Называй меня папой!

1

Это было очень странно. Ощущение раздвоенности переполняло его. Не только тогда, когда смотрел на свою дочь, наблюдая за сосредоточенно-задумчивым выражением её глаз, время от времени меняющимся на игривый, располагающий к себе взгляд. И не тогда, когда слушал её ровный монотонный голос, непривычно низкий для её маленькой комплекции. Ощущение какой-то двойственности было даже в те моменты, когда он говорил, рассказывая о себе, перебирая в памяти первое, что придёт в голову.

Он говорил, а она молча слушала. Не кивала. Не вспоминала что-то своё в эти моменты. Просто слушала. Он словно разговаривал сам с собой перед зеркалом, но отражение при этом, как это обычно бывает, не вторило его мимике и было совсем не грузным лысеющим седовласым мужчиной с зелёными глазами, а миниатюрной девушкой с короткой стрижкой, напоминающей деревенскую а-ля под горшок и однозначно ей не подходящую.

«Это же я! — пронеслась у него в голове несомненно глупая мысль. — Я разговариваю сам с собой!» Он очередной раз попытался проверить, услышит ли свой голос, если замолчит, — и замолчал.

Тишина накрыла, словно каким-то глухим эхом в голове, заглушив людской ропот посетителей кафе и звон столовых приборов, давно воспринимающихся фоновым шумом. Сквозь тишину пробился отдалённый, до боли знакомый и приветливый звук. Кажется, за окном дождь. Мозг уцепился за ровный дробный звук, напоминающий бесконечное шуршание целлофанового пакета. Стало спокойно и приветливо грустно. Так и должно быть. Именно так — привычно.

— А ты помнишь, мы гуляли с тобой и решили поиграть в прятки, и как я долго не могла найти тебя, а ты прятался на дереве?

Голос проник сквозь шум дождя ровно, не разрезая его, не отвлекая от него, а просто наполняя его смыслом, существованием, душой. Это не раздражало. Не радовало. Не обременяло. Этот голос был будто продолжением какой-то мысли, частью его внутреннего «я», с одним лишь исключением: он этого не помнил. Но это не расстроило, скорее обрадовало, что кто-то его знает таким, каким он был совсем давно.

Да, именно этого он не помнил. История семнадцатилетней давности, когда ей было всего четыре. Чуть погодя они расстались. И хотя ушёл он тогда от её матери, но расстался именно с ней. Даже не расстался, а просто предательски исчез.

Всю жизнь он пронёс в своей голове её слова, произнесённые с нескрываемым детским страхом: «Папа, ты не уйдёшь от нас? Не бросишь?!» Откуда он мог тогда знать, что так получится? В тот момент для этого не было причин — он так думал. «Дочка! — Он встревоженно обнял её, услышав такой необычный вопрос. — Почему… почему ты так подумала? Запомни: я всегда буду любить тебя! Слышишь? Всю жизнь, что бы ни произошло!» Почему он тогда не сказал твёрдое «нет», он и сам не знал. Просто в тот момент было гораздо важнее другое.

Он отвёл взгляд от окна и стал рассматривать её лицо — такое знакомое, родное для него, и в то же время такое чужое для этого места и времени. Лицо словно отпечатывалось в мозгу, заполняя новые ячейки памяти, подбирая к нему подходящие отмычки и увязывая себя с приятными, но почти забытыми воспоминаниями. Оно легко вписалось в структуру вселенной внутреннего «я» мужчины. Но вот на фоне гостиничного кафе с его дикими ценами в меню, неприятно касающегося своими ламинированными страницами его пальцев, на фоне то и дело проходящих мимо ресепшена молодожёнов, которых легко было узнать по свадебным платьям невест и растерянным взглядам женихов, на фоне до отвращения сильного запаха хорошего кофе её лицо было абсолютно неподходящим для этой встречи. Да и вся целиком она плохо вписывалась в общую картину этого вычурного и бездушного кафе.

Несомненно, причиной этому было не отсутствие дорогостоящего макияжа или сногсшибательного маникюра, которые обычно «натягивают» на себя незамужние девушки в преддверии встреч в таких заведениях. Дело было и не в культуре поведения, не в дешёвой белой сумочке и даже не в одежде на ней, которая подходила скорее для семейных прогулок в парк с каруселями. Но какая-то причина этому была. Ответ должен быть в её глазах. Он заглянул в них, но стал искать там скорее причину своей задумчивости, чем причину её появления именно сейчас. Она не сопротивлялась. Она смотрела ему прямо в глаза, будто тоже пыталась что-то узнать о нём, что-то для себя понять. Она не была смущена, лишь немного сбита с толку. Она не задумывалась, правильно это или нет. Она просто смотрела. Но душа её была закрыта, глаза не отражали мыслей. В них просто была уверенность. В них не было надежды. Не было любопытства или разочарования. Он смог разглядеть лишь интерес к истории. Даже не к самому человеку — своему отцу, а к тому, что она сможет рассказать об этом когда-то где-то и кому-то. Больше он не увидел в тот момент ничего в её глазах. Чувство, что она здесь, в этом кафе, в этом городе чужая, не оставляло его.

Он глянул на свои часы. Почти четыре. А встретились они в 11:58. Как раз тогда, ожидая её, он тоже посмотрел на часы и увидел, как она к нему подходила сдержанной неуверенной походкой. Значит, встреча длилась уже почти четыре часа, и последние минут пять они сидели и молчали. Самое время найти повод заговорить.

— Может, пройдёмся? Дождь закончился.

Странно, но свой голос так же, как и её, показался ему слишком гармонирующим с окружающей обстановкой. Будто бы он не слышал его, а мысленно чувствовал. Может, он забыл произнести это вслух? Так бывает, когда сильно задумаешься. Но дочь отреагировала на слова и стала собираться.

— Да, конечно, пойдём! — сказала она задумчиво, слегка улыбнувшись.

В очередной раз он отогнал от себя мысль о том, насколько всё же милая у неё улыбка. Снова пришлось побороть в себе дикое желание взять её лицо своими ладонями, заглянуть ей прямо в глаза, поцеловать её скулы, щёки, губы и обнять так сильно, чтобы она, задыхаясь и безвольно обмякнув, поняла, насколько важна для него и как сильно он по ней соскучился. Мысленно он так и сделал, и ему пришлось отвести взгляд в сторону, чтобы она, не дай бог, заметила на его лице чувства, которые неожиданно его захлестнули, а ещё блеснувшую в его глазах слезу.

«Баба!» — мысленно прошептал он, выходя из-за столика и коря себя за совершенно не мужское проявление эмоций.

2

— Андрей Николаевич, пациент готов. Уже под наркозом и видит счастливые сны.

— Спасибо, Наденька!

Невысокий, хорошо сложенный Андрей Николаевич, хирург со стажем, оглядел спокойным взглядом свою операционную бригаду, посмотрел на лицо пациента — полного мужчины с седыми висками и довольно редкими волосами на голове, глянул на его живот, мысленно проведя ровную линию для лапаротомии, или, проще говоря, надреза передней брюшной стенки, не первый раз удивившись возникшему при этом ощущению, словно его правая рука сжимает хирургический электрод. Откинув мысли о надрезе, он представил, как берёт в руки троакар — инструмент в виде трубки, делающий не надрез, а прокол для введения инструментов в брюшную полость. Представил, как вводит их и, с появившимся энтузиазмом в голосе, обратился ко всем остальным.

— Итак… Кто за завтраком забыл, что у нас тут намечается за хоспитал-эйр, напоминаю: делаем резекцию желудка. Всех прошу, как всегда, быть максимально собранными и внимательными! Процедура для нас привычная, но именно на привычных операциях и могут допускаться ошибки. И мы этого себе — что?

— Позволить не можем! — хором ответили Елена Николаевна, ассистирующая хирургу, операционная медсестра Настенька и Надя — медсестра-анестезист, не пропускающая ни одной операции Андрея Николаевича и откровенно восхищающаяся его умением их проводить. Лишь врач-реаниматолог, которого тоже звали Андреем, на секунду отведя взгляд от аппаратуры, подключённой к пациенту, просто утвердительно кивнул в сторону хирурга.

— Замечательно! Начнём, конечно же, как всегда, с мобилизации: прокол возле пупка, дальше углекислый газ, вводим лапароскоп, делаем остальные проколы, отсекаем орган от внутренних связок, перевязываем артерии, и дальше тщательный осмотр, чтобы перейти на следующую стадию, — заученными фразами проговорил Андрей Николаевич.

— Андрей, у тебя всё в порядке? — На этот раз хирург обратился к реаниматологу, который к тому времени перестал рассматривать показания наркозно-дыхательного аппарата и внимательно наблюдал за руками пациента.

— Да, Андрей Николаевич, всё нормально, можно начинать.

— Андрей, — в голосе хирурга руководящие нотки сменились дружественными, но оставаясь при этом серьёзными, — тебя что-то беспокоит?

— Нет, Андрей Николаевич! По приборам всё идеально: дыхательный контур герметичен, меха, клапаны, все механизмы функционируют нормально, вентиляция не скачет, анестетиков достаточно для богатырского сна. Просто… — Андрей немного замялся.

— Что просто?

— Его пальцы… — Он указал на правую руку пациента. — Я заметил, что они иногда подёргиваются. Я подумал, что ему, должно быть, снится очень эмоциональный сон, — если даже под наркозом это выходит наружу, к кончикам пальцев.

— Разве под наркозом снятся сны? — Андрей Николаевич удивлённо поднял брови.

— Ну… — Андрей грустно пожал плечами. — Все говорят, что этого не может быть, но откуда тогда эти микроконвульсии пальцев?

— Андрей Николаевич, — в разговор вмешалась Настенька, — не обращайте внимание на Андрея. Не забывайте, что он пишет кандидатскую именно про сны при искусственном торможении центральной нервной системы. Или… Как там, Андрюш? — Кажется, что-то про угнетение межнейронной синаптической передачи возбуждения…

На последнем слове Настенька вдруг осеклась и будто потеряла мысль, смутившись. Все знали, что они с Андреем вот уже почти четыре года вместе. И она знала, что все об этом знают, но показывать их отношения на работе она очень не любила, боясь осуждения за их спинами.

Андрей не стал уточнять название своей кандидатской, ограничившись утвердительным кивком головы, — то ли в благодарность за пояснение, то ли просто подтверждая, что да, это так! Главное, что обиды на его лице за своё вмешательство Настенька никакой не увидела и потому с облегчением выдохнула.

— А ещё, — вмешалась Надя, — он бормотал, когда засыпал под наркозом.

— Бормотал? — опять удивился Андрей Николаевич. — Наркоз же действует буквально за секунды.

— Да. Всё правильно. Но дышал он неглубоко и начал вдруг бормотать — на выдохе, конечно же. Про дочку говорил. Звал её, а потом сказал, что…

— Спасибо, Наденька! — прервал её Андрей Николаевич. — Пора бы уже и делом заняться!

— Андрей, — хирург переключил своё внимание снова на Андрея, — ты думаешь, нужно повысить подачу анестетиков?

— Нет, Андрей Николаевич! Этого вполне достаточно.

— Что ж, тогда приступим, коллеги! А то операционная начинает превращаться в простые кулуары.

