблоки, отливавшие солнечным глянцем. Я сказал себе: подкреплюсь фруктами, ежели хозяев дома не окажется. Чтение книг с детства пробуждало во мне аппетит.

До веранды оставалось шагов пять, когда дверь без единого звука отворилась. На крыльце стоял Афанасий О.

Author picture
Не спешите заказать редактуру. Не швыряйтесь деньгами. Сначала покажите свой рассказ или отрывок романа

Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.

3

Космического цвета футболка с крупным белым словом «Манслук» и принтом помельче: «Самый вкусный в Непоколебимых Мирах». Безразмерные графитовые джинсы, криво, зигзагами обрезанные выше колена, с неряшливыми нитями бахромы. Синие пластмассовые сланцы, из которых торчали розоватые пальцы, как у мальчишки на пляже. Среднего роста, худой, с растрёпанной бородёнкой и усами, нависшими надо ртом, почти скрывшими губы. То ли бомж, то ли миллионер.

Даже с бородой и усами Афанасий не тянул на пятьдесят пять. Он показался мне ровесником. На его лице я почти не заметил морщинок. Гладкие щёки, там, где они не поросли бородой, несколько лучиков у глаз, ровный высокий лоб. Ни намёка на залысины и седину. Русые волосы светлого тона, скорее приглаженные, заброшенные назад ладошкой, нежели расчёсанные на прямой пробор. И необыкновенные глаза — у крыльца я разглядел их впервые. Прежде я не встречался с Афанасием, как выразился бы наш брат журналист, живьём. Глаза серые с бирюзовым отливом. Линзы с оттенком? Фотографировался он обычно в очках с фотохромными стёклами, старомодными, толстыми.

Внутри дом отвечал тому, на что гость таращился снаружи. Извилистые диваны, волнистые арки, изогнутые сползающие потолки. В гостиной стол в форме палитры. Под ногами пружинистый паркет из пробки. Я впитывал подробности, чтобы тотчас забыть их. Пара раздвинутых бирюзовых штор — в тон глазам хозяина. По стенам раскиданы книжные полки. Уставлены, забиты книгами. Что характерно, на корешках, на обложках, на лаке полок — ни пылинки. И не пахнет в доме пылью, будто её никогда тут и не заводилось. Уж я-то знаю, как пахнут дома с книгами, как пахнут архивы, библиотеки, редакции газет.

Лестница с площадкой. На площадке куст в кадке — цветёт бледно-жёлтыми розами.

На втором этаже он ввёл меня в писательский кабинет. Письменный стол — геометрически безукоризненный прямоугольник, на нём настольный компьютер с монитором и клавиатурой. На стенах шеренги бумажных книг. Наглухо зашторенное окно.

В кабинете обнаружился ещё один человек. Возле угловых полок стояла на коленях черноволосая женщина. Спину её обтягивало васильковое платье. Афанасий сказал тихо:

— Софрон, это моя жена, Орнейда. Не беспокойтесь, мы не в силах ей сейчас помешать.

Жена уважить гостя не спешила. Пока она молилась на бумажные тома, склонив голову и уронив иссиня-чёрную косу в ноги, я прочитал имена на корешках. На полках обретались выдающиеся труженики литературы вперемешку: от русских классиков с Толстым во главе до отцов золотого века американской фантастики. Похоже, здесь были собраны любимые книги Афанасия О.

Орнейда поднялась, прихватив с пола подушечку для ног. Её она положила на нижнюю полку. И повернулась к нам.

Она была высока, с меня ростом. И выше Афанасия на полголовы. Но когда Афанасий встал с нею рядом, как бы позируя для парного фотоснимка, их разница в росте каким-то оптическим обманом улетучилась.

Жена его, в васильковом платье до щиколоток, вышитом белым по лифу и по рукавам, с высоким вырезом, открывавшим мраморную шею, белоликая и черноволосая, большеротая и большеглазая, кажется, совсем без косметики, выглядела года на двадцать два. За нею подымались книги. На миг мне почудилось, что и я куда-то подымаюсь — как воздушный шар. Я влюбился в Орнейду безоглядно, неотвязно. Не подумайте только, что я намечаю любовный сюжетный поворот. Я проникся к ней сознательной любовью. Такая любовь не требует взаимности, она хороша уже тем, что дарует июль в октябре. Когда так любишь, знаешь: другой человек есть на свете. Этого довольно, ты распускаешься, как ранний тюльпан, вырвавшийся из согретой луковицы.

— Здравствуйте, уважаемый землянин, — сказала красавица.

— Она с планеты Змоймогдан, — пояснил писатель.

4

Садясь внизу за стол в гостиной, за стол в форме палитры, я уже понимал, что знакомством с инопланетянкой моё посещение Афанасия, моё интервью не ограничится. Если эту межзвёздную встречу вообще можно было назвать интервью. Думаю, можно, ибо за тот день и тот вечер Афанасий рассказал мне даже больше, чем я рассчитывал услышать. И его откровенность в конце концов меня напугала. Я перетрухнул, как кур, чей финал определился однозначно: в кастрюле.

Прекрасная змоймогданка не подавала на стол. Не подавал и хозяин. Стол, обегающая его скатерть, на изгибах вздыбленная складками, а на скатерти — ничего.

— Послушайте, Софрон, — сказал Афанасий. — Раз уж вы сюда добрались… Вы не спрашивайте, я сам расскажу. И покажу. Так выйдет лучше, гораздо лучше.

И то верно, подумалось мне. Как я должен спрашивать о том, о чём не имею ни малейшего представления? Догадок, и тех не имею. А передо мною всё-таки писатель. И, как бы он ни выглядел, он порядочно старше меня.

— Вымысел, — начал он. — Выдумка. Тропа мысли. От несуществования к бытию.

Афанасий взглянул на жену. Губы её дрогнули, точно он коснулся их. Она так широко раскрыла глаза, что я мог бы нырнуть туда. Я мог бы плыть там, грести, подниматься и опускаться в серых волнах, и никогда не добрался бы до берега.

Афанасий продолжал:

— В час, когда подсознание переливается в сознание, когда грань сна и яви зыбка, когда отчаяние твоё даёт самый крепкий настой, посещают душу сны, из которых не хочешь возвращаться. В такой-то миг и пришла ко мне она.

Спал я или нет? Она стояла у моей кровати. Вполоборота ко мне. Она вывела указательным пальцем в воздухе слово — своё имя. Писать в воздухе пальцем или предметом была моя привычка, детская, пронесённая через жизнь. Нравилось мне так, в пространстве, запечатлевать словами мысль. Как бы слать весть в космос. Само собой, никому о том я не говорил. Писал в воздухе тогда, когда меня никто не видел. И вот является во тьме она, качнув косой, — и повторяет мой жест, мою привычку. А я угадываю буквы, рукописно ею выводимые.

