Самоволка с того света

Что имеем, не храним, потерявши — плачем…

В доме, построенном несколько лет назад на краю села, чуть ли не прямо на берегу Совхозного сора, как на ямальском севере называют небольшие озёрца, покойников ещё не было. Герман стал первым…

Здесь, в этой трёхэтажной каркасной коробке, добротно сколоченной некогда гастарбайтерами, заселялся приезжий люд, прибывающий за Полярный круг по вызову властей в качестве специалистов. И жильё за ними закреплялось как служебное, на время их работы. А люди менялись так часто, что сосед не успевал запоминать лицо соседа.

Кошкины тоже не рассчитывали задержаться здесь надолго, не могли допускать и мысли, что их приезд станет очередной историей, воспеваемой в этих краях известной песней «Приезжаем на три года, остаёмся навсегда». Но для Германа именно так и сложилось. Нелепая смерть подстерегла его именно в тот момент, когда в семье уже поговаривали о переезде в район с более благоприятным для его здоровья климатом.

Увы, беда, как говорят, ходит по пятам. Теперь известно: Германа, приглашённого на Север в качестве санитарного врача, подвело его здоровье, расшатанное множеством давних и запущенных недугов и болячек. Судьба с ним словно сыграла злую шутку за безответственное отношение к своему же здоровью и нераспорядительность.

А на самочувствие своё он жаловался частенько. Глотал, казалось бы, по каждому пустяковому случаю гору таблеток, а в последнее время, после пятнадцати лет на Севере, и вовсе зачастил в больницу. А там его, уже как постоянного пациента, упаковывали на койку на день — на два. Обходилось. Но всё чаще возвращалось на круги своя. А в последний раз он просто не дотянулся к телефону: ветхий сосуд головного мозга не выдержал очередного гипертонического криза, и Герман так и остался лежать на продавленном диване с широко открытым ртом и протянутой рукой к телефону, лежащему на тумбе у изголовья. В тот день его жена Катерина нечаемо задержалась на работе, а по возвращении домой в таком положении и застала своего благоверного. Уже остывшего.

В последний путь Германа проводили по православным обычаям. Омыть тело покойного, расшрамлённое посмертным вскрытием, напросилась чета Шутниковых, известных своей активностью прихожан местного храма Господнего. К тому же они с давних пор состояли в дружеских отношениях с осиротевшей три дня назад семьёй. Отпевали Германа на третий день в церкви: панихиду свершил иерей, монотонно и невнятно пропел нужные слова по случаю молитвы, на прощание окропил свежевыструганный гроб и дюжину присутствующих святой водой. Всех желающих проститься с покойным доставили на кладбище.

И оставили новопреставленного раба божия почивать вечным сном на небольшом погосте Заполярья, где в похоронном ритуале переплелись исконные традиции языческого верования и христианских обычаев. Уж очень неуместными показались Катерине потемневшие от времени угловатые ящики из тёса, в которых находились останки умерших коренных жителей, рядом со свежей могилой, выкопанной для Германа.

Понаслышке она знала, что здесь, на Северах, из-за вечной мерзлоты «нижний мир» (на большой земле сказали бы: «загробный или подземный») располагается прямо на груди тундры, занимая выбранный родственниками усопших небольшой кусок общественного места под звучным названием «Хальмер», что ненцы по-русски объяснили бы просто как «Долина смерти». У ненцев нет возможности своих усопших ни придать земле из-за вечной мерзлоты, ни отдать огню из-за дефицита дров. Так и возникли эти фантастические захоронения.

— Даже не знаю, — Катерина вдруг выразила сомнение, — правильно ли мы поступили, оставив его здесь? Может, следовало отправить его домой и отдать его родной земле?

Это она сказала уже дома Ксении Шутниковой, знающей толк в обычаях и остававшейся рядом все эти трудные дни, задержавшейся и после поминок, чтобы как-то поддержать её. Та оценивающе посмотрела на Катерину, словно старалась определить состояние подруги, опирающейся одной рукой на её плечи и взволнованно дышащей тяжёлым для неё воздухом с примесью ладана и хвои. Затем, стараясь придать каждому своему слову убедительности, промолвила:

— Всё правильно. Положили как следует, по нашим, христианским, обрядам. Славную могилу выкопали. Даже вот вечную мерзлоту оттаяли, тепловую пушку нашли. Лежит теперь чин чинарём.

— Так ведь один он, никого знакомых рядом нет! — чуть ли не взвыла вдова.

— Даже не думай. Здесь он провёл немалую часть своей жизни. Да и ты здесь. Здесь твоя дочь с семьёй. Здесь внук ваш родился. Твой Серёжик, и Германа. Вон как вымахал. Не волнуйся, мы с Коленькой моим всегда рядом…

— Я знаю, но… — Катерина склонила голову, перекрестившись наскоро.

— Да и землю эту, кажись, он успел полюбить. — Ксения была всё убедительней. — На рыбалку ли, по грибы ли… или по ягоды — всегда с превеликим удовольствием ездил.

— Ты права. — Катерина согласно кивнула, но тут же встревожилась. — Но каково ему лежать-то… в чужой земле?

— Что ты, что ты! — Ксения стала утешать вдову. — И худого в том нет, что оказался среди незнакомых. Да и земля едина, вся в руках божьих, хоть и на краю света. Христос все видит. Все мы в евонной власти. И друг на друга нужно опираться. Мы же друзья, как говорится, свои люди, сочтёмся. — Ксения уголком платочка смахнула набежавшую слезинку.

Чуть погодя, уже несколько игриво, она подтолкнула подругу в бок:

— А давай-ка нашу…

Но Катерина как-то вмиг обмякла и, не сдержавшись, первый раз за весь тяжёлый день вволю разрыдалась…

Уже потом, далеко за полночь, едва прикорнув, она проснулась от какого-то непривычного шума, отдалённо похожего на шуршание листьев под ногами в раннюю осень. Словно под окном кто-то осторожно прохаживался. И тут же будто по стеклу тихонько постучали — один длинный и два коротких, два раза подряд. Муж иногда точно так, только в дверь, извещал о себе, запоздало возвращаясь с работы.

Катерина всполошилась. Голова как в тумане — невозможно превозмочь усталость. Сил никаких. «Но что ж ты лежишь? — подтрунила она себя. — На улице прохладно, Герман простудится». Женщина заставила себя соскочить с кровати и раздвинуть шторы. В одно мгновение, подтянувшись, приоткрыла форточку, и поток свежего воздуха хлынул прямо в лицо, обволакивая лоб, щёки, губы. И тут же послышался шёпот — до боли знакомый голос: «Хо-олодно, я з-замёрз-з, бли-ин. С-согрей-й меня…» С трудом соображая, Катерина протянула руки к воображаемому супругу, но, наткнувшись на пустоту, опрометчиво выдохнула единственное, что вспомнилось: «Господи, помилуй, спаси и сохрани…»

«Рассказать кому, никто не поверит! — Проснувшись утром, Катерина снова вспомнила о ночном госте. — Надо же такому случиться. Не иначе, заболела. В больницу бы…»

В квартире она теперь одна. Дочь вчера хотела было остаться с ней, поделить её одиночество и скорбь, но Катерина пожелала остаться одна. «У вас свои заботы. Спасибо, вы мне и так помогли», — сказала она в завершение печального дня.

— Всё, надо жить по-новому, прошлого не вернуть.

С таким категоричным решением Катерина встретила утро, заварила чай из трав, что привезла из отпуска, и, удобней устроившись за кухонным столом, задумалась, как провести наступивший день.

Долго она сидела так, и ничего не шло на ум. Казалось бы, яснее ясного — привести квартиру в порядок: прибраться, разложить вещи по местам, помыть полы… Да мало ли что ещё… Тут в глаза бросилась дверца в шкафу, повисшая на одной петельке, вторая неделя как сломалась.

— Герман, ты ничего не забыл? — окликнула она, повернув голову в сторону спальни. — Вставай, лежебока…

«Я-а уж-же ту-ут, бли-ин», — прошелестело возле уха Катерины, отчего она вздрогнула и намертво ухватилась за край стола. А тут и дверца сама собой сорвалась с петли и зацепила дальний край стола, затем с грохотом рухнула на пол.

От неожиданности, судорожно раскрывая рот, женщина ошалело упёрлась глазами в упавшую дверцу, повернулась на свет в оконном проёме и вон сорвалась из квартиры, только на какой-то миг, и то уже на лестнице, запоздало уличив себя в трусости. Опомнилась лишь на середине мостовой. Её окликнул знакомый голос:

— Бабушка, ты куда?

Перед ней стоял её внук Серёжа. Он приветливо махнул рукой и шагнул к ней.

— К дедушке… — вполголоса ответила она, вглядываясь на горизонт в сторону кладбища, и притянула к себе мальчика.

— А я к вам! — Серёжа приподнял голову. — Мама попросила помочь. Что нужно делать?..

— Шкаф… починить бы… — Катерина приходила в себя. — Дедушка твой не успел, но ты ещё очень мал…

— Не-е, я уже большой, мне пять лет. — Мальчишка привстал на цыпочки. — Пойдём, покажешь…

Взяв свою бабушку за руку, Сережа осторожно повёл её обратно домой. Увидев на кухне бедлам, как его мама дома иногда выражается, он поднял дверцу и попытался пристроить её на место. Нашёл в дедовой бытовке подходящую отвёртку, так и сяк покрутил-повертел, но у мальца ничего не вышло.

— Ладно, папа придёт и сделает, а там и я подсмотрю, научусь ещё. — С сожалением вздохнул, а вслух с детской гордостью добавил: — Мой папа всё может…

Живут они в соседнем доме. Незаметно, казалось бы, выросшая дочь свою вторую половину встретила в своём посёлке. Со временем влюблённые поженились, обзавелись своим жильём. И вышло так, что в свой угол они переехали, оставив в квартире Катерину и Германа. Наверняка у всех сложилось бы удачно, если бы не беда с Германом.

«Нет, так не может продолжаться! — В напрягшихся мозгах ожил буравчик. — Надо что-то делать. Так можно сойти с ума. Да-а, Герман, и при жизни твоей мне не было покоя, и уйти спокойно не можешь. Чем же я перед тобой провинилась? Вроде и хозяйство на мне было, и верна была тебе. Может, и следовало бы… Чтоб насолить тебе, за ревность твою несусветную…»

Чего греха таить, уже, будучи замужней, она ловила вожделенные взгляды мужиков, доводилось знать и попытки ухаживания. Известно, чего им всем хотелось. И было им на что припасть, всё было при ней: красота сказочной принцессы, стройность и упругость форм, за словом в карман не полезет.

