Полёт шмеля над Невой

Алексей Шмельников, тридцатитрёхлетний ничем не примечательный менеджер одного из отделов какой-то молодой, активно развивающейся фирмы, тихим майским утром спешил на работу.

В его жизни не происходило ничего из ряда вон выходящего, всё было размеренно и привычно, даже его тайная симпатия к секретарю генерального директора Оленьке Разумовской оставалась никем не замеченной и самим Шмельниковым воспринималась как постигшее его недоразумение, к которому он привык и, конечно же, ни на что не претендовал. Это было бы и глупо, ведь Оленька была девушка красивая, одета с иголочки, в отпуск летала в Италию, жила в апартаментах, которые ей кто-то снимал — может, сам генеральный, но так далеко Шмельников не задумывался. Сам он ютился в шестиметровой комнате двухкомнатной хрущёвки, где было слышно, как в соседней квартире жильцы сливают воду в унитазе и нажимают на выключатель. В другой комнате, что была ненамного больше, жила мать Шмельникова. Алёшенька был у неё поздним ребёнком, замуж она по какой-то причине не вышла, он рос без отца. Работала она на заводе в сборочном цеху, потом гардеробщицей в психоневрологическом диспансере, ушла на пенсию, получив ветерана труда. Теперь сидела у телевизора, отмечала в программке кружочками ток-шоу Малахова и каждый месяц покупала фигурку гнома, была седа, как лунь, а по вечерам проводила с сыном профилактические беседы об экономичном расходовании горячей и холодной воды в квартире, пользе продуктов по скидкам и неустроенной личной жизни единственного дитятка. У Шмельникова была небольшая, но стабильная зарплата, книги по истории древних цивилизаций, компьютер, интернет и репродукция Климта над диваном.

Но с некоторых пор в Шмельникова вселилась идея, которая не давала ему покоя ни днём, ни ночью. Дело в том, что его тяготила мысль о том, что он всего лишь маленький человек в ряду таких же маленьких людей, о которых давным-давно знает весь мир: вырин, башмачников, девушкин, голядкин, карандышев, червяков…[1] и вот ещё шмельников. Он изнурял себя вопросами, на которые не мог найти ответов: кто был до меня и для чего я нужен? Так ли ничтожно было бы моё существование, если б знать, что мои предки столбовые или потомственные дворяне, пусть не богатые, но чем-то выдающиеся? И можно ли понять за счёт прошлого своё место под солнцем и найти себя, затерявшегося среди толпы в большом городе?

Он предпринял отчаянную попытку найти если не среди своих ныне здравствующих родственников, так среди почивших родичей какую-нибудь замечательную личность, любой тонкий намёк на высокое предназначение. Ходил в библиотеку, перерыл у матери семейный архив, заказывал справки из различных фондов, просмотрел электронные страницы метрических книг — слава богу, что ещё все прадедушки и прабабушки оказались коренными жителями Петербурга. Но предки разочаровали Алексея.

Даже по женской линии не нашлось ни одной благородной девицы, с пылу с жару сбежавшей по любви с бедным Шмельниковым. Все были дочерьми телеграфистов, чиновников нижайшего звена, писарей, «всех, кто не имел права носить шпагу». Родственники по мужской линии оказались типичным офисным планктоном, а трижды прадед Михаил, на которого Алексей возлагал особые надежды, так как в семейном альбоме хранилась загадочная аптечная сигнатура, на оборотной стороне которой была, очевидно, любовная записка с короткой надписью «увидимся, милый друг», как выяснилось, служил канцеляристом низшего разряда, мелким бедным чиновником и получал жалованье тридцать семь рублей с копейками в месяц. Наверно, покупал накануне Рождества на Сенном рынке утку на последний рублик и снимал убогую комнатку где-то на Подьяческой на пятом этаже, прятал в пыльный чемодан старые письма и укрывался худой шинелькой. Одна, наверно, заслуга была: взятки не брал. А может, не давали.

