Прелюдия №2 для карандаша и тетради

 

Второй рассказ о рассказах, участвующих в весеннем конкурсе «История любви». Обзор организатора.

Сейчас в конкурсе участвует семнадцать рассказов. Коротких и длинных, написанных в темпе presto и в темпе adagio, с явным фантастическим сюжетом и с едва уловимым, формальным намёком на фантастический элемент, установленный правилами.

Есть рассказы, написанные ради участия в конкурсе, ради состязательной игры-забавы. Есть и тексты, которые автор создал вместе со своим героем. Тексты, которые автор передал читателю так же бережно, как мать передаёт отцу родившегося ребёнка.

 

 

* * *

 

«Зеркало живое» — вот кто такой художник, если верить Короленко.

Слишком много автора — в этом упрекают некоторые читатели прозаика из Батайска Галину Ульшину.

Справедливо ли это обвинение? И да, и нет.

Длинный рассказ написан старомодно — так писали в XX и даже в XIX веке, не задумываясь над тем, что теоретики-литературоведы позднее ввели в канон композиции и назвали «точкой зрения», от которой повествует уже не автор, а «фокальный персонаж». Б. Успенский оперировал, к примеру, термином «камера», приводя в качестве образцов прозу Толстого и Достоевского и показывая смещение «камеры» от одного фокального персонажа к другому. Оператором, меняющим положение камеры, является автор. Тот, кого мы при эксплуатации точки зрения персонажем не замечаем, полностью погрузившись в мир героев и выныривая из этого внутреннего мира при отключении «камеры». При таком отключении к нам возвращается всеведущий господин автор, творец.

Есть рассказы и целые романы, написанные целиком точкой зрения героя. Это в первую очередь тексты, созданные от 1-го лица («я»).

В рассматриваемом тексте Галины Ульшиной используется лицо 3-е. Погрузиться, утонуть в мире главной героини, Дарьи, автор читателю не даёт. Рассказ построен почти целиком на точке зрения всеведущего автора.

Но недостаток ли это? Мой ответ на вопрос: по большей части нет.

…Не каждая женщина знает об этом, сначала отдаваясь мелодии, уже взявшей её в плен с первого аккорда, когда каждая клеточка тела начинает гармонично вибрировать, давая телу вздрагивать в такт на слабую долю.

Дарья же, опытная певица, сначала рассмотрела его широкую кисть с округлыми кончиками пальцев, почти незаметно перебирающими струны, потом перевела глаза на правую, с растянутыми в аккорде пальцами, ту, что мечется по грифу, отыскивая точки силы, и лишь потом, по неведомому случаю, они встретились глазами — его глаза под тонкими веками были тёмно-зелёными, опушёнными загнутыми ресницами. Невиданные глаза инопланетянина или призванного…

Она была певуньей по рождению — так рождаются только княжны, а не княгини, получающие титул лишь в замужестве. И призванного к музыке она чувствовала сразу.

Показанные абзацы из рассказа попросту исчезли бы, не имей мы слова от автора, который и вправду стоит за каждым описанием, узнаётся за каждой репликой (последним, кстати, изрядно грешил Достоевский: его персонажи говорят точно так же, как говорит сам автор). Не исключено, что именно поэтому герои Галины так скупы на диалоги (будто боятся заговорить автором), и реплики Дарьи содержательно и по взятому тону похожи на реплики Даниила, «призванного» и «избранного».

Напиши Г. Ульшина рассказ с точки зрения одной героини (и даже от первого лица, где автор вообще исчезает, растворяется в центральном персонаже), мы бы получили совершенно иной текст.

Первое лицо, как и третье, поданное «фокально», даёт больше читательского доверия. Там, где минимум автора, достигается большее слияние читателя и героя. У читателя растёт доверие к герою. Наивысшей степенью такого доверия является отождествление героя с автором, как бы (а может, и не «как бы») испытавшим всё то, что испытывает на страницах книжный герой. Максимальное доверие, стопроцентное, вызывает проза, о которой говорят: правда жизни. Проза, где автор выводит самого себя. Выводили себя в своих произведениях Солоухин, Никонов, Сёмин, Воробьёв, Лимонов, Буковски. Чехов, напротив, любого автобиографического напоминания избегал.

Вместе с тем пояснения автора («Но… вот и Даниил оказался пустословом, а не щедрым и благородным до конца») избыточны и действительно перегружают текст. Подобные оценочные суждения — удел не автора, но читателя.