И было неудивительно, что Герман втюрился в неё в первый же день их знакомства. Хоть сам и был не совсем пригож, но, как говорится, с лица воду не пить. А расположить к себе девушек он умел, это факт. Ему вроде бы и хвалиться нечем было, порой даже и казался простачком-неудачником. Но был в нем едва уловимый шарм — волшебный, завораживающий, тайный. Начитанный. Все это дополнялось чувством музыки: душевно играл на гармошке, а его перебор мелодий на шестиструнной гитаре соловьиными вечерами проникал в самые потаённые уголки девичьей души. И поддалась Катерина воле судьбы, надев в назначенный день на тонкий палец обручальное кольцо — символ верности, обещая любить мужа до гроба.

«Ну вот, и дожили… до гроба. — Катерина притянула стоявшего рядом внука к себе. — Осталась одна, считай, свободна от всех обязательств. А дальше что? Не искать же бывших кавалеров, и сегодня сохнущих по мне. Есть и такие. А хоть бы и Женьку взять. В тот злополучный вечер Герман аккурат на его коленях меня и застал. Женя так и не женился. Всё шутит, что готов ждать меня столько, сколько надо. И принял бы он меня без колебаний. А мне это надо? Уж поверьте, ни к чему и незачем. Столько времени прошло, теперь и представить даже не могу себя рядом с кем-то другим. Ближе Германа никого не было и нет. Видно, доля моя такая: дальше век одной коротать да внука растить».

Вдова наклонилась и поцеловала Серёжу в щёчку, а вслух произнесла:

— Или я не права?..

— Ты о чём, бабуль? — Мальчик захлопал глазёнками.

— Да так, не бери в голову. Про себя я, про нас с дедушкой подумала. — Тут она снова насторожилась, почувствовав в воздухе непривычный запах, где смешались знакомое и незнакомое, явное и потустороннее, прошлое и неведомое будущее.

«Ты с-соверш-шен-но, бли-ин, права», — отчётливо прошелестело рядышком, отчего Катерине стало не по себе, и она, забыв про чай, сползла на пол по переду электроплиты с духовкой. Внук, ничего не понимая, не нашёл ничего лучшего, как усесться с ней рядом.

В таком положении и застала их Лида, мать Серёжи. Она как почувствовала: ещё утром ей почудилось что-то неладное с матерью и она отправила к ней Серёжу, а чуть погодя сама бросила все свои домашние дела и рванулась за сыном.

— Так и знала!.. — Швырнув на пол сумку, Лида бросилась на колени и завопила, стала отчаянно трясти маму за плечи. — Мама! Мам, очнись?.. А ты чё сидишь? Хочешь, чтоб и баба ушла? — Это уже относилось к Серёжке.

— Куда? — Мальчик недоуменно уставился на неё.

— Куда, куда… Да всё туда же… — Видя, что мать очнулась, Лида замолкла.

Катерина стала подавать признаки жизни и открыла глаза.

— Не бойтесь, здесь я ещё, — заговорила Катерина, дав понять, что в помощи не нуждается, и самостоятельно встала, включила плиту. — Вот и хорошо, что пришли. Сейчас чай будем пить. С вареньем.

— Я буду с клубничным, — посветлел и Сережа.

— А ты узнай сначала, есть ли у бабушки такое, — пожурила его мама.

И все дружно рассмеялись. С некоторых пор Серёжино обожание клубники стало в их семье настоящей притчей во языцех: на Северах клубнику почти не найти, кроме как в глубоко замороженном виде, а ему подавай только свежую, желательно с грядки, какую они летом почти каждый день покупают на Волге. В поволжском городке Звенигово, где Кошкины жили до Севера, возле «Магнита» всегда идёт бойкая торговля свежими ягодами. Последний раз такую клубнику Серёжа пробовал совсем ещё недавно. Незадолго до своей смерти его дед Герман в отпуске побывал в Звенигове и привёз внуку гостинец — ту самую деревенскую клубнику. Аж целый день, как он позднее рассказывал счастливому Серёжке, летел домой на двух самолётах с пересадками, затем долго плыл ещё и на теплоходе, а всё-таки довёз, хоть и помятую немножко, но свежую клубнику. Случай всем запомнился. У Серёжи тоже не испарились из памяти и вкус, и запах той поздней, осеннего сорта клубники, и тот сюрприз деда.

А теперь ни ягод, ни дедушки. Всё в одночасье оказалось в прошлом.

Все присутствующие мысленно вернулись во вчерашний день. Каждый задумался о своём. В комнате нависла глухая тишина, но она не успела наполнить собою всё, как её взорвал резкий телефонный звонок. Это освободило их от объятий неуютной тишины, и все снова оживились, переглянулись и все разом взглядами упёрлись в тумбу, на какой ожил смартфон. Катерина взяла трубку. Звонила Ксения.

— Как сама? — с ходу поинтересовалась подруга.

Она пыталась отвлечь Катерину. Об этом свидетельствовало всё: и тон, и та наигранность, какую Катерина улавливала в разговоре.

— В порядке… — Катерина сначала не приняла тон разговора. — Слава богу…

— Держись, подруга! — Ксения была неузнаваема. — Помнишь у Есенина: «Всё пройдёт, как с белых яблонь дым»?

Одно слово — библиоман: Ксения работала в местной библиотеке и при случае не упускала возможности блеснуть познаниями. Катерина — по давней привычке — догадалась, что Ксения неспроста в таком настроении. Коль на высокий штиль её потянуло — жди: чем-нибудь да ошарашит. И потому Катерина, тоже привычно, приняла игривый её тон.

— Тут твоими яблоками не обойтись. — Она перевела взгляд на внука Серёжу. — Нам варенье подавай. Сама знаешь, какое и кому. Приспичило… А где её возьмёшь? Одна морошка и осталась… на сахаре.

— Согласна, подруга, это проблема для всего Севера. Но… не на-а-ша. — Ксения явно что-то задумала, поскольку перешла на тон заговорщика. Выдержала томительную для Катерины паузу и торжественно сообщила: — Дочь утром с материка вернулась. И, представляешь, у неё в багаже, заметь, по чистой случайности, оказались ягоды. И клубника тоже. Ну, прямо с грядок. «Мальвина» называется, поздний сорт. Пять минут, и она будет у вас. Уже едем, ждите…

И действительно, только-только чай с луговыми травами заварили, а в дверях уже толкались шумные и голосистые землячки Шутниковы — Ксения со своей дочерью Татьяной. Они, Кошкины и Шутниковы, на самом деле родом из одного и того же приволжского городка Звенигово. Там они когда-то жили тоже почти по соседству. Мало того, как оказалось, какое-то время их дети учились в одной школе, а вот познакомились и подружились только на Ямале.

— Тётя Катя, мои соболезнования. — Дочь Ксении поставила свою сумку на пол, подошла к Катерине и обняла её.

Нависшую было тишину сама же и потревожила:

— Здравствуйте, все! — Она ловко подняла сумку, поставила её на ближайший стул и замысловатым движением руки раскрыла молнию. — А вот это от нашего стола — вашему. — Выложила на стол бумажные свёртки, выставила литровую банку и обратилась к мальчику. — А это, Сержик, — тебе, сурпра-а-йз! От нас — Шутниковых.

Серёже, естественно, с самого их прихода не терпелось, и так немыслимо долго для него тянулось время, пока Таня не достала ту баночку с ягодами, при виде которой по лицу мальчишки пробежала непомерная радость.

— Привет, Дедушка Мороз! — Мальчик тут же протянул руку, взял первую попавшуюся ягодку и быстро бросил её в рот.

— Не спеши, сыночек.

На своём плече Серёжа почувствовал руку матери.

Три ягодки Лида переложила в чашку, а остальное высыпала в тарелку, помыла под краном и поставила на стол, поближе к сыну.

— А что следует сказать?

— Спасибо, тётя Таня! — Серёжа потянулся к тарелке.— Спасибо, баба Ксения!

Мальчишка прямо-таки расцвёл, словно исполнилась волнующая его давняя мечта. Очевидно, так оно и было.

— Спасибо тебе, Танюша. — Катерина чуть было не всплакнула, но сдержалась. — Осиротели мы: одни остались — ни мужа, ни отца, ни деда…

— Крепись, тёть Кать. Не то что вещь какая, и человек ветшает, — по-взрослому рассудила гостья молодая.

— И то верно. Айда все к столу, — позвала хозяйка. — Помянем нашего Германа. Пусть земля ему пухом.

Катерина повернулась лицом на красный угол над столом, убранный полотенцем, вышитым традиционным марийским орнаментом, где располагалась освящённая в местной церкви иконка, замерла на какой-то миг и обратилась:

— Господи, помилуй нас, спаси и сохрани! — Трижды перекрестилась и замерла в поклоне. Выпрямившись, притронулась к тарелкам с яствами.

Остальные женщины взглянули на икону, дружно перекрестились и сели за поминальный стол. Приподнявшись с места, Лида наполнила бокалы красным вином. Все притихли и посмотрели на Катерину. Та взяла ближний к себе бокал с вином. Присутствующие последовали её примеру.

— О мёртвых не говорят плохо, — уже минутку-другую погодя вслух произнесла Катерина. — Но умолчать не могу. Признаться, мне от него досталось. Всю жизнь меж нами стояла его ревность. А с недавних пор словно чёрт его вовсе попутал: мне нельзя было обмолвиться даже с мужиками по соседству, хотя сам, изверг этот, с ними и водку жрал, и песни горланил. Вот и пойми его… Всё надеялась и повода не давала. А сам, чуть лишнего выпил — так и сносило его, словно запруду весной. И выгоняла его, и сама грозилась уйти. Все нипочём. Каждый раз — одно и то же…

— Мам, перестань, — попробовала Лида вставить слово.

— Чего — перестань? Так и было. — Катерину передёрнуло, но она вовремя опомнилась.

— Теперь уже ничего не будет. — В голосе Лиды прозвучал уже упрёк: знали, что она больше была привязана к отцу и была его любимицей. — Ни-че-го не будет. Если даже сама попросишь.

— Ты прости меня, Катя, ведь ты сама ослабила вожжи. — Ксения отодвинула свою чашку, откинулась на спинку стула и поучительно продолжила. — Мужика крепко надо держать в руках…

— Ка-ак? — Катерина не выдержала и почти выкрикнула, признавая тем самым, что претензии подруги она принимает.

— Это не просто, конечно, но… нам, бабам, по силам. — В воздухе проплыли менторские нотки. — Всё в наших руках, хоть и они разные бывают. Как деревья в лесу. Просто нужно понять, кто из них какой. Мы тоже, дуры, часто с плеча рубим. Потом близок локоток, да не укусить. А надо бы с ними терпеливее, да обходительнее… Или вон как Коленька мой со щукой справляется: мало того что рыбка на крючке, он ту самую сначала изведёт, измотает донельзя, водит туда-сюда, и рыба — тут как тут, принимай в сачок.