Однажды Алексею совершенно случайно досталось личное дело прапрадеда. Документы служащих-рассыльных в больших бледно-сиреневых мягких картонных папках свалили во внутреннем дворе «Телекома»[2] на Почтамтской как макулатуру. Одноклассник Алексея, охранник, несколько выброшенных из архива папок принёс в охранку, раздал какие-то, а пару с вшитыми метриками взял себе. Дома посмотрел, что на папке написано «Шмельников» и на всякий случай позвонил Алексею. Так была раскрыта тайна почтовой судьбы одного из рода Шмельниковых — Аркадия, сына канцеляриста Михаила Харитоновича Шмельникова.

Это была редкая удача, но она не порадовала Алексея. В 1917 году Аркадию Михайловичу было пятнадцать лет, он числился «служащим на телеграфе мальчиком» в бюро справок и жил на улице Сердобольской в доме тридцать пять. Но даже здесь великие события прошли «ниже пятого этажа» и даже не в той парадной, где проживал родич Алексея, а в квартире номер четыре у какого-то рабочего Павлова, где октябрьской ночью Ленин с товарищами обсуждал план вооружённого восстания в Петрограде. Где в этот время был Аркадий? Спал в ночном колпаке, а утром поехал на работу в Городской телеграф? Ну какой ночной колпак у пятнадцатилетнего парня? Просто Алексей рассердился на деда, что было, конечно, смешно.

Теперь кто-то в интернете выставил на продажу эти старые личные дела «служащих-посыльных» по три тысячи рублей за штуку. Алексей тоже в отместку за неуютное прошлое захотел продать, чтобы денег добавить на курсы автовождения, о чём Шмельников постоянно мечтал, хотя машины у него не было и на неё ещё надо было накопить, но передумал.

Он не поленился и посетил тот дом, который, судя по карнизу, разделявшему первые четыре этажа и последний пятый, был раньше то ли двухэтажным, то ли четырёхэтажным. Над входом в парадную сидела злобная львиная морда с открытой пастью, что-то вроде «милости просим». У двери сияла белая, как луна, мемориальная табличка: «В этом доме был Ленин». Алексей уныло подумал, что вот, если бы на табличке было написано: «В этом доме был Шмельников»… Просто зашёл к другу на чай, и это уже значимое событие в истории дома. Проникнув внутрь, Алексей поднялся по главной лестнице на пятый этаж. Тут было несметное количество одинаковых дверей вдоль узкого коридора, и дверь в квартиру тридцать пять ничем не отличалась от других. Спускаясь, он бросил тоскливый взгляд на красные тюльпаны и геометрические васильки на плитке лестничных площадок.

Шмельников не отчаивался и копал дальше, но в шестом колене связь оборвалась, впрочем, и так было очевидно, что все родственники Шмельникова, как говорится, жили «выше второго этажа», то есть были люди не из светского общества. На этот раз мысль засверлила более настойчиво и раздражённо: вырин, башмачников, девушкин, голядкин, карандышев, червяков, шмельников.

В офисе было душно. Окна открыли настежь. Кондиционер исправно работал только у генерального в кабинете и в приёмной, которая была как отдельное помещение, разделённое от основного офиса открытой аркой через узкий коридорчик. Здесь сидела Оленька Разумовская. Хуже всего себя чувствовал Шмельников: его стол находился не у окна, а в нелепом углу у входной двери. На самом деле это был единственный свободный рабочий стол, когда Шмельников трудоустраивался, а потом он просто постеснялся что-либо менять. И так сойдёт. Все немного зевали от неожиданной майской жары, как вдруг в помещение влетел шмель. Он совершил вираж поверх склонённых голов и нырнул в арку.

— А-а! — раздался вскрик Оленьки.

Первым выскочил из-за стола и рванул к арке Соболев, худощавый кареглазый мужчина, которого главный бухгалтер называла «милый друг», а за глаза «галантный молодой человек», за ним потянулся ещё кто-то из сотрудников. Шмельников тоже робко вышел из своего угла. Всё-таки в женщинах таится какой-то природный испуг ко всем насекомым и серым зверушкам с малюсенькими зубами, усами и хвостиками, с нежным сарказмом подумал Алексей, неуклюже выглядывая из-за плеча инженера Богомолова.

