22 августа исполнится сто лет Рэю Брэдбери. Человеку, родившемуся на краю лета. Мальчишке и писателю, сражавшемуся с людьми осени. С теми, кто всякий год переходит в наступление.
Долгое одинокое сражение отшумело восемь лет тому назад. Ряды тех, кто бьётся без командира, каждый год редеют. Седые бойцы обессилели. Глаза их выцвели, мысли из-под дряхлых черепушек выветрились, желания забылись. У кого достанет задора, кто продолжит дело Рэя Дугласа, отбывшего на Марс?
Ни у кого. Молодых, юных больше нет.
Никто не сядет за стол и не станет писать как Брэдбери, потому как для этого надо быть Брэдбери. Надо им родиться, им вырасти, носить его очки, читать его глазами и улыбаться его губами. Писали в его стиле многие, но у всякого пытавшегося выходило не творение, а представление. Не жизнь, а актёрская игра. Подражатели поставляли подделки. Или поделки. Пшик.
Лучше и не пробовать. Ни к чему пробовать быть Рэем Дугласом.
Никому не написать таких героев, каких вывел Брэдбери. Пожалуй, никому и в голову не придёт этим заниматься: ведь это давно сделал Брэдбери.
Осмелится ли кто посвятить Брэдбери литературный конкурс? О нет! И этого лучше не делать. И думать о таком страшно, а уж замахиваться!.. Никто из рискнувших, никто из победителей не будет столь же хорош, как Брэдбери. Так зачем трезвонить попусту?
Пора, пора признаться!
Однажды зимой, когда надежда на лето слаба, когда сугробы кажутся вечными, вспыхнула во мне солнечными искрами фейерверка мысль, пробежалась по закоулкам извилин, осветила и согрела серые подмороженные мозги, вселила мгновенный восторг в остывающее сердце, ускорила ток крови, зазвенела праздником в ушах. Состязание рассказчиков! Я объявлю летом 2020 года конкурс к столетию Рэя Брэдбери!
Блестящая идея! Как громко прозвучит призыв! Гром духового оркестра, конкурс конкурсов!
Столетие — прекрасный день рождения. Бесспорно! Сам Рэй Дуглас не возразил бы. Повод для состязания рассказчиков неповторимый, ибо единственный. Жалко упускать! Ну-ка, ну-ка, ну-ка… И я бросился назад, в прошлое, в далёкое и близкое. Я колесил по нему на велике и бежал бегом, шёл пешочком, а то и просто лежал на траве, поглядывая на голубизну — там, наверху.
Не будет! Задуманного не будет. Завершив путешествие, поразмыслив порядочно, я затею свою отвергнул. Я решительно поставил на затее крест, будто царский цензор «хер» на листе нарисовал. Не пущу!
Вот оно как вышло.
Кому показать рассказ или роман? Писателю! Проверьте свой литературный талант. Закажите детальный разбор рукописи или её фрагмента.
И это я-то! Я, для которого Рэй был одним из учителей художественной словесности. Допускаю, что без Рэя меня бы и не было. Так, болталась бы половинка какая-нибудь.
Вот вам и причина: я испугался. Нет, не публики и не конкурса — я провёл их уже полдюжины, один за другим, год за годом, весна за осенью. Испугался я Рэя Дугласа.
Знаете ли вы, откуда берётся стыд? Он происходит из страха. Это не Фрейд с Юнгом объяснили, это более или менее понимали ещё обитатели кудрявой глубины веков. Сократ, к примеру, о том говорил, ежели верить Платону.
Мой стыд точно происходил от страха. От грядущего страха. От страха, нараставшего, проступавшего из непрозрачной пелены времён, мне неподвластных, но явно существующих. Страх надвигался холодным туманом, плывущим над декабрьским полем. Грозил костяной лапой из плотной белой мглы, пугая и предупреждая. Не нечто это было, вызывающее страх, но был сам страх. Воплощённая абстракция. Страшнее не бывает!
Говорят, страх — дурной советчик. Да ну? Со мною вышло наоборот!
Я испугался Рэя Дугласа.