3

Он любил её безумно. Порой ему казалось, что нет ничего сильнее этого чувства. Он никогда не испытывал таких волнений, как тогда, из-за страха её потерять. Ни страх смерти, ни восхищение, ни возбуждение, ни даже ярость или злость не выводили его так из равновесия, как любовь к ней.

Да! Именно выводило из равновесия. Как ещё это можно назвать, когда ты начинаешь смотреть через розовые очки на любимого человека, не анализируя отношений, не задумываясь о том, получаешь ли ты что-то взамен? В конце концов, отвечают ли тебе взаимностью? Когда ты просто слепо отдаёшься своим желаниям быть рядом с ней, будучи уверенным, что у неё к тебе совершенно такие же чувства.

Но как ни крути, а любовь всё же требует взаимности. И вот ты начинаешь обращать внимание на мелкие детали в ваших отношениях, которые не соответствуют общепринятой модели для влюблённых. Начинаешь задаваться вопросом о силе её любви к тебе. О том, есть ли она вообще. А если нет, была ли раньше…

В его отношениях с ней, на тот момент уже узаконенных государством и официально значившимися семейными, всегда был один изъян. Словно чернильной кляксой из красивой истории любви было вычеркнуто всего три слова: «Я люблю тебя!» Он никогда не слышал от неё этих слов в свой адрес.

В надежде пробить эту стену он осыпал её поцелуями, без устали говорил о своей любви, мог часами любоваться на неё, отчего она всегда смущалась. Его чувство было искренним, настоящим, безграничным — так он тогда думал. Но границы, как оказалось, были.

Шли годы. Он всё так же старался сделать её счастливой, она всё так же не могла признаться ему в любви. И тем не менее они все были тогда счастливы. На тот момент уже втроём. С маленькой белокурой девочкой, так сильно похожей на него.

Девочку он полюбил сразу, как только её мама забеременела. Ещё было неизвестно, кто это будет, но он был уверен, что у него родится именно дочь. Ему пришлось уехать на заработки, и он очень много пропустил в её воспитании. Но не проходило и дня, чтобы он об этом не жалел. Он любил их обоих.

В какой-то момент в его отношениях с супругой появилось недоверие и какая-то нервозность. Он продолжал ездить на заработки, не имея возможности работать рядом с домом. Она растила дочь. Постепенно она стала подозревать его в измене. Он, в свою очередь, так и не стерев ту самую злосчастную кляксу и не вытащив на поверхность из-под неё три заветных слова, стал всё больше погружаться в себя. Ему не хватало её. И в разлуках могли помочь лишь нежные слова, которые она так усердно хранила для чего-то особенного… или для кого-то.

Потом он впал в депрессию, затем был развод, и вот они уже пытаются усердно стереть из памяти историю своей любви, которая, как им казалось, должна была продлиться до самой их смерти. И лишь одна маленькая белокурая девочка, которой едва исполнилось пять лет, совсем ничего не хотела забывать.

Хватаясь сперва за истории, привязанные к оставленным отцом вещам, слушая рассказы родственников о нём, перебирая в своей маленькой головке те редкие, но очень яркие воспоминания с ним, она со временем начала понимать, что его больше нет в её жизни. Он есть в тех самых вещах и историях, но они не были живыми. Их нельзя было обнять. С ними нельзя было поговорить. Обсудить вчерашний день. Построить планы на завтра.

Говорят, герои продолжают жить в легендах. Сказания о людях будто продлевают жизнь давно ушедших людей. Но он не был героем. Истории с ним не оживали. Они со временем просто теряли краски и становились серыми, безвкусными и очень-очень далёкими. Он просто исчез и больше не появился. Единственными весточками от него были денежные перечисления, исправно приходившие каждый месяц. Но девочке нужно было не это. Ей нужно было совершенно другое.

Незаметно для себя она вступила в борьбу со своей обидой и злостью на него, но быстро проиграла, растворившись в горьком чувстве ненависти к нему и к самой себе, к той своей части, которая имеет хоть какое-то отношение к родному отцу — единственному предателю, которого знала в этой жизни. Она не знала лишь одного: в этой ненависти она была не одинока. Такие же чувства к её отцу, или очень похожие, за тот же поступок испытывал ещё один человек — сам её отец.

4

С момента первой встречи он не мог найти себе места. Чувства переполняли его ядовитой смесью из любви к своему ребёнку, которого он не видел уже семнадцать лет, и ненависти к себе за это. Смесью из благодарности к дочери за то, что она связалась с ним, и стыда за то, что этого не сделал он сам. Из чувства гордости за неё — такую правильную, хорошую, смелую, светлую изнутри, и ревности ко всем её этапам взросления, которые её мать имела счастье наблюдать. Наконец, его переполняла жалость к ней — к такой ещё маленькой, не реализовавшей свои мечты, со стойким духом, но слабым, искажённым проявлением амбициозности, уже якобы нашедшей в таком юном возрасте своё место, но всё ещё делающей слабые попытки найти своё имя. Жалость к дочери соседствовала с сожалением, что ему пришлось оставить её с матерью и, как ему теперь казалось, в неопытных воспитательских руках. По девочке было видно, что все качества, которыми она обладала, она воспитала в себе сама — исключительно сама! Лишь она одна была повинна в стойкости своего духа и чарующей красоте, исходящей у неё изнутри. И наоборот, совершенно не было её вины в комплексах, которые её сопровождали.

Он снова вспомнил улыбку своей дочери и глаза, которыми каждый раз, как она улыбалась, бросала на него слегка извиняющийся взгляд, и поёжился от вновь возникшего желания обнять её. Снова и снова он перебирал в своей памяти первый с ней разговор в той самой душниловке, гордо носящей статус кафе.

— Я с детства очень хотела в музыкальную школу, но мама меня туда не отправляла. Она считала, что я буду мучиться так же, как и она в своё время. Когда я подросла, смогла уже сама поступить. Но перед теми, кто так поздно приходит в музыкалку, в будущем закрываются многие двери. Сейчас я поступила в консерваторию и параллельно стала работать в музыкальной школе преподавателем…

— Как ты восприняла наш развод? — неожиданно спросил он.

— Нормально. — Она пожала плечами.

«Соврала!» — мелькнуло у него в голове. Но она ничем себя не выдала. Дыхание не участилось. Она не заёрзала на стуле от неожиданного вопроса, лишь слегка выпрямила спину. Руки в свободном открытом положении. Она не увела взгляда. Глаза её ни на секунду не опустились вниз влево, где находится «детектор лжи», а, наоборот, стали неотрывно смотреть на него: прямо в глаза, как при визуализации картинок.

— Ты постоянно был в разъездах, — продолжила она, — наверное, поэтому я восприняла это легко. Я просто думала, что мы будем видеться, как в случае с другими разведёнными семьями — по выходным, или раз в году ты забирал бы меня к себе.

Она продолжала смотреть ему прямо в глаза, но он отметил, что она не разглядывала их, а просто смотрела. Взгляд был слегка расфокусирован.

«Вот оно! Это точно не безразличие! Это защита! У неё отличное самообладание!» Эта мысль его немного успокоила, и он продолжил наблюдать за ней.

— А как ты восприняла новую свадьбу мамы?

Она задумалась.

— Он младше мамы… Он не настолько старше меня… — Речь её стала сбивчивой, она стала взвешивать слова и что-то вспоминать. — Но в определённый момент мне папа хорошо помог.

Последний слог в слове «папа» она попыталась сглотнуть, но не смогла это сделать красиво. Разоткровенничавшись, она не успела подумать, что назвать отчима папой в разговоре с родным отцом может быть обидно. Но обидно кому? Отцу, который её бросил семнадцать лет назад? Отцу, который вроде как так сильно любил её в детстве — и вдруг просто исчез из её жизни? Кто же он? Предатель? Или простой трус, неспособный проявить свою волю? По какой причине её чувства, чувства маленькой пятилетней девочки, вдруг стали разменной монетой?

Но у неё пока не было ответов на эти вопросы, а потому, смутившись, она решила не употреблять в разговоре с ним слово «папа» по отношению к отчиму. Впрочем, его назвать папой она тоже не могла — слишком много утекло воды. Слишком много — тысячи, а может, десятки тысяч или того больше раз, она называла папой совершенно другого человека. Было это правильным или так надо было, она уже не помнила. Ощущения подсказывали, что слово «папа» — это не просто слово. Это как тщательно подобранный оберег. Это ключ к генетическому замку человека. Его нельзя вешать на других. Он просто не подойдёт. Так устроены механизмы Вселенной. Так устроен мир. Отец может быть только один. Но, к сожалению, иногда всё происходит совсем не так, как должно быть.

— А почему ты сменила фамилию? — продолжил он бить по больным точкам.

Он ни в коем случае не хотел её обидеть или подловить на чём-то, но прежде, чем общаться дальше, ему жизненно необходимо было знать ответы на следующие вопросы: как она пережила развод родителей, как она отреагировала на появление чужого мужчины в семье, как она спустя столько лет стала относится к нему, к родному отцу, и почему она решила встретиться именно сейчас.

О том, как она пережила развод, он теперь знал. По косвенным признакам, спрятанным глубоко за маской спокойствия, безразличия и взрослого отношения к жизни, он разглядел лёгкую тень боли, несогласия с теми обстоятельствами давно минувших дней. Также было заметно яркое проявление несогласия с тем фактом, что место отца занял кто-то другой. Похоже, эти мысли якорем тяготили её всю жизнь, генерируя интерес к родному отцу, его вещам, подаркам от него, фотографиям, историям о нём. Но отчим заслужил уважения. Он был хорошим человеком. Он сделал маму счастливой. Из всего этого было понятно, что к родному отцу она испытывала смешанные чувства, возможно, с преобладанием чувства сдержанной злобы.

— Да. Девичья фамилия мамы имеет свою историю. И она красивая! — ответила она. — А твоя мне фамилия — что?

Интонация на последней фразе сорвалась. В голосе и во взгляде неожиданно, всего лишь на секунду, проявилась ярость — самое сильное проявление эмоций в тот день. Но она сразу же спохватилась и, потупив взгляд, попыталась проглотить конец фразы. Точно так же, как и в случае с «папой», попытка выглядела нелепой и несвоевременной.

Внешне он снова не отреагировал. Он был готов к этому. Готов к закидыванию камнями со стороны дочери. Он понимал, что иначе не сможет получить прощение. Лишь испытав всю накопленную обиду маленькой девочки, давно ставшей уже взрослой, испытав весь её гнев на себе, лишь выползая из-под груды осколков детских воспоминаний и разочарований, он получит шанс на прощение. В этом он не сомневался, несмотря на то, что её поведение, в общем-то, говорило совсем об ином.

Оставался самый страшный для него вопрос: почему именно сейчас? К ответу на него он не был готов. Он боялся, что ответ может разбить вдребезги все надежды от этой встречи, на которую он с таким воодушевлением откликнулся. Это незнание тяготило его, обнажало страх перед пониманием того, что он совершенно не знает своей дочери. На самом ли деле она хотела познакомиться с ним просто для того, чтобы разобраться в себе, наладить связь с родным отцом? Или здесь что-то другое? Он действительно не знал. А может, и не надо ему это знать? Может, пусть идёт всё своим чередом?