Шмель, покружив вокруг вазы с бордовыми пионами, переметнулся к картине с изображением горного пейзажа, но Оленька, вооружившись лёгким шифоновым шарфиком, принялась отгонять шмеля от покрытой снегами вершины к окну, смеялась и делала вид, что не боится мохнатого жужжащего шарика, тяжело меняющего траекторию своего полёта. Она даже привстала на цыпочках, так, что облегающая мини-юбка убежала вслед за изящно выгнувшимся телом, обнажив уголок ноги гораздо выше тыльной стороны колена. Показалась ажурная полоска чулка.

— Шлёпнуть его тряпкой и всё, — с вялой заинтересованностью произнёс инженер Богомолов и ушёл за свой стол.

— Вы что? — взволнованно произнесла Оленька. — Залетевший в мае шмель приносит счастье и финансовое благополучие. Я читала. Примета такая…

— Тогда лови, пока мы не накинулись, — посмеялся Соболев.

Его Алексей не любил за то, что тот всё время по непонятной причине к нему придирался. И всё бы ничего, но юмор у Соболева был гнусный и глупый. К тому же он смотрел на Оленьку чаще остальных. Это раздражало Алексея, который старался обращаться к единственной в офисе девушке, если не считать главбуха Раису Венедиктовну, сидящую в маленьком кабинетике через коридор, исключительно по рабочим вопросам.

— Или вон Шмельникова попроси. Его родственник, — загоготал Соболев.

Шмельников стоически промолчал. Тонкие капроновые нити на теле Оленьки пробудили в Алексее охотничий инстинкт. Мышцы напряглись, опалённые ярким пламенем ритуального костра, и тёмные силуэты древних вооружённых мужчин закружились в его сознании в бренчащем танце, копьём протыкая жертвенные тушки животных, оставляя просветы в узорном пространстве. И в этих просветах золотилась смуглая кожа, живое совершенство женского тепла и уюта.

В тот же день Шмельников бросился в библиотеку, просидел до закрытия, потом, придя домой и выслушав от матери короткую притчу о том, что можно взять две колбасы по цене одной, но все равно переплатишь, если товар просрочен, не поев, заперся у себя в комнате и до пяти утра бродил по генеалогическим и геральдическим сайтам, но ничего для себя утешительного не обнаружил. Излистал все гербовники, но и тут его постигло разочарование: герба с изображением шмеля не оказалось ни у одного дворянского рода, разве что у гербов эстонской волости и баварской коммуны.

В субботний день Алексей поехал в Лебяжье к бабушке, матери отца. Пока ехал, из окна электрички смотрел на проплывающие картофельные поля, кусты, деревья и думал о несправедливости. Не перестал Алексей думать о ней и когда шёл вдоль знакомого деревянного забора, из-за которого густо нависал куст лиловой сирени, вспоминая, как в детстве его привозили сюда на лето, пока мать не рассорилась со свекровью.

Он поднялся на крыльцо дома и вошёл внутрь, скрипя половицами и стараясь не вдыхать запах прелости и дряхлости. Алексей нашёл Антонину Васильевну Шмельникову на кухне и, не теряя времени, со слезами на глазах рассказал о своих мечтах: он пишет книгу всей жизни о жизни рода по отцовской линии, и это дело чести. Порывшись в комоде, растрогавшаяся старушка извлекла два старых тиснёных альбома и разложила их на столе. Алексей разглядывал пожелтевшие снимки и старался не слушать хриплые комментарии Антонины Васильевны о её бурной комсомольской молодости.

Возвращался Алексей домой уже на последней электричке. В пустом вагоне под стук колёс и проплывающие за окном тёмные развалы деревьев Шмельников снова и снова доставал из кармана пиджака фотографию, которую бессовестно стащил из альбома.

«Дореволюционная», — с тихим трепетом думал Шмельников, вглядываясь в фото, на котором в полный рост у камина была запечатлена красивая девушка в белом платье. Камин был настоящий, не нарисованный, не задник с искусственным фоном, как это было принято в фотоателье тех лет. На лицевой стороне снимка, наклеенного на паспарту, в нижней его части, стоял оттиск с посеребрённым вензелем «Изящная светопись», а выше, наискосок уголок перечёркивала надпись: «Мишелю на память от Софы». Далее следовало сокращение «гр.», — видимо, графиня, очарованно предположил Алексей, — и после этого «гр.» неразборчиво шла фамилия. «Медицинский почерк был присущ и благородным дамам, учившимся чистописанию», — сокрушался по этому поводу Алексей.