Они, те, кто прибудет на состязание, кто примчится на соревнование слов, выдадут форму, но не коснутся содержания. Не коснутся и мизинчиком. Они напишут скверно. Рассказы их будут слабыми, подражательными или вовсе никчёмными.
И будет мне стыдно, ужасно стыдно перед тем, кто смотрит на меня с Марса.
Штука в том, что писателей больше нет. Их нет постольку, поскольку нет читателей.
Писатель — это два в одном. Он не слагаемое, но сумма. Два слагаемых, две половины. Сначала читатель, затем писатель. Иного порядка, иной арифметики здесь не бывает. Когда первая половина отсюда исключается, грядёт бесконечная осень, вечное предвестье стылой зимы. Крутятся с адским хохотом человечки-половинки на карусели, ёрзают одиночками на сиденьях. Нет им пары, нет суммы. Крутится Земля — мир без пар, осень без весны.
Такие хилые половинки, что и до четвертушки не дотягивают!
Homo legens, человек читающий, в третьем тысячелетии скорее мёртв, чем жив. А кто плохо умеет читать, тот плохо и пишет.
Как раз этим и заняты орды половин. У них всё навыворот: они берут числом, не уменьем. Они изводят, они одолевают и побеждают одномерной простотой. Им не требуются винтовки, гранаты, бомбы и любое другое оружие. Сам ужасный Арес, сын Зевса и Геры, побоится встать на пути у сего неодолимого воинства.
Кто они, эти бесчисленные половины людей, занятые письмом и отвергающие чтение?
Они люди осени. Они-то и наступают на книги, они-то и есть их убийцы.
Для некоторых осень наступает рано, задерживается на всю жизнь, октябрь сменяет сентябрь, ноябрь следует за октябрём, а затем вместо декабря и рождества Христова — никакой вифлеемской звезды, никакого празднества, но вновь наступает сентябрь и всё тот же октябрь, и так год за годом — ни зимы, ни весны, ни летнего возрождения жизни. Для этих людей изо всех времён года есть только осень…
Самые страшные убийцы — те, кто убийства не осознаёт. Те, кто умерщвляет, думая, что рождает.
Так на чьей же я стороне? Уж не половинок ли?!
Всего один урок. С вашим текстом. Вы и писатель. Больше никого. За 120 минут вы научитесь избавляться от типичных ошибок в сюжете, композиции и стиле. Закрепив полученные навыки, вы сможете обходиться без редактора.
За людьми осени прибывают к месту действия пожарные, разматывают шланги, готовясь пустить керосиновые струи. Летом жечь книги слишком жарко; промозглый октябрь подходит как нельзя лучше. А там и ноябрь — лёд вместо воды в лужах и побелевшее солнце.
Впрочем, нынче и лета нет, и жечь не нужно. Грядёт что-то страшнее страшного.
* * *
Когда-то Рэй показал мне, мальчишке с гладкими щеками и тонкой кожей, как надо писать. Научил создавать рассказы. Не производить, не конструировать, не составлять по плану, не сводить и накладывать, как звукорежиссёр в студии, а создавать — выдумывать. Отдаваться воображению. Я водил осторожно пальцем по строкам, набранным и оттиснутым в типографии, я хотел это потрогать, и я боялся спугнуть чувство.
То было давно, в прошлом веке. Тогда я и не знал, что напишу свои книги. Уже тогда, оказывается, я был писателем. Первой его половиной.
Писателем делаются тогда, когда совершают главное открытие. Открытие восторга. Когда открывают для себя любимых авторов, любимые книги. Когда печалятся, чтение окончив: листать больше нечего, пальцы добрались до тверди обложки. Когда ставят избранные книги на особо заведённую полку; когда снимают их с той полки и перечитывают, отчёркивая карандашом на полях полюбившиеся строки. Вот как люди делаются цельными, находят вторую половину, складываются из половин воедино.
Когда открытие совершено, мир переменяется. Свершившаяся перемена бесповоротна. Это как выйти на балкон и вместо улицы с многоэтажками узреть вдруг космос и коричневый бок Марса. Всё, возврата нет. Но ты его и не хочешь.