Воспоминания об этой встрече разрывали его сердце, не давая заснуть. Мысли бешено метались. Но скоро его веки стали тяжелеть, и он уснул. Последней его мыслью было: «Почему же всё так сложно? А ещё эта операция скоро…»

5

Она в городе была всего несколько дней, и за это время они успели встретиться три раза. Он мог бы найти ещё пару часов в промежутке между проведёнными встречами. Мог бы приехать на вокзал, чтобы попрощаться с ней, но всё это было настолько волнительно, что ему было невероятно сложно видеть её. Каждая встреча в среднем проходила около восьми часов, и столь длительное присутствие её рядом немного его успокаивало, но приехать на часок или на минутку, чтобы попрощаться, — таких эмоциональных всплесков его сердце могло не выдержать.

Вторая встреча была в зоопарке. Они просто гуляли, смотрели на животных, перекидывались простыми фразочками, иногда подшучивая над чем-то банальным, втайне бросая друг на друга взгляды, будто пытаясь что-то понять для себя. Атмосфера располагала к семейной прогулке, восторгу — как детскому, так и взрослому, к созданию красивых воспоминаний, но только не в их случае.

Им ещё очень много надо было обсудить. Одна встреча не могла вернуть семью. И две не могли. И три. Тогда зачем же надо было встречаться? Разве можно было что-то восстановить после стольких лет разлуки, тишины, безразличия? Чего она ждала от этих встреч? А он? На что надеялся он? Или они оба просто отдавались каким-то внутренним, давно забытым желаниям, бессмысленно разбавляясь в потоке событий здесь и сейчас? Как любит говорить современная молодёжь, быть в моменте! Что происходило с ними? Самообман? Надежда? Отчаяние?

Мысли вереницей крутились в его голове, отражаясь на лице озабоченностью, задумчивым взглядом. На её лице было что-то похожее. Он в очередной раз боковым зрением поймал её взгляд, который она изредка бросала на него, украдкой разглядывая его лицо. Что можно было увидеть в нём, не смотря в глаза? Печать времени и результаты плохого ухода за собой? Ярко выраженные мешки под глазами, морщины и второй подбородок? Это же смешно и никому не интересно! Но, как ни странно, его это даже не забавляло. Он видел эти взгляды, но не поворачивался, не реагировал на них, не загонял её в ловушку. Он не хотел её смутить, разрешая ей это маленькое наивное подсматривание.

Поговорить тогда толком не удалось. Для таких разговоров не подходят прогулки. Даже когда они присели перекусить, размеренно болтая о всякой всячине, они не узнали абсолютно ничего важного друг о друге, кроме того, кто и какое мясо любит, какую горчицу лучше к нему подавать и стоит ли есть хлеб. Такой разговор в памяти вызывал лишь чувство тошноты, которое появляется от переполняющего тебя стыда за свою бездарность в искусстве риторики.

Оставалась последняя встреча. Последняя в этом году. А может быть, вообще последняя…

В следующий момент он уже сидел дома за столом с матерью, и она что-то ему рассказывала, как всегда, обогащая свой рассказ эмоциональными красками, какими-то мелкими деталями, выводящими историю из категории простой женской байки в почти готовое литературное произведение — со своей сюжетной линией и непредсказуемыми поворотами. Но он её не слышал. Его мысли были в другом месте.

Он думал о маленькой пятилетней девочке. Её образ он носил в своём сердце все эти годы. Он хорошо помнил, как ходил с ней за грибами. Как он их специально пропускал, чтобы именно она их нашла. И сколько радости было, когда она увидела и срезала свой первый гриб! Срезала небольшим хирургическим скальпелем с обломанным кончиком, который он доверил ей в тот день. Он помнил, как ходил с ней на рыбалку, продираясь сквозь траву, двухметровые заросли борщевика и болиголова. Помнил совместные прогулки, когда он учил её лазить по наклонному дереву и рассказывал о лечебных травах. Совместные игры в куклы, выдуманные сказки на ночь, игры в слова без правил — так много милых и восхитительных деталей, наполненных искренней радостью и огромным чувством взаимной любви!

Это не должно было исчезнуть! Это всё не могло просто так исчезнуть — ни спустя семнадцать лет, ни спустя тридцать или пятьдесят! Эти чувства выжигались в сердцах! Неужели она всё забыла? Неужели она всё это вычеркнула? Ведь не важно, что случилось потом! События между родителями не имели власти над их чувствами! Как такое можно вычеркнуть? Он же этого не сделал! Он лелеял все эти воспоминания, не имея возможности без боя с ней увидеться! А драк в то время, ссор и стрессов он не хотел… а надо было!

Прошло две встречи, а он так и не имеет возможности обнять её. Не так обнять, как при первой встрече, прислушиваясь к чувствам радости, благодарности и неопределённости. Обнять по-настоящему. Чтобы она почувствовала дрожь его тела. Чтобы поняла без слов, как она ему дорога и что он не хочет её больше терять! Чтобы он мог, просто смотря на неё, расплакаться открыто, не стыдясь своих чувств. И ощутив всю искренность, она заплакала бы в ответ. Потом, выплакавшись, они бы смеялись — открыто, непринуждённо, так же, без слов, понимая, что всё уже позади и у них есть теперь шанс начать всё сначала. Пусть не с пяти лет, пусть с двадцати двух, но они могут! Ещё не поздно! В запасе есть ещё время. Ведь такой шанс выпадает далеко не всем!

— А ты не боишься?

Голос матери ворвался в его мысли, словно гром среди ясного неба. Он совсем забыл, что сидел на кухне не один, а с матерью. Глянув вниз и увидев, что его чай уже давно остыл, он поднял глаза на неё.

— Ты про что?

— Про больницу. Ты уверен в этих врачах? Как, кстати, хирурга зовут?

— Не знаю, — пожал он плечами в ответ.

Где-то далеко-далеко он расслышал какой-то гул. Будто птицы… или что-то похожее.

— Это голуби воркуют. На крыше, — сказала мать.

Воркование усиливалось, и в нём он будто расслышал еле различимые слова: «Нет, Андрей Николаевич! Этого вполне достаточно». И он вдруг понял, что матери он ничего не говорил, — откуда она узнала, что он слышит какой-то гул?

— Андрей Николаевич! — Он посмотрел прямо на мать, ещё не совсем понимая, что происходит. — Хирурга зовут Андрей Николаевич.

Но в следующий момент что-то кольнуло в животе, в области пупка, он отвлёкся от матери, и мысли увели его опять к дочери.

6

Накануне третьей встречи он долго не мог заснуть. Эмоции переполняли его, и он судорожно рыдал — одной лишь грудью, стараясь не шуметь, не всхлипывать, чтобы невзначай не разбудить родителей в соседней комнате, у которых он каждый год останавливался во время отпуска. Рыдал он почти так же сильно, как и в его памяти, когда он принял самое важное решение в своей жизни — решение о разводе.

Решение ему далось тогда нелегко. Он понял тогда, семнадцать лет назад, что их отношения зашли в тупик, что они запутались в своих эгоистичных желаниях, однобоких взглядах на семейную жизнь, а ещё эти подозрения, которые болью отражались в его сердце, бесконечные ожидания чего-то большего, и самое главное — отсутствие стабильной совместной жизни, — и всё это легло большим грузом на чашу весов с обозначением «развод».

Хотел ли он тогда расстаться? Да нет, конечно! Он просто хотел счастья! Простого семейного счастья! А с ней он уже не видел будущего. Он понимал, что лабиринт их отношений, выстроенный из юношеских мечт и надежд, заводит их всё дальше в тупик, выбраться из которого, пожалуй, уже не получится. И тогда он понял, что есть единственный выход сделать счастливой её и себя — это позволить им найти себе других. И он ухватился за эту мысль — за эту в каком-то смысле математическую формулу счастья с солоноватым привкусом на губах от обильных слёз, своей концепцией напоминающую какую-то отвратительно идеализированную пирамиду. Бросить её, чтобы она стала счастливой и осчастливила другого, и у них родятся счастливые дети! Всё точно так же должно было произойти и у него.

В эту формулу счастья не вписывалась лишь та самая девчонка — маленькая, белокурая, смотрящая на мир всегда открытыми глазами, радуясь самым простым мелочам. Девочка, загадывающая желания Деду Морозу перед Новым годом и в страхе отбегающая от открытых форточек, через которые якобы могут залететь гуси-лебеди и забрать её. Девочка, которая жила в то время ещё в сказке — в хорошей, доброй сказке, окружённая любящими её людьми. Она единственная, кто мог пострадать! И он это хорошо понимал! Ведь на самом деле её вина была лишь в том, что она успела полюбить своего отца. Успела наполнить свою маленькую головку воспоминаниями и своё большое, несмотря на такой детский возраст, сердце любовью. Конечно же, мать она любила не меньше, а то и больше, но с ней ей не суждено было расстаться. Расстаться ей предстояло лишь с отцом. Да! Он это понимал. Но будучи уверенным в том, что будет с ней видеться при любой удобной возможности, взял на себя этот груз.

Когда он успокоился, он снова взял свой телефон и, щурясь в темноте от непривычного яркого света экрана, продолжил искать ресторан, который должен был стать местом последнего свидания с родной дочерью. На секунду он задумался: может, всё-таки это не последняя встреча. Может, она всё же изъявит желание жить с ним, и он сможет узнать её ближе, наслаждаясь её присутствием, её близостью, заботой о ней. Эта мысль его воодушевила. «Боже! Пусть это будет так! Пожалуйста! Я так мало у тебя в жизни чего-то просил!» Он понимал, что за год, отмеренный до следующей встречи, может многое произойти. Имея достаточно большой жизненный опыт, он знал, что откладывание на потом с большей долей вероятности означало потерю.

Наконец ему на глаза попался очень милый, уютный и по-настоящему атмосферный ресторанчик, меню которого включало достаточно интересные блюда с большим разнообразием дичи. А как он успел уже выяснить, дочь мясо очень любила.

Отложив телефон, он уже не думал ни о чём плохом, а просто закрыл глаза и уснул. Кажется, в ту ночь ему снился сон, в котором она осталась.

7

На этот раз не было ощущения, что она здесь ни к месту. Несмотря на всё ту же глупую причёску, будто подсмотренную из фильмов девяностых, отсутствие макияжа, какую-то чрезмерную простоту в её облике, она отлично смотрелась в этом ресторане. Возможно, всё дело было в антураже этого места, созданном на манер домашней обстановки, по времени плавающей где-то на границе винтажа и антиквариата. Может быть, сыграло роль чувство уединения: столики в ресторане были отделены каждый своей декорацией и располагались таким образом, что незнакомые посетители друг друга не видели и не слышали. Но скорее всего на ощущения влияла вся атмосфера места в целом. Не только антураж и чувство уединённости, но и слегка розоватый свет от настольных ламп с абажурами. И лёгкая, вперемешку эстрадная с джазовой музыка, словно морским прибоем распространялась по залу — не громко, ровно настолько, чтобы стать лейтмотивом интимной беседы и ни в коем случае не мешать собеседникам. Отсутствие посторонних запахов, шумов, посетителей, размеренное и неимоверно вежливое отношение официанта, замечательное меню — всё это расслабляло, успокаивало, прибавляло уверенности.