— А при чём тут мой Герман?

— Ты не брала в расчёт его самого. — Ксения рассуждала дальше. — Я не раз и не два видела, как ты просто давила на него: хоть бы высказаться ему дала, оправдаться… Всё своей правдой лезла, доказывала что-то. Не всем мужикам нравится голая правда. И твой был из таких. Может, и твоя вина в том.

— Кто? Я-а лезла?! — Катерина аж привстала, но осеклась, как только почувствовала знакомое уже дыхание: «А р-раз-зве не та-ак, бли-ин?»

— Мама, тётя Катя права. — Теперь Лида прямо посмотрела матери в глаза. — Бывало ровно так, как тётя Ксения и говорит. Я ещё по Звенигову хорошо помню, хоть и выгоняли меня из комнаты, но шумели вы всегда громко.

Тут в зале грохнуло, будто уронили что-то тяжёлое.

— Серёж, посмотри, что там, — попросила Катерина внука.

— Я… — Мальчик весь сжался. — Я боюсь, баб.

— Сынок, айда вместе. — Лида взяла его за руку, и они ушли в другую комнату. Вскоре они вернулись с обломками разбитого цветочного горшка.

— Кот, наверное… Может, он голодный? — предположила Ксения, рассматривая осколки и вспомнила «Кискино горе» из Бориса Заходера:

Плачет киска в коридоре,
У неё
Большое горе:
Злые люди
Бедной киске
Не дают
Украсть
Сосиски!

— Может, и кот. — Ко всеобщему удивлению присутствующих, Катерина стала совершенно отрешённой. — А может, не кот. Это… пожалуй, Герман. Ведь он вернулся…

— Ка-ак вернулся?!.

— Ночью… в форточку влетел. — Задумчивость и равнодушие сквозили в словах Катерины. — Думаю, он и сейчас здесь, рядом.

— Мам, ну что ты несёшь? Как это — в форточку? — в нетерпении и раздражении уже допытывалась Лида. — Папа… и в форточку?! Чушь какая-то.

— Так не бывает, — подхватила Таня. — В байке ещё куда бы ни шло. Серёжка поверит, но мы-то — уже не дети.

— А вы поверьте на слово! — отрезала Катерина. — Дорогие вы мои! Это — правда.

Тут Катерину качнуло, она пошатнулась на стуле, видимо, от избытка переполнивших её чувств, затем её голова запрокинулась назад, словно за косу кто-то дёрнул. Катерина схватилась за голову обеими руками, а над ухом снова прошелестело: «Помол-л-лчи, пожалуйста, бли-ин». Как если бы ветер донёс отдалённый, знакомый и родной голос. «Эт-то наша тай-й-на…»

Она обессиленно прошептала:

— Я слышу… снова его слышу. Он здесь. Он с нами.

— Ну нет. Так не пойдёт. Тебе немедля надо в церковь, — засуетилась Ксения, подошла к подруге и взяла за плечи. — Бог не оставит тебя. Собирайся. Прямо сейчас и пойдём к батюшке.

Все разом засобирались. Стали спешно одеваться. Тут Катерина почувствовала себя неважно, душа её словно раздвоилась. Одна её половина пожелала немедля пойти в церковь, попросить помощи у Бога, чтобы вытурить этот дух покойного Германа, проникшего к ней ночью обманом, а другая, наоборот, почувствовала в себе пробуждение природного любопытства, неожиданно для самой себя возжелала испытать общение с вернувшимся с того света покойным. Любопытство одержало верх: Катерина не пожелала расставаться с мужем, пребывавшим для всех в небытии, и решительно отказалась от предложения подруги.

— Прости, Ксеня, но в церковь я сегодня не пойду, — подчёркнуто холодно разрубила она образовавшийся гордиев узел, введя тем самым в оторопь присутствующих. — Может, погодя как-нибудь. И прощения и помощи попрошу у Бога, но сейчас… Прошло-то ещё всего ничего. Уж больно свежо предание, да и поверить в такое сложно.

— Решила так решила. Сама знаешь. Чай не дитё малое. — Ксения скорее одобряюще похлопала. — А нам, доча, пора. И вы оставайтесь с богом.

…После ухода Шутниковых в квартире нависла напряжённая тишина. Только слышалось, как Серёжка причмокивал от безмерного удовольствия, понемножку откусывая ягодку за ягодкой, и опустошал тарелку с остатками ягод.

— Мам, может, нам сегодня с тобой остаться? — с надеждой на согласие взглянула Лида на маму.

— Нет, дорогуши, не стоит. В конце концов, он мне не чужой человек. Думаю, что мы с папой сладим. — Голос её теплел, а сама уловила знакомый шепоток: «Спасибо, родная».

— И с дедушкой тоже? — простодушно вставил своё слово внучок.

— И с дедушкой тоже, — кивнула женщина, чувствуя в себе воспылавший интерес к таинственным обстоятельствам последних двух дней.

Катерина слышала, что душа умершего человека до сорокового дня ещё может пребывать на земле. Она посещает жилища родных и близких людей, знакомые места. Есть молва, что они иногда общаются и с живыми, и можно их спросить даже о своём будущем. Разыгравшееся женское любопытство побудило её решиться на небывалое. А почему бы напоследок не пообщаться с духом Германа? Тем более что она уже успела привыкнуть к изменившемуся его голосу и даже не помнит, когда они спокойно говорили за жизнь.

А первое, о чём словно по уговору вспомнили Катерина и Герман-дух, это о первом их знакомстве в один из летних вечеров в Звенигове. Был какой-то праздник. В городском Доме культуры проводили посиделки с танцами, песнями-прибаутками. Герман, как всегда, сначала играл на гармошке, густо засыпая мелодию своими оригинальными лирическими и озорными частушками. Складно выходило, и многим нравилось его выступление. К тому времени и в сельской молодёжной среде всё более популярной становилась гитара. Герман, вполне освоивший новый для себя инструмент, в тот вечер тоже взял в руки гитару в составе местного вокально-инструментального ансамбля. Они играли свой незамысловатый, но проверенный на городской публике репертуар.

Во время сольного наигрыша на гитаре Герман со сцены заметил, как стройная девчушка в синем платье легко и непринуждённо словно бы парила над площадкой, творя удивительные па под музыку. И он потерял голову.

Сколько воды утекло с начала известных девяностых, а всё виделось им как вчерашнее, будто они снова вернулись в тот чудесный летний вечер.

— Признайся, красивая, как зовут? — В перерыве Герман разыскал девушку и напористо спросил, разыгрывая рубаху-парня.

— А тебе зачем? — Та не растерялась.

— На-адо, блин, — отвечая голосом известного персонажа из кинокомедии «Джентльмены удачи», взял девушку за плечи и потянул к себе, ловя восхищённые взгляды друзей.

Катерина осталась для Германа самой красивой женщиной. А тогда она ещё училась в кулинарном училище, готовилась стать шеф-поваром. Увлекалась музыкой и танцами.

Так начался их роман длиною целых двадцать восемь лет. Вскоре они поженились. Родилась красавица-дочка, которая пять лет назад вышла замуж и подарила им очаровательного внука. Правда, теперь они все оказались за пределами своей малой родины, куда они вот уже второй десяток лет наведываются только летом, будучи в отпуске. Дорога в Заполярье — не ближний путь: за день не обернёшься. Но человек ко всему привыкает, и они, со временем смирившись с обстоятельствами, без ропота несли свой семейный крест.

Вспомнили и оба нечаемо опомнились: «Как так случилось, что любовь их потускнела ещё далеко до Севера?»

* * *

Катерина, оказавшись наконец-то дома одна, начала перебирать пережитые с Германом годы.

Ямал принял их, людей вполне трудоспособного возраста, воспитанных в романтическом духе второй половины двадцатого века, без лишних препинаний, предоставив и работу, и кров. Восьмилетней дочери тоже нашлось место во втором классе местной школы-интерната. Но не романтика потянула их в эту мерзлоту. Не мудрствуя лукаво, нужно сказать, что не от хорошей жизни покинули они свой город, расположенный не так уж далеко от Москвы. В столице новой России власть в верхах делили корневые коммунисты и новоявленные демократы, а в итоге страдали низы, оказавшиеся на пороге нищеты. Кошкиным тоже порой приходилось прятать зубы на полку. И они, взвесив «за» и «против», решились на поиски хотя бы разумной достаточности: передав ключи от квартиры в горсовет, собрались и навострили лыжи на Север.

Прокатившийся по всей стране великий перелом, поставивший многие представления с ног на голову, здесь, за Полярным кругом, поначалу Кошкиным показался не столь острым якобы из-за своей отдалённости от центра. Лишь позднее они на себе ощутили, что в суровых условиях выживания люди в частных перипетиях остаются куда добрее, доброжелательнее друг к другу, готовы прийти на выручку, чем набалованные доступностью на материке. Особое место занимает ямальский феномен. К появлению Кошкиных в начале нового века Ямал получил статус региона России, пусть даже в составе той же Тюменской области. Им казалось, что здесь больше пекутся о людях, и коренные северяне чувствуют заботу о себе и проявляют завидное старание в делах, вовлекая своим примером и приезжих. Представления оправдывались. Особенно что касалось обещанных социальных гарантий.

…По приезде их вселили в небольшую квартирку в доме рядом с работой Германа. Опыт Катерины тоже оказался востребованным: её приняли в совхозную столовую. Место вроде бы выгодное, какие-никакие остатки еды можно и с собой взять, тем более что поначалу приходилось туговато — до первой зарплаты надо было ещё дожить.

В первый же вечер, как вселились Кошкины, к ним объявилась соседка:

— Звать меня Ябтане, ты можешь просто Таней, — добродушно улыбнулась круглолицая женщина, вероятно, ровесница Катерине, и положила на стол рыбину. — Ещё час назад болталась в озере, муж недавно с рыбалки вернулся. На, поешьте хоть со своим-то, дочке тоже хватит. А то я смотрю, один хлеб на столе.

— Почему же, — смущённо промолвила Катерина, и лицо её залилось краской, — ещё вот чай есть. Муж скоро вернётся, принесёт что-нибудь. После работы он собирался в бакалейку.

— Давай я нарежу. Такого муксуна ты, наверное, и не видела ещё. — Женщина из коренных ловко взмахнула рукавом одёжки: то ли платья, то ли халата, сразу и не понять, и откуда ни возьмись, в её руке оказался нож внушительного размера. — Гляди, как надо. Тебе пригодится. Рыба здесь — главная после оленины еда. И с ней нужно обращаться умеючи.

Через какие-то пять-десять минут свежее блюдо было готово: на тарелке лежали тонко нарезанные ломтики розового мяса. Смотрелось обворожительно, но как это есть? Ведь рыба-то и не солёная, и не жареная, даже не сварена. Как её сырую взять в рот?