Указывается в комментариях к рассказу Галины и на предположительно отсутствующий фантастический элемент.

Смею предположить, автор отнёс к таковому избранность героя. Даниил «призван» музыкой, а избран любовью. У Дарьи много «нелюбов», а любимый — в числе единственном. Избранность особо проявляется в том, что Дарьина дочь, рождённая от другого мужчины, похожа на Даниила.

Даниил прижался к лицу девочки щекой, и два подобных друг другу лица, — уж какое подобие могло быть у пожилого седого мужчины и девочки, — но и оно поразило неожиданным сходством.

…Странное дело, но Дарья с этого дня начала замечать, что глаза дочки всё явственнее вспыхивают изумрудной зеленью, не имеющей ни малейшего отношения ни к её синеглазому роду-племени, ни к сонму кареглазых родичей второго законного. Более того, дочкин нос из детского курносика начал стремительно выпрямляться, всё резче напоминая римский, отчего Дарья чувствовала себя как минимум пчелиной маткой, единожды оплодотворённой в брачном полёте проворным трутнем, чтобы всю оставшуюся жизнь воспроизводить его генотип в своём потомстве.

Тут мне на ум приходит рассказ Солоухина «Съезжались на дачу гости», но случай, конечно, не тот. Там-то как раз никакой мистики нет.

Куда меньше фантастичности в коротком рассказе Сергея Еремеева «Преображённая любовью», где облако в небе увлеклось геометрией и из треугольника обратилось в квадрат. И быстро распалось на ножки и рожки.

Судьбы же героев, наоборот, из треугольника в квадрат соединяются. Через двойную имитацию: одна героиня тонет, другая, главная, изображает нескладёху. Красотки в самолёте и на пляже дразнят её Буратинкой.

Кстати, именно эта часть рассказа психологически занимательна: переживание за унижаемую, пусть и на расстоянии, героиню, которой симпатизирует автор, и негодование по адресу фыркающих красоток будут у читателя наиболее сильными чувствами. Когда же полюбленная нами Буратинка начинает бегать за пляжным атлетом, появляется резкое, контрастное чувство досады. В развязке оно проходит.

Если бы сюжеты было принято классифицировать по геометрическим признакам, я бы назвал этот сюжет четырёхугольным. Почему нет? Спиноза доказал в геометрическом порядке этику. Впрочем, психологии в его трактате набралось куда больше, чем планиметрии.

В этом рассказе больше биологии, чем психологии.

Актриса, репетировавшая чуть не круглосуточно роль, так сказать, коровы, которой предстоит от любви преобразиться, преобразилась в прекрасную лебедь раньше времени. Роль она не получила, зато получила в мужья атлета.

Мы ведь обречены выбирать красавцев. Инстинктивно.

Пляжный красавец-атлет таков же, как эта актриса. Влюбился бы он в нескладёху, его преследовавшую, взял бы её в жёны? Ответ однозначен.

И, право, жаль, что однозначен.

Светлана Шемена из Новосибирска даёт читателю намного больше фантастики. Так много, что в её рассказе исчезает не облако в небе, а человечество на земле. Остаются лишь двое — посетители кафе тёти Лоры.

Родителей нет, дом пуст, улицы пусты, школа заперта. Но в кафе можно взять шоколадный коктейль. Кто же подаст?..

Девушка-школьница ставит парню невыполнимое условие: она пойдёт с ним на свидание лишь в том случае, если тот будет последним человеком на планете.

Парня этого в школе не любили.

А у таких, которых никто не любит, бывает, просыпаются какие-нибудь способности. Какие способности проснулись у Грега, мы не знаем. Знаем другое: человечество исчезло, а Грег и та, которую он пригласил на свидание, остались.

Уничтожил ли Грег человечество ради свидания с Полин? Злодей ли он мирового масштаба?

Этого нам не сообщают.

Остаётся строить догадки.

А было ли человечество? Что бы сказал по этому поводу Беркли?

Никакого человечества нет, а есть мир, воображаемый Грегом и Полин.

И волшебство солипсизма, следовательно, спасёт планету.

Правда, такого финала у рассказа нет. Его только что подсказала мне моя фантазия. Я бы написал двухчастный рассказ с двойной развязкой: первая была бы ложной, вторая — окончательной.