Орнейда.

Была она в этом же платье. Я знал: синие следы на плетении косы — звёздный ветер голубого гиганта Альнитака. Белые щёки вспыхивают алыми яблоками Арктура. Она бывала и там. Бывала ли? Не я ли бывал? Не комната — полыхающий космос.

Мысль моя лихорадочно ветвилась.

Опустившись на колени, Орнейда сложила у лица ладони. Так сидела, пока щёки не вернули себе белизну. И вновь я знал: так она устраняет волнение. Откуда знал? Где-то написал об этом.

Изгибались её губы. Длинные. Манящие. Невозможные в этой дурацкой старой квартире. В жилище махрового неудачника. Чокнутого пожилого типа, выводящего словеса в воздухе, прописывающего судьбу в космосе.

Она говорила на чистом русском языке. Сквозил в речи её лёгкий акцент — такой прибалтийский, очень приятный.

— Только не прогоняй. Не допускай мысли, что я грёза твоя. Я не в силах возражать желанию твоему, мысли твоей. Я не грёза. Я жива. Цель моего существования — ты. Ты мой бог, бог народа моего. Бог Змоймогдана. Создатель. Любой почёл бы за счастье встречу с тобой. Нас сотни миллионов. Каждый змоймогданец мечтает прибыть к тебе. Я первая, кому перемещение удалось. Я та, чьё имя ты не назвал.

Щёки её снова разгорелись. Снова она сложила ладошки у губ. Изничтожив волненье, опять заговорила.

— Мы научились у твоих книг главному. Надо выдумывать. Надо быть смелее. В одной выдумке энергии больше, чем в тысяче звёзд. Ты в это веришь, а ты бог наш.

Она умолкла. Я решился на ответ. Невежливо молчать, когда с тобой говорит прекрасная девушка. Которую ты бесповоротно полюбил.

— Не так уж много я думал о вас, змоймогданцах.

— В тебе мы узнаём себя, — тотчас отозвалась Орнейда. — Ты сам не ведаешь силы своей.

— Потому ты и просила тебя не прогонять.

— Да, мой бог. Ты создал нас. Подвластны тебе времена и пространства. Ты звёзд творец, галактик конструктор, планет родитель.

Она поднялась с колен.

— Теперь я ухожу. Чтобы не напортить. Дальше ты сам.

— Что — сам?

— Не могу сказать. Это значило бы, что я указываю богу. Знай только: моя любовь всегда будет с тобой. Такими уж ты сотворил женщин Змоймогдана.

5

— Я открыл глаза в рассветной комнате: нет никого.

О планете Змоймогдан я написал всего одну повесть. Зато написал её в лучшие годы. В те годы, когда ничего не существовало для меня, кроме слов. Сочиняя, выдумывая, я забывал о действительности. Переносный смысл? Ничуть не бывало!

Я не просто забывал сходить на горшок или умыться. Или пообедать. На моих летних страницах, на страницах по ту сторону, лил дождь — и я, оторвавшись от писания, отправлялся на улицу по сю сторону в летней рубашке, прихватив зонт. Но был поражён: обжигала меня колючая метель декабря! В зимнем моём рассказе по ту сторону скользили по льду коньки, Дед Мороз щипал уши, — и я, дописав эпизод и собираясь выйти за хлебом, надевал пальто, укрывал горло шарфом, нахлобучивал шапку-ушанку. Но цвёл вокруг меня месяц май, дурманили голову одеколонные сирени!

Я прокладывал маршруты в секторе Восьми Звёзд, где фермеры со Змоймогдана развозили свой манслук. Но спать я ложился в одинокой тоске, звеневшей в панельных стенах.

С годами моё слово подсыхало и укорачивалось. Мне требовалось то самое, о чём сказала у моей постели прекрасная змоймогданка, — вера.

Вера в воображение. Утром, когда оборвался мой сон, я уверовал.

Я пообещал себе: покончу с собой, если больше не увижу её. Ту, от глаз и губ которой, от слов и мысли которой я пропал. Помышляя о смерти, я вдруг осознавал смерти противоположность: понимал, что буду жить, радостно понимал.

Расхаживая по квартире, я кивал своим мыслям. Примерно так ведут себя чокнутые в палатах психушек.

Если уж оживают мои миры, я могу вообразить что-то и здесь. Скажем, еду.

Вот хлебница. Она пуста.

Пусть буханка пшеничного хлеба будет тёплой.

Возникла булка белого хлеба. Я помыслил хлеб из моего детства. Схватив буханку, я откусил от жёлтого края.

Пусть буханка станет горячей. Четверть часа как из печки.

Я отредактировал мысль! С удовольствием мальчишки, которого родители отправили с монеткой в булочную, я грыз, обжигаясь, корочку. Корочка налипала на зубы.

После хлеба я сотворил сливочное мало. Умеренно солёное. Семьдесят два процента жирности. Наполнил сахарницу тростниковым сахаром. Создал спелый лимон с толстой кожурой. Пахучий. Маслянистый. Режешь — и вся квартира в цитрусовом витаминном запахе. От которого оживаешь.

На другой день я напечатал мыслью деньги. Как не попробовать? Уж что истинно человеческое, так это деньги. Двигал меня и азарт экспериментатора. Я полагал, что сотворить деньги посложнее, чем хлеб с маслом. Я намеревался раздвигать рамки. Я намеревался избавиться от границ. Что они такое, рамки и границы? Это линии, проведённые тем же воображением. Значит, оно же их и раздвинет. В идеале — сотрёт.

Банкноты я проверил. Разные номера. Водяные знаки, тиснение, всякие там защитные полоски. Всё как положено. Я разбросал купюры по полу. Ходил по ним, новеньким, шуршащим, они прилипали к ступням. Я тратил их в супермаркете — их принимали.

Производить деньги было ничуть не сложнее, чем добывать из воздуха масло или лимоны. Натренированная тридцатью годами писательства мысль работала точно и без сбоев.

Чем больше я сотворял, тем легче это мне удавалось. Я совершенствовался! Я летел на крыльях, иссиня-чёрных, как коса моей возлюбленной. Я и вправду взлетел — едва не влепился в книжный шкаф.

Я соорудил себе новенький компьютер. Бесшумный. Работал он без кабеля и розетки.

Я перестал мыть посуду. Я сотворял еду прямо с тарелками и чашками — и, наевшись, отправлял в небытие посуду и остатки.