— Да ты не тушуйся, мы тут все её такую и едим, — сладостно смакуя, Ябтане прожевала кусок. — Это наш деликатес. Подожди, привыкнешь, просить станешь. Бери, бери, смелее.

Катерина, чувствуя, что голодна, потянулась за рыбой. Зажмурив глаза, она положила мякоть на язык, попробовала перекусить, пожевала, катая в полости рта. И всё бы хорошо, но вот чего-то недостаёт, просто чего-то нет. И тут, словно молнией, в голове сверкнуло — соли, соли не хватает!

— Ой, да я совсем заговорилась, — спохватилась соседка. — Соли-то, соли-то я забыла! Мы-то и без неё иногда обходимся, но вы, вы ж так не можете. Вот садовая голова. Сейчас принесу.

Затем, посыпав «Илецкой» необычную для марийки пищу, со смехом глядя друг другу в глаза, новые знакомые со смаком завершили трапезу. Катерина ещё долго ворошила языком, пытаясь понять разницу между «до» и «после», но тщетно: ей казалось, что она всю жизнь только и питалась такой свежатиной. «Не зря северяне хвалят свою рыбу, вкусно всё же, сытно», — вспомнились рассказы знакомых волжан, задолго до них оказавшихся на Северах и прибывавших домой в отпуска.

— Ну как? — осторожно полюбопытствовала Ябтане, в душе ожидая восторженного ответа новой соседки.

— У меня нет слов, всё — очень, очень. Спасибо! — благодарно улыбалась новая жиличка. — Ещё и мужа удивлю, он, наверное, такого ещё и не пробовал. Сегодня первый день как на работе. Пока то да сё. Скоро должен вернуться. С дочкой после школы намеревались пройтись по магазинам.

— Ой, тогда я пойду, не буду мешать. Вам ещё устраиваться и устраиваться. — Соседка с сочувствием оглядела кучи сумок и саквояжей, разбросанных в прихожей. — А ты постучи, если что. Не стесняйся. У нас двери открыты. Пока.

— Пока. Спасибо вам! — Катерина всё ещё не могла отойти от впечатления: всё-таки приятно, когда к тебе — запросто, как на родине. Даже позабылось, что находишься за тысячу вёрст от родного дома. Будто и не было сомнений, переживаний, которые всю дорогу не давали покоя, раскачивая чашу весов. А теперь — как рукой сняло: «Если все такие, как эта Ябтане, то не пропадём».

— Чудная она какая-то. — Незаметно для себя Катерина стала рассуждать вслух. — И не спросила, нужна мне её рыба или не нужна. Взяла и принесла. Как сестре, как родне какой или давней знакомой. Добрый, видно, человек, душа нараспашку… Ой, чего это я топчусь, скоро мои вернутся, а у меня хоть шаром покати. Что-то надо приготовить. Рыба уже есть, а ещё… Ещё рожки будут отварные, их любимые — с сыром.

Катерина засуетилась, но то и дело натыкалась на неувязку: и кастрюля не там, и макароны ещё в пакете, и всё хозяйство ещё не разложено по своим местам. Ничего, всё будет, как должно быть. Торопиться нам некуда. И будет у нас свой уголок, пусть и новый, пока непривычный, но свой. Вот Герман возьмётся да и устроит кухню уютную, такую же, как была там, на большой земле.

Странно как-то: почему «на большой»? Здесь что, она маленькая, что ли? На карте смотришь, по размерам Ямал чуть ли не больше Австрии какой-то. Говорят, три европейских государства запросто тут вместятся. Правда, в юности Качыри, как звала её мама на марийский лад, и не ведала, что есть где-то на свете Ямал и живут там ненцы, которые выше всего в жизни ценят оленей. По географии ещё помнилось, что Ямал — это тундра, Ямал — это вечная мерзлота. А как там живётся, чем люди питаются, — тогда девушке и дела до них не было. А вот ведь как сложилось, теперь она здесь — со всей семьёй, со всеми своими тайнами, мечтами, желаниями.

О тайнах и мечтах пока можно и повременить, а вот желания все упираются в то, чтобы выжить в крутизне судьбы, самим укрепиться и дочь поставить на ноги. Ради этого она с Германом готова ко всем испытаниям. И первые встречи с коренными дают надежду, что с выбором Кошкины не ошиблись. Конечно, начальники пока присматриваются, а вот общение с первыми встречными оставляет самые добрые впечатления. Как эта встреча с простой ненкой Ябтане, внёсшей в квартиру новоселов загадочные запахи тундры.

— Ты знаешь, нам очень повезло с соседкой, — вечером оживлённо начала рассказывать Катерина, что с ней случалось редко. Так-то она мужа не всегда жаловала разговорами. — Ябтане, по-нашему, значит, Таня. Так вот она пришла, вошла, даже не постучавшись и, не поверишь, я даже не успела удивиться, как уже в считаные секунды приготовила чудо-блюдо из рыбы. Строганиной назвала. Вкусно?

— Неплохо! — отозвался Герман. — Сыроедением, блин, ещё не занимался, но попробуем, чай живот не замёрзнет.

— А вот ёрничать тебе не идёт, ешь уж. — Жена ближе к нему подвинула тарелку. — Явилась нарядная, у нас так одеваются или на свадьбу, или в праздник какой.

— Насколько я знаю, они каждый день так одеваются, — неожиданно буркнул муж. — Вот только интересно, как они всё это надевают? Ленты, косы, бантики… Как сети, блин.

— Но ведь красиво, согласись!

— Уж не хочешь ли примерить на себя?

— А что, будет случай, и примерю. — Катерина подмигнула и тут же опустила голову: знает, Герман никогда не позволит ей красоваться перед чужими мужчинами, даже если это будет обычный концерт или приём гостей. И это — главный его изъян: ведёт себя с ней так, словно купил её на базаре и только для себя, и никому более. Сколько раз они вздорили на этой почве, ломали копья, трепали друг другу нервы. Но у Германа, видимо, это в генах, ведь и про его отца в народе поговаривали, мол, деспот, тиран, кровопивец. Со временем Катерина привыкла к проявлениям ревности Германа, вела себя осторожно, с оглядкой, пытаясь не давать повода для семейной бури.

Конечно, они, как и многие пары, ходили в кино, на концерты, праздничные вечера. На людях они казались весьма удачливой четой, которую ставили в пример. Но мало кто знал, что дома, в буйстве от выпитой водки, Герман мог устраивать жене сущий ад со сценами унижений и оскорблений. И это было вторым важнейшим недостатком в его характере. Слышать от мужа, отца своего ребёнка, оскорбления, причём незаслуженные, было очень обидно. Оттого, вероятно, в сердце Катерины потихоньку угасла любовь, сменившись тайной неприязнью. Не оправдывало Германа и признание свекрови, что в нём отцова кровь, что порча, наложенная её соперницей на мужа, перешла и к сыну. Но Катерина не верила в какие-то предсказания, наговоры-заговоры и прочее колдовство. Она была отчаянной реалисткой, верила только своим глазам, ни за что не признавая всяких бабьих сказок.

В тот вечер, после сытного ужина, Катерина попыталась поговорить о дальнейшей жизни.

— Гера, мне кажется, что мы здесь, на Севере, приживёмся. — Она прямо посмотрела на мужа, пытаясь вложить во взгляд весь остаток нежности.

— Посмотрим, — прозвучал ответ, не сулящий ничего хорошего. — Всё будет зависеть от того, как ты, блин, себя поведёшь.

— Ты опять! — осмелев, возразила жена. — Давай на новом месте всё начнём по-новому. Я, честное слово, готова забыть все твои причуды.

— И что ты называешь причудами? Дорогая, в чём ты меня уличаешь? — Герман как-то криво усмехнулся. — Ну, бывало, что меня во хмелю заносило. Я ж признаю свои ошибки. Не во всём бывал прав, наговаривал лишнего. Сейчас же, уже который день, у нас всё нормально, блин. Или я что-то упустил?

— Нет, милый, ты ничего не упустил. Боюсь только, что это до первой рюмки.

— Ты опять? Сколько можно говорить: я не алкоголик! — Он потянулся к шкафчику, приоткрыв дверцу, просунул туда голову, пошарил глазами, хитро сверкнувшими под толстыми стёклами очков. Не найдя ничего, глубоко вздохнул. — И перестань, блин, тут ворошить прошлое. Теперь всё будет по-другому.

— Я надеюсь, ой как надеюсь. — Катерина, обойдя стол, поцеловала Германа в затылок, так как он в это время взялся за чайник.

— Обещаю, блин! — клятвенно заверил супруг.

«Ой, свежо предание, да верится с трудом, — подумала Катерина. — Каждый раз так: как выпьешь, так я уже не я. Откуда в тебе такая дурь?.. Боже, сделай так, чтобы Герман стал нормальным человеком. Как раньше, в первый год после свадьбы».

И снова лучиком света в тёмном царстве блеснули в её памяти счастливые дни первого года супружества, проведённые в частной квартирке в далёкой марийской деревушке. После учёбы Германа, а он уже успел к тому моменту пожениться на своей суженой, направили работать в глубинку, где не было никого не то что из родни, но и просто знакомых. В те времена в районах с квартирами было сложно, все хлопоты обходились туманными заверениями и обещаниями. Но Кошкины про это не очень и заботились, они ещё долго не могли отойти от свадебной эйфории, посвящая каждую свободную минуту на радость друг другу. Это был единственный период, когда молодожёны без преувеличения просто купались в своём счастье: всё у них получалось в унисон, во всем опирались друг на друга. Бывало, как по утрам выяснялось, что даже сны им снились чуть ли не одинаковые, хотя и жили на частной квартире — после долгих поисков нашли приют у одной старушки в пристройке к дому: с чуть ли не наглухо заколоченным оконцем, с прохудившейся крышей, с удобствами на улице. Но проблем этих для них словно и не существовало. Каждый вечер они под ручку прогуливались по скверу в местном парке отдыха и культуры — на них уже и пальцем показывали, байки всякие сочиняли. А место, где они гуляли, с чьей-то лёгкой руки прозвали «аллеей влюблённых».

Но всё поменялось, когда Германа пригласили в республиканскую санэпидстанцию. На новое место он уехал один, Катерина же с младенцем вернулась к своей матери, в деревню, что в ста вёрстах от города. Надеялись, что это ненадолго. В первые недели Герман часто приезжал к ним, балагурил, возился с дочкой, но в один осенний вечер вся идиллия разрушилась как карточный домик. Крайней, к своему недоумению, осталась Катерина.