А Мишель, хотелось думать, его прадед. И у них с Софой были отношения, любовь. Ведь зачем в начале века барышне из благородной семьи дарить своё фото безродному мужчине? Тут семейная тайна, определённо. И вдруг его посетила дерзкая мысль, что он мог быть байстрюком, рождённым втайне, конечно, от большой любви. «Кто такая Софа»? — пытал Алексей Антонину Васильевну, но та пожимала узкими плечами: «А леший его знает, карточка дедовская, мужнина», а потом, ни к селу ни к городу прибавила, что бабка рассказывала ей про деда, отца этой бабки, влюблённого в Глашу, которая протирала светильники у господ.

— Да я про Софу, а не про Глашу, — с глухой досадой махнул на неё Алексей.

На оборотной стороне старой фотографии стоял год 1903 и штампик: «И. Недешевъ В. О. Кадетская л. 21».

В воскресенье Алексей с утра пораньше приехал на Васильевский остров. По адресу Кадетская, 21, он нашёл старинный трёхэтажный особняк.

— И это в центре Васильевского острова! — ужаснулся Алексей, разглядывая фасад.

Над окнами цокольного этажа, глухо зашитыми листами железа, выступали безымянные женские маскароны. У одного был пробит лоб, у другого раздроблен нос, у третьего ободраны щеки. Все они смотрели на проезжую часть слепыми, лишёнными зрачков, глазами. По уровню второго этажа протянулись барельефы с чумазыми от городской пыли фигурками путти[3]. На ажурных решётках въездной арки под низким балконом болталась ржавая цепь, а на утопленной в асфальт ступени валялись окурки. И ни одной занавески на тёмных окнах, словно дом умер.

Вернувшись домой, Алексей просидел за компьютером всю ночь, изучая историю дома. Он выяснил, что особняк принадлежал профессору архитектуры Императорской Академии художеств Александру Павловичу Брюллову[4], а когда тот умер, перешёл по завещанию к его дочерям — Юлии и Софии. Юлия тоже умерла, и дом полностью стал принадлежать Софье, а после её смерти в 1907 году хозяином стал граф Сюзор, муж Софьи, тоже архитектор. Но девушка с фотографии из семейного альбома Шмельниковых никак не могла быть в 1903 году пятидесятилетней графиней Софьей Александровной, тем более её внучкой Софией Георгиевной.

Адрес фотоателье «Изящная Светописъ»[5], напечатанный на дорогом по тем меркам бристольском картоне, как раз находился в доме Брюлловых-Сюзор. Означает ли это, что фотограф сделал снимок в одной из гостиных с позволения хозяйки, или прекрасная незнакомка у камина приходилась ей родственницей, или мраморный камин, который никак не мог быть декорацией — слишком уж роскошная это вещь, — стал местом первой встречи двух влюблённых?! Шмельников терялся в догадках.

Как никогда он был настроен романтически и не поленился просмотреть в интернете фотографии помещений особняка, когда уже в советское время тут размещался детский сад, потом была открыта библиотека, на верхнем этаже в коммунальных квартирах жили люди. Правда, на тусклых чёрно-белых снимках камины в комнатах были одинаково неразличимы. Информация поглотила Шмельникова, он словно летел в адскую каменную трубу, в которой кружился вдоль стен, как неприкаянный листок, чувствуя себя в этой большой игре ветра и камня маленьким и ничтожным, как и его идея.

Шмельников пришёл в условленный час на встречу с проводником, с которым договорился за немалую сумму проникнуть в старый особняк. Как объяснил проводник, да и Алексей об этом читал, дворовые корпуса выходили на Тучков переулок и в этой части размещались отнюдь не барские хоромы, а вполне обычные доходные квартирки. Однако попасть на территорию особняка можно было только со стороны переулка.