Лень принимать душ? Я очищался искусственно.

Ходить в туалет? К чему столь неприятное занятие? Я избавлялся от нечистот при помощи воображения. Подумал, что дело сделано, — и оно оказывалось сделанным.

Эксперименты с вдохновением быстро мне прискучили. К деньгам я не привык. Да и не нужны они мне. К чему богу человеческие бумажки? Покупать жизнь с её едой, питьём, электричеством и мусоропроводом? Не было такой вещи, какую я не мог бы создать. Не было помехи, которую я не мог бы устранить.

Я проветривал комнату и кухню, не открывая окон. В спальне моей одинокой пахло то сибирским лесом с красноголовиками, то полями со змоймогданским манслуком.

Я задумался о высшем. О том, что мне под силу сотворить любовь.

Я уже был не здесь.

Пора податься за новыми впечатлениями. И новыми читателями.

Моя жизнь переломилась надвое — как у Толстого, распалась на две явные половины. С тою разницею, что Лев заново пришёл в тот же мир, а я должен был прежний мир покинуть.

Я в нём чужой.

Теперь-то я понимал, где я свой.

Проложить тропу. Соединиться с прекрасной змоймогданкой.

Орнейда, любовь моя, заждалась меня.

Где она, какие долгие парсеки туда добираться, какую ракету строить?

Деталей я не придумал, а она не сказала. Не должна была говорить. Простая змоймогданка не указывает богу.

Прозаик, проживший полвека с хвостиком, кое-что смыслит в своей профессии. К сюжету накопилось слишком много вопросов? Значит, сюжетные линии чересчур усложнены. Надо упрощать. Замысел, вызывающий у читателя (о боже, и у автора!) чистый восторг, происходит от кристальной ясности мысли. За этой-то мыслью писатель, в сущности, и гоняется. Мудрый же писатель ждёт.

Не озарения ждёт. Но слов героя своего. Ладошек у кровати. Двойного пламенного румянца.

Дорога к Орнейде. Я не проложу её. Не отыщу к Орнейде указатель. Не сооружу фотонную ракету, не полечу к фонарям Альнитака, Арктура или чьим там ещё, озаряющим мою любовь на звёздной тропе.

Орнейда найдёт путь ко мне.

Я построю дом — и она туда войдёт. Как же без дома?

6

— И я вошла, — сказала Орнейда.

— В детстве я лепил из пластилина причудливые дома, — сказал писатель. — Вот и этот вылепил.

— И где это место? — спросил я.

— Из какой книги, хотите сказать? Не из какой. На одной промежуточной планете. В пустом пространстве. Его я выписал пальцем в воздухе. Без бумаги и компьютеров обошёлся.

— Если вы сумели…

Я не договорил. Я испугался своего любопытства.

— Вы проницательны, — сказал он.

А змоймогданка посерьёзнела. Губы сжала. Кожей потемнела. Тень! За моей спиною было окно. Небо завесила туча. Яблони клонились на ветру. Бордовые яблоки отрывались от веток, летели мимо окон. «Если я сумел…» — подумал я.

— Яблоки падают, жалко, — сказал я вслух.

Краткий миг — и в гостиной посветлело. Запахло весной, ранним маем. За окном розовели букеты яблонь. Тысячи бутонов разворачивались и белели на моих глазах.

— Сотворение воображением, — сказал Афанасий. — Я пробую подладить воображение к своему настроению. Знаете такой композиционный приём в литературе: душа героя отражается через перемену в погоде?

— В школе проходил, — ответил я, думая совсем не о том.

— Давайте-ка отобедаем, — предложил Афанасий.

Над столом там и сям зависли пёстрые облачка. Из них сформировались яства — на тарелках, в салатницах, в вазах, в кофейнике и чайнике, в бутылках и рюмках, в чёрном чугунке, из которого валил пар, пахнувший сладко разварной картошкой и чем-то ещё, необыкновенно притягательным, желанным.

Передо мной блестела в весеннем свете чистая фарфоровая тарелка. С серебристым ободком. С размашистой рукописной надписью: «Напролом».

К нам троим подплыли по воздуху запотевшие рюмочки. Наполнились они из бутылки, самостоятельно наклонившейся. На этикетке значилось: водка «Мысль», сделано на Змоймогдане.

— Закусывайте манслуком, уважаемый Софрон.

Чугунок на подставке доставил сам себя к Орнейде, опустился на скатерть. Орудуя трёхзубой поварской вилкой, змоймогданка наполнила мою тарелку варёными жёлто-розовыми картофелинами, пускавшими пар.

— Манслук! — сказал писатель. — Нет ничего вкуснее змоймогданского манслука. Мне всегда чего-то недоставало в нашей земной картошке. И я придумал манслук.

7

По-моему, манслук заменял несколько овощей разом, не только картофель. Чем больше я его ел, тем сильнее запутывался в оттенках. Каждый клубень имел неповторимый вкус, заметно отличавшийся от вкуса других картофелин из того же чугунка. Орнейда придвинула ко мне соль, а потом сахар. Сахар придал манслуку совершенно иной вкус. А уж что творили с этой картошкой соусы в бутылочках — ультрамариновые, красные, изумрудные!.. Объедаясь, я подумал: не будь в этом мире ничего съестного, кроме манслука, его разнообразия мне хватило бы на всю жизнь.

От манслука мы перешли к длойгу, напоминавшему суп харчо. На десерт ели лтобб, по вкусу занимавший промежуточную позицию между авокадо и козьим сыром. На сладкое Афанасий придумал свёртки тягучей пастилы наттоги, пахнувшей земляникой. Водка «Мысль» сменилась ликёром «Вдохновение», ликёр сменился чёрным чаем с товзеппом, по-видимому, заменявшим Афанасию лайм.

Афанасий выспросил мою биографию. Стоило ему отметить мою неудачливость — от безденежья до развода, от застопорившейся карьеры в газете до ощущения личной потерянности, как из меня хлынуло безостановочно. И водка поспособствовала. Всё я ему выложил. И ей. На какое-то время это избавило меня от цепкого чувства тревоги.

Выслушав меня, незваного гостя, писатель О. принялся сам рассказывать. Темы его плавно перетекали одна в другую; водочные пары мешали мне сосредоточиться, и я приналёг на манслук. Афанасий рассказывал о земном своём писательстве, о смене эпох и поколений, о помолодении публики, отринувшей книги и усевшейся за игровые экраны с кнопками; рассказывал о любимых прозаиках и поэтах и искал в моих глазах признания их силы; он говорил о будущем земных обществ, а краски, которыми он рисовал грядущее, были мрачны. Он говорил и говорил; видно было, что он истосковался по слушателю, по собеседнику с родной планеты.