* * *
Существует моя изначальная книга Брэдбери. Моя собственная. Не взятая у кого-то. Не библиотечная. Нераздельно личная. У неё и названия-то нет: так много всего туда вместилось. Её будто нарочно для меня издали. Уж не знаю, сколько таких же книг уцелело до сей осенней поры. Моя уцелела.
И она не подаренная.
Большой том Брэдбери, вобравший в себя «Марсианские хроники», «451 градус по Фаренгейту», «Вино из одуванчиков» и рассказы, я купил в родном городе Тюмени у таящегося спекулянта, человека без имени, адреса и телефонного номера, просто вежливое «вы» и взгляд, направленный за тебя и поверх тебя, в конце 1980-х годов. Видите, как давно? То было одно из первых моих денежных вложений. Свои скудные заработки я с удовольствием, вернее, со страстью тратил на книги. Поступок, в теперешнем 2020 году невиданный и неслыханный. Кому подобное капиталовложение взбредёт на ум теперь, когда книги приравнены к макулатуре, когда книги выбрасывают на свалки целыми библиотеками? Кто поверит, что пять книжек когда-то обходились в месячный заработок?
Я знаю, кто поверит. Ему и не нужно верить: он просто знает это, и всё тут. Он листает времена как страницы; пространства для него что обложки; дух веков — как запах офсетной бумаги и клея. Он там, я здесь; эта разница не мешает нам обоим знать. Разумеется, он знает больше. Я не дорос пока, не добрался.
Тем летом — летом, что бы ни показывал календарь! — книга обрела хозяина в обмен на двадцать пять советских рублей, на сиреневую бумажку с портретом проповедника госкапитализма. В СССР книги издавались громадными тиражами, тиражи в сто и двести тысяч экземпляров не были чем-то редким, из ряда вон выходящим. Но что с того? Как разжиться экземпляром? Как выхватить единицу из многих тысяч? На полках книжных магазинов пылилась однообразная продукция: расставленные вереницей труды, сочинённые литературным негром товарища Брежнева. Художественная же литература двигалась иным путём, сложным, извилистым, обходным; она упрямо воплощала в себе частный капитал и, точно живая, не желала подчиняться воле государства. Она превращалась в дефицит тотчас, едва покинув типографию.
Брежнева не перепродавали, а Брэдбери — да.
Даже в горбачёвскую перестройку, когда КГБ представлялся замшелым пережитком, за спекуляцию грозил тюремный срок, и вовсе не условный, поэтому книги перепродавались под прикрытием обмена. Обмен — книга на книгу — в Тюмени осуществлялся в фойе Дворца культуры железнодорожников. (Похожие сделки, только с виниловыми пластинками, заключали волосатые люди возле училища искусств в центре города.) Нельзя было подойти к дядьке в пиджаке и джинсах и запросто предложить деньги за желанный том. Требовалось определённым образом проявить себя, дать понять, что тебе позарез нужна книжка. Лицо нужно было иметь специальное. Лицо книгочея.
Купленная за четвертной билет книга с пропечатанной на обложке госценой в 5 р. 20 к., выпущенная в 1986 году кишинёвским издательством «Штиинца», и по сей день хранится за дверью моего шкафа, стоит подле других книг Брэдбери, поднявшихся на полку позднее, в начале и середине 1990-х и в веке новом. В девяностые годы книги быстро теряли былую ценность, превращались из вещей священных в обыкновенный ходовой товар, затем в дешёвый товар, а там и в товар без спроса. Тиражи съёживались, число читателей убывало, они вымирали, как мамонты. В начале XXI века Брэдбери, мировая литературная величина, издавался в рыночной России в количествах как будто шведских или финских: по 5 тыс. экз.
Предвидение Рэя сбылось, только без керосина и пожарных, тех, что не гасят огонь, но творят пожары, обращают листы книг в корчащиеся лепестки золы.
Зато и без тех, кто книги хранит.