Он отметил для себя, что её поведение в этот раз изменилось. Она была более открыта для общения, более уверена в себе, чаще улыбалась и смотрела на него уже не так, будто испытывала себя на стойкость, а по-другому, словно хотела понравиться или показать вид, что ей нравилось с ним общаться. Она уже не раз говорила, что рада встречи и знакомству… новому знакомству. Но то были всего лишь слова. И сейчас она будто пыталась показать всем своим видом, поведением, что это на самом деле правда и она здесь не по какому-то расчёту или чьему-то наказу, а именно потому, что этого хотела сама. Впрочем, ему не надо было этого доказывать. Он ей верил и не мог себе позволить думать иначе, подозревать в чём-то.

Он до сих пор не получил для себя ответа, почему она появилась в его жизни именно сейчас. Но его это уже не беспокоило. Он просто не хотел об этом думать. Он хватался за единственную надежду, что они будут наконец-то вместе. Что она не уедет куда-то в чужой город, где, кроме учёбы и работы, её ничто не ждёт, не исчезнет из его жизни на год. Теперь, когда он увидел её после столь длительной разлуки, он не хотел с ней расставаться, и год казался ему целой вечностью.

Он заказал ей жаркое из оленины, себе мясо бобра, а к мясу замечательного красного полусухого вина, и наблюдал, как она откровенно восхищалась едой и немного более сдержанно вином.

Глаза её в тот вечер горели ярким огнём. Когда она слушала его истории, они были внимательными, с пронизывающим взглядом. Когда говорила сама — немного игривыми, подбадривающими. Иногда её что-то веселило, и она уводила глаза влево, забавно улыбаясь. В эти моменты она напоминала свою мать. Он слишком хорошо помнил её улыбку.

Вечер был замечательным. Они болтали без остановки, то и дело задавая вопросы, чтобы узнать друг друга лучше. В какой-то момент он остановил эту милую болтовню и вполне серьёзным тоном предложил ей уехать с ним. Он говорил о том, что всегда её любил и никогда не переставал. В это трудно поверить, но это так! Говорил о том, что она сейчас находится в очень важном моменте своей жизни. Это тот редкий случай, когда можно изменить свою судьбу. В какую сторону, лучшую или худшую? Да кто ж знает! Но этот момент, вот он! Он здесь и сейчас! У фантастов часто описывается дверь в другое измерение, и она не может быть открытой вечно. В их случае было точно так же. Он это чувствовал.

Он признался, что не имеет понятия, каково это — жить со взрослой дочерью, но он на самом деле хочет узнать это. Он хочет видеть её каждый день, заботиться о ней, смотреть с ней фильмы, обсуждать книги. Он хочет делиться с ней своим опытом, своей мудростью. Мечтает сам лично выдать её замуж.

Она смотрела на него и молчала. Она думала. Но глаза говорили за неё отчётливо и ясно. Она просто подбирала нужные слова, чтобы тактично отказать. В её глазах он не увидел ни тени сомнения в своём решении, которое она ещё не успела озвучить, но он уже знал ответ. Он был написан на её лице. И он оказался прав!

Она говорила что-то про радость, которую испытала, когда переехала в другой город и стала жить одна. Говорила про перспективы, которые её ждут. Про ответственность на работе перед другими людьми. Из разговора было ясно, что ему не было места в её историях. На самом деле его не было в её жизни семнадцать лет. Как он посмел надеяться, что теперь сможет в ней присутствовать? Он чувствовал, что она его не простила… и не собирается прощать. Время упущено. Его не повернуть вспять. ОН ЕЙ ПРОСТО НЕ НУЖЕН!

Конечно же, она не сказала ему этого вслух. Но это было очевидно. Такие вещи необязательно говорить. И тогда он просто решил рассказать о себе. О том, как встретил её мать. Как полюбил её. О семейной жизни. О недопониманиях и, главное, о причине, по которой он подал на развод. Ему было крайне необходимо выговориться! Семнадцать долгих лет он мечтал, что когда-нибудь они сядут со своей дочерью в каком-нибудь хорошем ресторане, как этот, и он сможет рассказать ей свою историю. Он был уверен, в той семье, где она жила все эти годы, история была своя — не плохая, не хорошая, просто другая.

Его монолог занял больше двух часов. Говорил он размеренно, не спеша, вытаскивая из самых потаённых уголков памяти важные на его взгляд детали. Он помнил всё. И неудивительно, он же рассказывал про свою первую любовь к её матери и про своё предательство по отношению к дочери. Такое не забудешь! Пришло время скинуть этот груз, признавшись любимому человеку, и попросить прощения, а там — будь что будет!

Она слушала его очень внимательно. Поддавшись чуть вперёд, она не отводила от него взгляда. Начало разговора застало её немного врасплох. Она была удивлена и растеряна от вступительной части о каком-то детском воспоминании, которое непонятным образом должно было лечь важным штрихом на картине, повествующей об его любви к её маме. Часть рассказа, отведённого знакомству, её одновременно и веселила, и смущала. Он чувствовал, что разговаривает со взрослым человеком, а потому не обходил стороной откровенные детали, которые являлись важной частью понимания того, что происходило ещё до её рождения. Его история была наполнена радостью, счастливыми моментами, любовью. Но позже в ней стали появляться обиды, сожаления, недопонимания, грусть.

Она была настолько поглощена рассказом, что не замечала, как в определённые моменты её глаза краснели и наполнялись слезами. Но её самообладание не позволило им перейти границу, и они быстро высыхали под свежими струями кондиционера. Время от времени он замечал, как её лёгкие сверх меры наполнялись воздухом, вздымая грудную клетку, дыхание учащалось, а губы сжимались плотнее. Так бывает при сильном эмоциональном потрясении: гнев, обида, страсть. Она чувствовала его искренность! Она пропускала его историю через себя! Это было невероятно, но она словно превратилась из собеседника в живого свидетеля тех далёких событий. Он вспоминал, как был счастлив больше двадцати лет назад, и она испытывала радость за них обоих — здесь и сейчас. Он рассказал, как сложно ему было принимать решение, и видел в её глазах боль — его боль. Это было на самом деле поразительно! Он не помнил подобных ощущений. Такую тесную связь, как с ней, он не ощущал ни с одной женщиной!

Наконец он замолчал, сделал глоток вина из широкого бокала и виновато посмотрел на неё.

— Теперь я всё рассказал, а верить или нет — тебе решать!

Она была задумчива и не переставала смотреть на него. По её лицу было видно, что его рассказ поразил её до глубины души.

— Я ВЕРЮ ТЕБЕ!

Эти слова были произнесены во всех вселенных сразу. Он услышал её голос, который проникал в самое сердце. Он услышал её мысли, мягким белым светом ворвавшиеся к нему в голову. С ним говорили её глаза, в которых была в тот момент какая-то неожиданная твёрдость. И все они одновременно сказали одно и то же: «Я ВЕРЮ ТЕБЕ!»

Он посмотрел на её руки. «Как бы хотелось их сейчас взять в свои! Подержать их хотя бы немного!» Потом пробежался взглядом по её плечам. В очередной раз отметил для себя её всегда ровную осанку. Посмотрел на лицо. На её на удивление симметричную улыбку, которая как раз в тот момент тронула её тонкие губы. На бесконечно добрые глаза. На причёску, которая вдруг стала такой родной и красивой. И спокойно, словно боясь спугнуть её, но в то же время уверенно и твёрдо сказал:

— Называй меня папой!

8

Сразу после ресторана, в котором они пробыли ни больше ни меньше шесть часов, они решили прогуляться. Недалеко оказался тускло освещённый небольшой сквер, в центре которого стояла скамейка. Как только они вышли на улицу, он взял её за руку, обхватив её ладонь своими пальцами. Она с удивлением посмотрела на него, словно не понимая, чего он хочет и зачем это надо, но сопротивляться не стала.

Руки были мягкими, но коже не хватало нежности. Пальцы рук, да и ладонь были слегка прохладными, хотя они только вышли из помещения. Ему неожиданно вдруг вспомнилось, что её мама часто мёрзла и её руки всегда были холодными, а ещё вспомнилось, как она любила греться, прижавшись к нему, и часто с удивлением повторяла, какой же он всегда горячий. Тогда она часто прижималась ухом к его груди и поражалась, как быстро стучит его сердце. Гораздо позже он узнал, что это называется тахикардией и, по всей видимости, она и была причиной его слегка повышенной температуры — его, казалось бы, особой изюминки.

Руки дочери, несмотря на чувство близости и родства, которое он испытал в ресторане, показались ему совершенно чужими. Они были уже не теми маленькими ручонками, которыми она держалась тысячу раз за папину руку на улице, тогда — в прошлой жизни. Её пальцы были давно уже не теми крохотными пальчиками, которые он загибал под её восторженный смех, скандируя детскую потешку про сороку-ворону. А ладони уже не были такими манящими для поцелуев, как в детстве. Однако ему захотелось вдруг остановить её, развернуть к себе лицом и поцеловать её руки, излив на них всю нежность, которую в тот момент он чувствовал к ней, а потом обнять крепко-крепко и стоять так. Не думая о времени, не вспоминая абсолютно ничего, не взвешивая грядущее. Просто стоять и наслаждаться моментом.

Но он этого не сделал. Он чувствовал волны её тела, её вибрации, вставшие на защиту её личного пространства, которым так сильно дорожит современная молодёжь. Её внутреннее «я» сопротивлялось самой мысли об этом, примеряя маску иммунитета во всеоружии вступившего в борьбу со злобным вирусом, в роли которого как раз и выступало чувство нежности отца к родной дочери. К дочери, которую он когда-то потерял по своей вине. Но ему также показалось, что он чувствует и другую борьбу внутри её. Борьбу с самой собой. Возможно, в ней что-то ломалось — в хорошем смысле слова. Может, она собиралась простить его? Не словами, а по-настоящему?! Может, он на самом деле заслуживал прощения? Мысленно он задался вопросом: есть ли у них такие ангелы, которые знали бы точно ответ на этот вопрос? Которые решили бы за них, как быть дальше? Но ответ был очевиден: им надо было разобраться с этим самим.

Они шли, державшись за руки, и молчали. Взяв большую паузу после долгого и эмоционального разговора, каждый думал о чём-то своём. Погрузившись в воспоминания, он размышлял: мог ли поступить тогда по-другому? Мог ли спасти семью? Или хотя бы наладить связь с родной дочерью. Он стал вспоминать знакомых, которые в своё время оказались в подобных ситуациях и которые с боем добивались права видеться со своими детьми. Своего права, которое было у них по закону. Все эти истории были агрессивными, жестокими, несправедливыми, изуродованными ложью, интригами и местью. «Боже! Как же сложно было их детям!» Но люди в этих историях не имели ничего общего с ними. Они были совершенно другими. А значит, и развязка могла быть своя.

Он отметил для себя, что её пальцы согрелись в его руке, и вскоре он её отпустил. Когда они дошли до скамейки и сели, она спросила про его жизнь после развода. Он не очень любил эту тему, но рассказал, после чего они снова замолчали. И в этот момент он вдруг понял для себя очень важную вещь.

