Преддверие

Вместо белых облаков накатили серые, с потемнелыми боками и клубящимися животами. Рванул ветер, прошелестел в высокой рябине, подкинул листья бледными изнанками, брякнул ягодными гроздями, — и, передумав, утих, оборвался. С неба закапало, посыпалось, полило. Зашлёпало по листве в саду, застучало глухо по шиферным скатам крыши. Зажурчало в водостоке; из трубы-нержавейки серебристо плеснуло в бочку.

Исход августа, преддверие осени.

Евстигнеев, как был, в рубашке с коротким рукавом и джинсах, лёг на траву.

Лёг, чтобы взглянуть в дождь. Этим коротким предлогом он думал всегда, когда любовался небом, запрокидывая голову или плюхаясь в траву. Посмотреть в дождь!

Было одно лето, когда он истосковался по дождю.

Тогда ему исполнилось пятнадцать. Второй месяц стояла сушь. Тридцать семь градусов. Аномальная для здешнего августа погода. До уличной колонки Евстигнеевы отшагивали четверть километра. У отца в руках два ведра, у сына на коромысле покачиваются два ведра; ходили туда-сюда, встречаясь на пути.

На очередном рейсе с коромыслом Евстигнеев свалился у раскрытой огородной калитки. Нога за ногу зацепилась. Рухнул боком на ведро. Скорчился от боли; перетерпев, расслабился в изнеможении, выпрямился на тропе. Чудилось, что боль, проходя сквозь поры тела, уходит в землю, растворяется в громадине планеты.

Мальчишка лежал и смотрел в небо. Через застывшую, натянувшуюся плёнку пота солнечное пламя жгло лоб и щёки.

С того августа минуло, прошелестело календарями сорок лет. Но мысль свою юную Евстигнеев помнил точно, слово в слово. «Не ярись, Солнце. Ты умрёшь, ты почернеешь». Вот как подумал он в день, когда падала с неба жара.

Нынче Евстигнееву пятьдесят пять. Он снова в августе. Деревенский дом постарел. Краска на наличниках облупилась. Шифер порос мхом. Доска в крыльце дала трещину — вот-вот проломится. Штакетник потемнел до гнили. Отец и мать умерли. Старший брат умер в заграничном городе, в другом полушарии. Евстигнеев продал городскую квартиру — сколько дали, столько взял, — и подался в родную деревню. Соседям сказал: приехал навсегда. Соседи обрадовались: будет кому траву косить да за домом присматривать. О диагнозе Евстигнеев никому не сообщил. Постеснялся. По-детски решил, что это неприлично. А в «навсегда» неправды ведь нет.

Боль в теле пылала почти такая же, как сорок лет назад, — будто от удара о предмет. Часть внутренностей словно сжалась. А вот небо сверху было иным. Не ровным и голубым, с безжалостно белым солнечным диском, а вспученным и серым, неэкономно проливающим тучи на людей, дома и траву.

Скользкая трава. Разбухшая земля. На руку опустился лист рябины. Дождём с ветки сбило. Ливень замолотил так, что Евстигнеев закрыл глаза.

Доктора дали ему месяца три-четыре, в лучшем случае шесть. В лучшем случае! Откуда им знать, что для него лучше? И какой уж тут случай!

Вцепляясь руками в землю, ощущая телом землю, Евстигнеев смеялся. Смеялся сквозь боль. И она, боль, набирала силу, прыгала по организму — то в правом боку и спине, разливаясь от жёлчного пузыря до почки, отдаваясь в пояснице, то спереди, в желудке, прокатываясь до простаты и мочевого пузыря и там поселяясь жгучим шаром.

Смех иссяк. И дождь ослабел. Обессиленный Евстигнеев держался за траву, за пучки пырея, за резные листья одуванчиков, за верёвочки птичьего спорыша. Отпусти он траву — тотчас оторвётся от планеты, поднимется над пухлыми облаками, умчится в синее.

Завтра скошу траву, подумалось ему. На завтра дождя не обещано. Впрочем, и на сегодня дождя не передавали.

Это для него с неба хлынуло.

Три месяца? Шесть месяцев? Врачи — те же синоптики. Те же политики.

Мелкие дождевые капли соединялись в крохотные лужицы на губах, стекали по щекам, ручейками вливались в уши — до щекотки, до дрожи, блестели на зубах. Евстигнеев видел и узнавал в небе себя — там, наверху, плыло его лицо, размываемое полосами дождя.

Он любил дождь. Любил столько, сколько себя помнил. В семь лет подолгу наблюдал через окно за ливнем. Смотрел вон в то окошко, выходящее в сад. «И не скучно тебе? Сидишь сиднем…» — говорила мать. Нет, ему не было скучно. «Это же с неба!» — шептал он. Мать усмехалась, а он своих ответов не стыдился. «Мам, самолёты летают выше дождя?» — спрашивал он. «Могут и выше», — туманно отвечала она. Он снова поворачивался к окну, думая, что ракеты-то с космонавтами точно летают выше. Там, куда они залетают, всё синее, как ночь, а Земля оттуда — как глобус!

В дождь хорошо париться в баньке. А в ясную погоду о дожде напомнит бочка. Воду в крашеных двухсотлитровых бочках, поставленных у бани и веранды, Евстигнеев называл запасами дождя. Дожив до десяти лет, он получил от отца персональное мужское задание — следить за бочками. Брат в ту пору уехал в город — поступил в индустриальный институт. Когда в ливень вода перехлёстывала через край бочки, Евстигнеев хватал ведро и наполнял водой стальной бак в бане, а затем таскал воду под черёмухи у забора. Он бегал под ливнями в ветровке на голое тело, а то и в одних трусах, мокрый и счастливый, в небо заглядывающий, — и никогда не простужался. «Не человек, а водяной, — говорила мать. — И в кого такой?»