Большинство квартир стояли опечатанными, но в некоторые из них двери были открыты, и там была свалка из брошенных вещей. Повсюду валялись какие-то грязные коробки, банки, одежда, обувь, книги, на полу экраном вниз лежал телевизор с разбитым кинескопом, на стене висел потёртый синтетический ковёр, в сервантах томилась потускневшая стеклянная посуда, в шкафу с покосившейся дверцей одиноко болталась на деревянной вешалке шуба из искусственного меха.

— Расселяли коммуналку из-за аварийности здания, хлам оставили, — пояснил проводник, и добавил не без сарказма: — Видел бы старый граф эту картину, в гробу бы перевернулся. Сейчас пойдём по чердаку вдоль внутренних дворов, смотрите под ноги, тут повсюду битое стекло и много досок с гвоздями.

Шмельникову под ноги попались, ко всему прочему, пыльные кирпичи, бутылки и мумифицированный кошачий трупик. А когда по хлипкой деревянной лестнице вышли на этаж ниже и проводник буднично сообщил, что они вышли на территорию особняка, у Алексея отчего-то защемило в груди.

И вот они прошли коммунальные комнаты третьего этажа, где обои клоками висели на стенах, обнажая лохмотья старых газет и дранку, и наконец спустились по грязной лестнице с чугунными балясинами на второй этаж, где располагались заветные господские апартаменты. Взору Алексея открылась небольшая анфилада проходных комнат с окнами, выходящими на Кадетскую. Проводник остановился в одной из гостиной и показал на дыру в углу стены, где некогда был камин, а теперь то, что от него осталось: битые изразцы серого с чёрными прожилками мрамора да груда кирпичей.

— Вандалы, — сокрушённо констатировал проводник. — Клад искали. Даже паркет дубовый выкорчевали.

Алексей уныло оглядел пустые мятые стены, закрашенные наполовину коричневой наполовину белой краской, потрескавшиеся створки балконных дверей и мутный заборный след от батареи, которая по случаю, как и камин, канула в Лету[6].

С замиранием сердца он входил в главный зал, который во всех источниках назывался Помпейским. Картина, которая предстала перед Шмельниковым, произвела на него удручающее впечатление. Всё, что он читал о парадном зале особняка, и те фотографии и рисунки, которые он рассматривал в интернете, сейчас показались вымыслом, иллюзией, попросту дыркой от бублика.

Живописный пейзаж с видом Везувия был стёрт с потолочного плафона какими-то дикими неизвестными ветрами. По стенам словно прокатились реки лавы, которые вслед за клубами дыма и серы опалили своим жестоким жаром арабески, заставив мифических животных корчиться от боли, а потом, смешав яркие краски и растерзав декоративную штукатурку, обрушились на дубовый паркет восемнадцатого века, раздробив его стройную геометрию. Озверев от безнаказанности, раскалённый селевой поток ринулся на мраморный камин, расколотив его на бесформенные куски; вырвал ручку из деревянной двери и выбросил в окно, да так, что антикварная фурнитура, разбив стекло вдребезги, вылетела на проезжую часть Кадетской линии. Раззадорившись, огненно-пыльный хаос сорвал латунные дверцы от душников в стене и через печные проходы вырвался наружу, взмыл в небо и поплыл над городом грязной тучей из песка, камней и золы, оставив после себя слои мусора и хлама в некогда прекрасном жилище. Теперь оно больше напоминало развалины, погребённые под слоем вековой пыли после извержения акта вандализма и бездумной наживы.

Шмельников подошёл к окну и заглянул во внутренний дворик. На противоположной стене между окнами выступал лепной кронштейн, на котором торчала терракотовая голень Аполлона Мусагета[7]. Об этой скульптуре Шмельников читал, но как о целой и невредимой, с кудрями и лирой. Ещё в этом дворике когда-то был фонтан в виде чаши, к нему, наверное, приходила сполоснуть свои графские ручки Софа.

— О, тяга из дымохода есть. — Проводник протянул руку в проём в стене там, где некогда красовался камин. — Два года назад мрамор на портале ещё был. И таган с решёткой. Одни осколки остались. Берите на память.

