В начале было слово

Стоял июльский полдень. Старик и его старуха сидели дома за рассохшимся деревянным столом и перекидывались в «дурачка». Карты были засаленными, с обтрепавшимися и обломавшимися краями. Худой, поджарый и жилистый старик с азартом хлопал ими об стол, а плотная, широкоплечая старуха лениво роняла карту, сбрасывая её с ладони большим пальцем. Её карта иногда падала рядом с картой старика, и тот надвигал её на свою, словно находил в том какой-то порядок.

Шлёпанье карт о столешницу и кряхтенье старика и старухи были единственными звуками, наполнявшими дом, если не считать воздушного зуда десятка-другого комаров, расплодившихся в этом году не в меру. Не кричали воробьи, не ахала на старой ели кукушка, не гомонили у реки купальщики. Стояла тишина, к которой нельзя было привыкнуть. Старик бил эту пугающую тишину голосом.

— Шестёрку — козырным королём! Ну ты, мать, даёшь! — Он отодвинул битые карты.

— Не хочу я, Иван, играть. — Старуха смешала карты и уронила голову на руки.

Но старик знал, что она не плачет.

— Эй, Марья! — Он тронул старуху за плечо. — Незачем горевать. Дети целы, обе коровы при нас, скоро три станет, бык у Игната — способный… Куры, петухи, цыплята, свиньи. — Иван загибал пальцы. — Ишь сколько… Огурцы, помидоры, картошка, моркошка. Рыба в озере существует. Спичек, соли полно — так много, что делиться имя могем.

— Тоска, — не поднимая лица, глухо сказала старуха. — Не горюю я, Иван. Тоска! Нет никого. Мы да сосед Бурдюков с внучками. Внучкам-то бурдюковским повезло — на лето в глухомань нашу приехали… По городам-то всех пожгли грибы атомные!

Старик тасовал колоду.

— Могло и хуже быть, — сказал он. — Мы, почитай, единственные, кто уцелел в дряни этой. Если б дети в городе остались, каково бы было?.. Вот внучки Бурдюкова созреют, женим парней. Радоваться надо, к жизни будущей прислушиваться!

Старуха посмотрела на мужа.

— Не к чему и не к кому топеря прислушиваться! Ни соловушки, ни ласточки! Ни щегла, ни синички! Куды подевались, кто их знает… Испужалась природа! Зато кровососов энтих мильёны расплодились! — Старуха ухватила комара в воздухе. — Я в лесу грибы боюсь собирать и ходить туда боюсь: не живой наш лес! Паутинки — и те пропали! Кажется, и ветра нет, деревья не шумят! А в доме что? То, бывало, хозяюшко мохнатый за голбцом скребётся да сверчок на скрыпке пиликает… А нынче? Тишина проклятая, одни комары… И часы, зараза, испортились! Померло всё!

— Ну, пчёл-то на луговине дети видели, — возразил Иван. — А в земле дождевые черви ползают. Может, когда землеройку, крота увидим. Или мышь-полёвку. А то горностая. Всё живое вернётся! — Он поглядел на рубашки карт. — Степан говорил, на поскотине жаворонка давеча слыхал. Ты погоди малость!

— Да уж погожу, куды мне спешить! Но пусто мы живём, Иван, пусто! Словом перекинуться не с кем. Бурдюковы наскучили… Радио молчит. Телевизер тоже. Электричество порвано. Ничего, Иван, нет! За книжку, за какой-нибудь журнальчик… ей-ей, корову бы отдала! Вот не читала раньше, а гляди-тко! Всё телевизер, ящик поганый! Из-за него книг-то не покупали и газет не выписывали! В сериалы таращились! Эх! Хоть бы изорванную какую книжку, полкнижки… Пялимся в карты энти! Я уж всякую крапинку-царапинку на них упомнила, в шулера могу иттить…

— Вот шельма!.. То-то гляжу, мои карты как книгу читаешь!..

Протяжно промычала корова Мила. Ей ответила её дочка корова Клава.

— Чего это оне?

— Тихо! — Марья вскочила с табурета; табурет упал.

— Эк разошлась! Тихо, говорит…

Старуха отдёрнула занавеску у окна.

— Кажись, слышу что-то. — Марья вглядывалась куда-то. — Ты не слышишь?

Двое в доме замерли.

Что-то гудело вдалеке. Будто машина ехала!

— Стёпка с Федькой где? — опомнившись, спросила старуха.

— С коровами, понятно, — сказал старик. — К ним пойду.

