Поздний вечер. Двое нетрезвых командированных идут в гости к жителю провинциального города. Они свалились будто с Луны, и возбуждённый их явлением третий выпил с ними коньяку в гостинице, а там пригласил и к себе. Старые приятели, имевшие общие детство и юность, не виделись пятнадцать лет. Как завершится их вечер, бог весть.
На дворе апрель, но погода злая, февральская. Темно, безлунно. Летит мелкий колючий снег. Асфальт точно намазан маслом, сапоги скользят. Ветер дует зимний, от него перехватывает дыхание. Аникеев ворчит: без сомненья, абориген Клушин уготовил гостям сусанинскую погибель, и уж скоро наступит его горькое торжество. Смешливый Черепанов, пуская табачный дым вперемешку с паром, похохатывает и говорит, что почти не изменились они со славных школьных лет, только раньше Аникеев не носил серьёзную бородатую рожу и не считал плешь за украшение, а Клушин браво садил на бас-гитаре, прыгал в баскетбол и не сутулился.
— Сам-то! — Клушин с хрустом распрямляется и осекается: его поджарый друг вроде бы и не повзрослел, законсервировался в школьных временах и, кажется, вот-вот среагирует на зов капризной исторички или помешанной на принципе партийности литераторши.
У своей девятиэтажки Клушин долго ищет по карманам брелок с ключами, отчего-то зажав шапку между ногами.
В тускло освещённом тамбуре на две квартиры стоит узкий и высокий ящик, от которого пахнет прорастающей картошкой. Клушин удивлён: ключ не попадает в замочную скважину, а попав, не поворачивается. Аникеев начинает рассказывать Черепанову смешную историю, тот хихикает, покачивается и задевает спиной электрический щит. Скреплённые проволокой створки лязгают. Что-то страдальческое, болезненное разливается по лицу Клушина.
Внезапно замок щёлкает, хозяин с ключом в пальцах замирает. В прихожей темно, оттуда тянет тёплой влагой и чем-то настоявшимся. Видны полотенца и детское бельё на верёвках. Клушин дёргает коленками, вытягивается по стойке «смирно» и как бы хрюкает. Тонкая белая рука, высунувшаяся из темноты, цапает его за воротник и с неожиданной силой утаскивает в прихожую. Аникеев и Черепанов вздрагивают и открывают рты. Перед ними молодая женщина с мигающими со сна глазами. Едва дышащие Аникеев и Черепанов слышат голос, пробирающий до самого нутра, — голос Немезиды:
— Алкаши ночные, назюзюкались! Ладно хоть, муженька привели… подзаборники!
Жена Клушина сдувает с глаза прядь волос и шире распахивает дверь. Аникеев и Черепанов отступают на шаг.
— Вы вообще кто? — Придерживая халат на груди, хозяйка выдвигается в тамбур. — Я вас не знаю.
— Это… Мы… — лепечет сузившийся в струну Черепанов. В нём происходит какая-то химическая реакция: из сангвиника и типа с норовом он преобразуется в раболепного меланхолика. — Пятнадцать лет…
— Сидел, что ли? Оно и видно… рожа!
Черепанов глядит на пупырчатые стены, на потолок с жёлтым кругом от лампочки и оборачивается к безмолвному Аникееву. Оба пятятся, по очереди спотыкаясь об уголок металлической дверной коробки.
Замок гремит ригелями.
Ошеломлённые друзья стоят перед закрытой стальной дверью и, как запаршивевшие, скребут горячие лбы. Совершенно трезвые, они возвращаются к лифту.
© Олег Чувакин, 2004
Что-то чеховское, и смех, и трагедия…
Да, точно. Влияние чувствуется. 2004 год. В то время я изучал чеховский тридцатитомник.
И в том же году был в Москве, в доме номер 6 по Садовой-Кудринской.
Прелестно и до боли знакомо!
Спасибо, Ирина!
Хорошо!
Благодарю!