Текст участвует в конкурсе рассказов «История любви».
Об авторе: Резник Владимир Леонидович. «Родился в Сибири. Жил в Украине, потом в Ленинграде, сейчас — в Нью-Йорке. Менял города, страны, профессии. Переезжал, таща за собой растущую семью и чемодан с рукописями. Надоело. Тяжёл стал чемодан. Пора его облегчить».
Из заводской проходной они вышли вместе, так же группой перебежали через дорогу и встали перекурить рядом с автобусной остановкой. Времени было только четверть пятого — все они смылись с рабочих мест пораньше, успели принять душ, переодеться и уже с гудком встали в очередь возле табельной, чтобы получить пропуска. Летом так делали многие — начальство ругалось, но справиться с одуревшими от цехового ада и наплыва дачного настроения мужиками не могло. Стоя у гранитного парапета недавно выстроенной набережной, они курили, радостно щурились на нещедрое ленинградское солнце и решали важный вопрос — куда пойти. Выбор был традиционно-былинный: направо или налево. В первом случае развилка привела бы на Среднеохтинский проспект в рюмочную, а во втором — в закусочную у Финляндского вокзала. Третий вариант — разъехаться по домам, где каждого ждали жена и дети, не рассматривался. У каждого из направлений были свои приверженцы, и дискуссия вышла непростой. Спорящие не были дилетантами и предмет знали досконально. Дотошно сравнивались цены, уровень недолива, качество бутербродов с килькой и свежесть заливки на популярной закуске «яйцо под майонезом».
— Жёлтый там майонез! Жёлтый, несвежий, вчерашний, — горячился Володька Кулешов, мастер с испытательного стенда, большой, рыхлый и белобрысый. — Тухлятиной закусывать придётся!
— Так не бери его, — парировал Славик — разбитной и тощий токарь-карусельщик, выгнанный из того же института, что с трудом, но всё же закончил Кулешов, за пьянку и прогулы. — Возьми килечку. Она там замечательная. А вот наливают там честнее, чем на Финляндском, и шушеры всякой залётной меньше.
Матвей редко присоединялся после работы к этой компании, а за последний месяц так вообще не выпивал с ними ни разу. Ему одинаково не нравились оба заведения, но хотелось напиться поскорее и хоть чем-то, хоть ватным алкогольным туманом, но заполнить пустоту, образовавшуюся внутри, после того, как вчера он не позвонил — пообещал, поклялся, что скажет всё, наконец, жене и после этого сразу позвонит Леле — а не сказал и не позвонил. Вчера вечером он смог залить, залатать эту дыру. Днём с помощью приятелей, пославших «гонца» в магазин, ему удалось удержать это состояние, но хмель уже прошёл, тоска навалилась с новой силой, и он нетерпеливо ждал, когда же спорящие определятся с выбором.
Утренняя смена на заводе начиналась в семь пятнадцать. Но реальный день, подлинное оживление организма раньше одиннадцати наступить не могло. Не продавали спиртное раньше и следили за этим строго. А поскольку оставлять на утро (создавать «опохмелочный фонд») народ так не научился, то вся огромная страна затаив дыхание следила, словно в новогоднюю ночь, за медленным приближением минутной стрелки к заветному рубежу. В каждом часовом поясе были свои ориентиры, но в главном регионе Империи, жившему по московскому времени, настоящая жизнь начиналась с наступлением Часа Волка. Миллионы мучимых похмельем суровых мужчин, как малые дети, ждали, когда, наконец, пропоёт петух, и выйдет из домика под номером одиннадцать на огромных часах на серой бетонной стене театра Образцова весёлый волк с ножом в лапах и пойдёт «нарезать закуску». В этот момент распахивались двери винных отделов магазинов, и начиналась Жизнь. Эти часы, а вовсе не те, мелодично курлыкающие на Спасской башне, и были главными, по которым жила огромная страна. Но работать всё же надо с семи, а организм до одиннадцати не то что трудиться, а и жить не хочет, и только и вытворяет, что тянет своего хозяина куда-нибудь в уголок, прилечь и всё норовит прикрыть глаза, дабы не кружилась перед ними серая муть, и не подкатывался к горлу неодолимый тошнотный позыв. А чтоб хоть вторую половину рабочего дня провести по-человечески, и организовывались страждущие, скидывались и через известные только им дыры в заборе отправляли «гонца» к открытию в ближайший винный магазин. Вот такой гонец и помог сегодня Матвею.