Рассказ Шамиля Мусина «Цунами» у читателей вызвал противоречивую реакцию. Дело дошло даже до извинений. Это предсказуемо: автор-мужчина волею капризного случая попал в женскую читательскую аудиторию.

Мне хотелось бы объяснить кое-что из собственной литературной практики.

Писать литературный текст следует для читателя. Для меня это аксиома. Аксиома, как известно, не нуждается в доказательствах. Для читателя — и точка.

Важно и второе: автор должен более-менее ясно представлять свою аудиторию. В идеале — знать её. Её возраст, пол, предпочтения, политические ориентиры, вероятную реакцию на новые произведения.

Я знаю о своей аудитории многое. Я и пишу для неё. Скажут: социальный заказ выполняешь? Выполняю. Почему нет? Только не тот заказ, который в перестройку просмеивали, говоря об умирающем (точнее, о мёртвом) социалистическом реализме. Не надо мешать заказ с партийным и вообще с принципом партийной литературы, о котором вещал тов. Ленин. У меня есть моя аудитория, и я её люблю.

Я давно определился со своими темами и с методом. Я пишу прозу без малого семнадцать лет. Постепенно я набрал преданную аудиторию. Пусть относительно небольшую, однако набрал. Я примерно представляю, как ко мне относятся читатели, что они у меня любят, а что принимают равнодушно, и я знаю примерно их пол и возраст.

Создавая рассказы, я имею в виду читателя-женщину. Воображаю, как женщина читает мой текст. Как она к нему относится. Я уж и забыл, когда представлял за чтением своих рассказов мужчину. Так сложилось. Тема любви и тема счастья, тема верности и жизни вдвоём — она куда больше женская, нежели мужская. И теперь я выполняю женский заказ.

У меня даже конкурс рассказов получается женский. Меня окружают красота и любовь.

Женщина и мужчина по-разному воспринимают романы и рассказы, по сюжету которых протянуты любовные нити, трагические ли, идиллические ли. Женщина будет куда суровее мужчины критиковать, если автор-герой покусится на её святую ценность — любовь. Я знал одного профессора философии, который предлагал молодожёнам пройти своеобразный тест: прочитать «Крейцерову сонату» и выразить своё к повести отношение. Ежели отношение противоположное, то и жить вместе нельзя. Я знал немало мужчин, кривившихся при упоминании лимоновского «Эдички» и женщин, главному герою (и автору — в одном лице) симпатизировавших, жалевших его: ведь его бросила женщина. И я понимаю и поддерживаю здесь женщин, а не мужчин. Впрочем, существуют и иные оценки, детально вопрос я не изучал и не планирую выводить статданные.

В рассказе Ш. Мусина математик, интеллигент, вероятно, склонный сначала думать, попозже делать, а в промежутке сожалеть, предоставил квартирным событиям идти своим чередом, хотя мог бы проявить побольше решительности, инициативы, да и квартира не чужая, а его. Но не проявил. Девушка (неотразимая, эталон красоты) осталась за стеной. Рядом с другими мужчинами.

А утром он ей не поверил.

Когда судьба подталкивает нас, слушаемся шли мы её? Часто нет. Жалеем потом? Часто да.

Вот, собственно, и весь сюжет.

Герой виновен уж одним только тем, что допустил кривое положение вещей. Может ли женщина-читательница пожалеть его? Наверное, да. Может ли любить его? Наверное, нет. Пусть сами читательницы скажут в комментариях; мне ни к чему за них говорить.

Взаимное непонимание, недоверие, описанное в рассказе, не ведёт к катастрофе; катастрофа как бы оттягивается, передаётся к следующему возникшему мужчине (хороший сюжетный приём, между прочим), однако и тут минует героиню — и затем она и герой наконец соединяются. Наспех — и опять инстинктивно.

В качестве фантастического элемента рассказчик предложил читателю, видимо, датчики для предсказания цунами, созданные при помощи математического моделирования и умения паять платы.

В рассказе Елены Берлянд «Двое» на самом деле присутствуют трое. Если у С. Еремеева предполагаемый треугольник обратился в квадрат, то здесь линия сгибается до треугольника. И героине, оставшейся ни с чем, оставшейся в темноте, предстоит решить сложнейшую задачу, быть может, непосильную: разогнуть, распрямить треугольник обратно в линию…

 

© Олег Чувакин, 18 марта 2019