Люди осени пожрали всё, всё обратили в прах прошлого, установили свой календарь, пахнущий землёй. Глобальное потепление? А похолодание не угодно ли? В моих краях который год ненастоящее лето: нет ни июня, ни июля, температура между пятьюдесятью и шестьюдесятью градусами… по Фаренгейту. Низкое небо, противные толстые тучи, гнущий деревья ветер. И даже летние грозы откатились куда-то за горизонт. Одуванчиков хватает на неделю. Всегда сентябрь. Ни загара, ни купанья, всё меньше в лесу румяных красноголовиков и боровиков, всё чаще их точат черви, лес выглядит заброшенным. Сыплются круглые листья с осин в августе, в месяце рождения Брэдбери.
Откуда это?
Они неистово наступают. Волнами, где семенят, где ползут, где напирают, где просачиваются, омрачая все луны и оскверняя мутью все чистые ручьи. Паутина, заслышав их, трепещет и рвётся. Таковы осенние люди. Остерегайтесь их.
Уже не убережёшься. И страх ни к чему. Не грянет вышиною неба март, весну несущий, не возродится золотым пламенем солнца и белеющими в траве колокольчиками жаркий июль, лета сердце. Некого бояться и некому: не мы ли они?
Или кто-то лелеет в душе исторический страх? Вон тот очкарик с истрёпанной книжкой, укрывающий дрожащими пальцами имя и название. Та девчонка с рыжей косой и голубыми глазами, где блестят капли лесного ручья, девчонка, глядящая с вызовом — и тоже боящаяся.
Сколько нас? Не станем считать, чтобы не открыть число людям осени. Мы есть — этого довольно.
Однако не мальчишки мы; осыпаются бороды наши прахом прочтённых страниц. Долго не протянуть нам.
* * *
Минет этот век, и другой, и третий, и тысячи лет минут. Имя Брэдбери сольётся с именем Диккенса. Неспроста первый написал о втором рассказ! Со скольжением в прошлое два века, двадцатый и девятнадцатый, будут всё плотнее смыкаться, проникать взаимно, пока граница между ними не сотрётся. Среди расползающихся полос будущих столетий, полос монотонных, в полсотни градаций серого, линия двух слившихся веков будет казаться ярким цветным швом, наложенным на протяжённое тело времени. Тусклого времени, у которого вырезали воображение.
Кто сохранит в отдалённых веках культуру книги, культуру чтения? Будут ли прилежно изучать её историки, сберегут ли музейные работники? Не выбросят ли то, что уже в 2020 году походит на прах, рассыпается в руках от одной только их дрожи, пылит, будто берёза в мае, вызывая аллергию, чих да насморк?
Спустя пятьсот или тысячу лет быстрые холодные технологии заменят, подавят и изымут из обращения трудные способы впитывания информации. Умение медленно впитывать строчки с листа, листать страницы утратится за ненадобностью. Утеряны будут безвозвратно и понимание, и необходимость художественного текста.
Пятьсот лет? Оглянёмся. Повернёмся на север, запад, юг, восток. Кому сегодня нужна выдумка, если пятилетние дети с презрением отворачиваются от Деда Мороза, объявляя его несуществующим? Кто сегодня сумеет постичь и передать мальчишкам и девчонкам ценность вымысла, если вымышленным книжным героям, взвешивающим каждое слово, отмеривающим слова долею скупою, взрослые предпочитают тарахтенье полуроботов из телевизора?
Как заново втолковать человечеству, что истина добывается из вымысла? На каком языке говорить с теми, кто забыл о лете, кто в июне шуршит листьями бесконечной осени?
Книги на Земле не вернуть. Тогда где же они воскреснут?
На Марсе.
Остаётся надежда на Марс. Человечество придёт туда. На Красную планету прилетят те, кто впереди. Впереди не на шаг, не на выстрел. Впереди на мысль. На ход фантазии. Не люди осени, но люди выдумки. И там-то, среди речек с дном из белой гальки, среди хрустальных башен, серебряных гробниц, древних книг и десятитысячелетних вин, воскреснет Homo legens.
© Олег Чувакин, июнь 2020