Все эти годы он жил надеждой, что когда-нибудь у него будет шанс объясниться с дочерью. Что она его выслушает и простит. Но зачем ему это надо? Что он будет делать с этим прощением? Самодовольно лелеять его в гордом одиночестве, наивно полагая, что всё встало на свои места? Нет! Теперь ему было этого мало! Он понял, что непременно хочет взять её под свою опеку, как бы глупо это ни звучало для её возраста! Он хочет видеть её каждый день у себя дома! Он желал безграничный трафик на объятия с ней, на беседы, на восторженные взгляды в её сторону! В своём мире он был не последним человеком, но в его мире не хватало красок без того, кто мог бы гордиться его достижениями, результатами. Разве могут сравниться ощущения отца, которым гордится дочь, с ощущениями от гордости за него любой другой женщины?! И разве может что-то быть для дочери важнее, чем гордость отца за неё?! Нет! Кровь не обманешь! Связь отца с дочерью всегда неразрывна! И она не должна терпеть расстояния!

Ему стало грустно. И от этих мыслей. И от своего бессилия. И от того, что пора было прощаться. Давить на неё он не имел права. Да и просто боялся спугнуть. На какой-то момент его наполнило чувство обиды, разбавленное чувством отвращения к себе.

Наконец он встал и сказал, что пора заказывать такси и прощаться. Время подходило к полуночи. Выходя из парка, он больше не держал её за руку. Он не хотел быть навязчивым. А нужно ли было это ей, он так и не понял. Сама она за руку его не брала. Возможно, стеснялась. А может, и правда ей этого не хотелось, и она была рада, что в этот раз он этого не сделал.

Момент расставания неизбежно приближался, и его грудь стало разрывать переполнившим лёгкие воздухом. К горлу подошёл острый ком, а в области переносицы начало свербеть. Сердце бешено колотилось, словно пыталось сделать всё возможное, чтобы его услышали. Внутри будто метался зверь, загнанный в угол. Он с остервенением искал выход, пытался прогрызть стену, созданную из предрассудков и страхов. Безуспешно.

Он не смотрел на неё. Не потому, что ему было стыдно. Скорее всего, чтобы она не увидела, как он её в этот момент ненавидит. Ненавидит за то, что она вдруг появилась в его жизни, всколыхнула чувства, влюбила в себя заново, а теперь уходит, словно исполнив какой-то мерзкий акт мести. Словно огромная птица вцепилась своими острыми когтями в его сердце с одной лишь целью: достать успевшую пустить в нём корни надежду и уничтожить её своим клювом, разрывая на мелкие кусочки, словно какой-то тлен, изживший себя под грузом времени. Разве так можно играть на чувствах? Был ли он таким? Стал ли он такой же птицей в её жизни?

Откуда-то доносилась тихая музыка. Это был лёгкий джаз. Он начал прислушиваться к мелодии, и она поглотила его. Мысли перенесли его в какое-то тёмное помещение с наведённым на него прожектором — единственным источником света, — словно он был на какой-то сцене. Музыка звучала уже гораздо громче. Напротив него стояла дочь. Взрослая, но в то же время такая маленькая и беззащитная. Сильная духом, но совершенно безрадостная. Он без слов пригласил её на танец, и она — тоже без слов — согласилась. Они стояли, прижавшись друг к другу, и медленно двигались в такт красивой мелодии. Её голова лежала на его груди, прислушиваясь к стуку сердца, а он щекой прижимался к её волосам, вдыхая запах, который он никак не мог уловить. «Какая банальная фантазия!» — мелькнуло у него в голове.

Пришло время прощаться. Он успокоился и взглянул на неё. Она смотрела на него в ответ, и даже сквозь темноту была видна растерянность в её блуждающем взгляде. Как по команде, они крепко обнялись и несколько секунд не отпускали друг друга. Он украдкой вдохнул запах её волос, стараясь запомнить (он был для него совершенно чужой), провёл щекой по её голове и, переполненный чувством любви и нежности, поцеловал её в щёку. Это было настолько естественным в тот момент, что он даже не сразу сообразил, что за семнадцать лет он наконец-то первый раз поцеловал свою дочь.

Она отстранилась, чтобы уже уйти, взглянула на него последний раз, и свет от фар такси подсветил её глаза с раскрасневшимися веками, словно от обильных слёз. Дыхание её было учащённое. Это было видно невооружённым взглядом.

— Пока! — прошептала она тихим, слегка охрипшим голосом и исчезла в темноте.

В нижней части его живота неожиданно что-то сильно закололо. Его накрыла волна чувств огромной потери и безысходности. А ещё были ощущения, будто в области желудка копошатся какие-то насекомые: жуки или, может, тараканы. Кажется, на какой-то миг он потерял сознание, а может, просто связь с реальностью. Была ли в этом разница, он не стал думать.

9

— Настенька! — коротко произнёс Андрей Николаевич.

Заканчивать фразу он не собирался. Они далеко не первый раз делали операцию бригадой в таком составе, и каждый хорошо знал свои обязанности. За каждого из них он мог поручиться лично.

Елена Николаевна прекрасно ассистирует. Он с трудом мог бы назвать даже приблизительное количество совместных операций. Порой ему казалось, что он может забыть, как выглядит её лицо, но её руки, которые всегда расположены во время операции под его руками, он не забудет никогда. Её руки и навыки — надёжная опора в его работе хирурга.

Андрей Николаевич украдкой, улучив буквально секунду, вгляделся в лицо Елены Николаевны, чтобы убедиться, не забыл ли он в очередной раз, как она выглядит. Мысленно он улыбнулся своему глупому ребяческому поступку. Он же знал, что она в маске. Был виден лишь её лоб: светлый, без тени загара, ровный, без морщин, с ровной полосой роста волос. Он не сомневался, такие характеристики в «этих недонауках» говорят о чём-то вроде высокого интеллекта или ответственности. Он с лёгкостью дорисовал в своём воображении её лицо и успокоился.

Наденька. Хорошая медсестра-анестезист и прекрасный человек. Она далеко не всегда работает в его бригаде, но пару раз ему казалось, что она наблюдала за его операциями через смотровое окно. Её страсть к работе хирурга иногда удивляла, учитывая тот факт, что желания учиться именно на хирурга у неё никогда не возникало — однажды она об этом проговорилась. Она была разносторонним человеком, и очень наблюдательным — и в жизни, и в работе, но при этом чрезмерно болтлива. Впрочем, болтовня её была на достаточно интеллектуальном уровне, и поэтому она была душой компании даже в самых учёных кругах. Поговаривали, однажды она попала в компанию то ли геологов, то ли археологов, и смогла так сильно поразить всех своими знаниями в их же профессии, что один из них, будучи моложе её лет на пять, сделал ей предложение руки и сердца, но она тактично отказала, ответив, что он свой алмаз ещё найдёт, а она всего лишь кристаллик кварца, красиво сверкнувший на солнце в его глазах. Да. Кажется, это были всё же геологи.

Андрей. Замечательный врач-анестезиолог-реаниматолог. Задумчивый, внимательный к деталям, начитанный, всегда имеющий своё мнение, но редко вступающий в споры, если только они не были изначально конструктивной беседой. Андрей не был женат, но его роман с Настенькой ни для кого не был секретом. Их отношения длились уже больше трёх лет, но делать ей предложение он явно не спешил. По всей видимости, на это были свои причины, потому что сомнений в его чувствах к Настеньки ни у кого не возникало. У медперсонала в больничных кулуарах было мнение, что он ждёт защиты своей кандидатской, что хочет сделать предложение именно в тот счастливый для него день.

Настенька, операционная медсестра, тоже слышала эту историю и всячески помогала Андрею с кандидатской в надежде ускорить её получение. Но иногда её так сильно бесил тот факт, что их будущее зависит от его статуса в медицинском научном обществе, что она позволяла себе порой даже бранные слова в адрес его исследований, но, разумеется, только не при нём.

Настенька тоже была профессионалом своего дела и очень внимательной в своей работе. Именно поэтому Андрею Николаевичу нравилось приглашать её в свою операционную бригаду. Ей, как правило, не приходилось ничего говорить. Достаточно было подумать о каком-нибудь инструменте, тампонах, или о чём-то другом во время операции, и она сразу же, словно читала его мысли, протягивала ему нужный предмет. Она никогда не ошибалась, не мешалась на операциях, а, наоборот, была неотъемлемой частью команды. Именно поэтому ему показалось весьма удивительным, что в этот раз, чтобы она вытерла ему лоб, пришлось позвать её по имени. Раньше достаточно было сделать всего лишь лёгкий наклон головы.

— Ой! — Настенька смутилась и быстро протянула зажим с тампоном к голове хирурга. — Извините, Андрей Николаевич! Засмотрелась… то есть задумалась.

— Коллеги, мобилизация закончена!

Было слышно, как хирург, произнеся эти слова, с облегчением выдохнул. Все знали, что такие операции ему даются легко, а такой выдох после каждого этапа просто был его фишкой. Он объяснял как-то Андрею, что для него выдох в таких случаях — своеобразная кнопка перезагрузки. Он как бы избавляется от переработанной энергии, накопленной за определённый интервал времени, и выводит её из себя, после чего сразу же обновляется и с новыми силами продолжает свою работу. Возможно, со стороны это звучало дико и непрофессионально для специалиста такого уровня, но он верил в это и для него это работало. По крайней мере, нареканий к его работе ещё никогда не было.

— Елена Николаевна, подтвердите успешное завершение первого этапа!

Ассистент ещё раз посмотрела на приборы и монитор.

— Подтверждаю, Андрей Николаевич!

— Андрей? — Хирург перевёл взгляд на реаниматолога.

Андрей не заставил себя ждать:

— Приборы работают как часы. Всё в порядке.

— Хорошо! Через минуту начинаем удаление. Отсекаем желудок от пищевода и далее от двенадцатиперстной кишки. Всех прошу быть предельно сосредоточенными!

На последней фразе Андрей Николаевич глянул в сторону Настеньки. И, хотя в голосе не было слышно ни тени укора, Настеньке стало стыдно за свой небольшой проступок, за невнимательность. В операционной такая несобранность была недопустима, и, по инструкции, если такое будет повторяться, её просто могут отстранить от операций на какое-то время. Это в том случае, если не было последствий. Если же несобранность кого-то из членов операционной бригады поставит под угрозу нормальный ход операции, или, не дай бог, создаст угрозу жизни пациенту, — в этом случае уже не избежать настоящего наказания.

— Извините, Андрей Николаевич! — Настенька виновато заглянула в глаза хирургу. — Больше такого не повторится!

Андрей Николаевич кивнул ей в ответ, как бы показывая, что на первый раз она прощена и он ей верит. Потом задумчиво добавил:

— Ты сказала, что засмотрелась…

— Простите, Андрей Николаевич! — ещё раз извинилась Настенька. — Это всё пальцы пациента.

— Опять они? — Хирург удивлённо взглянул на Настеньку и улыбнулся одними глазами. — Не думал, что когда-нибудь пальцы пациента затмят меня на операции.

— Просто, Андрей Николаевич, в какой-то момент они стали подёргиваться ещё сильнее. Что-то происходит. Ему точно что-то снится. Похоже, Андрей прав!

— Андрей? — Хирург ещё раз посмотрел на Андрея и наконец впервые посмотрел на руки пациента.

— Мне нечего добавить, — Андрей пожал плечами, — нет никаких отклонений ни по одному показателю.

— И пациент под наркозом. Выходить не собирается, — добавила Наденька.