Тоску его эффектно оттеняли бури на улице. За кривыми пластилиновыми окошками пролетали с грохотом ураганы; разок, завывая, прокатился свинцовый смерч — и унёсся прочь, скрутив в охапку, вобрав в себя яблони и груши. Дом задрожал, но устоял. Впрочем, едва ли полёт со смерчем был опасен этому дому. И опасен мне. Угроза для меня таилась в другом.

Заглушая проснувшуюся тревогу, я тоже говорил. Спрашивал.

— Орнейда, вы отлично говорите по-русски. Выучили язык каким-нибудь ускоренным способом?

— Он мой родной. — Она посмотрела на мужа.

— Язык я им не придумал, — сказал Афанасий. — Как работают писатели? Прописывают детально лишь то, что даёт ключ к сюжету. Не станешь ведь продумывать каждую мелочь! Так за всю жизнь и малого рассказа не сочинишь. Я придумал какие-то местные названия, тем и ограничился. И получилось удобно: у змоймогданцев родной язык — русский. В их интеллектуальный оборот я ввёл земные книги. Мне было бы скучно жить без книг. Наш девятнадцатый век, наш двадцатый век — они знают эту литературу лучше землян. Софрон, без книг нет воображения, нет дороги: некуда идти. Не удивлюсь, если в будущем законодателями межгалактических литературных течений и мод станут именно змоймогданцы. Кто-то должен унаследовать земное слово.

— Книги создают боги, — сказала Орнейда. — Так говорит моя старшая сестра Аблайя. Она прочла на тысячу книг больше меня.

— Вот как вы нашли читателей, Афанасий! — сказал я. — Вы…

— Он не искал! Он создал нас! — перебила меня его прекрасная жена. — Уважаемый землянин, почему же вы не понимаете? Это мы искали его! — Она перевела глаза на объект своего поклонения. Из колючей иглы её взгляд расширился до луча обожания. — Однажды ночью получилось. У меня получилось! Вы же слышали. Ту ночь мы объявили потом праздником всепланетным. Я долго молилась — героям книг и их создателям. Просила даровать мне любовь бога. Я спала с книгами под подушкой.

А теперь она спит с богом, сказал я себе. Ей двадцать два? Или сорок два, и она помолодела на пару с возлюбленным? Есть ли смысл думать тут о годах? Годы, как сезоны за окошками, казались в этом доме мгновениями, а мысли теряли привычный ход, преломлялись в какой-то космической призме.

Поднявшись со стула, Орнейда приблизилась к Афанасию, встала у него за спиной, положила ему на плечи руки. Закрыв большие серые глаза, она зашептала что-то — тихо-тихо, ни слога не разобрать. Длинные губы её шевелились, веки подрагивали.

— Послушайте, Софрон, — заговорил мягко Афанасий, — учёные так и не выяснили, откуда взялись люди. В эволюционной цепочке до сих пор нет полных звеньев.

Я залпом допил чай. В горле пересохло. Услужливой парою подлетели чайник и заварник; чашка наполнилась.

— Уж не думаете ли вы, Афанасий, что и людей кто-то вообразил?

Он поощрительно улыбнулся.

— Когда-нибудь я разыщу и писателя, придумавшего землян.

— Наверняка спрятался получше вас, — сказал я.

— И я не уверен, что хочу его найти.

— Не нравится наш мир?

— Я не сужу.

Завершив ритуал шептания, Орнейда села обратно.

Я повернулся к окну. Там бушевала гроза. Трещал гром. Если я боюсь писателя О., то отчего бы ему не бояться того бога? Афанасий сотворил Орнейду и её Змоймогдан, а тот сотворил Афанасия и его Землю. И ту часть Вселенной, где крутится наша песчинка, смоченная океанами.

За окном плавилась зима: оседали, таяли сугробы, обливаемые белым солнцем февраля.

— Небось и морозец сотворяете? — спросил я у Афанасия. — Родную зимушку?

— Как без зимы! Мы с Орнейдой на санках с холмов катаемся. Бывает, её родня заявляется. С друзьями. И водкой. Они верят, что водка, доставленная на ракете через космос, заряжается. Надуемся водки да в снежки играем. Не то баньку натопим. Зима надоест — ныряем в лето. Они никак не привыкнут. Им всё в диковину. Да что говорить! Я сам иной раз просыпаюсь от кошмара: вдруг приснилось всё?

— Значит, возвращаться не хочется? — вырвалось у меня.

— Нет, — ответил он. — Напротив, возвращения боюсь. Зыбкости боюсь.

— Боитесь не удержать мир в воображении? Боитесь выронить, потерять?

— Раз созданное держать не надо. Такая концентрация никакому богу не по силам. Их вера, — он кивнул на жену-змоймогданку, — настаивает: творение незыблемо. И всё равно боязно. Я бог, который не вполне верит в себя. А должен бы.

— Иногда он молится со мной, — вставила Орнейда. — Молится на книги. Змоймогданцы понимают это так: бог молится себе.

— Не представляю, как оценили бы это наши философы!.. — пробормотал я. — Молитвы самому себе, должно быть, пошли вам на пользу. Я изучил вашу биографию, Афанасий. По документам вам пятьдесят пять.

— В пятьдесят пять для такой красотки я был бы староват. Ты не находишь, Орни?

На яблонях за окошком согнулись ветви. На них качались тяжёлые бордовые плоды. Венгерские яблоки на окраине Вселенной.

— Молодость же не внешняя, так, Афанасий? Не подтяжка кожи? Организм помолодел? В саду не молодильные яблоки, часом, растут?

— В этом отношении я нахожусь на экспериментальном уровне. Сердечко подлечил. Песок из почек вывел. Из глаз тысячу мушек убрал — стекловидное тело восстановил. В последние годы мир через заросли паутины рассматривал. От близорукости полностью исцелился.

— И бирюзовый оттенок навели?

— Он от природы.

— А менять органы целиком не пробовали?

— Не пробовал. Рискну когда-нибудь. И не только у себя. Не хочу, чтобы Орнейда умирала. Змоймогданцы живут долго. Но она… Она будет всегда.

— Даже если я устану, я хочу быть возле него, — сказала она.

— Замахиваетесь на вечную жизнь, Афанасий?

Он взглянул на меня с досадой.

— У журналистов одна беда. Но непоправимая. Норовят всё вытянуть за единственную беседу. Как будто человек на этом интервью кончается, иссякает. Вытянули да высушили. У вас форма впереди содержания, график и число строк впереди человека. Не вам, торопыгам, судить о бессмертии. Берётесь за рюмкой да закуской решить все мировые проблемы.