Шмельников послушно вытащил из груды кирпичей небольшой гладкий камень, чёрный, с сетью жёлтых прожилок, и положил в сумку.

Последним пунктом экскурсии по заброшенному дому была небольшая парадная лестница через вестибюль на выходе из зала. Здесь, на мозаичном полу вдоль чугунного ограждения, стелилась дорожка из мраморной крошки, окантованная меандром с надписью «SALVE» в середине рисунка. Алексей читал, что это древнеримское приветствие при входе или при уходе, своего рода «Здравствуй!» В одной из ниш над лестницей, уходящей веером на первый этаж, стояла ваза с ручками и без ножки, отчего больше напоминала ночной горшок на фоне голой обшарпанной стены.

«А ведь в конце девятнадцатого века по этой лестнице поднимались, шурша подолами», — безрадостно подумал Шмельников, спускаясь по известняковым ступеням.

— Во двор не полезем, — остановил его проводник. — Там дверь заколочена. Возвращаемся.

Выйдя из ворот на Тучков переулок и попрощавшись с проводником, удручённый Шмельников побрёл в сторону набережной. Но он был не потому так расстроен, что не удалось подняться по парадной лестнице через лицевой фасад, а вместо этого тайком пробираться вдоль разбитых стен, пригибаться под скатом крыши, проходя по чердаку дворового флигеля, опасаться, как бы не наступить на битое стекло или острый штырь; и уж, конечно, не потому, что он не обнаружил по счастливому наитию где-то за кирпичной кладкой спрятанную шкатулку с тайными метриками и письмами. Совсем нет. Его расстроило то, что он увидел. Ещё он подумал, что каждый дом, как и человек, имеет свои корни, место рождения, историю и даже день смерти. И сегодня Алексей пришёл на пепелище своей прекрасной тайны, над которой отчётливо и монотонно зудела муха: вырин, башмачников, девушкин, голядкин, карандышев, червяков, шмельников.

В начале июня фирма отмечала юбилей, и все сотрудники по торжественному случаю был приглашены в Мариинский театр на «Лебединое озеро». И так получилось, что место Шмельникова в партере оказалось как раз между Раисой Венедиктовной и Оленькой Разумовской. Весь спектакль Шмельников провёл как на иголках, не меняя статичной позы. Он боялся лишний раз вздохнуть или, не дай бог, чихнуть. Если слюна щекотала уздечку языка, правдами и неправдами Алексей усиленно занимался тем, что пытался предотвратить катастрофу: осторожно сглатывал, задерживал дыхание, вспоминал упражнение для дыхательной гимнастики, которое ему когда-то показывала мать. По левую руку сидела пышная Раиса Венедиктовна. Грузно осев в кресло и разложив свои тучные руки на подлокотники, она перешёптывалась с коллегой из бухгалтерии и мало обращала внимания на соседа справа. Впрочем, главный бухгалтер и раньше не замечала невзрачного менеджера, но сейчас он был этому несказанно рад. Оленька сидела справа от него, положив свои лебединые кисти рук перед собой, внахлёст, и, если вдруг задевала случайно отведённым локтем рукав Шмельникова, тому казалось, что его прожигает молния. Он потел и ощущал, как тонкие скользкие змейки сбегают по беззащитным подколенным ямкам. В этот момент ему было всё равно, что по другую сторону от Оленьки сидит Соболев.

В антракте все рванули в буфет. Шмельников же сделал вид, что не спешит и одиноко слонялся по фойе бельэтажа, без интереса разглядывая стенды с программками разных лет. На самом деле ему было жаль денег, к тому же у него начинал болеть живот. Слоняясь по узким сводчатым коридорчикам, он наконец вышел к мраморной лестнице, устеленной бирюзовой ковровой дорожкой, и вдруг остановился как вкопанный. Его буквально прошибло изнутри. В завершении лестницы на небольшой площадке висело огромное зеркало-трюмо в золотой раме. У зеркала, напротив окна с высокими маркизами, стояла Оленька в белом платье. Её фотографировал ненавистный Соболев. Алексей невольно вспомнил про Софи у камина и поперхнулся.