Сыновья уже стояли на дороге. Коров загнали в стайку. Старший сын, высокий жилистый Фёдор, полуодетый, в брюках и галошах, близоруко щурясь, смотрел на песчаную дорогу. Его очки потерялись при бегстве из города в деревню, да не бегстве — дезертирстве. Фёдор перебросил через шею ремень АК-74, поправил автомат на груди. Младший, Степан, пониже брата, плотно сбитый, широкий в плечах, засунув руки в карманы дырявого пиджака, казавшегося ему маловатым, насвистывал чистенько «Беловежскую пущу». На плече Степана висел оружейный раритет — пистолет-пулемёт Шпагина, матово отсвечивавший хромом. В доме Бурдюковых шестнадцати- и четырнадцатилетние Ася и Катя дослали патроны в патронники своих «макаровых». Да и дед Игнат готовился не сорняки полоть. Остальные деревенские избы давно пустовали, разваливались: деревушка спряталась в сибирской глухомани. Оттого, видать, и ракеты её облетели…

— Плохо вижу… Что там, Стёпа? — спросил Фёдор.

Вдали клубился песок. Похоже, ехала легковушка.

— «Жигули»! — ответил Степан. — Ну-ка, марш все за забор! Фёдор, ты за сирень. — Степан снял ППШ с предохранителя, передёрнул затвор и лёг за травянистый холмик.

— Натуральный солдат! — с удовольствием сказал Иван, устраиваясь за забором возле Марьи и глядя в щель между досками.

— Типун тебе!.. — огрызнулась старуха.

Белые «Жигули» остановились, не доехав до Степана метров десяти. Водитель заглушил мотор. Бока машины были ободраны так, словно по ним прошлись вилами, передние фары разбиты, дверцы с одного бока помяты. От лобового стекла уцелела левая половина, укрывавшая водителя от воздушного потока. Из «Жигулей», упираясь руками в землю, вылез худой парень в рваной футболке и джинсовых шортах. Упал на живот, с трудом сел, опираясь в землю руками. Степан смотрел на него через оседавшие клубы пыли. Пахло бензином.

— Руки вверх! — Степан поднялся.

— Я не вооружён! — Стоя на коленях, парень поднял руки. Руки, однако, падали в стороны, и приезжий стал одной рукой держать другую.

— Лишних движений не делай! — Степан подошёл к нему. — В кустах и за забором люди с оружием.

— Мне бы попить, поесть! — сказал человек в шортах. — За мной никого нет, я один. Поесть, попить, умираю. Прямо сейчас умру.

— Это запросто, — сказал Степан.

Дырчатый ствол ППШ упёрся во впалую грудь незнакомца. Небритый, всклокоченный человек. На щеках ямы, губы на зубах натянулись, глаза провалились. Поднятые руки — белые, странно длинные, вены — тонкие, фиолетовые. Не руки, а разлинованные странички из школьной тетрадки. 25 лет? 30?

— Раздевайся! До трусов, — приказал ему Степан. — Так оно безопасней. Не спеши, а то пальну. Мы два года людей не видели.

Приезжий, сильно шатаясь, встал на ноги. Он шумно выдохнул, и шорты сами собою свалились с него.

— Руки-то какие тощие! Не мужик.

Незнакомец, весь дрожа, стянул с тонкого тела грязную футболку.

— Ляг в траву, — сказал ему Степан и крикнул, не отворачиваясь от незнакомца: — Отец, принеси парню воды!

Незнакомец повалился на мягкий спорыш у дороги. Лёг на бок, поджал к животу коленки.

Из-за куста сирени поднялся Фёдор.

— Вроде мирный он, — сказал.

— Пить… Пить дайте! — глухо, в землю простонал пришелец, сжал в кулачке пучок спорыша.

— Подожди.

Запыхавшийся Иван одно ведро поставил у головы лежащего, а второе вылил на его потное, грязное тело. Пришелец завизжал по-бабьи, приподнялся на руках, оскалился; что-то звериное появилось в его облике; Фёдор навел на него автомат. Увидев перед собой ведро с водой, незнакомец сунул голову в воду. Казалось, он пил не только ртом, но и носом, глазами, ушами, всасывал воду через расширившиеся поры кожи.

— Ого! — сказал Фёдор.

— Эй, утонешь! — Степан за волосы вытащил голову парня из ведра.

— Ишь, полведра высосал. Как рыба там жил! — подивился Иван. — Ну-ка, Марья, неси ишшо ведро!

— Чего раскомандовался? Сам и неси!

Старик усмехнулся.

— Поесть бы мне, спасители дорогие!.. — сказал незнакомец. — Не помню, когда и ел. Что ж я ел последнее? — Лицо приезжего высыхало под лучами клонившегося к западу солнца.

В доме старуха, старик и братья глядели, как тощий парень, сверкая запавшими глазами, пожирает варёную картошку и яйца. Яйца ему подали очищенными — не то проглотил бы в скорлупе.

— Холодное всё, не серчай, — сказала старуха. — Вместо травного чая — вода. Мы позже готовим-то.