Андрей Николаевич внимательно смотрел на руки пациента. Кисти рук были серого цвета, как обычно бывает после лёгкого солнечного загара. Пальцы правильной формы с неаккуратно подстриженными ногтями лежали спокойно. На руках не было никаких украшений, даже свадебного кольца, хотя мужчина был уже в возрасте. Пальцы, как и руки в целом, не двигались, лежали спокойно.

— Я ничего не вижу, — сказал спокойно хирург.

— Да, он сейчас успокоился и практически не проявляет себя. — В голосе Настеньки послышалась какая-то забота.

— Так. Пора начинать удаление. Забыли про пальцы и сосредоточились на операции. Если есть ещё что-то сказать, говорите, и уже начнём.

Голос Андрея Николаевича был невозмутим. Подождав несколько секунд реакции на свои слова, он поднял руки в знак начала второй стадии операции, подумал немного и снова опустил, после чего обратился к Наденьке:

— Наденька, что ты хотела сказать?

— Вы о чём? — растерянно захлопала глазами она.

— Ты что-то хотела сказать о том, что он бормотал перед состоянием наркоза.

— Ах да! Он был очень расстроен и звал дочку, но сказал, что он её потерял ещё в детстве… что её нет. И что ей было пять лет, когда это случилось.

— И что это должно значить?

— Всё тут понятно как ясный день, Андрей Николаевич! Его дочка погибла. Очень давно. Ещё совсем маленькой. И, возможно, он до сих пор чувствует вину за это…

— Ой! — Настенька неожиданно их перебила, и вытянула указательный палец в сторону пациента. — Руки…

— Надежда! — неожиданно резким командным голосом сказал Андрей. — Пациент просыпается. Увеличиваю подачу анестетика…

10

С их последней встречи, той самой встречи в ресторане, прошло уже четыре месяца. И все эти четыре месяца он был самым счастливым человеком. В этом не было ничего удивительного, ведь она вернулась!

Он помнил, как он тогда добрался до дома, совершенно не понимая, где он и что происходит. Прощание с дочерью его будто подкосило. Он совершенно не помнил, как открыл дверь ключом, как разделся… Связь с окружающим миром стала налаживаться, когда прохладные струи воды из-под душа неожиданно окатили его плечи. Выходя из ванной комнаты, он то ли поскользнулся, то ли запнулся, и упал. Но вставать ему не хотелось. Он просто лежал, подогнув свои колени, и молча думал, наслаждаясь кромешной темнотой в коридоре, и тишиной. Лишь под самое утро он вдруг почувствовал, что его бок давно затёк, и какие-то внутренние механизмы самосохранения подняли его с пола, заставили одеться и отвели на диван.

В ту ночь он так и не смог заснуть. Лишь к девяти утра его глаза стали слипаться, но в этот момент кто-то начал трезвонить в дверь. Он не шевелился. Он не хотел никого видеть. Но в дверь всё звонили и звонили. Что-то было в этом звонке очень странное, будто он слышал в нём одновременно и угрозу, и мольбу о помощи. Расстроившись от чьей-то навязчивой назойливости, он встал и подошёл к двери, открыл её. На самом деле ему было совсем не любопытно, кто пришёл. Он просто хотел покончить с этим мерзким звуком, мешавшим в спокойной обстановке жалеть свою бездарную жизнь.

— Папа! Ты говорил… Ты сказал, что… Если ты только не передумал…

Перед ним стояла она! Совершенно не та, которая была вчера на встрече, а помятая, разбитая и заплаканная, и такая родная, милая, самая лучшая девочка — его дочь! Она пришла! Она пришла к нему! Это было непохоже на правду, но на пороге стояла именно она! И её глаза говорили в этот момент лучше, чем её слова. Она пришла, чтобы остаться!

Он обнял её так крепко, что из её горла с забавным писком вышел воздух. Он целовал её щёки, виски, заплаканные глаза, нос. Совсем не стесняясь, он запускал руку в её волосы и вдыхал их запах, и с каждым новым вдохом запах становился всё роднее. Не отпуская её из объятий правой руки, левой он закрыл дверь, а потом взял её на руки, поразившись, какая же она лёгкая, занёс в зал, положил на диван и лёг рядом. И они уснули. Отец и дочь. За спиной у которых было семнадцать лет разлуки и одна бессонная ночь.

Утром его разбудил запах сваренного кофе и жареной яичницы. Он ел и хвалил завтрак, а она в ответ смеялась и говорила, что это пустяки и что она на самом деле очень любит готовить, просто надо купить продукты.

Позже она нашла работу рядом с его домом. Он вышел из отпуска на свою. И они встречались по вечерам дома, по очереди удивляя друг друга вкусными ужинами, называя их семейными. Делились историями с работы. А по выходным, пока была ещё возможность, ездили за грибами или просто гуляли в близлежащем парке. Она очень любила читать, и для него стало открытием, что он любит слушать её пересказы книг. Когда она рассказывала сюжет, глаза её горели, на лице играли эмоции, и ему это безумно нравилось. А субботними вечерами они выбирали какой-нибудь фильм, включали его на большом телевизоре в спальне и лёжа наслаждались совместным просмотром: она положив свою голову ему на левое плечо, а он слегка приобняв её. Он никогда не досматривал фильм, всегда засыпал на середине просмотра, и ей приходилось ему потом рассказывать, чем он закончился.

Уже через три месяца у неё появился парень. Она стала встречаться с ним, и он был по-настоящему счастлив за неё. Парень был хорошим, целеустремлённым, добрым и очень любил его дочь, это было хорошо видно по нему: по тому, как он смотрел на неё, как нежно разговаривал с ней, как был счастлив возле неё. Они были отличной парой.

Время подходило к Новому году, и они собирались встретить его втроём. Дочка украшала комнату, наряжала ёлку, составляла праздничное меню. А он наблюдал за тем, как она суетится, бегает по квартире, и подшучивал, отсыпая ей какие-то банальности. Он был очень счастлив с ней! Другой жизни он и не желал, но что-то было не так…

Уже долгое время его мучили какие-то боли в области живота, возможно, желудок. Что-то было не так с его здоровьем. Он это понимал, но боялся признаться дочери. В тот день он так и не увидел, как она оформила комнату. Он сказал какую-то очередную шутку в её адрес, схватился за живот и рухнул на пол. Последнее, что он тогда увидел, это её встревоженное лицо — такое милое, родное и безумно любимое. Она ему кричала: «Папа! Папа! Что с тобой?» Но он её не слышал, а только читал по губам. Зато он слышал какие-то посторонние голоса, будто воркование голубей на чердаке. Его стала поглощать тьма, и на секунду голоса неожиданно стали отчётливыми, хорошо различимыми. А потом… провал.

11

Его сковал Мрак. Чёрный беспросветный Мрак. Мысль о Мраке начала кружить в голове в поисках других слов. Не тех, которые могли бы заменить его, а просто любых определений того, что происходило вокруг. Но больше ничего не было. Только Мрак. Ни «темень, хоть глаз выколи», ни «тьма кромешная», ни мгла, ни «беспроглядная ночь», а именно Мрак. Пустой, пугающий, сдавливающий мозг и высасывающий жизненные силы. Это единственное слово, которое подходило для того, чего он сейчас не видел. Именно не видел — по-другому не скажешь.

Во Мраке он не мог понять, открыты у него глаза или нет.

«Или нет…» Последняя мысль вдруг пробудила тревогу. Или нет… у него… глаз? Есть ли у него глаза? Он в панике решил проверить это руками, но не смог. Он не чувствовал… он не знал, есть ли у него руки. Мысли бешено крутились в голове. Он попытался хоть что-то сделать, но то ли не помнил, как это, то ли действительно было совершенно нечем. Он был одной сплошной МЫСЛЬЮ.

Попыток он не прекратил и в конце концов у него получилось мысленно слепить бесформенный кусок какой-то субстанции. Она была тёмно-серого цвета и хоть как-то выделялась на фоне Мрака. Всё так же мысленно он попробовал переместить эту субстанцию в пространстве. Она сдвинулась с места, и он понял, что он и есть та самая субстанция, которую он только что сотворил. Он не понимал, кто он. Не помнил, как здесь оказался. Возможно, это и есть его нормальное состояние. Его сущность. Но он чувствовал, что ему хотелось чего-то большего. Чего-то Великого.

Спустя тысячи попыток, у него, у субстанции, появились небольшие бесформенные отростки. Они позволили ему плавать в пространстве, разгружая мысли. Это было удобно. Он мог одновременно плавать и думать. Вскоре ему стало этого недостаточно, и он попытался избавиться от приобретённых отростков, как от надоевших игрушек. Так появился Звук. Поняв, что отростки годны на большее, чем просто плавать во Мраке, он стал ими колотить. Что колотить? Он и сам не знал! Но звук при этом получался интересный и до боли знакомый.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-Тук.

Он перестал махать своими отростками, но звук уже не прекращался. Он его узнал, но никак не мог вспомнить название. Что-то связанное с радостью… с нежностью… с болью.

В этот момент он почувствовал неожиданно Боль. Она окружила его, как Мрак, который будто бы пошевелился, испугавшись той самой Боли. Одновременно с этим тишину с мерным туканьем разрезал отдалённый голос, наполненный словами, которые он на удивление понимал.

— Вы о чём? — сказал чей-то голос.

Голос был манящим и очень медленным. Было ощущение, что к концу фразы он успел состариться. Он постарался поплыть в сторону этого голоса, и субстанция, растянувшись в разные стороны, разорвалась на несколько таких же бесформенных Кусков, но меньших размеров.

Прошло много времени, прежде чем он смог отрастить отростки у каждого такого Куска, которыми он был одновременно. Каждым из них он научился плавать в пространстве и издавать звук. Теперь к размеренному стуку, который уже давно стал во Мраке частью его жизни, прибавились десятки, а может, сотни звуков (именно столько было бесформенных Кусков), в точности повторяющих самый главный, самый первый его Звук. И тогда он снова услышал голос.

— Ты что-то хотела сказать о том, что он бормотал перед состоянием наркоза.

Фраза была очень длительной. Пока он её слушал, она стала частью его жизни. С ней он познавал мир, учился новому, становился мудрым. После первого слова, «ты», он понял, что не может быть одновременно всеми плавающими Кусками сразу. Он долго жил с этим пониманием, пока во Мраке не завершилось звучание слова «хотела». И он захотел! Захотел стать единственным, не похожим ни на кого, — и стал таковым! Продолжение жизни протекало в раздумьях о бессмысленности плавающих и теперь чужих ему бесформенных Кусков какой-то серой субстанции. Он приобретал сознание. К моменту окончания последней фразы он уже знал всё, что было нужно ему для жизни. Каждое чужое слово, которое он проживал, приобретало связь с образами, с мутными силуэтами, обогатившими его жизнь, наполнившими её смыслом.

После были ещё фразы, которые прибавляли ему ещё больше мудрости и смысла, но Мрак оставался Мраком, а мутные силуэты лишь силуэтами. Но однажды прозвучала фраза, которая изменила всю его жизнь.

— Всё тут понятно как ясный день, Андрей Николаевич! Его дочка погибла. Очень давно. Ещё совсем маленькой. И, возможно, он до сих пор чувствует вину за это.