Спор разгорался, затягивался, и Виталик — высокий, вальяжный нормировщик, которому было, в общем, всё равно в какую сторону двигаться, так как жил он совсем далеко, в Купчино, остановил дебаты, грозящие перерасти в потасовку.
— Стоп! Бросаем монету, а то так и засохнем здесь.
Народ поворчав, согласился. Монетка — новенький пятак — засверкала в лучах заходящего за Смольный Собор солнца, и со звоном запрыгала по граниту набережной.
— Среднеохтинский! Рюмочная! Поехали!
Вся компания, побросав недокуренные папиросы, дружно, подталкивая и подсаживая друг друга, влезла через заднюю площадку в быстро подошедший и уже переполненный автобус. Платить за проезд никто и не подумал — какая ещё оплата, когда едешь, свесившись наполовину наружу в незакрытую дверь, вцепившись одной рукой в поручень, второй в соседа и хорошо ещё, если приятель, пробравшийся глубже, удерживает тебя за шиворот. Зато в рюмочной им повезло: приехали они рано, и народ с близлежащих предприятий ещё не успел подтянуться. Очереди, считай, что не было, и вскоре вся компания, сдвинув вместе два высоких барных столика, расположилась стоя у заляпанного понизу голубоватой краской окна.
Каждый заказал по сто пятьдесят, но закуски у всех были разные: Славик взял бутерброд с килькой, Виталик — со шпротами, интеллигентный слесарь и хронический алкоголик Гурин выбрал дорогой и явно несвежий балычок, а Кулешов из упрямства купил яйцо под пожелтевшим майонезом, который и принялся сразу всем демонстрировать, подтверждая свою правоту в недавнем споре. А Матвей закуску не взял — у него был припасён бутерброд с сыром, приготовленный ранним утром для того, чтобы перекусить в обеденный перерыв, но забытый в кармане летней куртки в раздевалке. Хорошо ещё, что не хватило времени спросонья маслом его намазать, а то прошло бы оно сквозь газету, в которую завернул всё Матвей впопыхах, да ещё и сплющили в автобусной давке, и не обошлось бы без скандала и попрёков дома. А так и куртку уберёг, и сэкономил, так что ещё на лишних пятьдесят грамм денег осталось. Впрочем, до повторного полтинника дело дошло не скоро. Разделавшись поначалу с половиной налитого, компания увлеклась последним цеховым развлечением — подтрунивали над Славиком, который несколько дней тому назад попробовал организовать, как он называл это, «службу спасения»: наладить постоянную доставку спиртного на завод, и сильно на этом погорел. История была не первой свежести, и над ней уже успели посмеяться все, включая начальство, до которого это дошло, но поскольку Славик был тут, под рукой, то упустить случай порезвиться, было грешно. Впрочем, Славик уже перестал обижаться и только вяло огрызался на дружеские подколы.
О чём ещё говорили? Не раз много позже пытался Матвей вспомнить те разговоры — и не смог. Твердо помнил, что не говорили о политике — то ли не интересовала она их, то ли пересказывать вычитанное в газете было глупо, и понимал это любой алкаш, а ляпнуть что-то от себя или, как тогда говорили, «услышанное в бане» — побаивались чужих, выпивавших за соседними столиками, а заодно и своих. О женщинах? Ну, было, наверно, не может быть, чтобы обошли нетрезвые мужики такое стороной. Точно было — говорили, но как-то мимоходом — не было это, как ни странно, главной темой. Спорт? Нет… не интересовал их спорт. Так, изредка под пиво вечером. А о чём же тогда? А вот поди вспомни. Ну, завод, работа, начальство, несправедливость (по отношению, конечно, к ним), тяжёлая жизнь (в этом контексте и женщины), выпивка… снова выпивка… так вроде и всё. А о чём ещё могли говорить мужчины?
Матвей поддерживал разговор механически, не вникая в то, о чём спорят приятели, всё больше погружаясь в дремотное оцепенение, и лишь однажды, невпопад откликаясь на чью-то реплику, неожиданно для самого себя тихо сказал:
— А я вот разводиться надумал.
Народ громко и увлечённо обсуждал очередную цеховую сплетню, и расслышал его только Виталик. Он удивлённо посмотрел на Матвея.
— Ты это серьёзно?
Матвей уверенно кивнул. После выпитого ему, и впрямь, стало казаться, что всё уже произошло, что он уже рассказал всё жене, что повёл себя, как и предполагалось, мужественно и благородно и, оставив квартиру ей с дочкой, с одним чемоданчиком уже перебрался в общежитие к своей любимой, к своей Лельке, к той, которой так и не позвонил. Многократно проигранная в воображении пошловато-романтическая картинка, как он приходит к ней, нежно обнимает, целует и демонстративно рвёт её обратный билет — стала казаться ему реальностью, словно он всё это действительно сделал, а не прятался от неё и себя вторые сутки.