…На знакомой остановке Герман выскочил из автобуса, шедшего в райцентр последним рейсом. Едва успел дойти до пруда, заменившего местным жителям черноморские курорты, как вокруг всё смерклось и дальше дорогу приходилось выбирать на ощупь. Людей здесь много не ходило, а в сырую погоду вообще не приходилось рассчитывать на попутчиков. Герман уже привык к тому, что эти три километра он преодолевал как на крыльях. Даже наступившая темень его не пугала, хотя в какие-то моменты в душе возникала тревога. От реки до рощи рос ковыль, он волнами покачивался от осеннего ветра. На фоне тёмного неба Герману иногда казалось, что это бежит стая серых волков, пустившихся на ночную охоту. В такую минуту он нёсся метеором, обгоняя страшные мысли. Это осталось в нём с детства, когда приходилось возвращаться из школы в поздние часы. Да не только из школы, но и после кино в клубе домой ему приходилось возвращаться одному: их пятистенка почему-то оказалась на отшибе от села.

И в тот вечер он, не чуя ног под собой, пронёсся по знакомой, ставшей уже родной, тропинке. До деревни — считаные минуты. А вот и дом, в котором временно, на что они очень надеялись, обитают жена и дочь — самые близкие люди.

— Ну и где моя баловница? Ау! — Дверь в сенях открылась, и проёме появился молодой отец.

Каково же было его удивление, когда перед ним предстала сценка, как говорится в таких случаях, без слов: за праздничным столом шумела весёлая компания, места, видать, всем не хватило, потому что Катерина оказалась на коленках здорового парня, с которым, как Герману сразу подсказала память, её связывало школьное увлечение.

— О, кто приехал! — Навстречу вскочил шурин Максимка. — Айда сюда, получай штрафную. Выпей, Герка, за меня.

— Да вот, день рождения брата отмечаем… — Соскочив с чужих коленок, Катерина потянулась к мужу. — А ты сегодня поздно, мы уж тебя и не ждали.

— Оно и видно, что не ждали, блин. — Герман с размаху опустошил целый стакан самогону, спустя минуту по-бычьи сверкнув выкатившимися из орбиты глазами, злобно выдохнул:— А табуреткой ты не ошиблась, с-с…?

Это было первое его бранное слово, во всеуслышание выскочившее из его уст. Катерина запоздало упрекала себя, что в тот вечер допустила вольность. Хотя она и в мыслях не допускала ничего худшего. Только Германа как током оглушили: он весь передёрнулся и, выскочив на улицу, побежал куда глаза глядят. С тех пор и бегает между ними чёрная кошка — не оставила их в покое даже на Севере.

— И всё ты не так тогда понял, Отелло. — Спустя годы Катерина не раз и не два возвращалась в тот злополучный житейский миг. — У нас с Женькой ничего никогда и не было. Да, волочился он за мной как тень, прохода не давал на вечеринках. Ну что в этом плохого? На то и юность, чтоб порезвиться, попытать своего счастья. Но я же с тобой!

Герман, трезвый, отмалчивался как сыч. Только жадными глазами обводил её с ног до головы. Но в пьяном угаре всё чаще впадал в обличье зверей: Катерина отчётливо различала в нем и петуха, и обезьяну, и тигра, и свинью.

— Прости меня, пожалуйста! Я больше не буду, блин! — под утро, в завершение очередного представления, молил он единственного зрителя своего моноспектакля, в постановке которого за долгие годы проглотил не одну собаку.

Наступил момент, когда Герман почувствовал страх разоблачения. Окружающие видели в нём образцового отца и семьянина, ведь от постороннего глаза у них всё было шито-крыто. Он тщательно скрывал своё пристрастие к пьянству. Дома можно, имеет законное право, а на работе — ни-ни. Он знал своё дело хорошо, и его за то ценили и уважали. Потому и свирепствовал, что шило в мешке долго не утаишь.

Как правило, начиналось в пятницу, чтобы до понедельника можно было прийти в себя. Но как ни старался Герман дорожить достигнутой хорошей репутацией, она со временем стала портиться разными слухами. Сказались и внешние проявления. Мешки под глазами, ранее воспринимаемые как результат трудового энтузиазма, со временем стали признаками тесной дружбы с Бахусом. Это стало окончательной разрушительной силой их семейных отношений. Но Герман оправдывался и причину искал не в себе, а всё перекладывал на Катерину. Она, мол, изменщица, и жизнь покалечила. И долгие годы свои переживания Герман, скрытно от постороннего глаза, заливал вином. Успокоение же он находил в обществе крохи-доченьки Лидуси, которую любил больше всего на свете.

* * *

«Вижу, что не любишь. Зачем идёшь за него?» — тормошила её мама, когда Катерина первый раз привела своего жениха домой, чтоб знакомить со своими родными.

«Ты, может, и права, — отвечала дочь. — Но он такой хорошенький, умный, начитанный, мне с ним интересно. Наши-то ему не чета. Только и могут на своих тракторах да мотиках подкатывать, а мне надо большего…»

Чего большего, тогда она и сама не представляла ясно, ощутимо, наглядно. Но ей казалось, что с собственным врачом, пусть и санитарным, будет лучше, по крайней мере, заболеешь ненароком — вылечит.

«Ну, смотри, не пришлось бы сожалеть, поздно будет», — остерегла мать.

Прошли годы…

— Баба есть баба! Все вы такие, блин, только и норовите прыгнуть в чужую кровать! — уже в другом городе, на берегу красавицы-Волги, куда перевёлся Герман, продолжал он свои семейные разборки на почве ревности.

Катерина никакого повода для ревности не давала. Но это для Германа уже не имело никакого значения: он всё глубже погружался в свои представления о женской греховной сути. В этом для него мелочей не существовало. Потому и мимолётное общение Катерины с посторонним мужчиной поднимало в нём бурю негодования и упрёков.

Так случилось и на новом месте. Выяснилось, что в посёлке живут три семьи из Звенигова. Одна из них — чета Шутниковых, обосновавшихся на севере года на два-три ранее Кошкиных. При первой же встрече Герману не по душе пришёлся взгляд земляка: Николай, как его звали, как-то засмотрелся и залюбовался на Катерину. Присутствующие это заметили.

— Ты, блин, глаза-то больно не распускай, она моя! — вызывающе буркнул Герман, шутовски загораживая её своим плащом.

— Ой, да не обращайте внимания. — Катерина попыталась сгладить возникшую неловкость. — Это он шутит.

— Мой тоже шутит. Фамилия у него такая — Шутников. — В разговор вмешалась женщина с простоватым лицом, от которой тоже ничего не ускользнуло. — А я Ксюша, жена Николая. — Она наигранно протянула свою руку Катерине и, пожав ответную сильнее обычного, словно намекнула быть осторожней.

Тем не менее они быстро нашли общий язык и подружились. Сошлись интересы: покупки, парикмахерские, прогулки по набережной Совхозного сора.

Компанию им стала составлять и Ябтане, с которой у землячек сложились вполне дружеские и доверительные отношения. Ябтане работала в Доме культуры, вела детский хореографический кружок. Катерина, у которой любовь к танцам теперь уже осталась лишь в воспоминаниях, нашла в ней интересную собеседницу.

Как-то Ябтане открылась перед новой подругой:

— Я с детства мечтала о большой сцене. Что ни делала, где б ни была, всё плясала. Бабушка, когда ещё была живая, научила меня всему, чему она сама училась у своей бабушки. А я оказалась послушной ученицей, танцевала и была на виду: в чуме ли, в интернате или на празднике каком. Меня в интернате заметили, а после школы отправили в культпросвет училище. Вот теперь учу танцевать других.

А когда Ябтане однажды услышала голос Ксении, исполнившей на одной из прогулок марийские народные напевы, решительно спросила:

— А почему бы вам, дорогие мои, не выступить на нашем концерте? — Не дожидаясь ответа, тут же продолжила. — Скоро у нас праздник. Мы к нему готовимся. Уверена, что будет очень кстати.

Подруги отнекивались, как только могли. Ябтане показалось неубедительным, и она наигранно заявила:

— Ну, ничего, я ещё возьмусь за вас…

Она-то и стала их предводителем на прогулках по окрестностям посёлка. В первые годы их знакомства улицы ещё представляли бревенчатую мостовую, прозванную лежневкой. Особые неприятности она доставляла женщинам: сотни оторванных каблуков проглотили в себя болотистые лужи, тянувшиеся вдоль дороги. И Катерине не раз приходилось это испытать на себе. Правда, в тот раз они без приключений вышли на берег.

— А вот там, недалеко, но не очень уж и близко, бригада моего отца. — Ябтане показала рукой через озеро. — Там же и мама моя, два брата и три сестры.

— Так ты из многодетной? — Ксения поправила на спутнице невидимую складку на летней ягушке.

— А у нас почти все семьи такие. — В сумерках лицо ненки засветилось. — Не случайно, вы это знаете, Ямал в числе лидеров по рождаемости.

— Но на той стороне, насколько мне известно, нет никакой деревни. — Катерина взглянула на Ябтане. — Так они что, в тех чумах и живут?

— Ну да, я ж тебе уже говорила об этом, — подтвердила та и продолжила: — Знаете, и мне иногда хочется всё бросить и уйти в тундру, к оленям. Чтоб быть вместе с ними, каслать по стойбищам, надышаться простором. О, если б вы знали, как это здорово!

— Ты сказала: каслать. А что это значит? — спросила напрямик Ксения.

— Это когда оленьи стада идут по маршрутам, а семьи кочевников следуют за ними, — объяснила Ябтане.

— Как это? — удивилась Ксения. — Разве животные могут знать дорогу? У нас, например, даже над толстомордыми быками командуют пастухи.

— Над быками, может быть, и нужно командовать, — махнула рукой тундровичка. — Только наши олени сами знают, куда идти, где повернуть, где остановиться на привал. Это самые умные существа, которых наш бог Нум послал человеку на выручку. Без них ненец пропал бы давно. Именно олень даёт человеку все необходимое. Не зря ещё предки оленя называли Илебц, что значит «дающий жизнь».

Женщины стояли на берегу Совхозного сора и пристально вглядывались вдаль, пытаясь увидеть там очертания чумов, в которых, по словам Ябтане, находились её родичи. Увы, горизонт был чист, только гладь воды рябилась от слабого ветерка. Погода была на удивление ясной. По небу плыли лёгкие и редкие облака, на пригорке по-хозяйски расположилась стайка северных воробьёв, то и дело копающихся в высохшей траве в поисках корма.

— У тебя с собой нет хлебушка? — Ксения повернулась к Катерине. — Видишь, птички к нам прилетели. Голодные, небось.

— Не волнуйся, не голодают, — успокоила Ябтане. — Наша земля щедрая, она всех кормит. Воробьи уж точно с голоду не помрут. Видите, какие они резвые? Значит, всё у них в порядке. И сегодня, и завтра они будут сыты. Наше небо обо всех заботится.