Всё изменили два слова: «ясный день». После этих слов Мрак отступил, и вокруг вдруг стало светло. После слова «дочка» к нему вернулись воспоминания. Жизнь начала ускоряться, и он наконец понял, что лежит на операционном столе и что у него есть и руки, и ноги, и глаза, и всё остальное, просто он не может ими пошевелить. У него не было к ним доступа. Но остальные слова со всей силы ударили его прямо в сердце — в тот самый источник первого звука, который он услышал впервые во Мраке, как ему теперь казалось, много-много веков назад.

Он не мог поверить. «Умерла! Как она посмела!» Он хотел возмутиться, хотел встать и взять за грудки говорящего эти страшные слова, вытрясти из него правду, но он не мог даже открыть глаза. Тогда он собрал всю волю в кулак и со всей яростью, на какую только был способен, заорал!

Его никто не услышал, но, кажется, в этот момент у него шевельнулись пальцы и изменилось дыхание. Последнее, что он услышал, это был голос врача.

— Пациент просыпается. Увеличиваю подачу анестетика.

И снова провал.

12

На этот раз он не стал никакой бесформенной субстанцией. Он остался самим собой и прекрасно понимал, что находится в своём сознании, а тело его в этот самый момент оперируют. И, казалось, это единственное, что он понимал сейчас. Потому что остальное он категорически отказывался воспринимать.

Боль от услышанного окружала его. Мысленные образы создали ему комнату. Она была просторная, но тёмная. Источник света был один: небольшой настольный светильник с абажуром, от которого исходил мягкий розовый свет. Он узнал его. Именно этот светильник был когда-то давным-давно во время встречи с ней в ресторане.

Встреча в ресторане. Он же отлично помнил все три встречи с дочкой, которую не видел семнадцать лет! Голос до сих пор звучал в его голове, повторяя, что она погибла, когда ей было всего… Сколько? Четыре? Пять? Голос сказал, что очень давно, когда она была ещё совсем маленькой! Он начал судорожно прокручивать воспоминания, как ему казалось, далеко ушедших дней… или месяцев… лет.

Вот она связалась с ним. Предложила встретиться. Он был так счастлив этому шансу, что не мог ни о чём другом думать. Он десятки раз тогда прокручивал, как должна была пройти первая встреча. Он знал, что захочет её обнять, но переживал, что она этому воспротивится. Он гадал, что в этом случае будет делать, но, подумав, твёрдо решил, что всё равно обнимет её, несмотря ни на что, даже если она будет сопротивляться. Узнает её или нет, он не переживал: конечно же, узнает!

И вот первая встреча. Она подошла, и они обнялись. Потом кафе. Ему вспомнилось, как странно было тогда разговаривать с ней, словно он говорил сам с собой. Неужели это правда? Он что — сошёл с ума?

Ресторан. Это не могло быть выдумкой! Должен же остаться чек. Но он вспомнил, что не берёт чеки. Мозг начал сильно пульсировать, и голову стало будто разрывать на части от сумасшедшей боли. «Сумасшедшая боль!» Он зло усмехнулся этой мысли: «Сумасшедшая! Я — сумасшедший, и боль у меня — сумасшедшая!»

В следующий момент он неожиданно оказался около выхода из парка, где они прощались после ресторана. В его объятиях была дочь, его взрослая дочь. Сердце разрывалось от чувств, от неизбежности расставания, потери. Он забылся и снова поцеловал её в щёку, но в следующий момент понял, что это всего лишь воспоминание. Тогда он взял ладонями её лицо и заглянул в глаза. Перед ним было лицо девочки пяти лет. Она радостно смотрела на него, будто ждала какой-то очередной папиной шутки. Он осмотрелся. В этот раз он был в тесной комнатке, в которой еле помещался диван и детская кроватка. Он узнал её, здесь они жили ещё до развода.

Вокруг всё стало нечётким, расплывчатым. И вот они живут вместе спустя несколько месяцев после третьей встречи. Она стоит на кухне перед плитой в чёрном плотном фартуке, который пришлось подогнуть, потому что он был ей великоват по длине, и готовит им ужин. Увидев своего отца в дверном проёме, она улыбается и говорит ему что-то весёлое, но он не разбирает слов.

Было ли это на самом деле? Или это плод его воображения? Голос сказал, что он до сих пор чувствует вину за это. За что? Что произошло? Ничего же не было! Боль продолжала преследовать. Сердце разрывала безграничная злость. Где-то далеко-далеко послышался звонкий смех. Он увидел силуэт белокурой девочки, но она была гораздо старше пяти лет. Она кружилась, посматривая в его сторону, и смеялась, а он всё никак не мог рассмотреть её лицо. Неожиданно послышался визг тормозных колодок, затем глухой удар, чьи-то крики… крики, вызвавшие внутри жуткий страх, цепко схвативший его сердце, провоцируя мелкие конвульсии мозга, а потом… образ белокурой девочки исчез. Наступила тишина.

Ужас сковал его. Ноги стали ватными и больше не могли его удержать. Он упал на колени и начал рыдать, закрыв лицо своими ладонями, временами открывая его, чтобы жадно глотнуть воздуха. Он задыхался. Он не мог поверить, что всё, что он пережил, было плодом его воображения. Но, похоже, что это было так!

Руки перестали его слушаться и упали вниз, безвольно упёршись в пол. Ног он уже не чувствовал. Но он не переживал за это. Он ещё помнил, что в этот момент находится на операционном столе, а всё вокруг — иллюзия, созданная его воображением… как и его жизнь — возможно, лучшая её часть.

В голове стали появляться какие-то дурацкие, лишённые логики мысли, будто чужие и совершенно бесконтрольные ему. Они стали шептать тихим вкрадчивым голосом. Говорить ему, что он может её ещё спасти. Спасти ценой своей жизни. Поменяться с ней местами. Он почувствовал, что находится на стыке времён и ему просто надо сделать правильный выбор. Ему просто надо сделать это! Ему надо было отдать свою жизнь за жизнь своего ребёнка!

Эта мысль стала занимать всё больше места в его голове. Она вдруг стала смыслом его существования, его новым «я». Боль сразу же стала отступать. Рыдания постепенно прекратились, но грудь всё также вздрагивала. Он продолжал задыхаться.

Неожиданно ему стало хорошо. Он понял, что ничего страшного не случилось… ещё не случилось… или уже не случится. Он вспомнил, как очень давно он приехал домой после длительной командировки, и первый, кто его увидел, была она — маленькая белокурая девчонка. При виде своего отца у неё перехватило дух от радости, и она будто оцепенела, произнеся своим тонким голосочком лишь одну фразу: «Папа приехал!»

Он вспомнил лицо дочери, уже взрослой, её внимательный взгляд, милую с задоринкой улыбку, добрые глаза. Он понимал, что этого воспоминания не должно быть, но оно было, и он не хотел знать, почему. Несмотря ни на что, он желал сохранить эти воспоминания для себя, даже если они были простой иллюзией. Он снова почувствовал на себе её объятия. Увидел её смятение во взгляде при прощании и красные веки. Услышал тихий хриплый шёпот: «Пока!» Он вспомнил, как она неотрывно смотрела ему в глаза, когда он попросил снова называть его папой. И утро, когда она пришла к нему вся разбитая и произнесла первый раз спустя долгие семнадцать лет самое заветное и самое желанное слово: «ПАПА!»

Все эти воспоминания были прекрасными! Они окутывали его, словно облако из обыкновенной белоснежной хлопковой ваты. Было ощущение, будто он ложится на безгранично мягкую перину, и всё глубже и глубже проваливается в неё, наслаждаясь эфирностью, невесомостью.

От воспоминаний и новых ощущений ему стало очень легко. Он улыбнулся и уснул.

13

Андрей Николаевич медленно стянул с лица медицинскую маску и глубоко вдохнул, но этого ему показалось недостаточно, и он сделал ещё пару глубоких вдохов.

«Я не замечал, что здесь так душно», — подумал он. Впрочем, мысль эта была лишена какой-либо решимости разобраться в этом, или, скорее, просто отвлечься от операции. Он не отрывал взгляда от настенных часов. В его голове пронеслась мысль, циничная и самая глупая, которая могла возникнуть в этих обстоятельствах: «Освободился раньше, чем планировал…» Опустив взгляд вниз, он с удивлением обнаружил, что пальцы его правой руки лежат на запястье левой, в области основания большого пальца, — именно там, где замеряют пульс. Но его мозг никаких расчётов ударов сердца не проводил, это было просто спонтанное движение. Не поворачивая головы, он обратился к своей ассистентке:

— Елена Николаевна, зафиксируйте, пожалуйста! — Он без особого удивления отметил, что голос его был хриплым, и слегка дрожал. — Время смерти пациента — 11:58.

Настенька, плакавшая в этот момент на груди у Андрея, от слов хирурга громко всхлипнула и зарыдала пуще прежнего. Андрей стоял, обнимая её, не пытаясь даже успокоить, и смотрел серьёзным и каким-то отрешённым взглядом в пустоту. Надя, стоявшая неподалёку и шмыгая носом, подошла к окну и открыла его настежь — ей срочно хотелось вдохнуть свежего воздуха, не обращая внимания в этот момент на такие мелочи, как близость дорог, что ставило под сомнение чистоту воздуха и то, что он к этому времени был порядочно нагрет под набирающим свою высоту солнцем.

— Да, Андрей Николаевич. Записала, — отозвалась Елена Николаевна.

Её голос звучал спокойно, но в то же время очень удручающе. Лицо было сосредоточенным, взгляд сконцентрирован на лице пациента. Она думала. Думала о том, как же это могло произойти. Они же всё делали правильно! Операция ничем не отличалась от десятков подобных, за единственным исключением…

— Елена Николаевна! Лена! — почти шёпотом произнесла Наденька. — Почему?

В любой другой ситуации Наденька задала бы интересующий её вопрос Андрею Николаевичу, но в этот раз… то ли дрожь в его голосе, когда он обращался к Елене Николаевне, то ли ещё что-то заставило её пожалеть хирурга и пока избавить от расспросов, оставить его хотя бы на пару минут наедине со своими мыслями.

Андрей Николаевич услышал вопрос Наденьки и мысленно поблагодарил её за то, что вопрос прозвучал не в его адрес, но в ту же секунду ему стало стыдно — как-никак, именно он здесь ответственный.

— Так бывает, Наденька… бывает, — ответил за свою ассистентку Андрей Николаевич. — Похоже, у него не выдержало сердце.

— Но он же прошёл весь необходимый предоперационный комплекс обследований. — Наденька до сих пор отказывалась верить в произошедшее. — И электрокардиограмму тоже. У него всё было в порядке, я же знаю. Ну, небольшая нагрузка на правые отделы сердца. Но это несущественно, и вообще вызывало сомнения.

— …И операция проходила стандартно, — задумчиво сказал Андрей Николаевич, будто продолжая мысль Наденьки.

— Не совсем… — Елена Николаевна всё ещё внимательно рассматривала лицо пациента.

Андрей Николаевич удивлённо и, как показалось Наденьке, даже немного растерянно, повернулся к своей ассистентке и попытался заглянуть в её глаза, но она не отвечала на его взгляд, будто совсем не хотела сейчас что-либо обсуждать.

— Лена, что ты имеешь ввиду? — уточнила Наденька.

— Не совсем, говорю… не совсем прошла стандартно… операция.

— Ты о чём?