Виталик не стал комментировать, а только молча поднял стакан, и они с Матвеем выпили вдвоём, не объясняя остальным, за что чокаются. Виталик знал, о ком идёт речь — роман развивался у него, да и у всего цеха на глазах, девочка ему нравилась, и он с лёгкой завистью подумал, что Матвей молодец — вот он бы на такое не решился.
Будущих инженеров-энергетиков, третьекурсников Киевского политехнического института прислали на месячную «производственную практику» в Ленинград. Никому они были не нужны, девать их было некуда, расселили практикантов по чужим общежитиям, на освобождённые разъехавшимися на лето студентами койки, а на практику распихали по гигантскому заводу. Так Леля и оказалась в шумном и вонючем цеху, где поставили её в архив, в помощницы к пыльным, неопределённого возраста тёткам, которым и самим-то делать было нечего. Они месяцами разыскивали какие-то потерянные и никому не нужные чертежи, не найдя, заказывали в центральном архиве новые, а работяги их снова теряли и заворачивали в них грязные спецовки. Тогда заказывались следующие копии. Так и проводили они свои рабочие дни и годы жизни. Там и встретились — заглянул к ним Матвей, которому понадобился какой-то старый чертёж. Чертежа, по счастью, не оказалось, и появился повод зайти ещё раз, а потом повод стал не нужен, но заходить он теперь старался реже, потому как все женщины отдела ополчились на Лелю, выговаривая ей по очереди, что у Матвея жена и ребёнок, и что нечего, приехав на месяц, устраивать тут бардак и разрушать семью. Леля плакала, умоляла Матвея не вмешиваться, чтобы не испортить ей окончательно характеристику и оценку за практику, а он вовсе и не хотел связываться с горластыми хамоватыми тётками, и, картинно сердясь, позволял ей себя успокоить. Впрочем, с характеристикой он всё же ухитрился помочь по-своему. Поскольку архив относился к отделу главного технолога, то визировать её должен был начальник отдела, бывший институтский одногруппник Матвея, с которым сохранились у него приятельские отношения. Характеристику он написал сам, начальник подмахнул и поставил печать, а коллективное сочинение архивисток с упоминанием «моральной неустойчивости» молодой практикантки было торжественно порвано и сожжено в пепельнице на общей кухне квартирного общежития, где жила Лелька, под смех, сухое шампанское и бисквитные пирожные.
Ей только исполнилось двадцать — ему почти тридцать. Мягкий южный акцент, мальчишеская стрижка и поразившие его стройные, ровные ножки в коротких белых и почему-то так врезавшихся ему в память носочках. Каждый раз, когда он о ней думал, то воспоминания начинались именно с них, а уже после поднимался его мысленный взгляд по ровным икрам, по узким бёдрам и дальше чувствовал он, как ладони его наполняются нежной шелковистостью её кожи, её упругим, маленьким и таким ладным телом. И чудилось в вечерней дрёме, что держит он её всю, всю в руках, что помещается она там так уютно, и что ничего ему больше не надо, только бы ощущать эту прохладную и гладкую тяжесть.
Две первых недели их романа жена с Машкой были на даче, и Матвею не надо было отчитываться, почему пришёл поздно или не спал дома (ночевали у неё в общежитии, он хотел привести Лелю домой, но она, узнав, что Матвей женат — категорически отказалась). А вот потом дочка, как назло, рассопливилась, и семейство вернулось в город. Теперь приходилось выдумывать срочные работы, задержки на вечернюю смену, сверхурочные. Жена сделала вид, что верит, но напряглась. Не часто, раз в несколько лет, у Матвея случались короткие загулы, но ни разу это не было серьёзно — так, разовые случайные связи, которые она быстро вычисляла по его поведению и легко пресекала. Но на этот раз происходило что-то иное. Он стал задумчив, стал нежнее относиться к Машке и холоднее к ней. Стал отводить глаза в разговоре и чаще раздражаться по мелочам. Развитым женским, самочьим чутьём она ощущала опасность — таким Матвей на её памяти ещё не был. И когда за ней ухаживал — не был. Да и не случилось тогда никакой любви — ну, погуляли в удовольствие. Потешили два молодых здоровых тела. А когда выяснилось, что она беременна, то он долго не думал — распишемся, рожай, а там посмотрим. Вот и смотрят уже сколько лет.