В середине четвёртого акта у Шмельникова сильнее разболелся живот, и он проклял тушёную капусту с сосисками, которую съел в обед в столовой за углом. Теперь, когда тупая боль откатывала и неимоверно хотелось испустить газ, Шмельников ожесточённо поджимал ягодицы, скрестив перед собой кулаки, но встать с кресла и вот так через весь ряд, подняв пол-отдела во время па-де-де чёрного лебедя, когда весь зал напряжённо отчитывал тридцать два фуэте, уйти было смерти подобно. Он старался не думать, насколько он смешон в своих собственных глазах, но допустить, чтобы кто-то ещё об этом узнал, было уму непостижимо. Он боролся с организмом, уговаривал, запрещал, угрожал сам себе. В какой-то момент ему даже показалось, что Шмельниковых в театре двое: сражающийся и страдающий. Вскоре стало легче, возможно, оттого, что появилась другая проблема, на которую пришлось переключиться. Оленька неожиданно качнулась в его сторону, и её длинные волнистые волосы легли на его плечо, но Шмельников не сдвинулся ни на йоту. От девушки повеяло лёгким ароматом розы, и у Шмельникова, чей взгляд был обращён на сцену, но не видел там ничего, в голове проскочила мысль. Он подумал, что Разумовские — старинная дворянская фамилия, и, если бы Оленька стала его женой, родила ребёнка, мальчика, то Шмельников бы весь свой род реабилитировал за всё его непривилегированное векование.

По сцене порхали балерины в белых и чёрных пачках, а Шмельников тихо размышлял: но ведь от этого он Разумовским станет только на бумаге, а не по крови. Да и Оленька вряд ли станет с ним встречаться. Нет, ему никак невозможно раскрыть свои намерения. Иначе он мог бы быть ею унижен, а этого он себе не простит никогда. Он чувствовал в себе гордость. В конце концов Шмельников пришёл к неутешительному выводу. Господи, куда ж он её приведёт? Там мать, и её гномы, и дешёвые вазочки в серванте, на подоконниках, на столе, на комоде, даже на полках в коридоре — везде. И нутро обожгло знакомое и беспросветное: вырин, башмачников, девушкин, голядкин, карандышев, червяков, шмельников.

Зал наполнили мощные звуки, и Шмельников понял, что это финал… Он уже не мог сдерживаться и аккуратно испустил воздух под аккорды бушующего апофеоза и последовавшие после бурные овации.

На банкет Шмельников не поехал, сославшись на неотложные дела.

— Лёшечка, какой же ты душный… — произнесла на прощание Оленька Разумовская.

Алексей вернулся домой. Ему захотелось повеситься на сливном бачке в туалете с выкрашенными наполовину в зелёный цвет стенами. Это было проще, чем застрелиться из антикварного пистолета или принять яд из потайного отделения в фамильном перстне.

До августа Шмельников ходил на работу как на каторгу. Ему всё время казалось, что грубая шутка Соболева про пукающего пингвина и золотую рыбку, рассказанная всему отделу как раз после корпоратива, — это подлый намёк на приключившийся со Шмельниковым во время спектакля казус. Но неужели это было так очевидно? Алексей сомневался, но тем острее ему казалось, что Оленька за его спиной тоже над ним посмеивается. Он даже хотел уволиться, но побоялся и написал заявление на отпуск.

В первый же день отпуска Шмельников выпил два стакана водки, перебил в комнате у матери всех керамических и гипсовых гномов, порвал в клочья аккуратные стопки счетов за квартиру, выбросил все листочки из окна и выскочил из дома прочь.

Он шагал по Ропшинской улице, стараясь держаться стен, ощущая в их шероховатости поддержку и понимание. Он и сам себя сейчас чувствовал домом, без декора, доходным петербургским домом, в котором живут люди скромного сословия и с невысоким достатком. Его беспокойные мысли встряхнул несвежий, но бодрый женский голос, раздавшийся почти над ухом.

— Что творит, мерзавец! Нонна, снимай это скорее!

Шмельников интуитивно прижал к себе сумку, в которой лежала бутылка с водкой, и, подняв глаза, увидел трёх женщин одного неопределённого возраста, почти неотличимых друг от друга: с короткими стрижками, в белых бейсболках, с одинаковыми лёгкими рюкзачками на плечах. Одна снимала что-то на телефон, другая звонила по телефону, третья перегородила дорогу Шмельникову, встав посередине узкого тротуара.