Вместо ответа Елена Николаевна посмотрела на Наденьку, потом на Андрея Николаевича, и в этот момент её глаза вдруг ожили и стали прятаться от чужих взглядов. Чувства нахлынули на неё, и она испугалась, что может прослезиться, а ей этого очень сильно не хотелось. Дома ещё можно, но не здесь.

— Он очнулся во время операции, — ответил за неё Андрей, всё ещё держа в своих объятиях Настеньку. — Проснулся… и очнулся. Вот какое отличие от других операций.

Настенька, почти уже переставшая плакать, вдруг отстранилась от Андрея, будто вспомнив, что неуставные отношения не стоит показывать на работе, заглянула снизу вверх ему в глаза и тихим нежным голосом спросила:

— Он всё слышал, да, Андрей?

Андрей промолчал. Но молчание было в тот момент лучшим ответом. Настенка снова опустила глаза. У Наденьки же глаза, наоборот, стали расширяться.

— Вы хотите сказать… Нет-нет-нет! Этого не может быть! Вы имеете в виду, что он всё слышал в тот момент, когда стал отходить от анестезии? Про дочку? Про то, что она погибла? — Наденька взялась двумя руками за голову и затрясла ею, словно отрицая происходящее. — Разве это возможно? Но он же сам об этом говорил!

Андрей пожал плечами в своей привычной манере.

— Надя, успокойся, пожалуйста! Налей себе попить. Сейчас надумаешь себе чёрт те что! Не забывай, что ты профессионал! — В голосе Андрея Николаевича снова появились командные нотки.

Надя включила кран и с уже спокойным лицом налила себе воды, но эмоции, овладевшие ею изнутри, выдавали её. Стакан с водой дрожал в её руках, норовя выплеснуть содержимое на пол. На несколько секунд в операционной воцарилась тишина. Пора было вызывать санитаров. Тишину нарушила почти всегда молчаливая Елена Николаевна.

— Это было его решение. Возможно, Андрей прав, и пациент во время наркоза видел сны, и они показали ему какие-то очень болезненные воспоминания. Возможно, даже именно то, о чём говорила Надя. Нельзя утверждать с уверенностью, но чувство вины за какие-то свои деяния могло под действием наркоза увеличиться в разы. Мне кажется, это не просто сердце не выдержало. Я думаю… Нет! Я уверена! Он сам заставил по какой-то причине его остановиться! Когда мы пытались его вернуть, он не просто не боролся за свою жизнь, — он изо всех сил боролся за свою смерть! И он победил…

— Чувство вины! — ахнула Наденька.

— А может, он просто запутался! — нахмурившись, ответил Андрей.

14

Дома было всё по-старому. Если, конечно, считать комнату в общежитии своим домом. Да и что там могло измениться, если жила она всё равно одна. Она не была пока обременена ни парнем, ни кошкой, ни даже каким-нибудь комнатным растением. И хотя она и не считала всё это бременем, но ввиду отсутствия таковых могла позволить себе некоторую вольность в словах. Конечно, она как-то была влюблена в одного молодого человека, но любила втайне, стараясь не проявлять своих чувств к нему. Почему? Да хотя бы по той простой причине, что это именно парень должен проявлять знаки внимания к девушке, но никак не сама девушка к парню — по крайней мере, на начальной стадии романтических отношений. Да и просто боялась! Боялась своих чувств и того, к чему это могло привести. Возможно, она просто ещё была не готова к серьёзным отношениям. А несерьёзные отношения её не сильно интересовали.

Вот уже три дня как она вернулась из поездки, но только сегодня решила пригласить к себе подругу попить чая вместе и поболтать, обменяться историями о последних двух неделях, за которые они ни разу не увиделись. Ей в этот раз на самом деле было что рассказать.

Семнадцать лет она мечтала увидеться со своим родным отцом, который оставил их с мамой ещё тогда, когда ей было четыре года, почти пять. Сначала потому, что скучала. Позже — потому, что злилась на него и хотела ему всё высказать. Злилась за то, что он даже не пытался узнать, что с ней. Не пытался найти её. А ведь ей так хотелось, чтобы он знал о её достижениях в школе, в спортивных секциях, в музыке. Чтобы увидел, какая она стала взрослая, особенно когда ей исполнилось двенадцать. Тогда к ней вдруг стали относиться не как к маленькой девочке, а как к молодой девушке. Но он не появлялся. И она стала ненавидеть его! А когда пришло время получать паспорт, даже изменила фамилию.

Годы шли, но желание встретиться с родным отцом не пропало, а вот злость сошла на нет. По своей природе она была добрым человеком, а потому и злость её была больше надуманной: она не прожигала её изнутри, а скорее сидела на ней чужой маской.

Она могла связаться с ним гораздо раньше, но прошло так много времени! Да и не хотелось вторгаться в его семью, быть помехой его счастью. Она успела откинуть мысль о встрече с ним, как вдруг пару недель назад узнала, что он остался один. Трагический случай на дороге унёс жизни его супруги и девочки десяти лет. Ей сказали, что виновного так и не нашли. Водитель даже не остановился, сбив пешеходов, переходящих дорогу на свой зелёный свет.

Она видела фотографии той девочки. Немного они были чем-то даже с ней похожи. Светлыми волосами уж точно. И тогда ей стало его жалко. И она решила, что пришло время. Пришло время встретиться и поговорить. Она ещё не знала, о чём будет разговаривать, но это не так и важно. Пусть лучше он сам говорит. Он же должен будет объяснить, почему совсем не искал повода с ней встретиться раньше. Ведь она его дочь! Неужели ему было всё равно?

С отцом она встретилась три раза. В кафе, потом на прогулке в зоопарке, а третья встреча прошла в очень даже неплохом ресторанчике, на самом деле располагающем к откровенным беседам. Она не ожидала многого от этих встреч, но, стоило признать, он смог в какой-то мере расположить к себе. В принципе, он показался ей неплохим человеком. Но так ведь не бывает, чтобы тебя не было столько времени, и вдруг ты приходишь и за пару встреч получаешь прощение. А что с её чувствами? Как быть с её обидами, тлевшими все эти годы, как угольки после пожара, причиной которого стал именно он, её родной отец?!

Наверняка он ожидал от этих встреч получить именно прощение. За свою безответственность. За своё безразличие. Многолетнее молчание. Но что он мог дать ей взамен? Что она могла получить с этого? Ничего! Лишь ощущение, что её обобрали, вытянув из неё сочувствие и исчезнув снова на неопределённое время! Нет! Она твёрдо решила, что никакого прощения он не получит.

Неожиданностью стало то, что он показался ей очень искренним, когда рассказывал о себе и о причинах размолвки с матерью. Он не боялся откровенных тем в разговоре, не испытывал особого дискомфорта, несмотря на столь долгую разлуку, скорее даже наоборот — был очень рад встрече. А ещё он признался, что никогда не переставал любить её, и предложил переехать к нему. Это было неожиданно, и поначалу она даже растерялась, но вскоре собралась с мыслями и тактично отказала.

Прощание… Когда они прощались, не зная теперь точно даты следующей их встречи, у неё вдруг что-то защемило внутри. Мысли в голове закружились вихрем, выдавая какие-то хаотичные картинки из прошлого, и она неожиданно почувствовала, что снова теряет его. Теряет, не успев обрести. Это было сильное чувство, и оно мешало ей трезво рассуждать. Именно потому она постаралась задвинуть это чувство как можно глубже в свою голову, запрятав не среди файлов, требующих анализа, а в пыльных комодах со старыми воспоминаниями.

Они сидели с подругой уже больше двух часов. Всё это время она рассказывала о своём отце, о том, как прошли встречи с ним. Подруге показалось, что это на самом деле важное событие и что о своих двухнедельных приключениях она расскажет как-нибудь потом, при следующих встречах.

— И что? Предложил прямо переехать к нему?

— Да!

— А ты что? Надеюсь, сразу отказала? — Подруга демонстративно поморщилась, показывая своим видом, что ужаснее согласия на такое предложение ничего в мире нет.

— Конечно, отказалась! Я только недавно вырвалась в самостоятельную жизнь, только наладилось всё: учёба, работа, карьера…

— Правильно! — перебила её подруга. — Он вообще кто такой?! Работает, поди, на каком-нибудь заводике, с мужиками по вечерам пиво пьёт.

— Да нет, он начальник: машина с личным водителем и всё такое.

— Ну и что! Подумаешь, с личным водителем! — передразнила её подруга. — Вот пусть и живёт со своим водителем. Раньше надо было думать! И что? Что ещё говорил?

— Просил называть его папой…

— А ты?

— А что я?! — В её голосе послышались раздражённые нотки. — Я семнадцать лет его не видела! Я другого папой называла все эти годы! Я знаю, что он мне родной отец, но называть его папой — нет! Не заслужил он… Не могу я… не могу!..

Подруга посмотрела на неё с грустью, будто понимая, что всё не так просто, помолчала немного и спросила о том, когда теперь они увидятся с ним в следующий раз.

— Не знаю, — она пожала плечами, — пусть теперь он ищет со мной встречи. Может, через год, когда я снова туда приеду, а может, через два… а может, и того больше: жизнь покажет!

— А ты не слишком жёстко с ним? — весело рассмеявшись, спросила подруга.

— Да не-е… — протянула в ответ она, — пусть немного подумает, попереживает, а там на самом деле будет видно. Времени у нас теперь много впереди. Но не сейчас. Сейчас пока не до этого.

Она встала, набрала воды в чайник и поставила кипятить.

— Ой, слушай, я же про варенье забыла! Сижу тебя одними печеньками кормлю. Сейчас достану.

В этот момент на её сотовом телефоне раздался звонок. Она подошла к тумбочке, где ставила его на зарядку, подняла и стала слушать.

— Что?

В её вопросе послышалось что-то неестественное, что-то очень ужасно страшное. Подруга обернулась и стала с тревогой наблюдать за ней.

Её ноги неожиданно подкосились, она упала на колени, выронив телефон, сомкнула руки в молитве, что-то прошептала и неожиданно разрыдалась, закрыв своё лицо ладонями.

— Ой! Юленька, что случилось? Что с тобой? Кто звонил? — Подруга подбежала к ней, присела рядом и стала её успокаивать. Было очевидно, что произошло что-то ужасное.

Её грудь разрывала жгучая боль. К горлу подошёл ком тошноты и неожиданно откуда взявшееся чувство голода. Из глаз потоком лились слёзы. Она всё натирала и натирала ладонями свои глаза, не понимая, откуда в её организме столько жидкости. Где-то в голове промелькнула наиглупейшая мысль о том, что она сегодня выпила всего лишь стакан воды, а значит, скоро это должно было закончиться. Она ещё раз попыталась хотя бы мысленно произнести молитву, но не смогла. Ей не хватало воздуха. Встать самой, чтобы открыть окно, или попросить об этом подругу, она была не в состоянии. Вспомнив о подруге, она повернулась к ней и, выхватывая ртом воздух из пространства комнаты, сквозь слёзы произнесла всего три слова: «Мой папа умер!»

15

Купаясь в облаке, он был по-настоящему счастлив! Ведь теперь он знал точно, что она жива! И он наслаждался мыслью о том, как выдаст её замуж, такую милую, родную, самую любимую девочку — свою дочь!