Я поймал на себе сердитый и в то же время настороженный взгляд его жены. За окнами завелась очередная буря. Штакетник раскидало, как спички. Деревья в саду вырвало с корнями и уволокло. Летели комья грязи, окна залеплял снег, дуло и свистело. Дом содрогался, посуда звенела, тарелки соскользнули со скатерти, но не разбились. Афанасий полоснул глазами по столу — со скатерти всё махом исчезло.

— Бог. Он бог, — проронила Орнейда, сцепив пальцы.

— Конечно, — поспешил я согласиться, — боги не умирают. Или… — Меня будто толкнуло изнутри черепушки. Вот уж не знал я, чего больше боялся: Афанасия или неведения, упущения, интервью без финального аккорда. — Или умирают? Тот бог, что сотворил Землю… Не умер ли он? Ведь недостающую эволюционную ступень можно додумать!

— Зачем? — живо возразил Афанасий. — Это же подсказка. Нарочно оставлена. Для таких, как мы с вами. Для мутантов. Тропинка для мысли.

8

С обильной пищи и водки меня разморило. Едва ли Орнейда или Афанасий что-то подсыпали мне в рюмку. Афанасий по натуре прямолинеен: истинные писатели не лукавы. Кто лукавит, тот приспособленец. А из приспособленцев выходят не писатели, а так, господа таланты средней руки. Пламени в них нет.

Я проснулся в спальне, куда меня после долгого обеда благополучно проводили. Вылез из гостевой пижамы, влез в своё домашнее.

Между раздвинутыми шторами темнело небо. Сквозь стёкла голубел спутник планеты, серпик-месяц. Я перешёл ко второму окну, пробитому по хозяйской прихоти ниже первого. Смотришь вниз и видишь небо. Оттуда выглядывал серпик розовый. Два окна и два неба.

Два мира. Как мальчик и девочка. Слали свет многие точечки звёзд, манили к себе. Кто придумал эти звёзды? Чья мысль раскрасила месяцы? На щеках моих стало мокро. Надо же, как расчувствовался.

В дверь деликатно постучали.

— Да, — сказал я.

В щель просунулась голова Афанасия.

— Не спите, Софрон? Пойдёмте с нами наверх. Полюбуемся звёздами. Вечером в этих краях восхитительное небо.

Так-то вот и приглашают к смерти, сказал я себе. И глагол-то какой: полюбуемся! Не посмотрим на звёзды, а полюбуемся звёздами. Творительный падеж!

Писатель указал мне на извилистую лестницу. Афанасий, всё в той же футболке с принтом, и Орнейда, белоликая, в белой рубашке навыпуск, чёрных джинсах и белых сандалиях, с распущенными волосами, стянутыми лентой, контрастно чёрно-белая и умопомрачительно красивая, пропустили меня вперёд.

Выбросят меня в открытый космос, думал я, поднимаясь по лестнице с кривыми перилами. Прямо в окошко вышвырнут, что им стоит! Забросят на розовую луну — и привет. Или отправят на Змоймогдан — рабом на плантации манслука. Реклама на хозяине красуется неспроста.

9

Мудрёные створки окна, вырезанного в форме яйца на сковородке, писатель скатал силой мысли в рулон. За окном составили хоровод пылающие газовые шары — звёзды. Над звёздами появились подписи. Афанасий устроил мне экскурсию. Он выбирал звёздные системы по одной и приближал планеты.

Он показывал мне города и океаны, поля и пастбища, космодромы и библиотеки. Я видел дома, в которых читали люди. Афанасий крутил мысленные регуляторы — и раскрытые страницы томов отпечатывались на моей сетчатке так, будто читал книгу я. Не всегда я узнавал авторов слов; я не был столь начитанным, как Афанасий и его Орнейда.

Вполголоса за моей спиной Афанасий сказал, что я любуюсь жизнью Непоколебимых Миров.

Показал он и Змоймогдан. Его черноволосых людей. Его женщин — их он подал крупным планом. Он приблизил одно здание, и там на яркой фасадной вывеске я прочитал на русском: «Любовь и манслук». Больше там ничего не было сказано.

Облака, город, разбитый надвое рекой, мосты, кубики домов с окнами, комнаты в домах. Полки с книгами. Имена авторов на корешках. Лампы под абажурами. Кресла. Читающие люди. Не город — мечта писателя. Не планета — мечта бога.

В вечернем парке женщина читала при матовом свете фонаря книгу. Она водила пальчиком по строкам точно так, как это делал я!

— Аблайя, сестра моя, — прошептала Орнейда.

Верхний колонтитул на странице подсказал мне, что читает Аблайя. А нижний колонтитул подсказал ещё кое-что. Номер страницы на развороте, по которому водила пальцем женщина, был семнадцатый. Возле числа пагинации синел библиотечный штампик. На полях страницы одно место было отчёркнуто карандашом — мною отчёркнуто.

Непроста он удалил от меня свою книгу. Непроста и показал мне удаление.

И ещё кое о чём я подумал.

Книги, которые Афанасий втащил на Змоймогдан, книги, которые включили его божественную волю, — они земные. Однако земной мир ему не по нраву. Впрочем, так и работает закон единства и борьбы противоположностей. Литература добывается из страдания, из отчаяния.

Пока я размышлял, бог прокрутил передо мной другие планеты. Сообщил, что планета Змоймогдан относится к самому мирному участку в космосе — к сектору Восьми Звёзд.

Менялись за мансардным окном жилые космические шары, белели и желтели звёзды, согревающие поля и дома. Я стоял у окошка, дышал обыкновенным воздухом, азотно-кислородной смесью, согретой до обыкновенной комнатной температуры. Я высовывал руку в открытый космос — чернота мгновенно обращалась в незримый бычий пузырь, не пускала меня. Точно так эти окна не пускали в дом бури, разражавшиеся снаружи. Бури писательского настроения. Бури, наверняка имеющие отношение ко мне, подумал я, круто разворачиваясь к Афанасию и Орнейде.

— Как вы со мной разделаетесь?

10

— Вышвырнете в космическое окно? Закормите до философского истощения манслуком?

Они переглянулись и снова на меня уставились.

— Выбрасывать — не мой метод, — сказал писатель. — Я не мусорю.

— Как благородно.

— Знаете, почему манслук таков, каков он есть? Вот послушайте, Софрон.

Я был не прочь оттянуть свою смерть.

— Манслук, — начал Афанасий, — пробовали выращивать на разных планетах. Сажали в жирные чернозёмы и в пески, насыщенные минералами. Его питали самыми дорогими удобрениями. Ему давали свет и тепло жёлтые, белые и красные солнца.