Они исходили весь город пешком. Матвей показывал Лельке тот Ленинград, который любил и знал: напыщенный парадный центр и извилистые проходные дворы Лиговки; массивные, тяжело удерживающие гранитные берега мосты через Неву и изящные, игрушечные мостики Фонтанки. Вдохновенно сочиняя и перевирая историю, путаясь в именах и датах, пугал её жуткими событиями, случившимися в Инженерном замке, выдумывал свои увлекательные легенды и тайны в городе, и без того полном страшных преданий. Они ели мороженое в «Лягушатнике», подкреплялись в знаменитой пирожковой на углу Литейного и Невского, а вечером, взяв бутылку сухого вина и пирожных в «Севере», любили друг друга на узкой кровати с панцирной сеткой в крохотной комнатке студенческого общежития. Мечтали, строили планы и оба верили в то, что говорили.
…Расходились долго. Сначала решили, что пора по домам. Потом захотелось ещё, «на дорожку», выпить по полтиннику. Собрали по карманам мелочь — набрали, и даже на два бутерброда на пятерых хватило. После посадили на трамвай одного, на автобус другого, Славик с Гуриным ушли куда-то вместе, похоже, что продолжать, а Матвей побрёл домой пешком. Ему было не так и далеко — меньше чем за час дойти можно.
Он брёл не спеша. С остановками и перекурами то на свободной скамейке в парке, то у ярко освещённого входа в кинотеатр, разглядывая афиши. Не по-ленинградски тёплый вечер обволакивал, расслаблял и не давал сосредоточиться. А вот выпитое, напротив, подталкивало к действию, будоражило и требовало поступка, но хватило его лишь на звонки из всех попадавшихся по дороге телефонов-автоматов — несколько двухкопеечных монеток он приберёг. Никто не отвечал. Абонент на том конце многокилометрового, соединяющего их медного провода, должно быть, молча смотрел на звонящий аппарат и не поднимал трубку. И только подойдя к дому, признался себе Матвей, что потому-то он и решился, и стал звонить сейчас, что знал — никто не ответит, что никакой билет он не порвал, что нет никого в пустой квартире. Что она ждала его звонка вчера — ждала весь вечер и всю ночь, не отходя от онемевшего телефона, а рано утром, вытащив из-под кровати не собранный заранее чемодан, побросала в него вещи и уехала на автобусе в аэропорт — вылет у неё был в одиннадцать. Дома сейчас Лелька, в Киеве, и адреса её он не знает — да и зачем он теперь ему.
Всё когда-то случается в первый раз — и когда это произошло, мы знаем и помним. Первая любовь, первый рассказ, первый провал и первый успех. Мы помним их. А вот кто бы нам подсказал, когда в суете бытия, в той карусельной чехарде событий, которыми наполнена любая, даже самая обыкновенная, ничем не примечательная жизнь, что в ней происходит в последний раз? Что никогда уже не повторится? Что не доведётся испытать вновь? Может, мы повели бы себя тогда иначе? Возможно, не упустили бы тогда тот последний, а может и единственный шанс? Никто не подскажет. И лишь пройдя перевал, с которого можно оглянуться назад, понимая, что впереди осталась лишь дорога по склону вниз, и повторений пройденного уже не будет — лишь тогда-то и увидишь те пропущенные и не понятые моменты, когда всё в последний раз и произошло. Всё когда-то случается в этот чёртов последний раз.
Машка ещё не спала, выскочила из спальни в цветастой фланелевой пижаме и с любимой плюшевой игрушкой — «Нифигаськой». Этого обаятельного неведомого зверька, похожего на волка с огромным мягким и толстым носом, так назвала Лелька, которая узнав, что у него есть дочь, закусив нижнюю губу, чтобы не заплакать, залезла в чемодан, вытащила это чудо и вручила ему — для Машки. Игрушка была привозная — жена сразу почуяла, что тут что-то не так. Не покупал он раньше сам вещи ребёнку, да и зверёк был явно не магазинный — не видела она подобного в продаже. У неё хватило ума не забрать у дочки игрушку и хватило — нет, не такта — врождённой женской изощрённости, чтобы не дать ему понять, что знает. Не дать повода сорваться. Мягко, ровно и нежно, аккуратно выставляя вперёд ребёнка, обволокла она его тонкой, невидимой и, казалось, не стесняющей паутиной уюта, ненавязчивого, предупредительного внимания и дала ему возможность испортить всё самому: понять, прочувствовать, что потеряет уйдя, струсить, спрятаться и сдавшись расстаться с тем, что точно знал он, случилось с ним в первый раз — и как выяснится через много лет — в последний.