Ябтане с благодарностью взглянула вверх, затем, поклонившись, что-то прошептала на своём. Наверное, попросила Нума проследить за родными, занятыми там, в тундре, делом, завещанным предками. А дело это самое важное в их жизни — создавать все условия для того, чтобы олени чувствовали себя хорошо во все времена года. Ведь если оленям хорошо, то и человеку станет лучше: будет и еда, и одежда, и кров.

— Я скучаю по ним. — Ябтане ещё раз из-под ладони взглянула вдаль. — Папа, наверное, с оленями возится, мама, как всегда, шьёт что-нибудь. Сестрёнки и братец играют на улице, им уже пора собираться в школу, скоро первое сентября. Улетят на вертолёте и будут жить в интернате, считая дни в ожидании каникул. По себе знаю, как это трудно. Ждёшь, в окно смотришь, мечтаешь. А потом р-раз — и домой! Радости-и-и! Вы не представляете, с утра до вечера в тундре, с оленями.

И тут в Тане что-то поменялось, она мельком взглянула на спутниц, приподняла левую руку, подтянулась и голосом, как-то сразу ставшим другим — размеренным, торжественным, чётко расставляя слова, начала декламировать:

Он в тундре живёт с незапамятных пор!
И Север представить нельзя без оленя!
Олень — это тундры пятнистый ковёр,
Её вдохновенье, её откровенье…
Ветвистое чудо — оленьи рога!
Они как излуки Приобья родного.
Как руки грозы, как сполохи огня
В морозных узорах стекла ледяного.
Олень! Он в упряжке живая струна.
С глазами, как чёрные очи Ямала.
Ты знаешь, оленю какая цена?
Хорошая песня цены не знавала.

Тундровичка умолкла. Подруги, заворожённые услышанным, стояли, не смея шелохнуться, чтоб не вспугнуть волшебный образ.

— Это Леонид Лапцуй, поэт наш. Лучше него про нашего оленя никто не сказал, — промолвила Ябтане, ещё не полностью оправившись от вдохновения, наполнившего её с ног до головы. — Он сам немало прожил в чуме и знал про тундру не понаслышке. В каждой строчке, в каждом стихотворении поэт воспевал оленя. Для него, как и для каждого ненца, олень был символом жизни. А вот послушайте, как писал он про чум:

Мы ждём, друзья! И вовсе не беда,
Коль встретит вас неласковая вьюга.
В любой зайдите чум — вас ждёт всегда
Гостеприимство и забота друга.
Суров мой Север лишь на первый взгляд.
Пусть ветры завывают за стеною,
Здесь каждый будет вас увидеть рад
И обогреть душевной теплотою!

— Вот я слушаю тебя и думаю: «Как она любит свою землю, свою родню, земляков своих. И что ты готова на все, лишь бы оленям было спокойно». Скажи, ты ведь училище закончила. Так? Тебе надо учиться дальше. С твоим-то характером да с твоей боевой энергией не в ДК, а выше нужно трудиться. Институт по тебе плачет, дорогая. — Ксения, подвинувшись ближе, обняла Таню, как они её промеж себя называют, и крепко прижала к себе.

— А я уже сдала документы, собираюсь в Москву. Правда, заочно, всё- таки семья, дети. Муж не против, даже одобряет. Говорит, что хоть один диплом будет на всю семью. — От смущенья девушка покраснела, пухлые щёчки порозовели, а сама словно обрела крылья и вот-вот взлетит. — Я хотела об этом сказать вам, но не посмела. Боялась, что будете упрекать, мол, вот мы только со средним, а ты куда метишь. Спасибо, что понимаете. Надеюсь, экзамены сдам успешно, не так уж много воды утекло после школы. Родители первыми одобрили моё решение. Дома только и разговоры о столице. Завидую я им, они в чуме, там, где обитают души предков.

«Не понимаю, как так можно радоваться жизни в каком-то чуме, без света, без телевизора? — промелькнуло в голове у Катерины. — Вдруг заболеешь — а вокруг ни души. Пока санрейс прилетит, мало ли что может случиться? А кино, а танцы — как же молодёжи без них? Не-е, такое не для меня». А вслух сказала:

— Хотела бы посмотреть, чему ты так радуешься. Что-то мне не верится в такое счастье.

— Не веришь? — Ябтане — руки в бока. — Вот возьму да и приглашу вас туда, в гости! Только попробуйте отказаться…

— Что ты, что ты! — воскликнули спутницы. — Мы согласны. Вот те крест, обязательно …

После того разговора несколько раз случалось, что к соседке наведывались родственники. Чаще всего они прибывали в зимнее время, когда под нартами хрустел снег. Упряжки стояли на отведённом для них месте, застоявшиеся без дела олени огромными безвинными глазами глядели на проходивших людей, а ночью доносилось их беспокойное хорканье.

Так бывало в первые несколько лет, но затем тундровики демонстративно пересели на снегоходы, поначалу на простые «Бураны», а в последнее время в их распоряжении все чаще оказываются «Рыси», «Морозы», «Витязи» и даже японские «Ямахи». Время вносило в жизнь северян большие перемены: в посёлках строятся новые благоустроенные дома в два-три этажа, деревянные мостовые сменили бетонки, распахнули двери комфортабельные садики и школы-интернаты. И всё это в промежутках последних двух десятков лет, в период, когда главой района стал Антон Кучевской, сын одного из старейших директоров совхоза, ещё в советское время прослывшего первопроходцем в процессе реорганизации традиционного оленеводства в государственную отрасль экономики. Словом, жизнь становилась совершенно иной.

Только подругам никак не выдавался подходящий момент, чтобы сдержать слово, данное Ябтане там, на берегу сора. Не помогло и то, что крестом обязались. Впрочем, их можно понять: с одной стороны — дом, работа, дела житейские, с другой — боязнь нарушить строгие правила и законы тундровиков, о которых успели наслышаться, держала их в узде. Но где-то в уголке души желание жило, время от времени заявляя о себе.

Утешить своё любопытство Катерина и Ксения смогли лишь через несколько лет, когда прямо в посёлке открылся этнокультурный парк со звучным названием «Мынику», по имени персонажа ненецкой мифологии, сказочного человека-птицы. К тому времени Ябтане успела защитить диплом о высшем образовании, и ей доверили возглавить в районном управлении культуры именно тот отдел, который нёс ответственность за развитие и сохранение исконных ценностей, духовного богатства коренных малочисленных народов Севера. «Мынику» стал первым проектом, который Ябтане представила жителям райцентра. Первым делом облагородили пустошь на окраине села. Там разместили пять чумов, в каждом из которых были расположены приоритетные составляющие самобытной культуры древнего народа: оленеводство, охотничий промысел, рыбодобыча, исторический быт и фольклор как часть духовного развития коренных северян.

— Ну, вот, блин, наконец, вы побыли в чуме, — уже за столом, вечером выходного дня, Герман (он тоже ходил на экскурсию) шумно выдохнул. — А то давай сходим, давай сходим… Им, блин, видите ли, тундру подавай. Куда ещё в такую даль, в незнакомые места…

— Так интересно же, — смущённо заметила Катерина. — То, что сейчас видели, в этнопарке, — это, мне кажется, лишь толика огромного, что накоплено веками. Разве всю жизнь, всю судьбу народа можно вместить в несколько чумов?

— Мама права, для этого целого посёлка мало, не хватит и всего района нашего, — поддержала разговор Лида, которая на тот момент уже последний год училась в школе. — Многое история ещё и умалчивает, есть двоякие суждения. Скажем, откуда пришли ненцы на эту землю обетованную? Почему у них нет слова «спасибо»? Вы об этом знаете? Вы задумываетесь об этом? Вряд ли, вам же не до этого. Наверное, поэтому мне хочется стать историком, копаться в прошлом, чтобы белых пятен в науке стало меньше. Мне кажется, это очень интересно…

При этих словах по лицу Германа пробежала некая усмешка: то ли он одобряет желание дочери, то ли сомневается в её словах.

— Время покажет, дочка, подождём, блин. Мне бы хотелось увидеть тебя в совершенно иной ипостаси. Думаю, и мама, блин, со мной согласится. — Отец внимательно взглянул на Лиду, при этом в его глазах Катерина заметила жёсткую самоуверенность: «Скорее, будет так, как я захочу!»

— С твоим-то голосом! — Мать ласково провела рукой по волосам дочери. — По тебе Москва скучает, милая.

— Москва не Москва, но в Питере точно встретят. Там уж есть, блин, кому за нас заступиться. — Отец выставил кверху указательный палец. — Дядя мой, мамин брат, не последнее место занимает, поможет. Обязательно, блин! Я всё сказал!

Лида молча встала из-за стола и с отрешённым лицом направилась в свою комнату. Это был не первый разговор о её будущем. И было понятно, что ей придётся очень сильно постоять за себя, за свой выбор профессии. Она мечтала стать археологом, чтобы копаться в земле и находить артефакты, проясняющие картину многовековой давности. Они с пацаном своим, Холю Вануйто, уже видели себя студентами универа, где готовят таких специалистов.

— Ну, полюбуйся на своё воспитание, — хмыкнул Герман. — Это всё ты, блин: «Как здесь хорошо, как красиво…» Сработала твоя агитация, твоя антиагитация. Девочке туда, блин, на большую сцену нужно, а она в тундру лыжи навострила. Нет уж, не бывать такому! Только через мой труп, блин!

Герман вскочил, подбежал к шкафчику и, достав початую бутылку водки, вернулся за стол.

«Ну вот, опять за своё…» Глубоко вздохнув, Катерина молча отвернулась от мужа.

То, что у Лиды хороший музыкальный слух, заметили в детской школе искусств, куда она начала ходить с первого года приезда на Север. Здесь она продолжила грызть азы сольфеджио, углубляя знания и навыки, нажитые на земле. Со временем из неё получился отличный аккомпаниатор на фортепиано, а чтоб ей было удобно заниматься, большую комнату в квартире потеснили инструментом высокого качества, благо денежки в семейном кошельке с переменой МПЖ за-ве-лись.

Отца словно молнией ударило, когда стало известно, что дочь поступила по-своему. Вместо северной столицы она выбрала город на Волге, поступив в местный вуз на историка-этнографа. Так же успешно и в тот же институт сдал приёмные экзамены её друг Холю, с начальных классов души не чаявший в Лиде.

— Это он, это он сбил тебя с пути! — чуть ли не кулаком замахнувшись на паренька, кричал отец, устроив дома головомойку свежепринятым студентам, прибывшим домой после экзаменов. — Я же тебя в Питер отправлял, чтоб ты… Чтоб ты стала…

Тут он, оборвав фразу, стал приседать набок, ртом хватая воздух, которого ему явно стало не хватать. Прийти в себя помогли уж в больнице. Затем ещё долго обходил он дом, где жили родители Холю, смирившись с уделом только на свадьбе, которую молодым сыграли сразу после защиты дипломных работ. Он прекрасно помнит, как дочь, руки в бока, вперившись в него зелёными, как у мамы, глазами, отчётливо, почти слогами, произнесла: «Это ничего, что глаза его узкие, зато душа у него широкая, как наша Волга». А на работу выпускников, как молодых специалистов, приняли в местном музее, устроив их научными сотрудниками.