На фасаде углового дома между первым и вторым этажами подвисал мужчина с дрелью в руках. Сидя на фанере, укутанный с ног до головы страховочными верёвками, которые волочились на асфальте, как хвосты змей, рабочий буравил живот гипсового ангела на барельефе, чтобы установить железное крепление для водосточной трубы[8]. Когда Алексей увидел это, что-то оборвалось у него в районе пупка, словно на счётчике расхода воды обнулились показания, и мать ласково погладила его, как в детстве по голове. Он свернул на Большой проспект и поспешил в сторону Тучкова моста. Пока шёл, успел допить остатки водки и где-то оставить бутылку.

Солнце жарило щёки, губы пересохли, грудь теснило неизъяснимое чувство беспомощности и тоски. И тогда Шмельников почувствовал, что за его спиной собирается громадный бетонно-асфальтовый вал, который поднимается над домами всё выше и выше, готовый вот-вот со всей мощью обрушиться на маленького человека. Шмельников кинулся бежать, но вал уже крушил всё на своём пути, срывая укрывочные сетки с погибающих домов и обнажая лицевые фасады с рваными впадинами оконных проёмов. Взбесившаяся бетонно-асфальтовая гидра с неистовым наслаждением крошила старинные кирпичи, сносила внутренние стены и перекрытия, срезала лепнину и выносила прочь из квартир изразцовые печи, перемалывала дореволюционный паркет, сдирала бронзовые ручки с дверей; терракотовые печи в парадных беспощадно вырывала с корнем, оставляя пустые места, очерченные границами метлахских плиточных узоров; выдирала с хрустом старинную фурнитуру на окнах и била на сотни осколков или замазывала масляной краской тонкие узоры витражей. И тут же всё выносила вон, вымывая последний исторический декор. Имена прошлых жильцов уносило ветром истории вместе с пылью и мусором в клокочущий асфальт, в неизвестность.

Шмельников остановился, едва переводя горячее дыхание. В глазах рябило, и всё вокруг подпрыгивало от земли к небу. Вконец измученный Шмельников дошёл до водомера у Тучкова моста и плюхнулся на ступени. В ноздри проник прохладный запах воды.

— Химера всё это, — подумал Шмельников, у которого от жары и выпитой водки кружилась голова, и, не раздеваясь, бросился в воду.

Холодная Нева привела его в чувство, но лишила сил. Алексея потянуло вниз. Он неуклюже задышал внутри себя, живот заходил ходуном и, казалось, ничто и никто не в состоянии помочь несчастному, но вдруг в его памяти возник древний узор в ажурном чулке Оленьки Разумовской. Только у Оленьки почему-то была львиная морда и длинный долгий хвост, а над девушкой кружил прозрачный, лишённый окраски и пушистого покрова шмель. Шмель оттолкнулся от мраморного камина, на который, набегая, плескала вода, и, совершив вираж вокруг бултыхающегося человека, нырнул на дно, туда, где сквозь мутную толщу виднелась надпись «SALVE». Шмельникову ничего не стоило погрузиться вслед за призраком, но он воспротивился, стал барахтаться и вынырнул на мягкую поверхность.

С трудом он выполз из воды на плиты набережной, проклиная всё на свете и прежде всего себя. Башни, купола, шпили, колонны, колокольни, памятники и кривые улыбки арок — вся вертикаль города постепенно восстанавливала свою власть над широким простором площадей, рек, каналов, гранитных ступеней и мостовых.

Алексей Шмельников чувствовал себя совершенно опустошённым, словно Нева носила его триста лет и наконец выбросила на берег. И всё-таки он был по-своему счастлив оттого, что не утонул. И оттого, что этого никто из его офиса не видел. И ещё в его душе поднималось тихое и ровное ликование: он сам себя, можно сказать, вытащил. Не вырина, не башмачникова, не девушкина, не голядкина, не карандышева, не червякова. Вытащил Шмельникова.

Примечания автора