Корнеплод неприхотлив. Урожаи, более или менее богатые, удавалось снимать везде. Картошку эту собирали, везли в хранилища, грузили в контейнеры, доставляли на космодромы и отправляли на ракетных грузовиках в разные звёздные системы. Но чужой манслук, не змоймогданский, покупали лишь один раз. После пробы покупать отказывались. Долгосрочных контрактов на поставки не подписывали. Никогда. Исключений нет.

Единственная планета, где манслук охотно берут, закупают крупным оптом, заключая столетние контракты «константа», — это Змоймогдан, его родина.

На Змоймогдане поля не заливают химикалиями. На Змоймогдане не подбирают для манслука идеальных условий. Манслук приобретает там неповторимый вкус потому, что змоймогданцы выращивают его с любовью.

Послушайте, Софрон, это может показаться пустыми словами. Но где вы находитесь? Здесь каждое слово имеет нерв. Здесь всякая мысль материальна. Здесь нет шаблонов и трафаретов — ибо проявления любви всегда уникальны.

Не я дал змоймогданцам это. В своей благодарности они склонны к преувеличениям. Я лишь придумал их. Прошлое — их заслуга. От землян они отличаются искусственной эволюцией. Змоймогданцы направляют себя — такова их философия. Уточню: практическая философия. Лишь та философия есть подлинная любовь к мудрости, что каждодневно воплощается в полях, городах и небе.

Змоймогданцы не творят бытие мыслью. Зато умеют передавать чувство. Транслировать любовь.

Их сельское хозяйство, как и всякое их дело, есть любовь.

Они вкладывают в поля своё сердце. Они окучивают манслук, улыбаясь ему.

И когда ты ешь потом их манслук, ты получаешь порцию живой любви. Ты хочешь его потому, что его желает твой язык, — это удовольствие вкуса. Ты хочешь его потому, что его хочет твой желудок, — это сытость. Ты хочешь его потому, что к нему стремится твоя душа, — это любовь.

Манслук эволюционирует. К весне глазки в родительских клубнях прорастают. Осенью на Змоймогдане собирают урожай — клубни со свежим запасом энергии любви. Воздействие энергии у каждого поколения клубней отличается. Насколько я знаю, ни одно поколение ещё не повторило эффекта. И так без конца: любовь не ведает предела.

На Змоймогдане целые научные институты исследуют манслук. Любовь исследуют параллельно.

Ибо одно без другого только подделка.

11

— За этим-то они и читают земные книги, — сказал я.

— Страх обострил вашу мысль, уважаемый землянин, — заметила Орнейда.

Повторяемое ею прилагательное порядочно меня раздраконило.

— У змоймогданцев принято обращаться с эпитетом?

— К чужакам. — Она сверкнула очами.

— Обращение я позаимствовал из собственных писем к издателям, — вставил Афанасий. — Из вздорных рабских форм: уважаемый такой-то да с уважением к такому-то… Пишешь, а сам от унижения трясёшься.

— Издеваетесь, значит, — выдохнул я.

— Однобоко понимаете. Не желаете ли стать своим? Свои живут без эпитетов, — сказал писатель. — Чем меньше прилагательных, тем живее необходимые определения. Хотите ли вы вернуться на Землю? Вот в чём вопрос, уважаемый Софрон. — Он поднял руку, не позволяя себя перебить. — За столом, за водочкой вы разоткровенничались. Вы говорили, а я пальцы загибал. Давайте-ка повторим… У вас двухкомнатная квартира. От дедушки с бабушкой по наследству досталась. Живы, но стары ваши родители. Вы их единственный сын. Об отце с матерью нужно заботиться. Но сумеете ли вы? Вы берёте у них взаймы и с трудом отдаёте, называете себя попрошайкой. С бывшей женой вы в разводе. Характерами не сошлись и через мысль не сблизились. Детей не родили. Репортёрскую свою работу вы и любите, и не любите. От цензуры и самоцензуры вас тошнит. Карьеры в прессе не сделали. Рассчитываете, правда, на прибавку в зарплате, но её съест инфляция. В перспективе нацеливаетесь на кресло ответственного секретаря, но это если газета не умрёт, а идёт как раз к тому.

— Вы как будто положили мою судьбу на весы.

В голосе своём я услышал ехидство. Злое ехидство. Поганое. Нет, так не годится умирать.

— Я как будто положил судьбу Земли на весы, — холодно парировал он.

— Вы и Землю способны прикончить? Я слишком мелко плаваю.

— Я властен только над миром, который сотворил.

— А как же книга? Вы перебросили её.

— Книгу и себя вы доставили в мой мир. На этой стороне действуют мои законы бытия.

— А как же книги, которыми вы снабдили Змоймогдан?

— Разве я снабжал? То было при творении. Единственную дополнительную книгу принесли сюда вы. Тома, что вы видели в моём доме, либо напечатаны на Змоймогдане, либо воссозданы силой моей мысли. Не исключаю, что я мог бы вмешаться в ход истории Земли. Но о таких экспериментах и думать-то страшно. Это тема для землян. И для их творца.

— Для одиночки, заточившего себя в розовом домике, вы неплохо дискутируете.

За Афанасия ответила Орнейда:

— Бог часто спорит сам с собой.

Помолчав, Афанасий снова заговорил:

— На осознание своей сущности даже самому простому человеку требуется много времени. Кому-то всей жизни не хватает. Осознать же себя богом… Я недавно ступил на эту дорогу, Софрон. Вот для чего мне нужен розовый домик. И нужна она. Любовь моя. Мысль моя.

— Представляю, как бы я принёс ответсеку интервью, взятое у бога! — вырвалось у меня.

— Бог ждёт ответа, — напомнила Орнейда.

Я опять утопал в её глазах.

— Идеальных решений нет. Есть правильные, — сказал писатель. — Итак, хотите ли вы вернуться?

Я опёрся на подоконник: привык думать так с отрочества, со школьных переменок. Одноклассники чесали языками или носились по коридорам, а я думал. Без сомнения, я был не таким, как все. И что-то из «не такого» во мне сохранилось. Видимо, эта инаковость и сработала, когда я загорелся идеей встретиться с Афанасием. Вероятно, чутьё и провело меня сквозь книгу, перекинуло к дому на холме.

— Вы неправильно формулируете вопрос, — сказал я. — Слишком коротко. Вводных маловато. Моё хотение зависит от положения, в которое вы меня ставите. Огласите приговор.

Афанасий дёрнул бородкой, а Орнейда шевельнула правой бровью.