— Если там, — показав на небо, сказал он зятю, — спросят, почему Лида изменила судьбе, виноват будешь только ты! Ведь она могла стать известным музыкантом, клавиши так её слушались, так слушались…

* * *

— А там м-меня спрос-с-сить ещ-ще, блин, не ус-спели, — изрядно подустав от наплывших в памяти воспоминаний, Герман-дух опустился на кресло напротив постаревшего «Аккорда», уже про себя продолжая начатую думку: «Хотя меня в тот день хоронили одного, но очередь оказалась длиннее, блин, чем в магазине за колбасой в горбачевские годы. Откуда стало нас в разы больше, даже не знаю. Знать, блин, со всей округи туда собирают. Возможно, всех тюменских. А это и Югра, и весь Ямал. А вызывают, блин, по одному, и держат подолгу. Видимо, крепко полощут тех, кто успел согрешить больше, блин, чем положено. А что, разве не так? Если, блин, человеку при рождении выписывают аванс на счастье, значит, он может идти к нему своим, блин, только ему известным, путём? А тут никак не обойтись без того, что называется грехом. У меня-то, блин, их нет, ну почти нет. А люди… На что только не умудряются, как только, блин, не ухитряются!»

То, что в приёмной небесной канцелярии народу оказалось битком, Герману, то бишь его душе, оказалось на руку. Он уже заметил, что стражи здесь страшной, как пугали при жизни, нет. Прямо у входной двери новопреставленных встречают два существа, смахивающих по описанию в святцах на архангелов, и передают их лицам, видимо, чином пониже. А тех не то, что великое множество, а так может показаться оттого, что они беспрестанно шныряют по всему пространству, которое пополняется ежечасно бесконечно прибывающими и выстраивающимися в бесконечную очередь землянами.

Герман то и дело всматривался в словно прозрачные лица ожидающих в надежде узнать кого-либо из них. Авось кто из знакомых промелькнёт. Но тщетно: без очков, и так худые, зенки его никого не высмотрели в толпе. Герман всё более начинал раздражаться: «Ну Катя, ну растяпа. Какая была, такая и осталась. Всё у ней наперекосяк. И тут отличилась: очки мои в гроб не положила. Знаете ли, на память, мол, оставила. А обо мне ты подумала: как я стану пробираться в рай? — Герман-дух надулся. — Вон сколько их, таких, как я. Вдруг на кого наступлю или ещё чего-нибудь».

Тут он заметил, как прямо к нему подлетел ангел, весь в белом, и, слегка коснувшись его плеча кончиком крыла, приглушённым голосом спросил:

— Раб божий Герман?

Тот и ответить не успел, как неведомые и невидимые силы потащили его к главным воротам. «Никак пытать станут: кто я, что я, — заволновался Герман. — Но у меня всё должно быть хорошо… Адский котёл не для меня, напрасно черти ждут. Дорожку в рай мне ещё мама обещала. Я верю ей…»

Тут один из архангелов, то ли видение, то ли существо какое, подлетел к Герману и словно щелбана дал — оказалось, нацепил на его лоб какой-то чип.

— Раб божий Герман, — услышал над собой голос. — Ты учтён. Займи очередь и жди вызова. О делах своих вспомни, грехах своих, и готовься к очищению. На всё про всё тебе, считая эти трое суток, сорок дней.

Это общение придало Герману бодрости. Осознав, что наконец-то заметили и его, пояснили обстоятельства, он почувствовал себя вольнее прежнего: «Если это уже загробная жизнь, то не всё так сложно». Душа радостно шевельнулась и уверенно полетела по указанному азимуту.

И тут случилось непоправимое. И причиной тому снова стала «куриная слепота» Германа, как называла его близорукость Катерина, и отсутствие очков. Не разобравшись ещё толком в новой среде, Герман носился наугад, пока не натолкнулся на некую брешь и не почувствовал воздушную тягу куда-то в расщелину, а чуть приблизившись, по любопытству, хотел было рассмотреть, как его тут же засосало куда-то вглубь. Герман опомнился не сразу. Но уже всё было другим: он оказался то ли на земле, то ли продолжает оставаться на том свете, но он всё летел, ускорялся, словно чувствуя за собой погоню: а вдруг он самовольно покинул тот свет и за ним уже гонятся?

Но никто за ним не гонялся. Душа Германа просто летела и летела, вокруг становилось прохладней. Недавнее тепло, что ощущалось в приёмной Поднебесья, сменилось холодной купелью осенней измороси. И вольная душа покойного поняла, что она снова на земле, где ещё совсем недавно пребывала во плоти Германа и с которой в последнее время была в раздоре. Потому и дров он наломал немало в свой короткий век.

«Да, действительно немало, блин. — Тут Герман как на ладони увидел свой путь, пройденный за пятьдесят с небольшим гаком лет. — Интересно, что во мне перевесит: доброе или худое? Катерина, блин, ругает меня: мол, такой-сякой — и где ты родился, под каким кустом нашли тебя? Ну, это её дело. Знаю, что с её, блин, колокольни всё видится наоборот. Знать бы, что она теперь, блин, делает».

Он вновь и вновь пытался представлять её в самых разных ситуациях: то на кухне, то в спальне. Но каждый раз все его усилия оказывались тщетными: в домашнюю идиллию молнией врывалась та самая давняя картина, намертво отпечатавшаяся в мозгах: такой же осенний вечер, день рождения шурина Максима, улыбчивая и весёлая Катерина, словно птичка, уютно устроившаяся в гнезде, на коленях Жени, бывшего её одноклассника. И как ни старался Герман избавиться от прилипчивого видения, ничего у него не получалось — все мысли упирались в тот злополучный случай, разделивший их совместное существование на «до» и «после».

Оказавшись под окнами знакомого дома, ставшего ей при земной жизни куда ближе, чем родной дом в далёкой марийской лесной деревушке, бесплотная сущность Германа бесшумно подлетела и прильнула к холодному оконному стеклу, разделяющему их души в эту тёмную и стылую ночь. А там, за тонким стеклом, разделяющим сейчас два мира, в тёплой постели в одиночестве и тоске томилась живая женская, некогда родня ему, душа. И они почувствовали друг друга: Катерина, охваченная тридесятым чувством ожидания чуда, открыла форточку, куда не замедлила втиснуться уставшая душа усопшего Германа.

* * *

Холю был ошарашен неожиданной смертью своего тестя, пребывал в состоянии некоторой неопределённости по отношению к нему. Традиции и обычаи одного из коренных народов Севера сформировали в нём верование в то, что большой трагедии в случившемся нет. Ведь если Бог взял человека к себе в небеса, значит, у того так написано на роду, значит, он готов к лучшей жизни. И Герман Сергеевич, как полагал Холю, несмотря на множество не красящих его неприятных черт, наверняка уже поселился в раю. Отец такой дочери, как Лидия, достоин того. Лидия — самая лучшая в мире девушка.

«И эта лучшая в мире девушка — моя половина! — размышлял мужчина по дороге домой. — Только за то, что она есть на белом свете, я должен благодарить Германа Сергеевича. А то, что он не желал меня видеть в зятьях, это его проблемы. Жаль, мы так и не успели стать по-настоящему родными. Ушёл, не поняв меня, не признав во мне надёжную опору для Лиды. А я ведь не только для Лиды, но и для всех Кошкиных готов быть защитником, таким, какими были мои дед и отец для нас».

Что греха таить, ещё в пору первых свиданий с Лидой находились люди, считавшие дружбу с русской девушкой большой ошибкой и пытавшиеся отговорить его. Говорили, что когда-нибудь ему придётся кусать локти за неправильный выбор, что «русикодевка», пусть и красавица, не принесёт ничего, кроме огорчений. Мол, у неё предки не проходили обряд очищения и потому все последующие поколения, включая младенцев, не могут быть принятыми в царство Нума, высшего божества языческой веры ненцев. Холю, будучи сам коренным жителем Ямала, конечно, не мог не уважать религию земляков. Но отказаться от невесты из пришлых не хватило никаких сил, тем более что Лида, хотя и сдержанно, но откровенно ответила на его любовь, при этом переступив через запреты отца своего. Мать поддержала дочь, видя, как они смотрят друг на друга. Она уверилась, что против этой пары даже сам Христос не имеет ничего, кроме одобрения и благословения на долгую совместную жизнь в узах согласия. Им в поддержку и помощь оказалась и уверенная позиция Тани-Ябтане, безо всяких сомнений одобрившей выбор племянника.

— А вот и папа! — радостно воскликнул Сережа, едва Холю переступил порог квартиры.

— Дорогой, пройди на кухню, — пригласила Лидия мужа. — Сынок вот ягодками поделился, попробуй.

«Явился не запылился, блин, — недовольно проворчал незримый Герман-дух и уставился на человека, который, по его мнению, привнёс собой в их дружную семью яблоко раздора. — Теперь слушай побасёнки о святых традициях, обрядах и обычаях северян. Да и Лида, блин, поддержит его, своего ненаглядного. Да они в своём музее с ума сходят от каких-то находок, артефактов, собранных, блин, со всего Ямала. Чисто больные, больше никак не скажешь. Блин, надо же приехать сюда, чтоб такого встретить и дочь за него отдать. Ой, зазря я поддался, блин, уговорам Катерины. Мало ли других благословенных мест на земле. А тут прямо в Яр-Сале и угодил, блин, словно тут пуп всей земли. Да, нашли то, что искали — портмоне, блин, стало толще, но и дочь потеряли, ради которой и всё затевалось. Теперь уже, блин, ничего не вернуть, да и не в силах я уже что-либо поменять. Живой, блин, ничего не смог, покойника и вовсе никто не послушается, блин».

В завершение своих размышлений Герман-дух зябко передёрнулся и стал наблюдать за земными хлопотами и заботами ничего не подозревавших о его присутствии оставленных им родственников.

— Клубника такая вкусная! — повторял Серёжа, стараясь привлечь внимание старших, усердно облизывал пустую тарелку, а краем глаза следил, как мама доставала из холодильника баночку из-под джема, куда были отложены ягоды для папы.

— Дорогие мои, мне кажется, что мой фруктово-ягодный возраст уже истёк, а потому это чудо природы уступаю… — Холю с любовью оглядел присутствующих.

— Мне? — несколько смутившись, вымолвил мальчишка.

— А кто у нас клубничная душа? — Бабушка нежно погладила внука по голове.