Приподняв голову, Евстигнеев поднёс раскрытую ладонь к лицу, поднёс осторожно, чтобы не выронить дождь. Опрокинул в рот озерцо, собравшееся из капель. Уронил руку. Опустил голову на землю.

Вспомнились ему его руки из детства. Распаренная после бани ладонь, необычайно белая. На ней круглились капли стоялой дождевой воды из бочки: он только что облился из ковшика. Дождь на ладошке пахнул небом. Облиться дождевой водой — как небом умыться. Замершие на ладони капли, от движения качавшиеся, казались молочными, но прозрачными, — будто капли молока пронизал далёкий звёздный свет.

Звёздный свет. Не свет Солнца. Голубой свет из далей дальних, куда, кажется, никогда не доберётся человек.

Доберётся. Он, Евстигнеев, доберётся.

Три месяца, шесть месяцев — и он умрёт. Его тело закопают. Тогда-то всё и начнётся. Ожидание в небытии — простое ожидание.

Закопают его на сельском кладбище, на том, которое нынче стирает собою вековой лес, воплощая таким образом символ бренной нескончаемости. Евстигнеев уж побывал на погосте. Отыскал могилы родителей. Две могилы раскиданы так, что найти каждую могло бы стать задачей для отряда поисковиков.

От могилы матери решив дойти до края погоста, Евстигнеев прочертил линию в телефоне, прикинул расстояние. Однако за полдня не прошёл территорию насквозь — заблудился. Электронная карта, похоже, врала. Зато Евстигнеев сделал открытие: в новой части кладбища могилы взбегали на холмы, поднимаясь вместе с оставленными кое-где соснами да берёзами. Низина под могилы была использована без остатка, оттого кладбище устремилось вверх.

Аляповатые памятники с высеченными на чёрном камне надписями и обыкновенные деревянные кресты, покрытые пропиткой, пережив на пригорках зиму-другую, кренились, валились на двадцать пять и сорок пять градусов, как бы кланяясь на разные стороны света. Кладбищенские работники спиливали сосны и выдирали из земли корни, чтобы дать место свежим могилам и очередным памятникам. Залезешь на обритый холм и смотришь: покуда хватает глаз — надгробия. Кое-где группки людей. Зудит бензопила, мелькая за деревьями оранжевым боком. Село большое, пригородное, кладут здесь с девятнадцатого века. И похоронная фирма имеется. Заплутав в межмогильных тропах, запыхавшийся Евстигнеев выбрался наружу, ориентируясь по GPS.

Вот и его сунут куда-нибудь в холм. Возле обрубков корней погибшей преждевременно сосны.

Пальцы его пошарили по мокрой траве. Рябиновый лист. Евстигнеев поднёс лист к глазам, пробежался взглядом по пильчатым листочкам, не успевшим набрать прекрасной багряности, предвестья распада, вернул лист на траву. Рано упал этот лист. Дождь не оживит его.

Его жизнь тоже перетекла в прошлое.

Из прошлого хорошо глядеть в будущее. В далёкое — такое же далёкое, как голубые звёзды в синей ночи. Пожалуй, глядеть в будущее, перелистывая миллиарды лет, даже лучше, чем выскочить из баньки в дождь.

Прижав руки к земле, он почувствовал планету. Вращение вокруг Солнца: планета несла его, Евстигнеева, в космосе. Вращение вокруг оси: он распластался будто на карусели «Сюрприз», прижатый к стеклопластиковой спинке центробежной силой.

На какие-то текучие мгновенья Евстигнеев сделался таким же большим, как небо, потом таким же, как Галактика, затем таким, как распухающая Вселенная, — и вот уже утратил в бескрайности ощущение размера, перестал понимать, где он начинается и где кончается, сколько парсеков пролегает между лысиной и ботинками.

Так-то и познаёшь Вселенную, огни её, галактик её полёт.

Закопанный в землю и обратившийся в прах, в ничтожные частички, в пыль, в крохотные молекулы, спустя десятки миллиардов лет Евстигнеев отправится в путешествие. Ракета ему не понадобится. Он стартует в космос вместе с планетой, с мёртвой холодной Землёй.

Потемневший планетный ком, бесплодно вертящийся вокруг чёрного карлика по прозванию Солнце, подхватит, украдёт приблудная звезда, раскрутит до бешеной скорости по своей орбите — и зашвырнёт в неизведанные дали. Свободный полёт Земли, оставляющей позади килопарсеки пространства, завершится там, где прежде соприкоснутся, смешав звёзды, две галактики: Млечный Путь и Туманность Андромеды. Столкновение соседних галактик случится — вот случай так случай! — спустя четыре с чем-то там миллиарда лет от этой травы, от этого дождя, от этого неба. Рассыпанным атомам под общим именем Евстигнеев что за дело до времени?

Мячик Земли попадёт под попеременное тяготение чужих звёзд. Сыграв в теннис, звёзды перекинут планету к центру слившейся галактики. Кто даст новой галактике имя? Кто внесёт её в каталоги? Не Евстигнеев ли?

Соединённая центральная чёрная дыра засосёт мёртвую планету, пропустит через себя и выплюнет: светлую, согретую, мокрую, несущуюся под атмосферой по орбите приёмного родителя, жёлтого карлика, невероятно похожего на Солнце. Вот случай так случай!

Преобразовавшись в чёрной дыре, прах Евстигнеева возродится в живое.

Евстигнеев зевнёт на траве и потянется.

Выпрямит ножки.

И закричит. У него не будет слов. Так вопит новорождённый, прочищая лёгкие и пробуя горло, — веля миру услышать его, узнать его. Омыть его дождём. Напоить небом.