— Ваше обратное перемещение недопустимо, — сказал наконец он. — Есть два варианта, два, как вы выражаетесь, приговора… Скажете, что хотите на Землю, и я убью вас. Безболезненно. Способ выберете сами. Предлагаю сотворить из вашего организма кучку пепла.

— Значит, кроме меня, никто не знает вашего секрета, — сказал я.

— Значит, вы тоже обладаете энергией воображения. До сего дня никто из землян не находил дорогу к моему дому. Вы обладаете не сотворяющей, но открывающей энергией. Как Орнейда. Подумайте-ка, что лучше: жить здесь или умереть?

— Прямо как в ваших сюжетах: выбора нет.

— Эти миры не сочетаются. Они аннигилируются. Не я переломил вашу жизнь, Софрон. Вы сами совершили это. Вы ступили на невиданную тропу. Вы знали, что я исчез. И страстно желали отыскать, открыть меня. Ещё немного логических упражнений, и вы испугались бы взять в руки книгу. По счастью, вы торопыга. И вы человек интуиции и человек решения. Поэтому вы здесь. Поэтому в глубине вы осознаёте: возврата нет. Вы прорвались сквозь пламя звёзд. В глубине вы полыхаете от радости.

— И вы… Как вы смеете, Афанасий! Как смеете быть таким пессимистом! И эгоистом. Это ж величайшее… Люди стоят на пороге…

— Заткнитесь, уважаемый Софрон, — сказал он с интонацией, удивительно смешавшей добродушие со злостью. От такой интонации делалось стыдно и одновременно хотелось заехать говорящему в челюсть. — Газетные фразеологизмы невыносимы! Вы плохо соображаете? Вы не вполне проснулись? Или вас мучит похмелье? Как только спецслужбы и военные пронюхают о мутации, они бросят на поиск мутантов все передовые силы. Что раскрылось в вас, то раскроется ещё в ком-нибудь. Это ваше «на пороге» вспыхнет в десятке, в сотне других людей. Путь к розовому дому нанесут на карты. Путь к выдумке, к энергии присвоят, поставят на службу. Благо, что меня почти никто не читает на Земле! Благо, что меня забыли! Но стоит кому-то с богатым воображением теоретически проникнуться и практически переместиться… У иных сумасшедших крайне обострено восприятие… Само знание об этом — уже толчок к действию. Если мутация, этот дар эволюции, включилась у нас двоих, она наверняка включится ещё у кого-то. Будет скверно, ежели этот кто-то подрядится работать на солдафонов.

Орнейда обхватила худую руку бога.

— По этой же причине, — сказал Афанасий, — я сам не посещаю Землю. Я запретил это себе. Могут заподозрить. Могут засечь. И самое ужасное — могут понять.

— Орнейда, вы-то попали на Землю, — сказал я.

— Поиск бога — особенный случай, уважаемый землянин. Историческая необходимость. Запланированная стыковка.

Она точно ждала этого вопроса. Инопланетная красавица отпустила руку мужа. Орнейда смотрела на меня с улыбкой. С улыбкой, для которой нет моментального прилагательного, нет разового определения. Призови меня в ту минуту выборный лотошник, я проголосовал бы за матриархат не задумываясь. За матриархат во Вселенной.

— Я нить бога, — сказала Орнейда. — В Непоколебимых Мирах летают на ракетах. Не на мыслях. Уважаемый Софрон, я такова же, как вы. Я отыскала дар бога в своём сердце. Кто полюбит его, тот и откроет. Тот и примчится к нему. Сквозь пламень звёздный напролом…

— Эпиграф к его книге, строчка из Фроста! — воскликнул я. — Постойте… В книге Афанасия говорилось, что полюбит его лишь та, что сольётся с ним мыслью!

— У вас хорошая память, уважаемый землянин. Никто не осмелился бы направить по адресу ракету, кусок железа. Я прибыла на волне мысли. На меня в повести содержится указание. — Она снова обхватила руку своего бога. — Указание безымянное. Женщина с иссиня-чёрными волосами. Так сказано. Почти нет подробностей. Случайно бог загадал своему народу трудную загадку. Загадка открыла дорогу к мутации, изменению духа. Кому открыла? Нет изменённых, кроме меня. Мутация, воплощающая энергию мысли, на Змоймогдане так же редка, как и на Земле. Кто же пробудил меня? Правильно, бог! Творя, бог не ведает, каким оживёт его творение. Зато он верит в него — ибо в себя верит. Не всеведущий он, не всемогущий, но если он любит творение, он больше, чем бог. Он писатель.

— И писатель не желает массового пробуждения мутации на Земле, — сказал я. — Несмотря на то, что Земля её родина.

Заговорил Афанасий:

— Вот теорема, Софрон: земляне способны уничтожить Землю. Вот доказательство: полученные преимущества земляне первым делом скармливают своим пушкам. Вот следствие: научись земляне проникать по ту сторону, они обязательно испытают новое достижение в войне. Полёт мысли есть перемещение без границ и топлива. Перемещение мгновенное и беззатратное. — Афанасий вздохнул. — Что Земля, Софрон? Я усматриваю тут угрозу мирному Змоймогдану. Я не представляю, сколько скрытых мутантов может быть на Земле. Способности генетически заложены с рождения. Проявятся же они подобно вспышкам. Как у меня. Как у вас. Как у Орнейды. Вас возьмут — и вы, сами того не желая, запустите цепь. Войдёте в историю как отец межгалактических войн. В историю Вселенной.

— Именно потому вы дали книжку Аблайе? Она ведь её сестра. У неё есть шанс включить мутацию. Через работающий текст. Через конкретную страницу. Вы уже готовитесь к обороне, Афанасий!

Он пожал плечами.

— Мне приходится думать о многом.

— Тогда поподробнее о втором варианте, — потребовал я.

— Оставайтесь с нами, Софрон. Мы вас не отпустим. Зато примем по законам гостеприимства сектора Восьми Звёзд. У нас не тесно. Поживёте на первом этаже. К дому сделаю пристрой. А лучше построю вам другой дом. По соседству. Чудесная мысль! Положим начало деревне. Звёздной деревне. За холмами лес. Красноголовики. Любите третью охоту?

— Я захочу сбежать. Рано или поздно.

— Вряд ли. — Афанасий с облегчением засмеялся. — Перехотите. Неделю-другую потоскуете, а потом звёздный пламень притянет вас, привяжет крепко-накрепко — и уже навсегда. Ни на что его не променяете.

В руках Орнейды возник поднос. На нём выросли запотевшая бутылка водки «Мысль» и три стопки.

— Как вы можете быть уверены, что я… Вы недоговариваете.