— Я-а! — Сережа подскочил к отцу и обнял его, затем и маму. Так и замерли все втроём. Катерина растрогалась и не выдержала: тоже подошла и прижалась к ним:

— Как я рада за вас, дорогие мои. Думаю, что и дедушка сейчас смотрит с небес на нас и жалеет, что не может быть с нами рядышком.

«Да здесь я, блин, рядышком! — Оставив диван-кровать, Герман-дух подлетел к семье, поочерёдно прижался к каждому, ощутив в них родное тепло. Даже Холю не остался в стороне. Будь они в одном измерении, зять непременно почувствовал бы добрую перемену в тесте. — Вижу, у вас всё, блин, хорошо. Пусть так и будет дальше».

А давно ли он, до крайности возмущённый поступком дочери, беспощадно обливал грязью будущего зятя, не задумываясь о разумности своих надуманных сентенций!

— Ну что ты в нём, блин, нашла, неразумная! — захлёбываясь в пылу гнева, кричал он на Лиду. — Он же дикарь, и он, блин, и всё его племя. Разве это нормально — есть сырое, блин, мясо, пить кровь задушенного, блин, оленя? А одеваются как, прямо как те индейцы, блин, из восемнадцатого века! У нас шубу, блин, навыворот носят только ряженые на святках. А эти — словно родились в них, блин, и на ночь, наверное, не снимают. Как ты себя представляешь рядом с ними, блин? О боже!..

И пуще всего бесили его спокойные ответы дочери:

— Ничего, я привыкну, я всё стерплю. Верю, Холю мне поможет, — говорила она, а в глазах незатейливо вспыхивали зелёные огонёчки, подчёркивая её уверенность в себе, в своём будущем.

— А ты знаешь, что они не хоронят умерших, просто в ящиках оставляют их прямо на земле. И лежат несчастные под солнцем, под дождём. А если, блин, звери? Медведи, говорят, очень довольны…

— Папа! — Тут уж Лида не стерпела, вскочила, топнула ногой. — Хватит! Окстись, это уж чересчур…

Тот разговор прошёл как горох об стенку — дочь не поменяла своих решений. От бессилия у отца опустились руки. А когда уже и свадьба прошла, и ребёнок родился, Герман втайне стал задумываться о своём завтрашнем дне. Уже пятнадцать лет, как на Севере, кажется, подошла пора поменять статус жилья. Муниципальные документы подтвердили его догадку, благодаря чему Герман переписал квартиру в свою собственность, благо там, на земле, таковой у него уже не было: уезжая, угол по соцнайму он сдал городским властям.

— Ну, теперь-то они запоют у меня, блин, по-другому!

Получив свидетельство о собственности, хозяин «двушки» взбодрился, приступил к операции «Капкан для дочери». Название придумал сам, вложив в него очень важный для него самого смысл. Он решил подарить Лиде эту квартиру, прописать в ней всех членов семьи, за исключением Холю. Но как это сделать? Долго Герман ломал голову: и так, и сяк, но вместо победных фанфар кровь в жилах достигла точки кипения, и давление, видать, вскочило до своей апогеи: село в очередной раз взбудоражилось от сирены скорой помощи, увёзшей неудачливого стратега прямо с работы.

В тот раз врачам удалось его откачать, через две недели он вернулся домой весь осунувшийся, бледный до посинения. Даже на больничной койке в его голову просачивались сумасбродные мысли, довёдшие его до того, что по ночам вскакивал весь в поту, кричал, грозился так громко, что бедный медперсонал не знал, как его угомонить. А когда анализы стали более или менее близки к нормам, «безутешного дебошира», как прозвала его старая санитарка, просто-напросто выписали, наказав строго блюсти постельный режим.

— Деда, а деда, у тебя что болит? Почему твоё сердце так сильно стучит?— шёпотом спрашивал его Серёжа, по вечерам приходя к ним после садика. — Лежи спокойно, сейчас таблеточку примем. А вот и микстура. Мама ещё вчера приготовила.

— Тс-с, дедушке нужен покой! — Это уже он указывал бабушке, после ужина громыхающей посудой на кухне.

И тут случилось, как говорится, чудо: Герман, до последнего момента не воспринимавший внука серьёзно, вдруг почувствовал какую-то чрезвычайно тёплую тягу к нему, вдруг ни с того ни с сего ему захотелось обнять его, прижать к себе. Он так и сделал, что не ускользнуло от взора супруги. У той от умиления даже слезинки засверкали в уголках глаз, одна за другой прытко стекая по ещё моложавой щеке.

— Деда, а деда, ты уже выздоровел? — Лицо мальчишки засветилось радостью. — Если у тебя ничего уже не болит, ты можешь рассказать мне сказку?

— Сказку? — Чего-чего, но такого вопроса Герман явно не ожидал. — Понимаешь ли, Серёжа, я, блин, уж давно их не читал. А те, которые знал раньше, кажется, блин, подзабыл.

— А Ябтане, ну, тетя Таня, помнит. Она мне про Нума говорила, он живёт высоко в небе. Смотрит на нас и помогает нам крепко стоять на ногах. Вот так. — Малыш подтянулся, поправил ремешок маленького рюкзачка, с которым не расставался даже в гостях и каждому объяснял, что это подарок папы с мамой. — Знаешь, деда, что там у меня?

— Нет, не знаю, а покажешь, блин, узнаю. — Мужчине действительно стало интересно, что носит внук в своём новомодном вещмешочке.

— Там у меня хэ-хэ хранится. Тётя Таня дала мне, сказала беречь как зе-зе… — Сережа словно споткнулся. — Она про какую-то зеницу говорила. Вот я и берегу.

— Как зеницу ока, дорогой. — Герман улыбнулся. — Так говорят, блин, о каком-нибудь дорогом предмете, который нельзя терять. Так, значит, у тебя, блин, есть хэ-хэ. Красивое, наверно?

— Да не очень-то. Просто камушек. Счас достану. — Мальчишка снял поклажу, открыл её, поковырялся внутри и вытащил своё секретное имущество. — Вот, видите?

— Это ему Ябтане дала. Амулет называется, — принялась объяснять Катерина. — Кусок от священной скалы. От самого шамана.

— Да ты, я смотрю, настоящим ненцем становишься, блин. — Приподнявшись на локтях, больной внимательно посмотрел на юного собеседника. — Дух-хранитель у тебя уже есть. Может, блин, ты и на жертвоприношениях успел побывать?

— Не надо на него давить, Гера! — В голосе жены проскользнула стальная нотка. — Пойми, наконец, он часть этой земли, и всё, что тут есть, он обязан знать. И нам с тобой не помешало бы стать ближе ко всему, что дорого для зятя, для дочери нашей, для Серёжи. Мы с тобой, может, и уедем, но им тут жить. И я не хочу, чтоб на внука нашего показывали пальцем и смотрели как на чужака.

— Это ты очень вовремя, блин, про то, что уже пора уехать. — Герман, взбодрившись, поднялся и сел на диван. — Задержались мы с тобой здесь, блин, задержались. Три года давно прошло, пора и честь знать. Только, блин, вот как с дочерью быть? Не можем же мы её оставить тут — в чужом, блин, краю.

— Эх, Гера, неужели до сих пор ты не понял, что эта земля для неё уже давно не чужая. Она уже не может без этих озер, этих сопок. — Катерина рукой показала в окно. — А Серёжа? Он же дитя тундры. Не лучше ли нам остаться, чтоб доживать свой век вместе с ними здесь, на краю земли?..

«Ну что ж, я вот и остался тут, блин…» Наглядевшись на воркующую родню, Герман-дух вернулся в комнату с пианино. Инструмент стоял там же, как поставили его изначально. Лида играла на нём, наполняя музыкой весь дом. Выйдя замуж, дочь оставила его, потому что жильё им дали небольшое. А в папиной операции «Капкан для дочери» она просто отказалась принять какое-либо участие.

— У нас есть где жить, — ответила она на приглашение переехать. — Нам и в нашем чуме хорошо.

Так, не начавшись, сорвалась жилищная интрига Германа, которую он замыслил, как он планировал, во спасение дочери.

«Да ничего и не надо было затевать, блин, — запоздало одёрнул себя Герман, уже облачившийся в обычный камуфляж души, успевшей отлететь от тела, но ещё не приписанной к небесам. — Я был неправ, Лидуся, прости меня, блин. Вижу, ты счастлива. Сегодня в этом, блин, вы меня убедили окончательно. Я понял, что у вас всё в порядке: вы, блин, любите друг друга, любите сына, заботитесь о матери. Так, Лида, очень надеюсь, блин, что маму вы не оставите одну. Ей будет нелегко, она, блин, одинока теперь. Я её недооценил, виноват. Простите меня! А я, блин… Я буду рядом…Хорошо, что меня, блин, не отправили на землю. Всё-таки мы все остались рядом…»

Герман-дух всполошился, снова облетел квартиру, в которой жил немало лет, даже долго для Севера. Вернувшись на кухню, где оставалась его любимая семья, люди, ближе которых в земной жизни никого не было, он с любовью посмотрел на каждого по отдельности. Серёжа пока единственный внук, а может, ещё будет, всё в руках божьих. Холю, зять, как оказалось, человек добрейшей души, достойный потомок достойнейших предков. Лидуся, единственная и любимая дочь-баловница. Катерина, та самая единственная, ради которой стоило жить. Увы, Бог даёт человеку ровно столько, сколько отмерено его судьбой.

Душа Германа, ревностно попрощавшись с близкими людьми, возвращалась туда, куда положено ей переместиться.

Все сорок дней она невидимо находилась в обществе самых дорогих людей. Незримое её присутствие чувствовала только Катерина, и это вдову успокаивало. А Герман-дух все дни пытался осмыслить и понять поступок Катерины в тот злополучный для него вечер, когда он увидел её на коленях другого. И понял, что остался в неоплатном долгу перед ней и во всём виноватым.

«Жаль, что время неумолимо, не вернуть его, блин, и оно пощады не знает, — сожалела душа покойного, пролетая над посёлком в тёмном небе. — Всё было как в тумане, отравил я ревностью своей, блин, всю молодость нашу и любовь. Нет шансов на исправление. Есть только моя, блин, надежда, что когда-нибудь мы встретимся вновь, в небесах, и вернём, блин, нашу любовь».

Душа Германа, словно сбросив с себя всю тяжесть плотских и земных грехов, летела свободно и легко, и ей казалось, что всё кругом светло и чисто, в памяти не осталось ни одного тёмного пятнышка. А это значит, что самоволка с того света, в которой побыл Герман-дух, успокоила его навечно, и его душа живых более беспокоить не станет. Скорее, наоборот, она будет первой — надёжной и верной — помощницей для родных во всех их семейно-родственных делах и заботах. В последний миг Герман искренне почувствовал, что желает стать достойным амулетом и, как ненцы говорят, хэ-хэ для внука.