— У-у!.. — прогудел незнакомец, двигая челюстью.

— Прожуй! — Степан засмеялся. — Тебя как звать?

— Вууий!

— Не наедайся до отвала, плохо станет, — посоветовал старик. — Живот скрутит! Тебе топеря не на пользу.

Парень дожевал и в три глотка выдул кружку воды. Медленно слез со стула на пол.

— Василием звать. Едва доехал. Не знал, что впереди… Наудачу гнал. Дайте ещё!

— Потерпи часок, — сказал Иван. — Заболеешь!

— Жена и дочка у меня там остались, — сказал Василий, не вставая с пола. Он вдруг закрыл глаза и повалился на пол. Гулко стукнулся о доски затылком.

— Батюшки-светы! — вскрикнула старуха.

— Заснул! — Степан усмехнулся. — Федя, снесём его в летний домик. А опосля «жигуль» обшарим…

Стопка перевязанных книжек, пустая трёхлитровая банка, пара пыльных кед, две канистры с бензином в багажнике, несколько баллончиков со спреем от комаров и мошек, ключ в замке зажигания — вот всё, что они нашли в «Жигулях». Даже аптечки не было.

— Негусто, — сказал Фёдор. — Хотя вот машина, бензин, брызгалки от комаров… Просроченные, правда. Ничего, сгодятся. — Он прихлопнул комара на шее.

— Интересно, откуда он? — сказал Степан. — Противьино за семьдесят километров, а город — за все сто. Но в Противьине никого, сгнила деревня. Выходит, в городе жизнь существует?

— Ого! — сказал Фёдор.

— Видать, дело там дрянь. Что-то, кроме него, никто не приехал. И этот-то — кожа да кости, чуть не помер по дороге. Вынем-ка из замка ключик, чтобы гость не утёк по-английски.

Братья вернулись в дом.

— Ну что? — спросила старуха.

— Ключик прихватили, — ответил Фёдор. — И брызгалки от комаров. Ничего там нет. Оружия нет, патронов нет. Бензину две канистры. И стопка книжек.

— Книжек? — повторила Марья.

— Ого! — сказал Фёдор. — Какого лешего мы книги не взяли?

Он вышел из избы.

— Пришлый-то, поди, для розжига их припас! — проворчала старуха.

Фёдор опустил перевязанную бельевой верёвкой стопку книг на стол.

— Так! — сказала Марья. — Стёпка, Федька, сбегайте до стайки. Рановато, но ничего… Ты, Иван, огород полей и воды в бочки натаскай. Я печь затоплю, щи поставлю. За час-полтора управимся.

Задавая свиньям картофельной мешанки, Фёдор думал о книгах, названия которых успел посмотреть на корешках. Степан, слушая, как звенят упругие молочные струйки, старался тянуть соски не торопясь, а то Мила уже крутила хвостом. Иван, согнувшись, бегал с вёдрами к колодцу и от колодца: наполнял водой бочки в огороде. Марья доваривала постные ленивые щи.

Наконец все собрались в избе.

Старик лязгнул в воздухе ножницами.

— Старый хрыч! — крикнула Марья. — Не соображаешь! Не порть верёвку, развяжи!..

Книги развалились по столу.

— Раз, два… пятнадцать! — сосчитал Степан. — Живём!

— Кому что?

Фёдор со Степаном схватили с разных краёв верхнюю книжку. Уставились друг на дружку.

— Спокойно! Всем хватит, — сказала Марья.

Фёдор свой край отпустил.

— Мне бы оно такое, этакое… простое, ясное, что ли, — бормотал Иван, листая пожелтевшие станицы «Молота ведьм». — Чтоб захватило, проняло, значит.

Степан подал отцу томик в цветной обложке, с портретом красавца-парня с луком и колчаном, на пегом коне.

— Душевно! — погладив шероховатую, в глянцевых пузырьках обложку, сказал Иван.

Минутой позже старик и старуха читали, сидя за столом друг напротив друга. Иван, углубившийся в «Принца отверженных», перелистывавший страницы обслюнявленным пальцем, забыл про щи в печи. Марья жадно впитывала строчки «Макбета», приближаясь к сцене с пророчеством ведьм.

Степан, сидя на полу, читал «В Париже» Бунина. ППШ на всякий случай положил под руку. Устроившийся рядом Фёдор выбрал своего тёзку Достоевского.

Дверь из сеней со скрипом отворилась.

— Шумно сегодня на деревне! — сказал Игнат Бурдюков. — Катю и Асю оставил на улице. Караулят там — возле «Жигулей»…

Марья промычала что-то.

Семидесятилетний Бурдюков посмотрел на неё, обвёл взглядом остальных в доме.

— В начале было слово! — сказал.