— Как всегда, вы спешите, господин профессиональный торопыга, — сказал бог. — Ваш характер и темперамент скоро изменятся. Знаете, когда всякий день заглядываешь в бесконечность… Прежде чем мы выпьем за вечную дружбу, Софрон, я попрошу вас дать мне слово. Вы дадите слово оставаться по эту сторону.

Я подумал: и это говорит человек, готовый убить меня?

— Дам слово? И всё?

— Слово по эту сторону значит гораздо больше, чем на Земле.

Я дал им слово. Мы запили его змоймогданской картофельной водкой. Виноват, манслучной.

12

Поднос с водкой свободно плавал по комнате. За окном плавали звёзды и планеты. У меня кружилась голова. И сердце, кажется, кружилось.

— Он влюблён в меня, Афа, — сказала Орнейда. — С первого взгляда влюбился. Как он накинулся на манслук!.. Хороший признак. Я подберу ему невесту.

— Софрон, вы по уши втрескались в Орнейду, — сказал Афанасий. — Змоймогданки источают любовную эманацию. Теперь вам понадобится своя инопланетянка.

— Выдуманная! — вырвалось у меня.

По щекам моим бежали капли. Не слёз. Капли пота.

— Выдумка породила жизнь, — сказал Афанасий очень серьёзно.

— Остаётся узнать, кто породил выдумку, — заметил я. — И кто породил того, кто породил выдумку. И кто… — Я обнял парящую в воздухе стопку. Срочно требовалось выпить.

Бог тоже подхватил полный стаканчик.

— Курица или яйцо. У нас полно времени для этого.

© Олег Чувакин, 11-18 апреля 2023
Полюбилось? Поделитесь с друзьями!

Вы прочли: «Незваный гость»

Теперь послушайте, что говорят люди. Скажите и своё слово, коли желаете. Чем больше в мире точных слов, тем счастливее наше настоящее. То самое, в котором каждый миг рождается будущее.

Не видите формы комментариев? Значит, на этой странице Олег отключил форму.

9 отзывов

  1. Ах, какой дивный писательский рай (ну, немного мужской, конечно). Почти как у Мастера из Булгакова: дом с книгами, красавица-подруга, яблони, по мановению цветущие, а вот земные разные треволнения далеко… (но Афанасию О. достались еще и читающие по-русски инопланетяне, которые с любовью, в свободное от чтения время, выращивают мирно особый вид картофеля). То есть, все есть и читатели тоже! (нет, вернее целый культ их!) А вот интересно, чем будет писатель вдохновляться и дальше, о чем писать? О картофеле? Или менять погоду от скуки и перечитывать земные, полные несовершенных героев, горя, страстей книги и тосковать о жизни на несчастной, порванной войнами и населенной травмированными существами, матушке-Земле? Ну вот земной собутыльник появился, и сестра даже для него уже наготове, мысли разделяющая, и водка материализуется, и библиотека приличная….ну а дальше-то что? Выживут ли там земные писатели, или будут периодически регенерировать печень и ждать сюжетов извне?
    Спасибо за рассказ! Настраивает на размышления, каков он этот, настоящий писательский рай…

      1. Как-то автор сказал мне, что не верит в Бога. Судя по написанному — Бог поверил в него. Так коротко и ёмко. Ничего лишнего…

        1. Роберт Фрост


          ПЛЕННАЯ И СВОБОДНАЯ

          (В переводе Г. Кружкова)

          Любовь Земле принадлежит,
          Привычен ей объятий плен,
          Уютно под защитой стен.
          А Мысль оград и уз бежит,
          На крыльях дерзостных парит.

          В снегу, в песках, в глуши лесной
          Проложены Любви следы,
          Ей не в обузу все труды.
          Но Мысль, избрав удел иной,
          С ног отряхает прах земной.

          На Сириусе золотом
          Она, умчав, проводит ночь;
          А на заре стремится прочь —
          Сквозь пламень звёздный напролом,
          Дымя обугленным крылом.

          Но, говорят, раба Земли —
          Любовь — таит в себе самой
          Всё то, чего, враждуя с тьмой,
          Взыскует Мысль, бродя вдали
          В межгалактической пыли.

  2. Ух! Надо собраться мыслями и прочитать еще раз… Додумать. «Я лишь придумал их…» Софрон остается, завершая жизнь на земле, и в придуманном мире писателя-бога Афанасия, он ни отвергнувшему Землю, писателю Афанасию не равен, но и не выдуман им, как все населяющие мир его фантазией созданный. Будет ли у него право выдумать своё, сможет ли он жить в мире, выдуманном другим. По сути и выбора у него нет: «захочу бежать», но нет:
    «притянет вас, привяжет крепко-накрепко»… Верить на слово? Как всегда у вас, Олег, нет однозначных и простых ответов.)))

Отзовитесь!

Ваш email не публикуется. Желаете аватарку — разместите своё личико на Gravatar. Оно тотчас проявится здесь!

Отзывы премодерируются. Символом * помечены обязательные поля. Заполняя форму, вы соглашаетесь с тем, что владелец сайта узнает и сможет хранить ваши персональные данные: имя и электронный адрес, которые вы введёте, а также IP. Не согласны с политикой конфиденциальности «Счастья слова»? Не пишите сюда.

Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.

Номинант международного конкурса В. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).

Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).

Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).

Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).

Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).

Организатор литературных конкурсов на сайтах «Счастье слова» и «Люди и жизнь».

По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.

Олег Чувакин рекомендует начинающим писателям

Вы пишете романы и рассказы, но выходит незнамо что. Показываете друзьям — они хвалят, но вы понимаете: вам лгут.

Как распознать в себе писателя? Как понять, стоит ли мучить себя за письменным столом? Почему одни авторы творят жизнь, а другие словно полено строгают?

Вопрос этот формулируют по-разному, но суть его неизменна.

У Олега Чувакина есть ответ. Прочтите его книгу. Она бесплатна. Не надо подписываться на какие-то каналы, группы и курсы. Ничего не надо — только прочитать.

Сборник эссе «Мотив для писателя» Олег создавал три года. Двадцать эссе сами собою сложились в книгу, посвящённую единственной теме. Теме писательского пути. Пути своего — и чужого.

Коснитесь обложки.

— Олег, тут так много всего! Скажите коротко: что самое главное?

— Самое главное на главной странице.

Как стать писателем?
Как обойтись без редакторов и курсов?
Author picture

Возьмите у меня всего один урок. Я изучу ваш текст и выдам вам список типичных ошибок в стиле, композиции, сюжете. Вы одолеете их все при мне.

Станьте самому себе редактором!