Легко ли писать книги?

Писать книги. Легко ли это? Сел за стол, открыл ноутбук, набарабанил сколько-то тысяч знаков — рассказ готов, опубликовать его! Так можно? Нет. Но все думают, что можно.

Как легко писать книги. Не вопрос, а утверждение!

Вопрос о лёгкости написания книг давно перешёл в разряд утверждений.

Легко ли писать книги? Нет, нынче говорят иначе. Вопросительного предложения более не существует. Теперь в ходу повествовательное: писать книги легко. Ежели оно и употребляется с вопросительной интонацией, то только при поиске ответа о лёгкой технике письма.

Как именно легко? Каким способом?

Не спрашивайте. Нет такого способа.

Толпа героев на одного автора

Писательство — профессия не из лёгких. Это адский труд, выматывающий психически так, что к ночи кажешься себе сумасшедшим и хочешь уехать куда глаза глядят, только бы рядом никого не было.

В голове твоей теснится толпа героев. Каждый элемент в толпе желает обратить на себя твоё писательское внимание.

Допиши меня! Возьмись за меня — ты мне руки-ноги не дорисовал, и я у тебя не одет!

Я женщина, я требую двойного и тройного внимания, нежности, ласки и особого языка любви!

А меня, меня почему ты бросил? Я ж был в твоём рассказе главным героем, и вдруг ты выбрал в главные другого, второстепенного — и меня оттолкнул?

Вы, верящие в лёгкость писательства, сумеете с этой бурлящей толпой совладать, справиться? Вы этот, как его, лидер? Прирождённый?

Тот, кто верит в «легко писать», не справится с литературными героями. Герои живые. Градус их жизни много выше сердечного градуса «лёгкого» человека, который уверен, что персонажи сходят с кончиков его указательных пальцев, тюкающих по буковкам на копеечной мембранной клавиатуре.

Сходят у него разве что отпечатки.

Когда прозаик работает над новым текстом, он похож на оголённый провод, полный электричества. Двести двадцать вольт. Или, по нынешним временам, двести тридцать. Электроны несутся смертельным потоком. Не трогай — дёрнет!

Идеальное место для писателя — палата, оклеенная пробкой, наглухо звукоизолированная. Минус дети, минус родственники, минус друзья, минус социальные сети. Минус какая-нибудь работа или служба, если он на таковую обязан ходить, минус магазины, минус ремонты, минус дача, минус увлечения, минус новые знакомства, минус… Минус жизнь.

И к чёрту жизнь.

Не лезьте к нему. Не то ударит. Вместо ответа швырнёт в живую мишень стакан чая, как Лев в Софью. (Поступок Льва, швыряющего стакан гранате подобно, я всецело одобряю.)

Жить писатель не вправе. Обитать в действительности, которая открывается за окошком, он не вправе. Он пишет. Это значит: он ушёл. Нет для него этого окошка и этой действительности.

Бывает, он пишет о зиме, а за окном лето горит, и, забывшись, он ищет в шкафу пальто, дабы выйти во двор по нужде.

Это легко, да? Или он кажется вам ненормальным? И вы таким быть не хотите?

Но вот он-то и есть настоящий писатель, потому как его зима будет живой, подлинной, а его персонажи будут мёрзнуть и пускать пар, как и происходит на холоде. И усы его героев примёрзнут к бороде, как это и случается при минус тридцати. И этот человек, этот писатель передаст свою зиму своим читателям, а они её примут. Они поверят в неё — и тоже уйдут из лета.

Один абзац своей зимы писатель отделывает день и два. Один абзац.

Это легко?

Никак не могу поставить после «легко» точку. Не получается. Это вопросительное предложение, не повествовательное.

И ответ на вопрос — отрицательный.

Писать книги — мучение

Именно. Мучение. Никак иначе.

Неправда, что с накоплением литературного опыта, с обретением стиля, с практическим раскрытием и полным пониманием сюжетных и композиционных механизмов прозы писательский труд «легчает» и переходит в удовольствие.

Не бывает сочинение книг удовольствием. Это адская мука. С болью, похожей на боль во внутренних органах. Очередной приступ проходит лишь тогда, когда двадцатая редакция черновика наконец перешла в двадцать первую. Чистовую.

Облегчение есть. Лёгкости нет никогда.

Семнадцать лет тому назад один умный дяденька, доктор философских наук, человек весьма начитанный (понятно, не Стивеном Кингом с Дарьей Донцовой), страшно удивился, когда я поведал ему о своих муках с многочисленными черновиками — ну просто хоть бросай писать. Выразив своё удивление, совершенно искреннее, профессор взял одну книгу и другую с полки (тома именитых советских писателей-реалистов, настоящих, а не коммунистических дельцов от литературы) и заметил:

Я думал, они сразу пишут чистовик. Смотри, как гладка их речь. Смотри, как чудесно льётся рассказ. Кажется, что они так сразу и пишут — не задумываясь, без черновиков.