Старик, шевеля губами, читал Дюма. Старуха, сжав кулаки и стиснув зубы, склонилась над Шекспиром. Нельзя было понять, болела она за Дункана или за леди Макбет… Степан, не таясь, плакал над Буниным, а Фёдор хмурился над «Идиотом».

— А? — Марья уставилась на вошедшего. — А, Игнат… Вон твоё молоко! — Она вновь погрузилась в чтение.

Бурдюков взял со стола голубую книгу, открыл. «Антон Павлович Чехов. Полное собрание сочинений в восемнадцати томах. Том четвёртый», — значилось на титульном листе. Сосед сел по-турецки на пол и начал читать.

Его внучки, заглянувшие в дом, сверкнули глазами, схватили по книжке и убежали читать на улицу. За ними к закатному солнышку потянулись остальные, не забыв брызгалки от комаров. Читали допоздна, до последнего света закатного, до проявленья в синеве небесной лунного блина жёлтого…

Когда рано утром в избу ввалился отоспавшийся Василий, два семейства дрыхли: кто на печи, кто на полу, все в обнимку с книгами.

— Кто там, во имя Вельзевула? Кто там, во имя другого дьявола?.. — во сне спросила Марья.

Мычал запертый в стайке скот.

Василий улыбнулся и толкнул в бок Степана. Тому снились тёмные ночные тополевые аллеи. По аллеям этим бежали куда-то мужчины и женщины, красивые мужчины и женщины, и Степан тоже бежал среди них, и бежать было хорошо, спортивно, и пахло летом и немного городской пылью. Степан крепче сжал во сне книжку.

Минуло пять лет.

Марья, не в галошах, а в лаптях, в платье, штопанном так причудливо, что оно походило на лоскутное одеяло, в переднике с большим карманом посередине, укладывала в сумку молодому новосёлу куриные яйца.

— У нас здесь топерича цельная хверма! Идут к нам люди. Природа тут у нас, красота! Соловушки вернулись, ласточки гнёзд налепили… Озеро, грибы, в лесу черника, брусника… Держи! Полста штук яиц, милок, на здоровье! Не богат ли ты на исторические хроники Шекспира?

— У меня только Вальтер Скотт. — Юноша протянул старухе «Квентина Дорварда». — Обложка, правда, порченая. И оглавление вырвано.

— Годится! Не читала!

— Ты бы сдачу дала, уважаемая.

— Пожалуйста! — Марья вынула из кармана передника потрёпанную брошюру.

Парень прочёл название: «Пол и характер». Сказал:

— Тонкая! Я толстую принёс!

— Тонкая ему! Не в толщине, мил человек, суть-то! Да и мало нынче тонкого-то… Нешто оно сохранилось? Вот попался давеча журнал мебельный, с красивыми фотографиями. Поменяем?

— Ну, не знаю… — Молодой человек замялся. — Мне читать, а не картинки смотреть.

Старуха подумала — и протянула ему и журнал:

— Хоть ты меня ограбил, милый вор, но я делю твой грех и приговор!

Прошло пятьдесят лет.

— Масло сливочное, масло подсолнечное, десяток яиц, молоко, сметана, майонез, творог!.. С вас пара детективов и, пожалуй, антология!

Застучал, затрещал матричный принтер кассового аппарата. Продавщица передала книги приёмщице, а та привычными движеньями разложила их по сортировочным лентам приходного конвейера.

В магазине работал и пункт книжного обмена. Комиссией служили тоже книги. У окошка пункта спорили интеллигентного вида старушки: обеим понадобился «Tom Sawyer» на языке оригинала, но английский Марк Твен за окошком имелся в экземпляре единственном. За старушками дожидался очереди господин в очках и шарфе, принёсший на обмен пятитомного Лескова и желавший выменять на него шеститомник Бунина; в качестве доплаты и комиссионных он собирался предложить издание «Трагической жизни Тулуз-Лотрека» Пьера Ла Мура и том Рэя Брэдбери, выпущенный в Молдавской ССР. Далее терпеливо ждали другие обменщики: с книгами и собраниями Гончарова, Льва Толстого, Чехова, Фёдора Абрамова и Евгения Носова, Юрия Казакова и Виталия Сёмина, с учебниками по физике, алгебре и органической химии, с атласом звёздного неба, с конструкторским справочником Анурьева и пособиями по гражданской обороне.

— Так-так! Что у вас? — тараторила в продуктовом отделе кассирша. — Сельдь иваси, колбаса сырокопчёная, сыр голландский. Мандарины марокканские, яблоки венгерские, бутылка красного вина болгарского. Набежит на философскую монографию. Нет, я не могу принять пособие для экзаменов как монографию! Отложим товар? Отлично, Бертран Рассел подойдёт. Следующий! Пачка сигарет, зажигалка, картофельные чипсы, пиво и два билета на футбол… С вас учебник по экономике!