© Владимир Резник
Чувакин Олег Анатольевич — автор рассказов, сказок, повестей, романов, эссе. Публиковался в журналах и альманахах: «Юность», «Литературная учёба», «Врата Сибири», «Полдень. XXI век» и других.
Номинант международного конкурса В. П. Крапивина (2006, Тюмень, диплом за книгу рассказов «Вторая премия»).
Лауреат конкурса «Литературная критика» (2009, Москва, первое место за статью «Талантам надо помогать»).
Победитель конкурса «Такая разная любовь» (2011, «Самиздат», первое место за рассказ «Чёрные снежинки, лиловые волосы»).
Лонг-листер конкурса «Книгуру» (2011, Москва, детская повесть «Котёнок с сиреневыми глазами»).
Призёр VII конкурса имени Короленко (2019, Санкт-Петербург, рассказ «Красный тоннель»).
По его эссе «Выбора нет» выпускники российских школ пишут сочинения о счастье.
Олег Чувакин. Прозаик. Редактор. Литературный обработчик. Вдохновитель
Садишься за письменный стол с намерением сочинять? Намерение похвальное! Писать книги — верная дорога к богатству и славе.
Не можешь заставить себя писать каждый день? Литературная совесть ест тебя поедом? Не огорчайся! Знай: есть пять способов решить мучительный вопрос.
Творческий метод писателя. От Чехова до Вудхауза, от Сименона до Саймака. Расскажите и вы о своём подходе!
Экономика рассказа. Как продать рассказ и кому? Сколько за это заплатят? Выгодно ли производить литературу?
Как узнать, имеет ли человек писательский талант? Есть ли точный ответ на этот вопрос? Да, есть.
Писать книги. Легко ли это? Сел за стол, открыл ноутбук, набарабанил сколько-то тысяч знаков — рассказ готов, опубликовать его! Так можно? Нет. Но все думают, что можно.
Как создать увлекательный сюжет? Как вывести в книге героя, которого непременно полюбит публика? Как написать захватывающую историю и искупаться в лучах славы?
Единственная причина, по которой тебе следует написать роман, — необходимость сказать что-то людям. Ты должен это сказать. Ты садишься за стол и пишешь.
Как становятся писателями? Никак. Ими рождаются. У вас нет ни слуха, ни гибкости пальцев? Оставьте в покое скрипку. Нет тяги к литературе и отсутствует «ген грамотности»? Сожгите свою писанину.
Полезные советы начинающим писателям. Как приучить себя к систематическому литературному труду и добиться красоты слога. Как перестать мучиться и начать творить.
Научиться писать свои истории несложно. Усаживаетесь в кресло, заносите пальчики над клавиатурой… Уже слышали такие советы? Над вами подшутили! Есть правила, без которых историю не написать.
Неверно заданный темп повествования приведёт к ямам в композиции, ломаному ритму и в итоге к полному авторскому провалу. Литературное произведение не состоится.
Хороший рассказ и написано хорошо, крепко, ладно. Хотя я, конечно, как женщина и мать, осуждаю моральную неустойчивость героя))) Очень понравилось писательское наблюдение (размышление) Владимира о первых и последних моментах. А ведь так оно и есть, а я об этом ещё ни разу не задумывалась… Удивительно!
Хорошее рассуждение. О том, как случается нечто непростое и внезапное в серых буднях ожидания чуда… особливо, когда сам ожидающий не понимает этого. И о том, как гаснет нечто важное в этом внезапном, когда главный герой ни на что решиться не может. Полное ощущение того, что герою удобно находиться в этой больной неопределенности. Его забывчивость именно отсюда растёт.
Написано хорошо, я бы ещё добавила — по-мужски…) Конечно, талантливо, хотя и не мне судить) Но вот предложения слишком длинные, я со своей короткой памятью терялась немного. Лёгкости бы) Но это уже был бы другой рассказ. Желаю удачи автору=)
Это прекрасный рассказ. Честный, правдивый, настоящий, написанный живым и ярким языком, а ещё очень чувственный.
Спасибо!!
Мне кажется, это очень грустный рассказ о рабстве. Герой хочет вырваться из рабских оков, но не может, ибо не знает, где рабство начинается, а где кончается: с одной стороны на него давит советская система, с другой – нелюбимая жена, когда-то «взявшая на пузо», с третьей – сексапильная практикантка, рассчитывающая покорить Северную столицу с его помощью. Только и свободы у него – «час волка», да и то не настоящего, игрушечного зверя. Собственно говоря, положение мужчины в современном мире точно такое же.