За точность цитаты не ручаюсь. За смысл и логику ручаюсь.

Тогда я припомнил черновики Чехова, которые тот старательно уничтожал (кое-что сохранилось, и по сохранившемуся видно многое), затем указал на Толстого и Флобера, положивших по семь лет на свои романы: «Войну и мир» и «Госпожу Бовари». Я припомнил ежедневную тысячу слов Джека Лондона — всего тысячу слов за рабочий день. Это довольно мало. Это примерно 6,5 тыс. знаков.

Список творцов черновиков велик. О черновиках классиков говорят школьные учителя в средних классах.

Позднее я нашёл союзника в лице журналиста и публициста Уильяма Зинсера, который, как выяснилось, давно зафиксировал в книге «Как писать хорошо» истину о мучительности писательского труда.

Минус жизнь

Доктор философских наук, с которым я беседовал, литератором не был, книг после себя не оставил, и столь наивное отношение к писательству ему простительно.

Плохо, когда поверхностное отношение к созданию литературных произведений демонстрируют те многочисленные дамы и господа, которым непременно хочется что-то написать, но которые не согласны заплатить за это большим отрывком собственной жизни. Они ищут способы лёгкого писанья и ищут тех, кто быстренько научит их этой лёгкости — через книжку или через двухнедельные суперкурсы сверхмастерства.

Это сознательное обесценивание труда. Это шарлатанство.

Писательство отнимает жизнь, забирает её нещадно. И безвозвратно. Это не компьютерная игра — уровень не переиграешь. Потраченные месяцы и годы не возвратишь.

Вдобавок писательство выматывает психически.

И физически это нездоровый труд: сидячая работа вредна для организма, организм застаивается, накапливает болячки.

Кто готов платить жизнью за свою книгу, тот её напишет.

Кто верит в «легко писать», то ничего не создаст.

Посмотрите на мои листочки. Такие бумажки я заполняю каждый день. Я пишу на обрывках бумаги днём, вечером, ночью.

Герои мои спать мне не дают. Не дают читать. Развлекаться. Общаться по телефону.

Будет течь крыша — я не буду её чинить, буду заниматься героями, рукописью.

«Ты почему мне не звонишь?» — растерянно спрашивает кто-то. Что я ему отвечу? Что сейчас со мной общаются Станислав Иванов и товарищ Загогулин из моего нового рассказа? А он что мне скажет? Что мне в дурку пора? Потому говорить не надо.

Бывает, вместо бумажек и карандаша я использую диктофон.

Бывает, включаю вечером компьютер и пишу, пишу, потому что так много всего в голове, что никаких бумажек не хватит. Пишу, смотрю в экран, хоть и не люблю на ночь работать с текстом — не усну до утра точно.

Иванов и Загогулин требуют, чтобы я записывал на бумажки их жизнь. Они требуют, чтобы я отказался от жизни своей и переключился на их дни и ночи.

Они диктаторы. Они тоталитарно мною управляют. Здесь демократических выборов нет.

Я не могу изменить моим героям. Как только я совершу акт измены, они меня казнят.

Казнь такова: рассказ, повесть, роман не состоятся. Облегчение, которое сулит мне окончание рукописи, не придёт!

Перепрыгнуть не получится

«Почему у меня не получается писать легко? — спрашивает у меня один автор из числа тех, что застревают в начинающих. — Вас читаю — красиво, аккуратно, не придерёшься. А я так могу?»

Выясняется в разговоре, что автор пишет два раза в год. Так, по охоте, по желанию.

И странно мне слышать о надеждах автора, представившего (ну прямо как тот профессор), как произведения его являются под клавишами или под ручкой сразу. Минуя стадию мучительных размышлений и пухлых папок с черновиками.

Перепрыгнуть не получится!

И прыжкам этим ловким я не научу.

Я пишу ежедневно, с раннего утра, и так годами и десятилетиями. Если мне не хочется писать в какое-то утро, я заставляю себя делать это. Ещё я читаю тоннами. Только так обогащается язык, только так вырабатывается стиль. Только тяжёлым трудом, центнерами черновиков производятся живые литературные герои. Те, что живее живых людей. Живее ли вымышленная Наташа Ростова живых людей? Живее, живее. Бунин в рассказе своём не врал.

Может тот вопрошающий автор — или не может?

Ответа нет ни у меня, ни у него.

Просто потому, что он и не пробовал трудиться.

Просто потому, что книги писать не легко.